После побудки следовала общая поверка, на дворе зоны строились отрядами и откликались, когда офицер выкрикивали номер и фамилию зэка. Процедура эта муторная и совершенно бесполезная, потому что сразу после завтрака, из столовой зэки снова шли на двор перед административным корпусом, строились в ряды, чтобы начать вторую поверку. Какой смысл перекликаться два раза подряд с интервалом в час, никто сказать не мог. Так было заведено раз и навсегда, так и шло.

Заключенный Вадим Тарскин вышел из столовки ни сытым, ни голодным, потому что перловая каша на прогорклом маргарине не полезна в горло, но он, натура запасливая, положил в карман бушлата три куска хлеба и завернул в крошечный кулек две ложки сахара, которые дал знакомый придурок с хлеборезки. Тараскин надеялся перекусить в полдень, когда на производственной зоне, где он работал каменщиком на строительстве склада, объявят короткий перерыв, можно будет согреть на костре воды и подавиться пайкой, посыпанной сахарным песком. Сегодня с утра моросил дождь, дул северный ветер. На открытом дворе во время первой поверки Тараскин успел промокнуть и замерзнуть. Он хотел только одного, чтобы скорее вывели на промку и дали команду приступить к работе. Когда ворочаешь кирпичи и месишь раствор, время летит быстрее и, главное, не холодно.

На второе построение Тараскину попасть было не суждено, он зашел в сортир, выкурил под навесом сигарету без фильтра и, когда голова сладко закружилась, а по жилам разошлось табачное тепло, неторопливо потопал на плац. Дорогой его перехватил дежурный офицер и объявил, что с работ Тараскина сегодня снимают приказом Лысенко, заместителя начальника колонии по режиму, офицер приказал срочно бежать в административное здание, на второй этаж, в приемную. Сердце зэка екнуло и забилась радостно и трепетно, как собачий хвост. Придерживая рукой шапку, Тараскин бросился к административному корпусу, но не прямым направлением, а задами. На плацу для построения уже собрались все архаровцы, ни к чему, чтобы они видели, как Тараскин бегает к куму. Могут возникнуть вопросы и вообще, контакты с главным вертухаем, ясное дело, не особенно поощряются. Тараскин обогнул здание столовой, промчался два барака, несколько раз поскользнулся на скользкой грязи, едва не упал, но все-таки сумел удержаться на ногах.

Он зашел в административный корпус с черного входа, снял с головы серую шапку из искусственного меха, тщательно вытер обрезанные на полголенища сапоги о коврик, доложил прапору, дежурившему внизу, что его сняли с работ, потому что срочно вызывает кум.

– Иди, раз вызывает, – прапор зевнул. – Но сначала – лицом к стенке.

Тараскин выполнил приказание, запоздало вспомнив, что в кармане лежит хлеб и сахар, а приходить сюда с посторонними предметами в карманах нельзя, за такие вещи можно трое суток кандея получить. Прапор ощупал одежу, похлопал лапами по спине и бокам, молча вытащил из кармана и бросил в урну сахар, хлеб, а в наказание двинул Тараскина разок по шее. И отпустил с богом. Зэк поднялся по лестнице на второй этаж, прошел в конец длинного коридора, и постучал костяшками пальцев в дверь приемной. Когда услышал «заходи», рванул на себя ручку, сделал пару шагов вперед. В приемной кума дежурил другой прапор, совсем молодой парень из местных.

Вытянувшись в струнку, Тараскин доложил свое имя фамилию, лагерный номер, статью, по которой мотает срок.

– Жди здесь, – прапор вошел в кабинет Лысенко, через пару секунд выскочил обратно. – Заходи.

Юркнув в кабинет, Тараскин уже открыл рот, чтобы по новой сделать рапорт. Но кум махнул рукой, мол, не надо попусту драть горло, показал пальцем на стул. Из окна кабинета плац перед административным корпусом как на ладони. Зэки торопились, заканчивая построение, потому что через пару минут начинался развод. Тараскин присел на краешек стула, поджав ноги, стараясь не выдать волнения, сцепил ладони замком. Именно так, со скромным достоинством, должен, по мнению Тараскина, выглядеть зэк, прочно вставший на путь исправления.

Сейчас в этой тепло натопленной комнате в эти самые минуты решалась его судьба, да что там судьба, здесь решалось, жить ему дальше на белом свете и отбросить копыта уже на следующей неделе. Подохнуть тяжелой смертью. Изойти дерьмом от пера уркаганов или долго валяться на больничке, харкать и мочиться кровью, зная, что все эти мучения все равно приведут к могиле, к безымянной яме, на которой не будет значиться ни фамилии, ни имени человека, только его трехзначный номер.

Лысенко, невысокий мужчина средних лет с погонами майора, только что заварил в стакане ложку индийского чай. Он бросил в янтарную жидкость три кубика сахара и зазвенел ложечкой. Тараскин облизнулся.

– Получил я вчера вечером ответ из Москвы, – сказал кум. – Люди, чьи трупы ты якобы помогал закапывать в лесу, действительно считаются пропавшим без вести. На твое счастье.

Услышав эти слова, Тараскин готов был подскочить от радости, даже пуститься в присядку. Но, проявив самообладание, только шмыгнул носом и ниже склонил голову. Три недели назад, в конце сентября, на свою беду он после вечерней поверки сел играть в секу с кавказцем Дато, законным вором из своего барака, хотя ещё год назад, влетев на деньги, дал себе слово за карты не браться. Ставкой был стакан махорки. После отбоя игра продолжалась, дело шло с переменным успехом, махорка переходили из рук в руки.

После полуночи покатил сумасшедший фарт, Тараскин выиграл ту махорку, а к ней в придачу четыре двухсотграммовых пачек чая, пол-литровый флакон спирта и три банки тушеной говядины. Эти жратву, пойло и даже наркотики доставляли на зону вольнонаемные, сбывали зэкам втридорога, а кавказцы, у которых не переводились деньги, охотно брали товар. Тараскин, понимая, что фарт не может переть всю дорогу, попробовал свернуть игру. Бросил карты, встал со шконки.

К нему шагнул откормленный гопник по имени Резо, бык из свиты лагерного смотрящего. «Ты отыгрывался? Дай и другим отыграться», – вежливо попросил он, положил на плечо Тараскина тяжелую, как пудовая гиря, лапу. Заставил сесть. Публика, окружившая двухъярусные койки, стала переглядываться, перемигиваться, понимая, что мужика Тараскина сейчас будут опускать на деньги. И сам он четко понял: уйти с выигрышем не дадут. Дато взял карты, долго мусолил колоду. Он хоть и сидит на игле, игрок не самый слабый: руки не тряслись, глаза оставались спокойными. Видно, Дато здорово передергивал на сдаче, потому что к двум часам ночи Тараскин спустил весь свой выигрыш, а к утру остался должен совершенно фантастическую по здешним меркам сумму: сто двадцать баксов.

Тараскину удалось выторговать месячную отсрочку по долгу, он наплел, что в конце октября к нему приедет жена. Через вольняшек сумеет передать мужу харчи и деньги, долг будет погашен в срок, даже с небольшим процентом. С женой Тараскин давно развелся, никто из родственников, даже родная тетка, самый близкий человек на свете, не приедет в далекую Мордовию, чтобы ссудить его деньгами. Но месячная отсрочка – это лучше чем ничего. «Хорошо, – ответил Дато. – Я подожду, скажем, до двадцатого октября. Успеешь?». «Само собой, – Тараскин прижал ладонь к сердцу. – Двадцатого – как из пушки».

Он отправился в ту часть барака, где жили мужики, залез на верхнюю шконку, закрыл голову подушкой. И не сомкнул глаз до самой побудки, беззвучно шевелил губами, выдавая на-гора ругательства и проклятья. «Суки, лаврушники, накупили за бабки воровские звания, – шептал он. – Мать вашу. И теперь держат всю масть, всю зону держат. Что вам сдохнуть, тварям, паскудам». В душе Тараскин понимал, что виноваты в его бедах не лаврушники, а он сам, нечего было садиться за карты, ведь знал же, чем все кончится. Карточные долги священны на воле, а на зоне вдвойне священны.

Однажды Тараскин стал свидетелем расправы с должником. Темным вечером возле сортира его перехватили кавказцы, скрутили руки, запрокинули голову назад, а третий нападавший подошел на расстояние шага к своей жертве и ударил снизу. Тараскин видел, как в темноте дождливого вечера сверкнул наточенный железный прут, рукоятку которого обмотали изолентой. Заточка вошла мужику под нижнюю челюсть, пропорола язык и небо. Через минуту бедняга захлебнулся кровью. Орудие преступления утопили в выгребной яме. Убийц искали, но, разумеется, не нашли, хотя их имена знали все.

Существовал второй вариант погасить долг: натура, плата через очко. Смена масти, петушиный угол возле параши, всеобщее презрение, когда вчерашние приятели сторонятся тебя, как прокаженного, боясь дотронуться пальцем, ложка с дыркой, висящая на шее… Ты уже не мужик, не баба, ты хуже грязной собаки. После недели такого существования Тараскин сам наложит на себя руки, удавится где-нибудь в темном углу недостроенного склада или бросится под колеса железнодорожного вагона, которыми на промку доставляют силикатный кирпич.

К утру он нашел спасительное единственно возможное решение.

После первой поверки он вернулся в барак, вытащил из «телевизора» и завернул в тряпицу свою самую ценную вещь, трехсотграммовый шмат соленого сала, который берег на черный день. Побежал не в столовку, а в медпункт, сунул щедрый подарок лепиле, санитару из вольняшек, и получил освобождение от работ, якобы, сильно простудился, температура поднялась. Лепила заполнил карточку, выдал мнимому больному две таблетки аспирина и отпустил его. Когда конвой вывел отряды зэков на промку и жилая зона опустела, Тараскин пошел в административный корпус, долго обрабатывал дежурного офицера, прося пятнадцатиминутного приема у кума. Якобы Тараскин вспомнил одно преступление, совершенное им на свободе и теперь, спустя три года, когда окончательно замучила совесть, хочет покаяться заместителю начальника колонии по режиму в том давнем деле.

Офицер скучал, никаких дел не маячило, поэтому он, слушая зыка, развлекался тем, что пускал ему в лицо струи табачного дыма. Когда баловаться надоело, сказал, что к куму Тараскин попадет немедленно, но сразу после визита к начальнику, зэк помоет туалеты на первом и втором этажах административного корпуса. «Языком вылижу», – пообещал Тараскин.

В тот день беседа в кабинете кума заняла не минуты, а добрых два часа с гаком. Тараскин рассказал начальнику, что три года назад, будучи вольным человеком, он помогал своему случайному знакомому Дьякову Юрию Ильичу вывести за пределы Москвы трупы убитых людей и закопать страшный груз в лесу. В мокрухе Тараскин участия не принимал. Дьяков позвонил ему, попросил приехать на съемную квартиру на Волгоградском проспекте, мол, есть срочное дело, можно снять с куста приличные бабки. Легкий на ногу Тараскин, сидевший тогда на мели, был на месте через час. Он поднялся на восьмой этаж крупнопанельного дома. Дьяков, услышав условные три коротких звонка, пустил гостя в квартиру. Из одежды на хозяине были только трусы, тело ещё не обсохло, голова мокрая, видно, только что душ принял.

«Что за дело?» – спросил Тараскин. «Нужно отвести за город мусор. И закопать. Один не справлюсь, тяжело», – ответил хозяин. Он отвел Тараскина в комнату и без лишних разговоров накатил стакан водки и дал подавиться пряником. Позже, когда водка прижилась, провел за собой, в восьмиметровую кухню.

На дворе стоял теплый летний вечер, солнце ещё не опустилось, но плотные двойные шторы были наглухо закрыты, поэтому Тараскин не сразу разглядел всю картину. Стены кухни, холодильник и мебель были забрызганы какой-то темной жидкость. В черных лужах, разлившихся по керамическим плиткам пола, плавали лицами вверх два тела, мужчина и женщина. На столе среди тарелок и осколков разбитой бутылки лежал пистолет «ПМ» с глушителем, затвор в крайнем заднем положении. Видимо, Дьяков зазвав этих людей в гости, задумав кончить мужика и женщину из пистолета. Он успел сделать только один или два выстрела. Следующий патрон перекосило в патроннике, и тогда убийца схватился за топорик для разделки мяса. Когда все было кончено, изуродовал лица убитых тяжелым молотком, который валялся здесь же, посередине кухни.

«За что ты их?» – спросил Тараскин. «Да та, немного поспорили по поводу одной театральной постановки, – усмехнулся Дьяков. – Да так и не сошлись во мнении». Тараскин задышал глубоко, потому что ему не хватило воздуха. На кухне пахло каким-то приторно сладким вином и свежей кровью. Он шатнулся, отступил в прихожую, распахнул дверь туалета, упав на колени перед унитазом, широко распахнул рот, из которого хлынула обжигающая блевотина: стакан только что выпитой водки, пряник и съеденный на обед борщ.

Когда Тараскин очухался, сполоснул холодной водой лицо и снова вышел на кухню, хозяин задал главный вопрос: «Итак, ты все видел. Ты поможешь мне?» Тараскин покосился на стол, пистолета на прежнем месте не оказалось. «Помогу», – ответил он, потому что иначе ответить не мог. Трупы перетащили в ванную, смыли кровь с кухонной мебели и с пола. Позже, уже ночью, упаковали груз в большие пластиковые пакеты, сверху обернули мешковиной и шерстяными одеялами, обвязали веревками. Дьяков надел спортивный костюм, запер гостя в квартире и ушел, чтобы подогнать к подъезду универсал «Вольво».

Лифтом трупы спустили вниз, на пустой темный двор, и загрузили в машину. За руль сел Дьяков, выехали из города, докатили до Подольска, долго петляли по каким-то проселкам, наконец, свернули в лес. В свете автомобильных фар до утра копали яму. Тараскин старался не поворачиваться спиной к своему приятелю, боялся нарваться на пулю и навсегда остаться в этом проклятом лесу. Когда забрезжил серый рассвет, сбросив вниз трупы, снова взялись за лопаты, обложили рыхлую землю квадратиками дерна, затоптали ногами.

Не доехав до Москвы десятка километров, Дьяков остановил машину, вытащил бумажник и отсчитал полторы штуки баксов сотенными купюрами. «Хороший гонорар за одну бессонную ночь? – спросил он. – Правда? Теперь выходи. До города доберешься на автобусе». Тараскин вылез из салона и направился к остановке, возле которой, постелив на землю тряпку, дремал нетрезвый старик. «Вольво» скрылась из виду, Тараскин долго не мог придти в себя, не веря в чудесное спасение. Из оврагов поднимался туман, мимо мчались машины. Он стоял на остановке, курил сигарету за сигаретой, пока не вспомнил о визитной карточке, которую нашел на полу в кухне в то время, когда Дьяков спускался во двор подогнать тачку. Карточка, видимо, выпала из кармана убитого мужчины. Она, забрызганная кровью, лежала у плинтуса под кухонным столом. Тараскин протер свою находку тряпкой и сунул в карман. На всякий случай.

Тогда, стоя на остановке, он прочитал темную вязь букв на белом картонном прямоугольнике: «Адвокатская контора „Гарант-Полис“. Георгий Иванович Юрлов, член Московской коллегии адвокатов». Тараскин разорвал карточку на мелкие части и пустил их по ветру. Теперь он знал имя, место работы и телефон убитого мужчины. Вероятно, женщина, лицо которой превратилось в месиво из кожи и костей, была женой Юрлова или его любовницей.

Спустя месяц после той страшной истории Тараскин набрал телефонный номер квартиры, откуда вывозили тела, но незнакомый женский голос ответил, что никакой Юрий Ильич Дьяков здесь не живет и не жил никогда. Прошла неделя. Набравшись смелости, Тараскин позвонил по телефону с визитки: ответили, что Юрлов долго не показывается на работе, возможно, он тяжело заболел или куда-то уехал. Когда спросили, кто и по какому делу звонит, абонент положил трубку. Через полтора месяца Тараскина прихватили менты на оптовом складе ширпотреба, откуда он по фальшивым накладным пытался вывезти фуру с женскими трусами и бюстгальтерами корейского производства. Судья были строги и отмерили Тараскину шесть лет строгого режима с конфискацией, поскольку это судимость была уже третьей. Дьякова он больше никогда не встречал, ни на воле, ни в тюрьме. Это человек просто исчез, растворившись в водовороте, утонул в омуте жизни. Но навсегда запомнилась та ночь, запомнилось имя – Юрлов Георгий Иванович.

И теперь, на зоне, это информация спасает Тараскину шкуру. В заявлении, три недели назад составленном на имя кума, он подробнейшем образом описал все события того страшного вечера и ночи, указал адрес съемной квартиры Дьякова, дал словесное описание убийцы и в самых общих чертах объяснил, как найти место захоронения трупов, хотя прекрасно, во всех деталях, его запомнил. Расчет был на то, что эта информация, как положено по закону, уйдет по месту совершения преступления. Московские сыщики поднимут дела трехлетней давности о пропаже людей, переворошат тонны бумаги и вытащат на белый свет розыскное дело Юрлова. Ведь на всех людей, пропавших без вести, заводят такие дела. И неповоротливая бюрократическая машина закрутится.

На зону из столицы придет соответствующая бумага с предписанием этапировать Тараскина в Москву, ведь только он один может показать место захоронения Юрлова и его женщины. А дальше – автозак, поезд, следственный изолятор, откуда Тараскина выдернут в тот лесок под Подольском, чтобы он нашел место захоронения. Его, как телезвезду, станут снимать на видеокамеру. Когда трупы эксгумируют, возбудят уголовное дело, а Тараскина поместят в СИЗО. Дело же в отношении Дьякова, жестокого убийцы, не совести которого, видно, ни одна загубленная жизнь, выделят в отдельное производство. Его объявят в розыск, и не закроют дело до тех пор, пока не обнаружат эту сволочь живой или мертвой. Но шансов найти Дьякова, честно говоря, у ментов мало, слишком уж он тертый опытный субъект.

Поэтому, пока исполнитель убийства находится в бегах, судить будут соучастника преступления. По всем расчетам заседатели не могут напаять больше двух-трех лет к тому сроку, что Тараскин уже имеет. Это в пиковом случае. При благополучном стечении обстоятельств судьи зачтут чистосердечное признание, помощь в проведении следственных действий и, главное, то, что соучастником преступления Тараскин стал не по своей воле, а под угрозой физической расправы. Он выйдет сухим из воды. К тем четырем годам, что остались до звонка, вообще ничего не добавится, ни дня, ни минуты. После суда он белым лебедем полетит в пересыльную тюрьму, за затем его заткнут на какую-нибудь зону досиживать срок. Шансы попасть обратно Мордовию, где свирепые лаврушники ждут долга и процентов по нему, практически равны нулю. Колоний в России, слава богу, ещё множество.

– Я тебе не верю ни на грош, – Лысенко шумно отхлебнул из стакана. – Потому что знаю, что у тебя на уме. Знаю, что ты проиграл Дато сто баксов с хвостиком. А срок расплаты подходит через неделю. Поэтому и прибежал ко мне, вспомнил то, что хотел давно забыть. Ты решил дернуть с этой зоны, ты все просчитал. Так или нет?

Тараскин захлюпал мокрым носом, выражая покорность жестокой судьбе и справедливому хозяину. Обманывать Лысенко он не посмел. Кум имел репутацию человека крутого, но справедливого.

– Так точно, гражданин начальник.

– Я слышал, ты играешь в шахматы?

– Второй разряд, гражданин начальник. Только второй.

– Да, мозги у тебя шурупят, – в голосе Лысенко послышалась человеческая нотка. – А не боишься, что те два трупа прокурорские на тебя и спишут? Ну, для отчетности.

– Не спишут, – помотал головой Тараскин. – На мне никогда человеческой крови не было. Я хищник, не мокрушник. Это каждый знает.

– Хищник, – передразнил Лысенко и прикурил сигарету. – Немного же ты наворовал за тридцать пять лет своей жизни. Так и остался с голой задницей. Люди, которые воровали по крупному, у которых есть большие деньги, на зонах не парятся. Какое бы преступление они не совершили. Понял?

– Понял, гражданин начальник.

– Может, ты верно все рассчитал, но одного, дурак, не учел. Если твои слова окажутся туфтой, считай себя покойником. Предположим, ты говоришь правду. Ты никого не мочил, просто с неким гражданином закопал трупы в лесу. Но где гарантия, что тела остались на месте? Об этом ты не думал?

– Не думал, гражданин начальник, – ответил Тараскин глухим потускневшим голосом. Ему и вправду не приходило в голову, что трупы могли перепрятать. – Но мои показания – чистая правда. У меня не та масть, чтобы гнать фуфло, ну, то есть врать.

– Но это не будет иметь для тебя значения: правду ты сказал или солгал. Если твой подельник перепрятал тела, сжег их, закатал в бетон, порезал на куски бензопилой и скормил свиньям, твое дело – труба. Показания не подтвердятся, и через пару недель после их проверки на месте, тебя этапируют обратно. Именно сюда, а не на другую зону. И ты знаешь, что с тобой тут сделают блатные? За эти твои фокусы? А если вдруг они что забудут, что маловероятно, так я им помогу вспомнить.

– Я не соврал, гражданин…

– В Москве разберутся. Короче так. Завтра с утра тебя машиной повезут в Темников, оттуда в Саранск. А там на поезде по железке. Через сутки будешь в столице. Собери монатки и будь готов. Все. Свободен.

Тараскин вышел в приемную, закрыл за собой дверь, едва волоча ноги, побрел к лестнице. От радости, переполнявшей душу несколько минут назад, не осталось ничего, ни тени, ни легкого облачка.

Жалкий огрызок двухнедельного отпуска, испорченного неожиданным недомоганием жены алкоголички, Медников провел в средней полосе. Погода поднесла нежданный подарок, потеплело, будто возвратилось бабье лето, дни стояли безветренные и ясные. Сегодняшним утром после завтрака он зашел в номер, поверх тренировочного костюма надел хлопковую куртку, спустился в холл и, купив пару газет, вышел на воздух. Отдыхающих было совсем немного, в основном скучающие дамочки средних лет, пожилые люди, старики с орденскими колодками, приколотыми на лацканы старомодных пиджаков. Бывшая правительственная номенклатура, и сегодня не потерявшая возможностей получать льготные путевки по символическим ценам. Медников сразу решил не ставить любовных опытов с заезжими дамами и местными девушками из обслуги, он почему-то пришел к выводу, что столичные цацы и эти провинциалочки так же холодны в постели, как рыба в осенней Москве реке.

Свернув газеты трубочкой, он обогнул главный корпус, двенадцатиэтажную коробку, сложенную из бетонных блоков, медленно шагая по дороге, углубился в еловый лес, сырой и темный, пропахший поздними грибами, прелыми листьями, мхом и ночным дождем. Свернул на широкую тропинку, выложенную плитами из мраморной крошки. Удобные скамейки, расставленные слева и справа, пустовали, декоративные фонари на невысоких столбиках, выстроенные в ряды, не потушили ещё с вечера. Какая-то незнакомая птица запела грустную песню о том, что тепло, вставшее на самом краю осени, скоро уйдет. Не за горами настоящие холода, и от очарования этих дней не останется и помина.

Полчаса Медников мерил шагами ухоженные тропинки и, наконец, вышел к реке. Остановившись возле ближайшей лавочки, положил на крашеные доски газету, чтобы не испачкать спортивные брюки, сел, стряхнул с рукава сосновую иголку. Неожиданно для себя Медников, не великий ценитель идиллических картин природы, залюбовался открывшимся пейзажем. К реке спускался высокий откос, покрытый выгоревшей на солнце жухлой травой и голым кустарником. Тихий ветер перегонял с места на место сухие листья. Речная гладкая вода, отражавшая небо, сделалась пронзительно голубой. На другом берегу линию горизонта отпечатал макушкам сосен далекий лес, ещё скрытый туманом.

Вчера вечером здесь же, на санаторной территории, Медников не без пользы провел время. После ужина спустился к реке, сдвинул в сторону серый камень, вытащил из-под него герметично запаянный пакет, оставленный Ричардом Дэвисом или кем-то из его помощников, и вернулся в номер. Заперевшись в ванной, пустил воду, разорвал обертку. В пакете лежали двадцать тысяч долларов и два английских паспорта, один для Медникова, второй для Дьякова. В отдельной упаковке сто пятьдесят тысяч долларов сотенными и украинский паспорт. Эти бабки и ксиву Медников обязан передать химику Ермоленко, получив препарат СТ – 575. Медников долго рассматривал документы через увеличительное стекло и остался доволен: паспорта не липовые.

Медников обхватил затылок ладонями, вытянул ноги и сладко потянулся, глядя, как внизу, у кромки реки, о бетонный парапет бьется мелкая волна. Вот он, дым отечества, который, по выражению поэта, нам сладок и приятен. И не имеет значения, что ты работаешь на спецслужбу другой страны… Хрустнула ветка под чьим-то башмаком. Мысль оборвалась. Медников повернул голову на звук. Вялотекущий приступ лирического настроения закончился также быстро и неожиданно, как начался.

С другой стороны тропинки к скамейке приближался коренастый мужчина в коротком сером плаще и кепочке, надвинутой на лоб. Толстый боксерский нос, тяжелый подбородок, прищуренные глаза. Дьяков, собственной персоной. Он же Уточкин, он же Сеничев, он же Тимофеев, он же Анатолий Горелов… В собственных паспортах, псевдонимах и кличках этот тип, кажется, сам легко запутается. Мужчина вытащил руку из кармана и в знак приветствия помахал ладонью. Медников не стал вставать, чтобы ветром не сдуло газету, просто протянул руку для пожатия.

– С приездом, – сказал он.

Мужчина сел рядом, достал сигареты и щелкнул зажигалкой.

– Спасибо. Часовая прогулка вдоль реки бодрит.

Дьяков снял кепку, положив её на колени, провел ладонью по вискам и лбу. После долгого блуждания по тропинкам в окрестностях санатория шрам над правой бровью налился краснотой.

– Вернулся через Францию?

– Нет, сначала я слегка запутал следы. Паромом из Плимута добрался до Франции. Там сел на поезд, доехал до Парижа, оттуда в Германию. Взял билет на самолет до Москвы. Пользовался двумя паспортами на разные имена.

Дьяков расстегнул пуговицы плаща, вытащил из кармана плоскую фляжку из нержавеющей стали и, сделав пару глотков, предложил выпить Медникову, тот отрицательно помотал головой.

– «Четыре розы», не хочешь? – удивился Дьяков. – Как знаешь. Видно, ты заболел в отпуске, если отказываешься.

– Как все прошло в Лондоне? Я ведь не был на службе. Но кое-что вычитал в газетах. Тут можно купить «Таймс».

– Ты дал мне хорошую наводку, слил всю информацию, поэтому работать было легко.

Дьяков пересказал последние Лондонские события.

По приезде он снял квартиру в квартале от гостиницы «Маленькая роза», стал наблюдать за Гойзманом, который с испугу приставил к себе вооруженного полуавтоматической пушкой Мишу Штейна, молодого телохранителя, своего племянника. Убрать хозяина притона и положить с ним Штейна не составляло труда. Пара выстрелов из винтовки с приличной оптикой – и нет вопросов. Но Фелл и Ходаков оставались недосягаемыми. Дьяков выжидал удобного случая, чтобы близко подобраться к Ходакову, но только напрасно тратил время.

Удалось выяснить, что Гойзман прятал своих пленников на ферме, где управляющим его брат. Днем там вкалывают два десятка наемных рабочих, в основном иностранцы из Турции, которые живут в тамошней гостинице в поселке. На ночь на ферме спускают собак. Хозяин дома вооружен до зубов: охотничьи ружья, карабины, а если поискать, и гранатомет найдется. Штейн старший не выходил на воздух без ствола. Он очень осторожный человек. Дьяков представления не имел, что собой представляет дом фермера, что за ловушки там расставлены. Он даже не знал, в каких комнатах держат пленников. Подкупать турок не имело смысла. Они не владели никакой информацией, потому что наемных рабочих не пускали в дом управляющего. Их даже кормили в отдельном флигеле.

Несколько раз Дьяков звонил Гойзману, затевал мелочный торг по поводу выкупа за пленников. Он не собирался выкладывать бабки, просто хотел убедиться, что пленники живы. Неожиданно местные газеты распространили информацию о том, что труп Фелла найден в одном из трущобных районов. Дьяков долго не мог понять, с какой целью Гойзман и Штейн, эти проклятые вымогатели, решили избавиться от англичанина, ведь они не получили денег за его голову. У Фелла сломана голень, он жестоко избит… Эта информация наводила на размышления.

Пораскинув мозгами, Дьяков пришел к выводу, что Фелл пытался бежать или сдуру, не рассчитав силы, набросился на своих тюремщиков с кулаками, и был убит. Фелла мертвого или полуживого вывезли с фермы в город, с петлей на шее бросили умирать на пустыре. Впрочем, гибель англичанина опять же не снимала проблемы. А главная проблема – Ходаков. Он, видимо, оставался цел и невредим. Если товарищ Дима попадет к русским… О последствиях страшно подумать, но ясно одно: и Медникову, и Дьякову хана. Нужно было что-то делать. Но что?

Когда Дьяков получил сообщение, что в Лондон прибывает Колчин, который вместе с напарником должен найти Ходакова и вытащить его из страны живым, задача упростилась. Все действующие лица предстоящей драмы известны Дьякову. Для начала он познакомился с молодым охранником автомобильной стоянки, на которой Донцов держит на свой «ягуар». Парень баловался наркотиками и вечно пребывал в состоянии глубокой меланхолии, потому что нуждался в деньгах. Ночью вместе с охранником, получившим приличный гонорар, они вскрыли машину. Дьяков установил за панелями дверей два «жучка» с автономным питанием, дублирующие друг друга. Если одна из закладок накроется, второй передатчик будет действовать. По периметру багажника пустил скрытую антенну. Теперь сигнал из автомобиля, все разговоры, проходившие в салоне «ягуара» можно было услышать с расстояния двадцати миль.

Это был простой и верный расчет. Дьяков не сомневался, что на дело напарники отправятся именно в «ягуаре», оформленном на подставное лицо. Ведь Донцов не захочет засветить собственную тачку, машиной из русского посольства или корреспондентского пункта ТАСС, разумеется, пользоваться тоже не станут. И покупать новую машину нет смысла, если есть эта.

Ночью одиннадцатого октября Колчин и Донцов прибыли в «Маленькую розу» именно на «ягуаре», операция началась. Дьяков, готовый сорваться с места и поехать на стрелку, сидел на съемной квартире и слушал эфир. Как и следовало ожидать, Гойзмана с племянником, тихо вывели из заведения и повезли неизвестно куда. Самый напряженный момент операции обозначился, когда Колчин решал, ехать ли за Ходаковым на ферму или встретиться возле склада в районе порта. Склонились ко второму варианту, Дьяков перевел дух и вытер испарину. Где находится склад, он знал. Еще недавно Гойзман снимал эту мышиную нору, чтобы хранить там кокой-то левый товар.

Дьяков выпил сто пятьдесят виски «Четыре розы», положил в карман коробку патронов и перчатки. Завернув в шерстяной плед винтовку, спустился к машине. На место он подъехал часом раньше того времени, когда появился «ягуар». Укрытый пледом, Дьяков сидел на крыше. Но одеяло не помогло, он продрог, промок до нитки, руки задубели и сделались непослушными. Однако все выстрелы попали в цель. У винтовки кучный бой и приличная оптика, а расстояние до цели – всего около ста пятидесяти метров. Видимо, Колчин не разобрался в темноте, что к чему, кто стреляет. Он положил из пистолета отца а и сына Штейнов. А Дьяков бросил оружие и ушел через заднюю лестницу.

– Я бы мог перестрелять их всех, – Дьяков отхлебнул из фляжки и вытер губы ладонью. – Запросто. Но ты сказал пока не трогать этих придурков. Колчина и Донцова.

Дьяков замолчал, видимо, ждал похвалы, но не дождался.

– Ты все обосрал, – сказал Медников. – И теперь был вынужден сам за собой подчищать дерьмо. Там, в гостинице, когда Ходаков передавал деньги Феллу, ты должен был сам… Сам их… А потом забрать наличку и уйти. Вместо этого ты передоверил свою работу этим жидам, которые тебя и натянули. Понимаю, не хотелось пачкаться. Но мы чуть не погибли.

– Без Гойзмана в «Маленькой розе» я ничего бы не смог сделать. Жиды взяли деньги и должны были их отработать.

– На этот раз нам помог случай, удачное стечение обстоятельств, – сказал Медников. – Твои заслуги минимальны. Все могло кончиться плохо, совсем плохо.

– Брось, все кончилась хорошо.

– Ничего ещё не кончилось.

Медников полез в карман, вытащил пакет с паспортом и десятью тысячами долларов.

– Тебе нужно вернуться в Лондон. И ещё кое-что подчистить.

– Почему мне вечно достается одна грязь?

– На этот раз в придачу к обычному гонорару получишь ящик мыла, – Медникову так понравилась собственная шутка, что он улыбнулся. – Вылетай завтра же. В руки Колчина попала фотография Джейн Уильямс, любовницы Ходакова. Я посоветовал Колчину выбросить фото, но он наверняка не послушался. Возможно, теперь эту женщину станут искать. Ты должен с ней кончить до того, как Уильямс найдут русские разведчики. Все должно выглядеть, как несчастный случай. Или убийство с целью ограбления.

– Почему ты не сказал об этом раньше?

– Информация об Уильямс попала ко мне, когда ты уже торчал в Лондоне. Я не рискнул связаться по телефону или через интернет, а других оказий не подвернулось. Кстати, теперь по новому паспорту ты Френк Бреннан. Гражданин Великобритании, но живешь в далекой канадской провинции и занимаешься вырубкой леса. Это обстоятельство как-то оправдает твой ужасный акцент. Об Уильямс ты уже многое знаешь. Но я напомню. Она работает экскурсоводом в агентстве «Смарт и Смарт» в Восточном Лондоне. Водит пешеходные экскурсии по всяким там памятным местам и подрабатывает на бизнес мероприятиях переводчицей. Главное, долго с ней не тяни, не раскачивайся. До тех пор, пока она жива, нам не будет покоя. Жду вестей.

Медников положил паспорт и деньги на скамейку, встал и быстро зашагал в обратном направлении, к санаторию.