Глава десятая
С каждым годом она все больше похожа на человека. (А ведь не о любом из друзей это скажешь.) Когда она рядом, я уже стесняюсь переодеваться.
Мой приятель Севостьянов говорит:
— Она у вас единственный нормальный член семьи…
Принес я ее домой на ладони. Было это двенадцать лет назад. Месячный щенок-фокстерьер по имени Глаша. Расцветкой напоминает березовую чурочку. Нос — крошечная боксерская перчатка…
Короче, Глаша была неотразима.
Примерно до года она казалась нормальной рядовой собакой. Грызла нашу обувь. Клянчила подачки.
Воспитывали мы ее довольно невнимательно. Кормили чем придется. Гуляли с ней утром и вечером минут по десять.
Никаких «Дай лапу», никаких «Тубо» и «Фас!».
Зато мы подолгу с ней беседовали. И я, и мама, и жена. А потом и дочка, когда сама научилась разговаривать…
Глаше шел тринадцатый месяц, когда появился некий Бобров.
Мы учились вместе на филфаке. Потом меня выгнали, а Леша благополучно закончил университет.
Был он вполне здоровым и даже нахальным юношей. Ухаживал за барышнями, скандалил, выпивал.
Потом женился. Жену называл английским словом — Фили (кобыла).
Год проработал в «Интуристе».
Тут им овладел крайний пессимизм. Бобров нанялся егерем в Подпорожский район. Стал жить в лесу как Генри Торо. Охотился, мариновал грибы, построил и напряженно эксплуатировал самогонный аппарат.
Изредка он появлялся в Ленинграде. Однажды вдруг зашел ко мне. Увидел мою собаку и говорит:
— Это же норная собака. А ты ее в болонку превратил… Давай заберу ее в охотничье хозяйство. А месяца через два привезу обратно.
Мы подумали — отчего бы и нет? Должны же у собаки развиваться природные инстинкты…
Прошло два месяца, три, четыре… Бобров не появлялся. Я написал ему в охотничье хозяйство. Ответа не последовало.
Мама все повторяла:
— Без Глаши скучно.
Дочка несколько раз плакала.
Наконец, жена мне говорит:
— Поезжай и забери собаку.
Наш друг Валерий Грубин поехал со мной.
К семи часам мы были в Подпорожье. До охотничьего хозяйства Ровское — тринадцать километров. Без всякого транспорта. И не по дороге, а по замерзшей реке Свирь.
Что делать?
Какой-то алкаш посоветовал:
— Наймите сани за трояк.
Так мы и поступили. Двое мальчишек подрядились нас отвезти. Всю дорогу ехали молча. Кобыла медленно и осторожно ступала по льду. Попытки разговориться с мальчиками успеха не имели.
Грубин спросил одного:
— Папа и мама в колхозе работают?
Тот долго молчал. Потом многозначительно и туманно ответил:
— Эх… Поплыли муды да по глыбкой воды…
Если сани подбрасывало на ухабах, второй мальчишка глухо бормотал:
— Вот тебе и пьянки-хуянки…
Наконец лошадка остановилась.
— Тут на горке и будет Ровское…
Мы расплатились и полезли в гору. Из темноты донеслось:
— Но-о, блядина, я кому сказал?!.
Было совсем темно. Ни огонька кругом, ни звука. Пошли наугад вдоль реки.
Неожиданно Грубин исчез. Кричу:
— Ты где?
В ответ — загробный голос:
— Тут… Я в заброшенный колодец провалился.
Я пошел на звук. Обнаружил квадратную черную яму. Лег на снег и осторожно заглянул вниз.
В глубине ямы брезжил свет. Грубин закуривал.
— Тут сыро, — пожаловался он.
Я отполз. Выбрал трехметровое деревце. Терзал его около часа. Наконец с помощью топора изготовил шест. Вытащил приятеля наружу.
Грубин поблагодарил меня и сказал:
— Я там спички оставил…
В Ровское мы попали только утром. Оказывается, мальчишки высадили нас за четыре километра до цели…
О, крестьянские дети, воспетые Некрасовым. До чего же вы переменились! Отныне и присно нарекаю вас — колхозные дети!..
Леша Бобров стоял на пороге и застенчиво улыбался. Глаша с воем бросилась ко мне, лохматая и похудевшая.
— Замерзли? — спросил Бобров. — Хотите выпить?..
Как бы ни злился российский человек, предложи ему выпить, и он тотчас добреет…
За столом Леша рассказал:
— Я был в Ленинграде дважды. Хотел вернуть собаку — не могу. Привык…
Мы узнали, что Глаша совершила несколько подвигов. Во-первых, спасла щенка, который тонул. Вытащила его из лужи. Кроме того, первая взяла след медведя-шатуна. И наконец, задушила лисицу.
Мне было как-то неприятно, что Глаша умертвила живое существо. Но что поделаешь — инстинкт…
Тут я вспомнил одну давнюю историю. Обедали мы с приятелем в ресторане «Балтика». Разговорились с официанткой. Угостили ее коньяком. И все это дружески, без малейшей корысти. Она же затем поступила довольно странно. Обсчитала меня рублей на шесть.
Откровенно говоря, я немного растерялся. Не денег, естественно, жаль — за человека обидно. А приятель говорит:
— Чему ты удивляешься?! Соловей заливается не потому, что ему весело. Он просто не может иначе… Соловей поет, официантка ворует… Просто иначе не может… Природа такая, инстинкт…
— Продай собаку, — говорит Бобров.
— Как тебе не стыдно!
— Ну тогда подари. Здесь ей будет лучше.
— Ей-то — да. А нам?..
Мы еще немного выпили и ушли спать.
Проснулись к обеду. В столовой застали четверых незнакомых мужчин.
Леша отозвал меня в сторону:
— Эти ребята — из КГБ. Завтра на лося пойдут.
— Лось-то при чем? — говорю. — Мало им нашего брата?
— Да они ничего, — шептал Бобров, — они после работы меняются.
— В какую сторону?
Мальчики из органов выглядели сильно. Что-то было в них общее, типовое. Серийные, гладкие лица, проборы, шерстяная одежда. Один подсел ко мне. Заговорил отрывисто и четко:
— Ваша собака?.. Хорошо… Как зовут? Глафира? Это что, юмор? Ценю… Течка давно была? Не знаете? А кто же знает?.. Уши гноятся? Нет?.. Отлично…
— Садитесь обедать, — пригласил Бобров.
Обедали не спеша. Ребята из органов достали водку. Разговор то и дело принимал щекотливый характер.
— Свобода?! — говорил один. — Русскому человеку только дай свободу! Первым делом тещу зарежет!..
Я спросил:
— За что Мишу Хейфеца посадили? Другие за границей печатаются, и ничего. А Хейфец даже не опубликовал свою работу.
— И зря не опубликовал. — сказал второй. — Тогда не посадили бы. А так — кому он нужен?..
— Сахаров рассуждает, как наивный младенец, — говорил третий, — его идеи бесплодны. Вроде бы грамотно изложено, с единственной поправкой. То, что рекомендует Сахаров, возможно при одном условии. Если будет арестовано Политбюро Цека…
— Запросто, — сказал Валерий Грубин.
— Нам пора ехать, — говорю. — спасибо.
Мы собрали вещи. Бобров попрощался с Глашей. Его жена Фили (настоящее имя забыл) даже тихонько поплакала.
Мы вышли на дорогу. Ребята из органов толпились на крыльце.
— Заходите, — сказал один, — у нас бесподобный музей. Не для широкой публики, конечно, Но я устрою. Координаты, телефон — я дал.
— И вы приходите, — говорю.
— Только с ордером, — добавил Грубин.
Чекист посмотрел на моего друга внимательно и говорит:
— Ордер не проблема…
Мы попрощались и зашагали вдоль реки. Глаша бежала рядом, не оглядываясь.
— Интересно, — говорю, — что у них в музее хранится?
— Черт его знает, — ответил Грубин, — может, ногти Бухарина?..
Года через два я переехал в Таллинн. Глаша была со мной. Вскоре совершила очередной подвиг.
Меня послали в командировку на острова. Собаку я отдал на это время друзьям. Жили они в квартире с печным отоплением. Как-то раз затопили печи. Раньше времени закрыли трубу. Вся семья уснула.
В квартире запахло угарным газом. Все спали.
Но проснулась Глаша и действовала разумно. Подошла к хозяйскому ложу и стащила одеяло. Хозяин запустил в нее шлепанцем, одеяло поправил. Глаша вновь его стащила и при этом залаяла.
Наконец двуногие сообразили, что происходит. Распахнули двери, выбежали на улицу. Хозяин повалился в сугроб. Глашу долго пошатывало и тошнило.
Днем ей принесли из буфета ЦК четыреста граммов шейной вырезки. Случай уникальный. Может быть, впервые партийные льготы коснулись достойного объекта…
В Таллинне я стал подумывать о Глашином замужестве. Позвонил знакомому кинологу. Он дал несколько адресов и телефонов.
Аристократическая генеалогия моей собаки побуждала к некоторой разборчивости. Я остановился на кобельке по имени Резо. Грузинское имя предвещало телесную силу и буйство эмоций. Тем более что владелицей Резо оказалась журналистка из соседней эстонской газеты — миловидная Анечка Паю.
Любовный акт должен был состояться на пустыре возле ипподрома.
Резо выглядел прекрасно. Это был рыжеватый крепыш с нахальными глазами. Он нервно вибрировал и тихонько скулил.
Аня пришла в короткой дубленке и лакированных сапогах. Залюбовалась моей собакой. Воскликнула:
— Какая прелесть!
Добавив:
— Только очень худенькая…
Как будто усомнилась, возможен ли хозяйству прок от такой невестки.
— Сейчас это модно, — говорю.
Аня полемично шевельнула округлым бедром.
Мы обменялись документами. Родословная у Глаши, повторяю, была куда эффектнее, чем у моего друга Володи Трубецкого. Документы Резо тоже оказались в порядке.
— Ну что ж, — вздохнула Аня и отстегнула поводок.
Я тоже отпустил Глафиру.
Был солнечный зимний день. На снегу лежали розоватые тени. Резо, почувствовав свободу, несколько обезумел. С лаем отмахал три широких круга. Глаша наблюдала за ним с вялым интересом.
Побегав, Резо опрокинулся в снег. Видимо, захотел охладить свой пыл. Или показать, каких трудов ему стоит удержаться от безрассудства.
Затем отряхнулся и подбежал к нам. Глаша насторожилась и подняла хвостик.
Кобелек, хищно приглядываясь, обошел ее несколько раз. Он как будто увеличился в размерах. Он что-то настоятельно бормотал. Мне показалось, что я расслышал:
— Вай, какая дэвушка! Стройная, как чинара. Юная, как заря… Ресторан пойдем. Шашлык будем кушать. Хванчкара будем пить…
Глашин хвостик призывно вздрагивал. Она шагнула к Резо, задев его плечом.
И тут случилось неожиданное. Визгливо тявкнув, кобелек рванулся прочь. Затем прижался к лакированным сапогам хозяйки.
Глаша брезгливо отвернулась.
Резо дрожал и повизгивал.
— Ну что ты?! Что ты?! — успокаивала его Аня. — Ну, будь же мужчиной!
Но Резо лишь повизгивал и дрожал.
Он был темпераментным импотентом, этот развязный кацо. Тип, довольно распространенный среди немолодых кавказцев.
Анечке было неловко за своего воспитанника. Она вроде бы даже захотела чем-то компенсировать его неуспех. Прощаясь со мной, шепнула:
— Калью улетает в Минск на семинар. Я позвоню тебе в конце недели.
Аня действительно позвонила, но грубая Татьяна обругала ее матом…
Когда меня увольняли из редакции. Аня вызвалась писать фельетон для эстонской газеты. Даже название придумала — «Сквозь темные очки». В том смысле, что я клеветник и очернитель.
Знакомый инструктор ЦК не без усилий приостановил это дело.
Но вернемся к моей собаке. Раза три я пытался выдать ее замуж. И все три попытки рухнули.
Второй жених обладал плебейской худобой и силой. Напоминал учителя физкультуры из провинции. Был чем-то похож на Аркадия Львова.
Он решил не тратить времени даром. Обойтись без любовной игры. Действовал, как говорится, на хапок.
Глаша его больно покусала.
А он еще и сопротивлялся, как жлоб… Так и ушел ни с чем. Веселый такой, без комплексов…
Почему же Глаша его отвергла?..
Видно, капля романтики необходима…
Третий жених беспрерывно чесался. Кроме того, у него был слабый мочевой пузырь. Да и шерсть грязноватая, с проплешинами. А родословная — я посмотрел — исключительная. Значит, вырожденец. Наподобие Володи Трубецкого.
Глаша его просто игнорировала.
Так и осталась девицей. А дальше уже было поздно. Знакомый кинолог сказал:
— А вдруг не разродится, что тогда?.. Мы имеем право рисковать своей жизнью. Рисковать чужой — порядочным людям не дано…
Сейчас Глафире двенадцать лет.
Двенадцать лет мы знакомы.
Двенадцать лет нашу семью потрясают раздоры и всяческие катаклизмы.
Мы без конца ссорились и разводились. Семья, как говорится, рушилась. И даже возникали новые побочные семьи. Только Глаша оставалась неизменно близкой и родной. И любила нас всех одинаково.
Глаша часто спит у моих ног. Иногда тихонько стонет. Возможно, ей снится родина. Например, мелкий частик в томате. Или сквер в Щербаковом переулке…
Не печалься, все будет хорошо.
И прости, что у меня нет хвоста. (В Союзе был, и не один.) Прости, что у меня есть ботинки, сигареты и рассказы Фолкнера.
В остальном мы похожи. Немолодые раздражительные чужестранцы с комплексами… Сообща таскаем колбасу из холодильника…
