Глава одиннадцатая
— Наш мир абсурден, — говорю я своей жене, — и враги человека — домашние его!
Моя жена сердится, хотя я произношу это в шутку.
В ответ я слышу:
— Твои враги — это дешевый портвейн и крашеные блондинки!
— Значит, — говорю, — я истинный христианин. Ибо Христос учил нас любить врагов своих…
Эти разговоры продолжаются двадцать лет. Без малого двадцать лет…
В Америку я приехал с мечтой о разводе. Единственной причиной развода была крайняя степень невозмутимости моей жены. Ее спокойствие не имело границ.
Поразительно, как это могут уживаться в человеке — спокойствие и антипатия…
Познакомились мы в шестьдесят третьем году. Это случилось так.
У меня была комната с отдельным входом. Окна выходили на помойку. Чуть ли не каждый вечер у меня собирались друзья.
Однажды я проснулся среди ночи. Увидел грязную посуду на столе и опрокинутое кресло. С тоской подумал о вчерашнем. Помню, трижды бегали за водкой. Кто-то высказался следующим образом:
«Пошли в Елисеевский! Туда — метров триста и обратно — примерно столько же…»
Я стал думать о завтраке в неубранной комнате.
Вдруг чувствую — я не один. На диване между холодильником и радиолой кто-то спит. Слышатся шорохи и вздохи. Я спросил:
— Вы кто?
— Допустим, Лена, — ответил неожиданно спокойный женский голос.
Я задумался. Имя Лена встречается не так уж часто. Среди наших знакомых преобладали Тамары и Ларисы. Я спросил:
— Каков ваш статус, Лена? Проще говоря, каков ваш социум эр актум?
Наступила пауза. Затем спокойный женский голос произнес:
— Меня забыл Гуревич…
Гуревич был моим знакомым по книжному рынку. Года два спустя его посадили.
— Как это забыл?
— Гуревич напился и вызвал такси…
Я стал что-то припоминать.
— На вас было коричневое платье?
— В общем, да. Зеленое. Его порвал Гуревич. А спала я в чьей-то гимнастерке.
— Это моя армейская гимнастерка. Так сказать — реликвия. Будете уходить — снимите.
— Здесь какой-то орден…
— Это, — говорю, — спортивный значок.
— Такой колючий… Спать не дал мне…
— Его, — говорю, — можно понять…
Наконец-то я вспомнил эту женщину. Худая, бледная, с монгольскими глазами.
К этому времени рассвело.
— Отвернитесь. — попросила Лена.
Я накрыл физиономию газетой. Тотчас же изменилась акустика. Барышня проследовала к двери. Судя по звуку — надев мои вельветовые шлепанцы.
Я выбрался из-под одеяла. День начинался странным и таинственным образом.
Затем неловкая толчея в передней. Полотенце вокруг моих не очень тонких бедер. Военная гимнастерка, не достигающая ее колен…
Мы не без труда разминулись. Я направился в душ. После душа в моей жизни наступает относительная ясность.
Выхожу через три минуты — кофе на столе, печенье, джем. Почему-то заливная рыба…
К этому времени Лена оделась. Античная прореха у ворота — след необузданной чувственности Фимы Гуревича — была ей к лицу.
— Действительно, — говорю, — зеленое…
Мы завтракали, беседуя о разных пустяках. Все было мило, легко и даже приятно. С какой-то поправкой на общее безумие…
Лена собрала вещи, надела туфли и говорит:
— Я пошла.
— Спасибо за приятное утро.
Вдруг слышу:
— Буду около шести.
— Хорошо, — говорю…
Мне вспоминается такая история. Шли мы с приятелем из бани. Останавливает нас милиционер. Мы насторожились, спрашиваем:
— В чем дело?
А он говорит:
— Вы не помните, когда были изданы «Четки» Ахматовой?
— В тысяча девятьсот четырнадцатом году. Издательство «Гиперборей», Санкт-Петербург.
— Спасибо. Можете идти.
— Куда? — спрашиваем.
— Куда хотите, — отвечает. — Вы свободны…
Меня поразила тогда смесь обыденности и безумия. И в этот раз примерно такое же ощущение.
— Буду, — говорит, — около шести…
А у меня было назначено свидание в пять тридцать. Причем не с женщиной даже, а с Бродским. Далее — банкет по случаю чьей-то защиты.
Звоню, отменяю свидание. Банкет игнорирую. Мчусь домой в такси. Надо бы, думаю, вторые ключи заказать.
Жду. Приходит около шести. Раскрывает хозяйственную сумку, а там — консервы, яйца, хек.
— Вы, — говорит, — пока занимайтесь своими делами. А я все приготовлю.
Тут у меня дикое соображение возникло. А вдруг она меня с кем-то путает? С каким-то близким и дорогим человеком? Вдруг безумие мира зашло уже так далеко?..
Поужинали. Я сел заниматься. Лена вымыла посуду. Включила телевизор.
Телевизор у меня два года не работал. А тут вдруг заработал, как новенький…
Стал я замечать какие-то перемены. Над умывальником появились заграничные баночки. В моем шкафу повисло что-то замшевое. Возле холодильника утвердились короткие бежевые сапожки. Даже запах в квартире изменился…
Наступил вечер. Лена говорит:
— Вам чаю или кофе?
— Чаю.
Выпили чаю с какими-то пряниками. Я пряников до этого не ел лет тридцать…
Смотрю — час ночи. Вроде бы надо ложиться спать. Лена говорит:
— Посидите на кухне.
Сижу, курю. Прочел газету за минувший вторник. Захожу в комнату — спит. На том же самом диване. Только вместо гимнастерки — нечто розовое.
Я лег, прислушался — ни единого звука. Хоть бы пошевелилась во сне из кокетства…
Я минут десять подождал и тоже уснул.
Наутро все сначала. Легкая неловкость, душ и кофе с молоком…
— На этот раз, — говорит, — я задержусь. Буду после одиннадцати. Так что не волнуйтесь…
Я поехал в редакцию. Оттуда — в бар Союза журналистов. С какой-то шведкой познакомился, в гостиницу меня звала. Все повторяла:
— Казак, налей мне русской водки!..
Друзья на подпольный концерт собирались. Авангардиста слушать. Причем авангардист довольно необычный — если можно так выразиться. Играет на виолончели лежа… Короче, множество соблазнов. А я домой спешу. В мой сумасшедший дом опаздываю.
Вечером я дождался ее и сказал:
— Лена, давайте поговорим. Мне кажется, нам следует объясниться. Происходит что-то непонятное. У меня есть несколько щекотливых вопросов. Разрешите без церемоний?
— Я вас слушаю, — говорит.
А лицо спокойное, как дамба.
Спрашиваю:
— Вам что, негде жить?
Барышня немного обиделась. Вернее — слегка удивилась:
— Почему это негде? У меня квартира в Дачном. А что?
— Да ничего, в сущности… Мне показалось… Я думал… Тогда еще один вопрос. Сугубо по-товарищески… Тысячу раз извините… Может быть, я вам нравлюсь?
Наступила пауза. Я чувствую, что краснею. Наконец, она сказала:
— У меня к вам претензий нет.
Так и сказала — претензий, мол, не имею.
Наступила пауза еще более тягостная. Для меня. Она-то была полна спокойствия. Взгляд холодный и твердый, как угол чемодана.
Тут я задумался. Может, ее спокойствие выше половых различий? Выше биологического предрасположения к мужчине? Выше самой идеи постоянного местожительства?..
— И последний вопрос. Только не сердитесь. И если я не прав — забудьте… Короче, есть одно предположение… Вы, случайно, не работник Комитета государственной безопасности?..
Мало ли, думаю. Человек я все-таки заметный, невоздержанный. Довольно много пью. Болтаю лишнее. «Немецкая волна» меня упоминала… Может быть, приставили к начинающему диссиденту эту фантастическую женщину?..
Тут уж, думаю, она раскричится. А если прав — тем более раскричится…
Слышу:
— Нет, я в парикмахерской работаю…
И затем:
— Если вопросов больше нет, давайте пить чай.
Так это все и началось. Днем я бегал в поисках халтуры. Возвращался расстроенный, униженный и злой. Лена спрашивала:
— Вам чаю или кофе?
Мы почти не разговаривали. Лишь обменивались краткой деловой информацией. Например, она сообщала:
— Вам звонил какой-то Бескин…
Или:
— Где тут у вас стиральный порошок?..
Мои дела ее не интересовали. Я тоже не задавал ей вопросов. Безумие приобретало каждодневные, обыденный, рутинные формы.
Мой режим несколько изменился. Поклонницы звонили мне все реже. Да и чего звонить, если откликается спокойный женский голос?
Мы оставались совершенно незнакомыми людьми.
Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы…
Прошла неделя. Субботним утром я не выдержал. Я сказал… Нет, крикнул:
— Лена! Выслушайте меня! Разрешите мне быть совершенно откровенным. Мы ведем супружескую жизнь… Но — без главного элемента супружеской жизни… У нас хозяйство… Вы стираете… Объясните мне, что все это значит? Я близок к помешательству…
Лена подняла на меня спокойный, дружелюбный взгляд:
— Я вам мешаю? Вы хотите, чтоб я ушла?
— Не знаю, чего я хочу! Я хочу понять… Любовь — это я понимаю. Разврат — понимаю. Все понимаю… Все, кроме этого нормализованного сумасшествия… Будь вы агентом госбезопасности, тогда все нормально… Я бы даже обрадовался… В этом чувствовалась бы логика… А так…
Лена помолчала и говорит:
— Если надо уйти — скажите.
И затем, слегка потупив узкие монгольские глаза:
— Если вам нужно ЭТО — пожалуйста.
— Что значит — ЭТО?
Ресницы были опущены еще ниже. Голос звучал еще спокойнее. Я услышал:
— В смысле — интимная близость.
— Да нет уж, — говорю. — зачем?..
Разве я осмелюсь, думаю, так грубо нарушить это спокойствие?!
Прошло еще недели две. И спасла меня — водка. Я кутил в одной прогрессивной редакции. Домой приехал около часа ночи. Ну и, как бы это получше выразиться, — забылся… Посягнул… Пошел неверной дорогой будущего арестанта Гуревича…
Брошенный мною камень лег на дно океана…
Это была не любовь. И тем более — не минутная слабость. Это была попытка защититься от хаоса.
Мы даже не перешли на «ты».
А через год родилась дочка Катя. Так и познакомились…
В качестве мужа я был приобретением сомнительным. Годами не имел постоянной работы. Обладал потускневшей наружностью деквалифицированного матадора.
Рассказов моих не печатали. Я становился все более злым и все менее осторожным. Летом семидесятого года мои первые рукописи отправились на Запад.
У меня появились знакомые иностранцы. Сидели до глубокой ночи. Охотно пили водку, закусывая ливерной колбасой.
Коммунальный сосед Тихомиров угрожающе бормотал:
— Ну и знакомые у вас! Типа Синявского и Даниэля…
Осенью того же года меня снова упоминали западные радиостанции.
Лену мои рассказы не интересовали. Ее вообще не интересовала деятельность как таковая. Ее ограниченность казалась мне частью безграничного спокойствия.
В жизни моей, таким образом, царили две противоборствующие стихии. Слева бушевал океан зарождающегося нонконформизма. Справа расстилалась невозмутимая гладь мещанского благополучия.
Так я и брел, спотыкаясь, узкой полоской земли между этими двумя океанами.
Лена тем временем ушла из своей парикмахерской. Устроилась на работу в издательство «Советский писатель» — корректором. Для меня это было сюрпризом. Я и не знал, что она такая грамотная. Как не знал и многого другого. И не знаю до сих пор…
Через год произошел у нее конфликт с властями. Это было так.
Издательство выпустило дефицитную книгу Ахматовой. На долю сотрудников пришлось ограниченное количество экземпляров. Кого-то обошли совсем. И в том числе — мою жену.
Она пошла к директору издательства. Выразила ему свои претензии. Кондрашов в ответ сказал, понизив голос:
— Вы не улавливаете сложного политического контекста. Большая часть тиража отправлена за границу. Мы обязаны заткнуть рот буржуазной пропаганде.
— Заткните мне, — попросила Лена…
Так между нами образовалось частичное диссидентское взаимопонимание…
Шли годы. Росла наша дочка. Она говорила, подразумевая мой японский транзистор:
— Я твое «бибиси» на окно переставила…
Мы жили бедно, часто ссорились. Я выходил из себя — жена молчала.
Молчание — огромная сила. Надо его запретить, как бактериологическое оружие…
Я все жаловался на отсутствие перспектив. Лена говорила:
— Напиши две тысячи рассказов. Хоть один да напечатают…
Я думал — что она говорит?! Что мне проку в одном рассказе?!
И даже обижался.
Зря…
Разные у нас были масштабы и пропорции. Я ставил ударение на единице. Лена делала акцент на множестве.
Она была права. Победить можно только количеством. Вся мировая история это доказывает…
Я так мало знал о своей жене, что постоянно удивлялся. Меня удивляло любое нарушение ее спокойствия.
Как-то раз она заплакала, потому что ее унизили в домоуправлении. Честно говоря, я даже обрадовался. Значит, что-то способно возбуждать ее страсти…
Но это случалось редко. Чаще всего она бывала невозмутима…
В семидесятые годы началась эмиграция. Уезжали близкие друзья. На эту тему шли бесконечные разговоры. А я все твердил:
— Что мне там делать?! Нелепо бежать из родного дома! Если литература — занятие предосудительное, наше место в тюрьме…
Лена молчала. Вроде бы даже стала еще молчаливее.
Дни тянулись в бесконечном унылом застолье, частых проводах и ночных разговорах…
Я хорошо помню тот февральский день. Лена пришла с работы и говорит:
— Все… мы уезжаем… Надоело…
Я пытался что-то возражать. Говорил о родине, о Боге, о преимуществах высокого социального давления, о языковой и колористической гамме. Даже березы упомянул, чего себе век не прощу…
Но Лена уже пошла кому-то звонить.
Я рассердился и уехал на месяц в Пушкинский заповедник. Возвращаюсь — Лена дает мне подписать какие-то бумаги. Я спрашиваю:
— Уже?
— Да, — говорит, — все решено. Документы уже на руках. Уверена, что нас отпустят. Это может случиться в течение двух недель.
Я растерялся. Я не думал, что это произойдет так быстро. Вернее, надеялся, что Лена будет уговаривать меня.
Ведь это я ненавидел советский режим. Ведь это мои рассказы не печатали. Ведь это я был чуть ли не диссидентом…
До последнего дня я находился в каком-то оцепенении. Механически производил необходимые действия. Встречал и провожал гостей.
Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом, мои друзья, любители выпить.
Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом оскаленная лисья физиономия…
Дочка была в неуклюжих скороходовских туфлях. Вид у нее был растерянный. В тот год она была совсем некрасивой.
Затем они сели в автобус.
Мы ждали, когда поднимется самолет. Но самолеты взлетали часто. И трудно было понять, который наш…
Тосковать я начал по дороге из аэропорта. Уже в такси начал пить из горлышка. Шофер говорил мне:
— Пригнитесь.
Я отвечал:
— Не льется…
С тех пор вся моя жизнь изменилась. Мной овладело беспокойство. Я думал только об эмиграции. Пил и думал.
Лена посылала нам открытки. Они были похожи на шифрованные донесения:
«Рим — большой красивый город. Днем здесь жарко. По вечерам играет музыка. Катя здорова. Цены сравнительно низкие…»
Открытки были полны спокойствия. Мать перечитывала их снова и снова. Все пыталась отыскать какие-то чувства. Я-то знал, что это бесполезно…
Дальнейшие события излагаю пунктиром.
Обвинение в тунеядстве и притонодержательстве… Подписка о невыезде… Следователь Михалев… Какие-то неясные побои в милиции… Серия передач «Немецкой волны»… Арест и суд на улице Толмачева… Девять суток в Каляевской тюрьме… Неожиданное освобождение… ОВИР…
Полковник ОВИРа сказал мне вежливо и дружелюбно:
— Вам надо ехать. Жена уехала, и вам давно пора…
Из чувства противоречия я возразил:
— Мы, — говорю, — не зарегистрированы.
— Это формальность, — широко улыбнулся полковник, — а мы не формалисты. Вы же их любите?
— Кого — их?
— Жену и дочку… Ну, конечно, любите…
Так моя любовь к жене и дочке стала фактом. И засвидетельствовал его — полковник МВД…
Я пытался сориентироваться. В мире было два реальных полюса. Ясное, родное, удушающее — ЗДЕСЬ и неведомое, полуфантастическое — ТАМ. Здесь — необозримые просторы мучительной жизни среди друзей и врагов. Там — всего лишь жена, крошечный островок ее невозмутимого спокойствия.
Все мои надежды были — там. Не знаю, чего ради я морочил голову полковнику ОВИРа…
Через шесть недель мы были в Австрии. Вена напоминала один из районов Ленинграда. Где-то между Фонтанкой и Садовой.
Единственной серьезной деталью городского пейзажа была река. Река, которая на третий или четвертый день оказалась Дунаем.
На сероватом уличном фоне выделялись проститутки. Они были похожи на героинь заграничных кинокомедий.
Мы поселились в гостинице «Адмирал». Мать целыми днями читала Солженицына. Я что-то писал для эмигрантских газет и журналов. Главным образом, расписывал свои несуществующие диссидентские подвиги.
К этому времени Лена уже переселилась в Америку. Ее письма становились все лаконичнее:
«Я работаю машинисткой. Катя ходит в школу. Район сравнительно безопасный. Хозяин дома — симпатичный пожилой американец. Его зовут Эндрью Коваленко…»
В Австрии мы прожили до лета. Вена была промежуточным этапом между Ленинградом и Америкой. Наверное, такое расстояние можно одолеть лишь в два прыжка.
Наконец мы получили американские документы. Семь часов над океаном показались мне вечностью. Слишком мало интересного в пространстве как таковом.
Самолет был американской территорией. Бортпроводницы держались независимо.
В аэропорту имени Кеннеди нас поджидали друзья. Известный фотограф Кулаков с женой и сыном. Поздоровавшись, они сразу начали ругать Америку.
— Покупай «Тойоту», старик, — говорил Кулаков, — а еще лучше — «Фольксваген». Американские машины — дерьмо!..
Я спросил:
— А где Лена и Катя?
Кулаков протянул мне записку:
«Располагайтесь. Мы в Клубе здоровья. Будем около восьми. Еда в холодильнике. Лена».
Мы поехали домой, во Флашинг. Окружающий горизонтальный пейзаж напоминал изнанку Московского вокзала. Небоскребы отсутствовали.
Мать посмотрела в окно и говорит:
— Совсем пустая улица…
— Это не улица, — возразил Кулаков, — это хайвей.
— Что значит — хайвей? — спросила мать.
— Большак, — ответил я.
Лена занимала первый этаж невысокого кирпичного дома. Кулаков помог нам внести чемодан. Затем сказал:
— Отдыхайте. В Европе уже ночь. А завтра я вам позвоню…
И уехал.
Я, конечно, не ждал, что меня будет встречать делегация американских писателей. Но Лена приехать в аэропорт, я думаю, могла бы…
Мы оказались в пустой квартире. На полу в двух комнатах лежали матрасы. Повсюду была разбросана одежда.
Мать заглянула в холодильник и говорит:
— Сыр почти такой же как у нас…
Вдруг я почувствовал безумную усталость. Лег поверх одеяла и закурил. Контуры действительности расплывались.
Кто я и откуда? Что с нами происходит? И чем все это кончится?..
Новая жизнь казалась слишком обыденной для значительных перемен.
Еще я подумал:
«Как возникает человеческая близость? Что нужно людям для ощущения родства?..»
Я проснулся рано утром. За окном покачивалась ветка. Рядом кто-то был.
Я спросил:
— Кто это?
— Лена, — ответил спокойный женский голос.
И дальше:
— Как ты растолстел! Тебе нужно бегать по утрам.
— Бежать, — говорю, — практически некуда… Я бы предпочел остаться здесь. Надеюсь, это возможно?..
— Конечно. Если ты нас любишь…
— Полковник говорит — люблю.
— Любишь — так оставайся. Мы не против…
— При чем тут любовь? — сказал я.
Затем добавил:
— Любовь — это для подростков… Тут уже не любовь, а судьба… Между прочим, где Катя?
— На циновке рядом с бабушкой…
Затем Лена сказала:
— Отвернись.
Я накрыл физиономию американской газетой.
Лена встала, надела халат и спрашивает:
— Тебе чаю или кофе?
Тут появилась Катя. Но это уже другая тема…
