Глава тридцать первая

Посреди ночи мне приснился сон. Впрочем, вполне возможно, что я нарисовал себе эту картину, еще бодрствуя. Дело было так: я стоял в толпе людей в каком-то огромном зале, причем стояли мы сначала на одной ноге, а затем, по команде, на другой. Перед нами выступал какой-то человек, сразу видно, очень важный. Говорил он долго, никак не меньше часа. Мы слушали его, опустив глаза и разглядывая плевки, окурки в кулечках из обрывков газеты и прочую грязь, устилавшую пол. Стоило докладчику сделать пазу, как раздавался условный сигнал, и по этому сигналу мы, как по команде, начинали кричать «ура» и аплодировать. Немного освоившись, я стал разбирать, о чем говорит человек, стоящий на трибуне.

— Меня называют наемником и шпионом. У тех, кто это говорит, есть на то свои причины, ибо они как раз и есть саботажники и агенты нашего противника — той страны, которая является нашим заклятым врагом. Слушайте же меня, сограждане: плевать я хотел на этих сукиных детей, на шпионов и наемников, которые любят не свою родину, а чужую страну. Если вы обнаружите среди вас такого человека, хотя бы одного, немедленно повесьте его. Слышите, немедленно повесьте его! Меня называют наемником и продажным двойным агентом. Говорят, что раньше я работал на наших врагов. Но это же все ложь. Я клянусь в том, что это неправда. Клянусь жизнью моей покойной матери, да хранит ее Бог.

Мы, естественно, заорали «ура» и зааплодировали — так было положено при упоминании Бога.

— Я работаю в поте лица своего для того, чтобы вы зарабатывали больше денег, — вот вам святая правда. Но, сограждане, идет война. Красные, черные, чурки, косоглазые и прочая нечисть — нам нужно воевать со всеми ними одновременно. Я работаю для того, чтобы вы получали больше денег, и то, что вы сейчас получаете меньше, это лишь случайность, непредвиденное стечение обстоятельств. Я тут слышал, что кое-кто из вас поговаривает о революции. Соотечественники, выкиньте из головы эту чушь. Труд — вот что должно занимать ваши умы. Нам нужно работать, а не устраивать революции. Революция — ничто. Производство ради победы в войне — всё. Да, мы подчиняемся ускоренному темпу производства. Да, каждый из вас работает все больше, но все это — сугубо добровольно. «Добровольно» — вот ключевое слово для нас с вами. И мы не критикуем за это никого, потому что ускорение — это увеличение производства. А чем выше уровень производства, тем выше ваше благосостояние. Отдельные агитаторы, которые находятся среди вас, смеют заявлять, что оружие это не то, что повышает благосостояние. Но это, говорю я вам, неправда. Оружие как раз и дает нам благосостояние. Это наше богатство, и притом — я хочу особо подчеркнуть это — богатство, которое принадлежит всем нам вместе и каждому по отдельности. Так что пусть эти агитаторы заткнут свои поганые пасти.

Неожиданно докладчик вытянул вперед руку, и его указующий перст нацелился прямо в мою сторону.

— Вы, Ловетт, вы, это вас я имел в виду.

В отчаянии понимая, что все кончено, я лишь закричал в ответ, видимо стараясь заглушить обвинения в свой адрес:

— Это вы смутьян и зачинщик. Это вы своей агитацией вводите рабочих в заблуждение. Это вы обманываете трудящихся…

Я же все кричал и кричал, но теперь уже от боли: мне заломили руки за спину и потащили вон из зала, на улицу, где уже поджидали меня люди в форме.

А затем стены этого странного здания, должно быть, рухнули, потому что я вдруг не то проснулся, не то очнулся и убедился в том, что лежу на своей кровати, полностью одетый, уткнувшись лицом в подушку и вцепившись обеими руками в металлические прутья спинки.

Сколько же было времени? Желание выяснить это не давало мне покоя, и я, шатаясь как пьяный, встал с кровати и попытался найти в темноте будильник. Стоя посреди комнаты в холодных туфлях на босу ногу, я вдруг услышал такой знакомый мягкий и вкрадчивый голос:

— Маклеод, эй, Маклеод, это я. Нам пора.

Это был Холлингсворт. Я приоткрыл дверь и заглянул в образовавшуюся щель. Маклеод стоял перед запертой дверью своей комнаты, похоже не без труда удерживая свое тело в вертикальном положении. Ощущение было такое, что он вот-вот упадет ничком на пол. Поддерживал его Лерой или нет, мне не было видно, но я не удивился бы, что Маклеоду в его состоянии удается устоять на ногах лишь с посторонней помощью.

— Долго же вы тянули с ответом, — посетовал Холлингсворт.

— Я думал.

Холлингсворт посмотрел на часы.

— Я, кстати, поднялся к вам, чтобы сообщить, — извиняющимся тоном сказал он, — что через пятнадцать минут вы должны спуститься вниз. Вас перевезут в положенное место.

Маклеод вытер одну руку о другую и, к моему удивлению, усмехнулся:

— Вы же давали мне время подумать до завтрашнего утра.

— Приношу свои извинения.

— Я так понимаю, у вас возникли некоторые трудности, — заметил Маклеод.

Постучав носком по полу, Холлингсворт покачал головой:

— В конце концов, любой человек имеет право передумать и изменить принятое ранее решение.

Маклеод ухмыльнулся:

— Вас, похоже, вызвали в офис, причем потребовали вашего присутствия немедленно. И это, как я понимаю, неспроста. Я прав?

— Да как же это можно. У них нет никакого права… — Холлингсворт говорил таким тоном, словно сам не верил в то, что с ним происходит.

— Не имеют права подозревать вас? — Маклеод не по-доброму усмехнулся. — Долго же до них доходило.

Холлингсворт посмотрел ему в глаза, сделал рукой какой-то неопределенный жест, словно собирался что-то сказать, но в последний момент забыл, что именно хотел сообщить собеседнику, и вдруг совсем по-детски пропищал:

— Нет уж, вы меня послушайте! — Из груди Холлингсворта вырвалось что-то похожее на всхлипывание: — Ну почему так получается, почему все хотят сделать так, чтобы мне было плохо?

У меня возникло твердое ощущение, что передо мной не взрослый человек, а двенадцатилетний мальчишка.

— Вы ведь тоже очень устали, — тихо сказал Маклеод.

— Я просто не могу вернуться и продолжать работать на них как ни в чем не бывало, — неожиданно для меня и для Маклеода выпалил Холлингсворт, — довели они меня, просто довели. Сидишь, бывало, на работе и думаешь: «В конце концов, кто я такой?» Вы понимаете, что я хотел сказать? А впрочем, уж кто-кто, а вы-то точно понимаете. Вы удивительно понимающий человек, — с нежностью в голосе произнес он. — К чему все эти неприятные разговоры, которые были у меня с некоторыми коллегами, к чему все эти проблемы? Они ведь ни за что, ну или, скажем так, из-за каких-то пустяков следят теперь за мной и за моими друзьями. Они думают, что они не такие, как мы, что они другие. На самом же деле они ничем не отличаются от нас, только почему-то этого не понимают. — В какое-то мгновение фонтан эмоций, бивший из Холлингсворта, затих, и он, чтобы перевести дух и собраться с мыслями, снял с головы канотье и, сунув его себе под мышку, наклонился, чтобы размять кожаные носки своих мокасин. Разогнувшись, он сказал: — Я должен принести вам свои извинения за то, что здорово извел вас… Ну, я имею в виду — тогда. Но вы, надеюсь, поймете меня. Я же видел, что вы пошли общаться с мистером Ловеттом, и мои чувства были уязвлены. Сегодня я готов вновь повторить, что восхищаюсь вами. Вы необыкновенный человек. У меня такое ощущение, что, сложись обстоятельства немного иначе — чуть более благоприятно для нас обоих, — и мы вполне могли бы стать хорошими друзьями. — С этими словами он положил ладонь на руку Маклеода. Тот, в свою очередь, неспешно, но настойчиво высвободил руку и сухо сказал:

— Прошу прощения, но, боюсь, мне было бы трудно избавиться от некоторых предубеждений.

Холлингсворт не стал обижаться и с деланной легкостью произнес:

— Впрочем, это неважно, я думаю, мы еще повидаемся с вами — когда все это немножко успокоится. Ну а пока я постараюсь позаботиться о вашей жене. Противоположности притягиваются, как она любит говорить. Но на самом деле противоположности бывают очень и очень похожи. — Он задумался, явно сомневаясь, стоит ли говорить то, что крутилось у него на языке, но, видимо, решил, что другой возможности ему в ближайшее время не представится: — Вы даже не догадываетесь, как я рад, что вы все-таки решили передать эту вещь в мои руки. Если бы не ваше согласие, пришлось бы отвезти вас к нам, и поверьте, радости бы мне это не доставило. Я даже когда только обдумывал свое предложение, понимал, что оно интересно не только мне, но и вам. Да что там говорить, для вас ведь, если честно, оно стало настоящим спасением. — Он произнес эти слова вкрадчивым мягким голосом, наклонившись поближе к Маклеоду. — Вы такой упорный, такой принципиальный и стойкий, — восхищенно мурлыкал он, — мне всегда нравились такие люди, как вы, и в глубине души — нет-нет, не отрицайте, мне лучше знать — я уверен, вы смогли бы оценить меня и мы, несомненно, подружились бы. — На этой фразе Холлингсворт перебил сам себя и строго скомандовал: — Ну все, сентиментальная часть закончена. Через пятнадцать минут я жду вас внизу, постарайтесь не задерживаться.

— Как вы уже, наверное, заметили, я человек точный и исполнительный.

— Это верно, и главное — берегите себя, продумайте дальнейшие планы. Постарайтесь уехать в то же время, что и я. Рискну дать вам совет: не засиживайтесь, уезжайте быстрее.

Он вроде бы собрался пожать Маклеоду руку, но в последний момент передумал и, резко развернувшись, стал спускаться вниз.

Маклеод вернулся в свою комнату. Я подождал, пока шаги на лестнице стихнут, и вышел на площадку. Толкнув незапертую дверь, я увидел Маклеода, сидевшего на стуле. Он сидел в той же позе и на том же месте, как тогда — во время допроса. С той лишь разницей, что место Холлингсворта по другую сторону стола пустовало.

Маклеод взглянул на меня:

— Всё слышали?

Я кивнул.

Маклеод снял с брюк приставшую к ним соринку.

— Я принял окончательное решение.

— Я понял.

— Я ему ничего не отдам.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

— И что же вы собираетесь делать? — спросил я наконец.

— Через несколько минут я спущусь к нему.

— Тогда почему же вы… — начал было я, но не стал договаривать фразу.

— Почему я не исчезну? — Маклеод усмехнулся. — Ну, если честно, то боюсь, на это у меня сейчас ни физических, ни душевных сил не хватит. Он же ждет там, внизу, и уверяю вас, не следует недооценивать его предусмотрительность. Ждет он, кстати, не один. С ним женщина, которая была мне женой, и, кстати, мой ребенок. Я думаю, они уже готовы. Все вещи давно упакованы, и они ждут только одного — последнего поступка с моей стороны.

— Так как же Гиневра?

Маклеод устало пожал плечами.

— Всю свою жизнь я любил идеи. Вот и любовь к жене стала очередной возлюбленной мною идеей. По-моему, к ребенку это относится в той же мере. Увы, Ловетт, я должен иметь мужество признаться себе в этом. А раз так, то и выбора у меня не остается. У меня такое ощущение, что я специально добивался неудач и поражений буквально по всем направлениям — просто для того, чтобы лишить себя выбора. Именно возможность выбора подрывает волю человека, не дает ему принять единственно верное, пусть и тяжелое решение. — Вздрогнув, он добавил: — Впрочем, нет, есть одна альтернатива, которая помогает собрать волю в кулак.

— Что теперь будет? — спросил я и уточнил: — Я имею в виду сейчас, в ближайшие минуты.

Маклеод глумливо посмотрел на меня:

— Мне кажется, вы ждете чего-то слишком необычного. Ну что ж, могу вас обрадовать. Сначала будет разыграна эффектная театральная сцена, а затем… Затем я исчезну.

Он произнес эти слова таким тоном, что мне стало не по себе.

— И вы ничего здесь не оставите?

— Ничего.

— Отдали бы вы эту штуковину мне, — осторожно предложил я.

Маклеод вскочил со стула и схватил меня за руку.

— Вы уверены? Я хотел сказать, вы понимаете, что говорите? — напряженным голосом спросил он.

Сердце бешено колотилось у меня в груди. Мне казалось, еще немного, и я просто не смогу выдавить из себя что-то членораздельное.

— Я много думал об этом, — наконец сумел произнести я, — нет, конечно, я не храбрец и не герой, но я знаю, что… — Наконец-то настало время произнести главные слова. — В общем, у меня нет будущего, а раз так, то я могу его себе выбирать. И если даже оно окажется коротким — это не имеет большого значения.

Маклеод шутливо ткнул меня кулаком в грудь.

— Ну, Ловетт, ну, сукин сын. — Улыбка сияла на его лице. — Эх, как жалко, что у нас так мало времени, мне столько всего нужно вам рассказать. Вы, молодой человек, романтик. Это дело опасное, себя нужно беречь. Кроме того, вы еще очень неопытны и простодушны. Вам предстоит многому научиться. — Он нервно зашагал по комнате. — За пару минут всех советов дать не успеешь. Впрочем, есть такие вещи, которые можно постичь только на собственном опыте. — Не в силах больше сдерживаться, он обнял меня и воскликнул: — Я горжусь вами! — Затем, рассмеявшись, он усадил меня за стол и сказал: — Ну ладно, приступим. Времени у нас действительно немного — буквально несколько минут, — а мне еще нужно вам объяснить самое важное. Детали, условия, характеристики — все это вы усвоите и продумаете потом, на досуге, если, конечно, он у вас будет. — Лицо Маклеода вновь посерьезнело, в голосе появились преподавательские интонации. — Как сказал Ленин попу Шпону: «Учитесь, святой отец, учитесь, а то недолго и голову потерять». Ловетт, вы следите за ходом моей мысли?

Я кивнул.

— Это хорошо. Тогда, можно сказать, я свое дело сделал. Все, мне пора.

— Я пойду с вами, — сказал я.

Маклеод уже встал из-за стола, но при моих словах замер на месте, а затем замахал руками:

— Нет-нет, ни в коем случае, не вздумайте сейчас все испортить. — Я вдруг понял, что он действительно злится. — Если пойдете туда вниз вместе со мной, то все будет кончено, причем для нас обоих. Так что без глупостей, дружище. — Притянув меня к себе за ворот рубашки, он буквально буравил меня горящими глазами. — Я человек старый и, не побоюсь этого слова, опытный. Неужели вы думаете, что я за последние несколько дней не продумал для себя кое-какие вопросы, скажем, тактического характера? — Он говорил, глядя на меня в упор. Я даже ощущал на своем лице его дыхание. — Так что можете быть спокойны. Или вы действительно решили, что я собираюсь просто взять и спуститься к нему, не обеспечив себе какой-нибудь страховки? Нет, я разработал целую схему, в которой вам, мой юный друг, на сегодня места нет. Поверьте, я говорю это не ради красного словца: если вы появитесь там, внизу, вместе со мной, то большей медвежьей услуги вы мне не окажете никогда в жизни. — Отпустив меня, он уже без эмоций, по-деловому пояснил: — Значит, вы остаетесь здесь, а если что-то пойдет не так, а подобная вероятность существует, оглядитесь и выходите из дома. Я буду ждать вас в переулке, там, в самом конце нашей улицы.

— Ну, если вы так считаете… Вы действительно так решили?

Маклеод наклонился ко мне и театрально заговорщицким шепотом — словно пьяный актер, разыгрывающий дурной спектакль, — сказал:

— Сынок, только не вздумай туда соваться. Если появишься внизу раньше времени, операция пойдет насмарку. Все будет нормально, вот увидишь. А когда я вернусь, мы с тобой все обсудим, и я тебе в подробностях расскажу, как хитрая лиса Маклеод опять урвала себе очередную гроздь вкусного винограда. — С этими словами он неожиданно сунул мне в руку конверт. — Тут буквально несколько слов. Я хотел оставить эту записку у вас под дверью. Не нужно открывать конверт прямо сейчас, прочтете потом.

Он закурил, вышел на лестничную площадку, похлопал ладонью по перилам и через секунду скрылся из виду.

В течение нескольких показавшихся мне невыносимо долгими минут я усилием воли соблюдал распоряжение Маклеода. Сжав зубы, я остался сидеть в темной комнате, с удивлением ощущая, что в помещении становится все менее жарко, что от стен начинает веять холодом и что воздух у нас на чердаке, тот самый воздух, который душил меня все это лето, стремительно становится ледяным и затхлым. У меня потекло из носа, руки стали замерзать, но больше всего на нервы мне действовала тишина, повисшая в доме. Я ждал — ждал до тех пор, пока не расслышал в этой тишине едва уловимый звук капающей из крана воды. Я попытался определить, откуда он доносился — из нашего ли умывальника на чердаке или же, кто знает, из соседнего дома, — и вдруг почувствовал, что каждая капля причиняет мне адскую боль, как будто вода капает мне на темя уже в течение многих часов. Так я и сидел в пустой комнате, словно в пещере, ощущая, как вокруг меня на полу начинают расти сталактиты.

Не в силах больше выносить это безмолвие, я вышел из комнаты Маклеода, намереваясь вернуться к себе. В тот момент, когда я проходил мимо лестницы, до моего слуха вроде бы донесся знакомый вкрадчивый голос Холлингсворта. Я остановился и машинально спустился на полпролета. Вдруг, как мне показалось, я услышал чьи-то шаги. Впрочем, вполне вероятно, что это просто скрипнула одна из ступенек старой лестницы. Повторяя про себя, что в любом случае не нарушу данное Маклеоду обещание и что вот-вот вернусь обратно к себе в комнату, я спустился сначала на третий этаж, а затем на второй и остановился у комнаты Ленни. Из-под ее двери пробивалась полоска света. Вероятно, там, в комнате, так и горела одинокая тусклая лампочка, свет которой только подчеркивал мрачную неестественную темноту, царившую в этом помещении. Ленни, скорее всего, по своему обыкновению, лежала на кровати или сидела на диване, запрокинув голову и глядя прямо на лампу. Краска, наверное, еще до конца не высохла, и ее потеки, должно быть, по-прежнему сползали вниз по окнам, меняя узор этих чудовищных, мрачных, абсолютно непроницаемых для дневного света занавесок. Здесь я простоял еще минуту-другую, словно набираясь сил у последнего пограничного поста перед марш-броском на территорию противника.

Внизу, в холле первого этажа, на потертом исцарапанном столе стояла пыльная лампа. Под ее абажуром в пятне света кружилось какое-то насекомое. Оно словно изучало разбросанные по столу отправленные не по тому адресу счета и письма, адресованные каким-то людям, разыскать которых уже не представлялось возможным. Я подошел к столу буквально на цыпочках. Остановившись, я машинально переворошил конверты, даже не глядя на то, кому они адресованы.

Они говорили. Здесь, на ступеньках, ведущих к дверям квартирки Гиневры, я мог разобрать их голоса. Впрочем, нет, даже не голоса, а шепот. Темп, в котором они обменивались репликами, наложение аргументов и контрдоводов друг на друга — все это выдавало напряжение, в котором происходил диалог, и спешку. Оба собеседника явно хотели завершить эту беседу как можно скорее. Они шептались все громче, а время от времени до моего слуха доносились и приглушенные возгласы Гиневры; один раз я отчетливо услышал, как заплакала и тут же почему-то замолчала Монина. Я почти припал к замочной скважине. Те двое спорили все яростнее, никто явно не хотел уступать оппоненту, и вот когда, судя по интонациям, дело подошло к кульминации, я разобрал, как Холлингсворт, перейдя с шепота на жалобный голосок обиженного мальчишки, не то произнес, не то простонал:

— Вы… Вы меня обманули. Вы меня обманули.

— «Поплачь, малыш, поплачь», — запела вдруг Монина.

Что они там делали, мне было неведомо, но за дверью вновь воцарилась полная тишина. С таким же успехом я мог подслушивать, сидя у себя в комнате наверху и отсчитывая капающие из крана в раковину капли.

— Вы обманули меня в лучших чувствах, — сказал Холлингсворт невероятно ровным и даже кротким голосом, — и я считаю себя обязанным сурово покарать вас за это.

Не знаю, что так напрягло меня в тот момент — интонации ли Холлингсворта или же звук, который я услышал вслед за его словами. Выносить дальше эту тишину лестничной площадки я не мог. Я слышал все, каждое потрескивание пола, каждый шорох, и в ту минуту не зрение, а слух обрисовал мне тревожную картину: я почти увидел доставаемый пистолет и взводящийся курок. В тот же миг там, за стеной, от слов перешли к делу. Они набросились друг на друга, я услышал чей-то крик, звук удара — и, не выдержав, распахнул дверь и вбежал в комнату. Я успел увидеть перед собой падающего Маклеода. Затем, буквально через долю секунды, меня, судя по всему, ударили сзади по голове. Ощущение было такое, словно в черепе у меня что-то взорвалось, и я вдруг увидел, как навстречу мне опрокинулся пол. Я упал ничком с такой силой, что на время потерял сознание.

Я успел выставить перед собой руки, но это не слишком помогло смягчить удар об пол, который закружился вместе со мной, словно плот, попавший в водоворот. Голоса тех, кто находился в комнате, слились в какой-то протяжный звериный вой, но доносились до меня при этом как будто откуда-то издалека. Сначала я разобрал визг Гиневры. «Мне конец, мне конец», — повторяла она, а затем я услышал проклятия и ругань Холлингсворта, который то перебегал, то переходил, а то и перепрыгивал какими-то звериными прыжками из одного угла комнаты в другой. «Машина ждет! — услышал я его окрик. — Мы должны уходить!» Затем вновь всхлипывания и рыдания. «Уезжай, я остаюсь. Оставь меня, пожалуйста», — умолял кого-то женский голос. Я даже не сразу понял, что это были слезы и мольбы Гиневры. «Оставь меня, умоляю, мне нужно лечь», — хныкала она, но он, насколько я понял по звукам, схватил ее обеими руками и потащил к дверям. «Мы уезжаем, — прохрипел он, — нужно торопиться, времени совсем нет. А эта чертова вещица, она никогда никому не достанется. — Он судорожно сглотнул и повторил: — Никому она не достанется, но что же я наделал? — В конце концов он сорвался на яростный крик: —А ну живо сюда! Давай бери ребенка, хватай ее, я кому сказал!» Надо мной послышалась какая-то беготня, но охота продолжалась недолго. Кто-то споткнулся о мою неподвижную голову, и я услышал, как Монина в ужасе завизжала. Потом она тоже упала на пол с глухим стуком. Кто-то схватил ее и, крепко сжав, передал кому-то другому на руки. Затем я услышал, как все они выскочили за дверь, а потом — голос Гиневры: «Нет, это невозможно, это не должно было случиться», а буквально через мгновение я, несмотря на непрекращавшуюся качку, от которой пол плясал подо мной как сумасшедший, услышал звук какого-то работающего механизма. Я напряг слух, постарался сосредоточиться и вскоре понял, что это работает двигатель автомобиля. Они уезжали. Последнее, что отпечаталось в моей памяти, — жалобные стоны Монины и ее умоляющий голос: «Я хочу к папе!»

Затем машина исчезла, а пол, прогнувшись и резко спружинив, как батут, сначала подбросил меня и опустил на четвереньки, а затем легко, как пушинку, перевернул на спину.