Глава восьмая
25 августа 2015 г.
Новосибирская Зона Посещения,
окрестности ботанического сада РАО
На пути назад Садовников запомнил каждый шаг, потому что это был самый сложный переход в его жизни. Гаечка весила шестьдесят с чем-то килограммов, ее приходилось нести на спине, как мешок с картошкой. Иногда она пыталась идти сама, но быстро выбивалась из сил. Садовников тоже чувствовал себя загнанной ломовой лошадью. Хромая нога сначала болела, а потом потеряла чувствительность, превратилась в неповоротливый и ненадежный кусок мяса. Приходилось тратить силы, которых и так было с гулькин нос, на то, чтобы не терять равновесия. А еще – чтобы пробрасывать дорогу гайками и не терять бдительности, ведь Зона в любой момент могла накрыть бродячей аномалией.
Иногда Гаечка пыталась завязать беседу. Но, черт возьми, лучше б она помалкивала!
– Как от тебя воняет… дышать нечем! Можешь потеть чуть меньше?
– Так точно, ваше императорское величество! – хрипел в ответ Садовников, стараясь не упасть.
– А ты в натуре хотел, чтоб я вышла за тебя замуж?
– В натуре.
– Зачем? Борщи варить я не умею, тапочки в зубах мужикам тоже не приношу.
– А может, ты помолчишь?
– Ответь.
– Нет ответа.
Чужие звезды плыли по небосводу, серели пятна кометных хвостов и галактик. Перед затуманенным взором изнуренного сталкера качалась линия горизонта.
– Костыль, я замерзла.
– Это потому, что ты много крови потеряла.
– Нет, я умираю. Финиш. Вот и конец. Это точняк. Без базара.
– Тебе нужно подкрепиться. Хочешь перекусить? У меня есть хлеб, сало, колбаса…
– Ты дурак? У меня, блин, сквозная рана!
– Видел я твою рану. Не такая уж она и страшная. Всего лишь бочину пропороло. Если б пуля ближе к позвоночнику прошла, то мы бы уже не разговаривали.
– Я не умру, что ли?
– Почему же? Умрешь. Все когда-нибудь умирают. Но ты сыграешь в ящик раньше, если не бросишь долбаное «экзо».
– Костыль, кстати! У тебя осталось еще? Ну хоть немного? Хотя бы децл? Крапаль?
– Нет, я израсходовал все.
– Слушай, а может, ты вернешься? Я подожду тут, а ты сходишь, пошаришь в карманах у тех упырей, а? Давай, Костыль! Ведь это не могла быть вся «травушка»!
– Сейчас, уже бегу.
Садовникову казалось, будто он идет по болоту, проваливаясь по щиколотку, а то и по колено. Каждый метр давался с невыносимой мукой.
– Слушай, а зачем ты спуталась со Штырем? И чем я тебе не пришелся по нраву?
– А может, лучше ты помолчишь?
– Прояви уважение к человеку, который тащит тебя на горбу.
– Да ты с самого начала, с «Радианта», пялился на меня, как козел на капусту! А сам такой взрослый, такой женатый, такой всегда на умняке… фу! Кому такой мужик понравится?
– А Штырь?
– А Штырь – прикольный.
– Штырь – уголовник и убийца.
– Ну знаешь ли… у каждого свои недостатки!
– Привал!
Он аккуратно опустил Гаечку на циновку из сухой травы, а сам упал, где стоял.
– Кто такой Старый? – вдруг спросила Гаечка. – Твой наставник, твой гуру?
– Нет, один чудик с района, – отмахнулся Садовников. – Моим наставником был Мрачный. А почему ты спрашиваешь?
– Ты уже минут десять что-то бормочешь, обращаясь к нему. Я вроде задремала, а тут ты со своим бормотанием.
– Ну, извини, что помешал.
– Проехали.
Он достал из рюкзака спиртовку, поставил на голубое пламя железную кружку с водой, бросил пакетик «Ахмада». Гаечка забылась тревожным сном, а может, потеряла сознание. Поправляя набрякшие бинты, Садовников понял, что рассиживаться нельзя.
Сталкер одним духом выпил кружку горячего чаю, снова взвалил раненую на плечи.
– Подожди. Давай отдохнем, – вяло пролепетала она, касаясь воспаленными губами уха Садовникова. – Я хочу отдохнуть.
– Отдыхай. Не тебе ведь меня нести.
– Опусти меня на землю. Не мучай. Дай покоя. Я все равно умру.
– Буду мучить, потому что заслужила. А теперь – молчи.
Цепочка разноцветных огней пронеслась метрах в десяти от Садовникова. Вытянутая «комариная плешь» проглотила дюжину гаек, прежде чем удалось нащупать ее границу. Вообще, Зона могла в любой момент прихлопнуть пару обессиленных сталкеров, но почему-то не торопилась оборвать их жизни. Садовников снова ощущал холодное любопытство нечеловеческого разума, следящего за упрямым копошением и продолжительной агонией двух аборигенов.
– Костыль, правда я жирная?
– Да ладно. Ты как пушинка…
– Ни фига себе пушинка – под семьдесят кило! И ноги у меня короткие.
– Нормальные у тебя стройные ноги.
– Они-то стройные, но короткие. А вот у тебя ничего так плечи – крепкие.
– Это чтоб хабара побольше мог приносить.
– Слушай, за нами, кажется, кто-то плетется.
Кабан шел через пустошь чеканным шагом автомата с туго заведенной пружиной. На сей раз это был не глюк. Бандит приближался, сильно наклонив голову набок. Его толстая нижняя губа отвисла, приоткрыв широкие, как лопаты, резцы. Из уголка рта свисал посиневший язык.
– Я сейчас с ним перетру. – Садовников снова уложил Гаечку на траву. – Не уходи никуда, ладно?
Он вытащил ПМ и двинул навстречу мертвецу. Кабан, почувствовав человека, хрюкнул и вытянул руки, словно собрался сграбастать Садовникова в крепкие объятия. Садовников внимательно осмотрелся: похоже, Кабан был один. Румын остался лежать там, где его страдания оборвала пуля сталкера. Никто до сих пор не знает, почему Зона наделяет покойников подобием жизни. Причем одних наделяет, а других – нет. Была в этом какая-то своя изощренная рулетка.
– Ну чего тебе не лежалось? – спросил Садовников у мерно шагающей туши. – Впрочем, ты и при жизни был беспокойным сукиным сыном.
Кабан снова хрюкнул, сталкер его передразнил, а затем выстрелил. Коленная чашечка мертвяка взорвалась костяным крошевом и брызгами холодной крови. Покойник упал, но тут же засуетился, силясь подняться. Садовников выстрелил еще раз, и второе колено Кабана разлетелось вдребезги, как и первое. Мертвяк повалился на спину и завозился, точно жук. Ноги с перебитыми суставами выворачивались под невозможными углами. Садовников почувствовал тошноту и отвернулся.
* * *
Над тайгой поднималось солнце. Садовников не верил своим глазам: ему-то казалось, что эта ночь не закончится никогда. Он курил, прижавшись спиной к стальной опоре биллборда, на котором красовался портрет Шимченко. Сенатор поздравлял жителей округа с очередным праздником и обещал не забывать ветеранов. Вилась черная лента Бердского шоссе, уводя из Зоны в утренний лес, наполненный свежестью, запахом можжевельника и жизнью. Ограждение на этом участке границы между двумя мирами построить не успели.
Гаечка довольно долго была в отключке. Пульс еле прощупывался, дыхание почти пропало.
Садовников поковырялся в рюкзаке, вытащил контейнер с хабаром. Приятная тяжесть мгновенно согрела жадное сталкерское сердце. Кровь прихлынула к лицу, словно после ста граммов хорошей водки. За эйфорией пришла волна отвращения к самому себе. Он поглядел на Гаечку, поглядел на себя – чуть живого, в изодранной, испачканной своей и чужой кровью одежде.
Он открыл контейнер и достал инопланетную штуковину. Задумчиво уставился на роковую находку. Возможно, Гаечка была права – именно его алчность погубила всех. Алчность и упрямство.
«Серебряная устрица» шевельнулась в ладони, приоткрыла створки, выпустила наружу и развернула веером отливающие медью тончайшие нити. По нитям пробежала одна световая волна, затем другая…
Гаечка открыла глаза.
– Испытываешь на мне новый хабар? – с укоризной спросила она.
Садовников отвел руку с «серебряной устрицей» в сторону.
– Я не ставлю опыты над людьми. Просто хотел вышвырнуть эту ерунду к чертовой матери, ведь ты была права…
– Гонишь, что ли, – вышвыривать? – Гаечка огляделась. – Мы почти вырвались. Не выбрасывай хабар, Костыль. Загони его лучше барыге – хоть какая-то прибыль.
Сталкер с сомнением поглядел на «устрицу», но потом все же уложил в контейнер.
– Я попробую идти сама. – Гаечка схватилась за опору биллборда, подтянулась и встала. Садовников приобнял ее за плечи. – Где мы?
– Вышли на Бердское шоссе, – сказал сталкер. – Между постом ГИБДД и заправкой. Впереди участок, который патрулируют «каски». Ограждения нет, поэтому охрана усилена. Придется поднатужиться, чтоб прорваться.
– Ладно, надо – значит, надо. Идем, что ли… – Гаечка и в самом деле побрела в сторону леса. Пройдя несколько метров, она обернулась, сказала скучным голосом: – Тут «плешь» растянулась, бери чуть левее.
– Куда тебя понесло? – Садовников заспешил за бывшей стажеркой. – Давай все-таки впереди пойду я.
– Давай. – Гаечка тяжело оперлась на его плечо. – Сенсей… Гуру… Магистр Йода…
Зона была готова их отпустить. Редкие комья «жгучего пуха» невесомо парили среди поросших шевелящимся мхом стволов деревьев. Кое-где цепкий сталкерский взгляд улавливал дрожание натянутых серебристых паутинок-убийц. Еще совсем чуть-чуть – и два измученных человека окажутся в нормальном лесу. Совсем чуть-чуть…
За подлеском рычали двигатели двух «хаммеров». Слышалась гортанная немецкая речь, и Садовников, затаившись за лещиной, ощущал себя советским партизаном. Ему бы сейчас ППШ, связку гранат или пару коктейлей Молотова – уж он бы показал «каскам», что такое генетическая память в действии. Но у него были лишь два ПМ и раненая Гаечка за спиной.
Вояки из UFOR покурили, небрежно придерживая винтовки М-16, обменялись парой анекдотов, помочились на рябину и разошлись по машинам.
«Хаммеры» разъехались, оставив облако сизого дыма. Садовников подхватил Гаечку, и та, обвив его шею рукой, снова повисла мешком на спине.
Выйти после долгого перехода из Зоны в нормальное пространство – все равно, что ступить после продолжительного плавания на сушу. Вроде та же твердь под ногами, но тело рефлекторно избегает резких движений, а глаз ищет приметы затаившихся аномалий. Проще говоря, когда нужно бежать вперед сломя голову, появляется труднопреодолимый ступор. Иногда во сне так бывает: хочешь сделать ноги от идущего по пятам монстра, но не можешь.
Так и сейчас: Садовников едва тащился, согнувшись под тяжестью Гаечки, хотя бывшая стажерка честно пыталась идти сама. Больную ногу словно подрубили топором, рукоять трости приходилось держать едва не зубами.
Когда они были на середине шоссе, совсем рядом заурчал двигатель. Их как будто поджидали. Впрочем, так оно и могло быть. Нравы «касок» всем известны – для них нет большей утехи, чем накормить свинцом сталкера, который полагает, будто он уже в безопасности, и мысленно подсчитывает барыши.
Из подлеска с противоположной стороны шоссе по едва заметной грунтовой дороге выкатил темно-синий «лендровер» с наклейкой UFOR на ветровом стекле. Джип лихо затормозил, пошел юзом, взвизгнув шинами, и развернулся к сталкерам бортом.
– Здравствуйте, девочки… типа, приехали… – сказал Садовников.
– Вижу, – отозвалась Гаечка.
Водительская дверца распахнулась, на асфальт выпрыгнула белокурая женщина в джинсовом костюме.
– Допрыгался, Костыль? – с ходу выдвинула обвинение она.
Глядя на пышное каре мягких волос, на глаза голубки, наполненные в этот момент лютой злобой, на быстрые и резкие жесты, Садовников неожиданно вспомнил эту мадмуазель. Она подсаживалась к нему в «Радианте»! Тогда на ней было платье шафранового цвета, а глаза лучились лукавством. Она подкатывала с предложением вывести на чистую воду сенатора Шимченко. Возможно, следовало согласиться, но на тот вечер у Садовникова имелись другие планы.
В этот раз ему тоже было не до вежливых приветствий и правил этикета.
Садовников выхватил пистолет и навел его на ухоженную фешенебельную мордашку:
– В машину!
К чести дамы, она не стушевалась и восприняла ствол в дрожащий руках сталкера как само собой разумеющееся.
– А я, по-твоему, что здесь делаю? Убери пушку, дурень! Я спасаю твою задницу! – Она открыла заднюю дверцу джипа, повернулась к Садовникову: – Чего вы ждете? Одобрения патрульных?
Сталкер сунул пистолет в кобуру, подвел Гаечку к машине и помог раненой устроиться на сиденье. Белокурая дама с неудовольствием наблюдала за его действиями, – видимо, ее беспокоила чистота чехлов.
Закончив с Гаечкой, Садовников повернулся к хозяйке джипа:
– Ты кто?
– Меня зовут Анна. Я – начальник центра общественных связей при корпусе UFOR, – быстро проговорила она, садясь за руль.
Садовников оббежал джип и запрыгнул на соседнее сиденье. Дама вдавила педаль газа, машина рванула с места в карьер, Гаечка застонала.
– Как ты нас нашла?
– А я тебя и не теряла. В конце концов, не так трудно заметить двух человек, когда они битый час почти в открытую идут по пустырям Зоны. Дальше – дело техники.
– Зачем помогаешь?
Анна бросила на сталкера быстрый взгляд.
– Я помогу тебе, ты поможешь мне.
– Почему ты так уверена?
Дама прыснула.
– Ну и вопросы! Потому что ты уже в капкане. Если еще не заметил, это – служебная машина UFOR. И диктофон здесь – встроенный. Работает, да. Я могу дать делу законный оборот, тогда тебе не помогут ни бандиты, ни сенатор, ни друзья из спецслужб. А могу предложить выгодную сделку. И, пожалуйста, не угрожай больше пушкой. Вздумаешь сделать мне больно – и тогда конец тебе и всем, кого ты знал.
– Ой, боюсь-боюсь… – пробурчал, глядя в сторону, Садовников. Аромат дорогого парфюма Анны назойливо лез в нос и раздражал. Сталкер бы вышвырнул сотрудницу UFOR из салона, наплевав на угрозы, но была проблема – он совсем не умел водить машину.
– Куда ее? – Анна поглядела на Гаечку в зеркало заднего вида.
Действительно – куда? Если по уму – то к Потрошителю. Но если так, то он раскроет единственного хирурга, который оказывает реальную помощь сталкерам, не задавая лишних вопросов. Этой… шпионской подстилке знать о Потрошителе не стоит, это однозначно.
– Долго думаешь, – сказала Анна, очевидно плохо представляя, каково это – больше суток провести в Зоне на ногах, без сна, и вдобавок – вынести на себе раненого. – Предлагаю – в наш госпиталь. Там и врачи – иностранцы, и оборудование самое новое – не совок какой-нибудь.
– Слышь, ты, кукла крашеная! Кто тут из нас совок? – вспылил Садовников.
– Я спишу твою грубость на стресс после посещения Зоны, – прошипела Анна. – Куда ее везти? Быстрее! Не хватало еще, чтоб она умерла у меня на заднем сиденье!
Садовников подхватил рюкзак, вытряхнул его содержимое на колени. Под ноги на резиновый коврик упал контейнер с хабаром, и Анна бросила на него испуганный взгляд. Сталкер про себя отметил, что сотрудница UFOR даже не моргнула при виде наведенного пистолета, а вот от хабара… или даже не от хабара – от контейнера, в котором тот мог храниться, ее проняло. Боялась важная штучка Зоны. Боялась и, возможно, ненавидела.
Телефон был, как сталкер и предполагал, под остальными вещами.
– Эй, нет-нет! – Анна выпучила глаза. – Никаких звонков! Людям Шимченко – тем более!
Садовников выматерился и врезал кулаком по приборной панели. Включился музыкальный плеер, зазвучал в колонках сладкий голосок Джастина Бибера.
– Как ты себя ведешь! – Анна нервным движением вырубила плеер.
Если обратиться за помощью к Филе нельзя… то кто же остается? Штырь? Садовников задумался, кусая пыльные и горькие волосы бороды.
Нет, Штырь отпадает. Для него раненый человек – обуза. Он, скорее, собственноручно вобьет в глаз Гаечки свою знаменитую заточку, чем ударит палец о палец, чтобы ей помочь.
– Через десять минут мы будем в Новосибе, – сказала Анна. – Ближайшая больница «Скорой помощи» в Первомайском районе. Твою подругу придется оставить рядом. А ты вызовешь врачей. Идет?
Сталкер не ответил. Собирая вещи в рюкзак, он обнаружил свой блокнот. Тот самый блокнот с никчемными размышлениями о Зоне, который он пожертвовал Хабардалу. Находка ввела Садовникова в ступор. Он глупо заулыбался, сворачивая и разворачивая блокнот в трубку. Зона снова сыграла с ним шутку, и вряд ли – добрую.
– Молчание – знак согласия. – Анна расценила паузу по-своему. Она вдавила педаль газа и повела «лендровер», игнорируя знаки с ограничением скорости. К счастью, в этот ранний час машин было немного, а полиция на нарушение правил джипом с символикой UFOR смотрела сквозь пальцы.
Гаечка застонала, и Садовников, опомнившись, схватился за телефон. Он позвонил на номер «112», в экстренную службу.
– Женщина, приблизительно двадцать – двадцать один год, – проговорил он в трубку. – Огнестрел, сквозное ранение нижней части груди, большая кровопотеря…
Анна остановила машину в парковой зоне в двух кварталах от больницы. Дворник из Средней Азии, кутаясь в ношеное пальто, наблюдал из-за афишной тумбы, как грязный бородатый человек помогает выбраться из салона молодой, но болезненной на вид женщине. Как он несет ее на руках к газону и как бережно укладывает на мокрую от росы траву.
– Зачем ты все это делаешь? – спросила, не открывая глаз, Гаечка.
– Ради любви, наверное, – ответил Садовников.
– Да чтоб ты сдох со своей любовью! – буркнула Гаечка, а потом добавила весомо: – Ненормальный!
– Речь идет не о тебе, как о конкретном индивидууме, а о человечестве в целом. – Садовников закурил и взялся наполнять флягу водой из поливочного шланга. – Кто-то же должен напомнить другим о гуманизме и человеколюбии. Ведь это так важно – вовремя подать товарищу руку помощи…
– А у меня, кажется, из раны легкое вываливается, – перебила его речь Гаечка. – И очень хочется пи-пи.
В прозрачном утреннем воздухе завывание сирены «скорой» прозвучало как призыв муэдзина. Помощь была близко.
– Этим и порадуешь докторов. – Садовников отступил к джипу. – Будь здорова!
– Костыль! – Гаечка приподняла голову. – Спасибо тебе, упертый сукин сын!
– Кушайте, не обляпайтесь!
Отъезжая, они увидели микроавтобус «скорой». Всполохи мигалок отражались тревожными проблесками на мокром асфальте.
– У меня в машине не курят, – строго проговорила Анна.
Садовников чертыхнулся, открыл пепельницу, в которой действительно не оказалось окурков, только одиноко лежала свернутая в тугой валик ежедневная прокладка.
– Куда ты меня везешь? – спросил сталкер, давя сигарету.
– На Канары! – Анна поджала губы. – В Искитим, само собой!
Сталкер откинулся на спинку сиденья, пристроил затылок на подголовник. От усталости он уже не чувствовал ни рук, ни ног. Он был словно зомби – не жив и не мертв.
– Дорога неблизкая. Я, если ты не возражаешь, передремлю пока.
– Черта с два ты будешь у меня дремать. – Анна приоткрыла на крыше люк, и в салон ворвалась струя холодного воздуха. Садовников недовольно забурчал, прикрывая лицо.
– Смотри, – продолжила тем временем Анна, – мы можем это сделать по-плохому, и с тобой побеседую не я, а пара особо неприятных офицеров корпуса.
– В таком случае я лучше выберу тебя, – примирительно сказал Садовников, а сам подумал, что Шимченко вряд ли продолжит с ним сотрудничество, едва только узнает, что его сталкер гостил в застенках UFOR. В том, что сенатору об этом станет известно, Садовников не сомневался.
– Ты должен выяснить, где Шимченко хранит свои секреты, – сказала Анна. – Затем украсть их и передать мне.
– Всего-то? – Садовников хохотнул.
Анна напряженно глядела перед собой. Пальчики с аккуратным французским маникюром сильно сжимали руль.
– Его особняк оказался в Зоне, – проговорила она. – Зона – территория не подконтрольная ни одному человеку, сколь бы богатым и могущественным он ни был. Сенатор нервничает. Его беспокоит сохранность тайника. Рано или поздно он отправит тебя, чтобы ты забрал то, что хранится в тайнике, и передал ему. Но ты передашь не ему, а мне.
– Да у него сын остался в особняке! – воскликнул Садовников.
– Плевал он на сына, – безапелляционно заявила Анна.
Сталкер вздохнул, помассировал лицо ладонями.
– Тебе-то какое дело до секретов Шимченко? – спросил он.
– Это тебя не касается.
– Ошибаешься. Я должен знать, чего ты ждешь от меня. Анна бросила оценивающий взгляд на сталкера.
– Если в двух словах, то Шимченко курирует большой оборонный заказ. Западноевропейский концерн строит для вашей страны десять летающих командных пунктов…
Садовников что-то смутно припомнил. Кажется, он слышал об этом в новостях. Проблема в том, что после ухода Оксанки он телевизор практически не включал, поэтому не мог сказать точно из-за чего весь сыр-бор.
– У Киселева об этом было… – проговорил сталкер. – Вроде самолеты из-за санкций не отдают. А ты сама не из России? – спохватился он.
– Нет, конечно! – фыркнула Анна. – Я в Восточной Германии родилась, в советской оккупации, – а потом добавила с неожиданным бахвальством: – У меня германский, австрийский и швейцарский паспорта!
– Ну-ну, и при чем тут Шимченко, если самолеты не отдают из-за санкций?
– Не в санкциях дело. – Анна мотнула головой. – Европа была бы рада отдать самолеты. Сделку саботирует кто-то в самом концерне. И этот «кто-то» работает в тандеме с Шимченко. Дальнейший сценарий таков: Россия требует обратно свои деньги и неустойку. Заказ передают отечественному авиаконцерну, и тот строит аналогичные машины, но берет за это в два раза меньше денег.
– Ну и правильно! – одобрил Садовников. – На хрен эту Европу кормить! Мы сами строим лучшую военную технику!
На этот раз недовольно забормотала Анна. Закончив бубнить, она сказала:
– За слив контракта и передачу заказа другому подрядчику Шимченко получит солидный откат. С ним он слиняет на край света, где будет жить долго и счастливо, посмеиваясь над всеми дураками, которых ему удалось объегорить за свою подлую жизнь.
– Ну да, – нехотя согласился Садовников. – Шимченко – еще тот пройдоха… – А потом он хлопнул ладонью по колену и воскликнул риторически: – Когда же они все хапать перестанут!
Анна почему-то решила, что от нее ждут ответа, и заговорила, распаляясь с каждой фразой все сильнее:
– Нас вообще беспокоит ситуация с демократией в вашей стране! Эта неототалитарная система – угроза всей мировой безопасности! Ее необходимо сломать! А чтобы сломать, нужно давить в слабое место – на гнилую опору, вроде вашего сенатора.
Садовников уточнил:
– То есть дело в нашем государстве, а не в том, что Шимченко – жулик?
Сотрудница UFOR прикусила губу. Очевидно, в запале сказанула лишнего.
– Шимченко – всего лишь вор, – с ненавистью проговорила она, а затем повторила, успокаиваясь: – Всего лишь вор…
Садовников собрался было ответить, дескать, он хоть и не самым легальным путем зарабатывает на хлеб, но не будет помогать великим демократам из-за бугра наводить тут свои порядки. Но потом передумал – еще, чего доброго, высадят на полпути домой, и придется хромать до вечера, прячась от полиции. Смолчал, затаив обиду. Затем пришла мысль, что по той же причине под Шимченко, скорее всего, копает и майор Шевцов. Причина – одна, а вот цели – совершенно разные. Шевцов в данном случае – хирург, иссекающий гниль, а Анна – киллер, выжидающий удобного случая, чтобы накинуть удавку. Само собой, вряд ли деятельность Анны и организации, которая действительно стоит за ее плечами – наверняка работа в UFOR – лишь прикрытие, – приведет к таким печальным последствиям, но подгадить России они вполне способны. Например, спровоцировать международный скандал, скомпрометировать страну, выставив напоказ паршивую овцу вроде Шимченко.
Анна говорила еще: в основном пропагандистский бред, Садовников слушал вполуха. При этом в ее глазах пылал огонь, а ладони то и дело колотили по рулю, оставляя на нем влажные пятна.
Когда же впереди показались домики частного сектора Искитима, Садовников попросил остановить машину. Анна с готовностью выполнила просьбу сталкера – «светить» джип в его районе она не хотела. Садовников выбрался наружу.
– Мы друг друга поняли? – спросила, тоже выйдя из авто, Анна.
Сталкер криво усмехнулся:
– Спасибо, милая, что подвезла.
– Костыль! – Анна сдвинула брови. – Я тебе шкуру спасла! И жизнь твоей девчонки!
– Мы тебя об этом не просили, – ответил Садовников, а затем его словно бес пнул в ребро: – И еще, я бы не отказался от аванса.
Анна с легкой брезгливостью кивнула. Мол, эта песня ей понятна.
– Сколько? – спросила она.
Садовников подумал, что Шимченко и Шевцов не задавали подобных вопросов, а сразу подсовывали ему заранее приготовленный конверт.
– Один поцелуй, – хитро прищурился Садовников.
– Что? – опешила Анна.
Сталкер пожал плечами:
– Мужчина хочет поцеловать женщину. Или для европейца такая ситуация нетипична?
– Зачем? – Анна попятилась.
– Просто мне в жизни никогда не доводилось целовать таких ухоженных, с иголочки одетых красоток.
Сотрудница UFOR кивнула.
– Так. Хорошо, будем считать это комплиментом, – проговорила она, словно через силу.
– Нужно спешить восполнить пробел, ведь с моей работой каждый день может быть последним, – виновато развел руками Садовников.
– Так. А может, ты еще чего-то хочешь? – уже с сарказмом, но все еще не до конца придя в себя, осведомилась Анна.
– Было бы, кстати, неплохо расслабиться после Зоны! – Садовников рассмеялся, впрочем, особой радости в его смехе не слышалось. – У меня, если хочешь знать, было всего две женщины в жизни: жена и тетя Алевтина – проститутка с района, все пацаны с моей улицы потеряли девственность именно с ней.
Анна побледнела и порывисто вдохнула. Казалось, что ее вот-вот стошнит.
– Костыль, хорош уже! Проваливай! – выдавила она, собираясь улизнуть в машину.
Садовников схватил женщину жесткой ладонью за подбородок.
– По-русски это называется – «ломаться», – выдохнул сталкер в испуганное лицо, а потом стиснул накрашенные помадой с запахом карамели губы своими. Впихнул пересохший, деревянный от постоянного курева язык Анне в рот, щедро прошелся по нежному нёбу и безукоризненным зубам, а затем, довольный, отстранился:
– Мм, вкусняшка!
Анна запрыгнула в авто, сильно хлопнула ни в чем не повинной дверцей. Джип взревел двигателем, присев на колесах, а затем развернулся и рванул в сторону Новосиба, оставляя сталкера в облаке сизого дыма.
* * *
26 августа 2015 г. (10:11)
Искитим
Садовников наскоро ополоснулся в летнем душе и с мокрой головой, в одних заношенных семейных трусах уселся перед компьютером. Он не обращал внимания на синяки и ссадины, которыми пестрело его тело после последнего захода в Зону, он как остервенелый листал блокнот, который был подарен Хабардалу… а затем необъяснимым образом возвращен в рюкзак.
«„Трубка“ – суть зерно Зоны. Зерно долго зреет, а затем прорастает новой Зоной, приводя к последующему Расширению».
Почерк был его – Садовникова. Но манера изложения – Старого. К тому же Садовников никогда не интересовался мифом о «трубке», ведь в нем заключалась одержимость, безумие и, в конечном счете, погибель Старого. Садовников интуитивно держался от этой темы подальше.
«Редко кому доводилось видеть „трубку“, и лишь избранным представала она и в заряженном, и в разряженном состоянии. Заряженная, она посылает золотое излучение благодати и истины, а разряженная, наоборот – поглощает свет и жизнь, словно черная дыра».
– Ну это ты хватил… – пробормотал Садовников.
В последней строке скрывалось объяснение злоключений, преследовавших в свое время Искитимского Иова – сталкера по прозвищу Старый. Объясняло, если, конечно, принять на веру существование «трубки» и приписываемые ей свойства.
– Хабардал… хабардал… – забормотал Садовников, подтягивая поближе клавиатуру.
Старик и Зона
Старый впервые увидел «трубку» в мае 1987 года. Дело было на территории железнодорожного депо в Бердске. Артефакт торчал из-под куска рубероида, и выглядел он не особенно притязательно: цилиндр из прозрачного материала. Когда Старый направил на артефакт луч фонаря, внутри цилиндра заиграли пятна света. Тогдашний напарник Старого – сталкер по прозвищу Барыга – пробурчал, требуя, чтоб Старый не отвлекался. Перед сталкерами стояла сложная задача: они собирались вытащить из депо «пустышку», которую обнаружил Барыга неделей раньше. Уже имелся покупатель, и задаток давно был пропит в «Радиаторе», дело оставалось за малым – доставить артефакт из Зоны. Старый прикинул, что «трубка» длиной около полуметра, и ее запросто можно впихнуть в рюкзак. Но, что такое «трубка», не знал никто, даже названия такого не было, его позднее придумал сам Старый, а вот действующая «пустышка» в условиях, когда Зона перестала баловать сталкеров хабаром, стоила дорого, и ее хотели заполучить многие. К тому же «пустышка» – очень тяжелая, и лучше не нагружать себя дополнительным весом, если не хочешь сорвать спину.
В итоге о «трубке» пришлось забыть.
На следующий вечер, когда они передавали «пустышку» покупателям, нагрянула милиция. Все закончилось тем, что Старого осудили по «сталкерской» статье УК РСФСР на пять лет с конфискацией.
«Трубка» начала сниться Старому в каталажке. Не слишком часто, чтобы это вызвало озабоченность, и, одновременно – не слишком редко, чтоб он мог позабыть об артефакте. Во сне «трубка» лучилась чистым светом, и Старый ощущал странное умиротворение, как будто не было вонючей камеры, срока, унизительной конфискации, как будто сложилось все как нужно, и все проблемы разрешились. Просыпался после этого Старый с чувством, будто он позабыл в Зоне что-то важное. И далее несколько дней он мучился тревожной маетой, которая постепенно сходила на нет. Затем сон повторялся, и необычные ощущения снова захлестывали Старого с головой.
В тюрьме Старый услышал историю сталкера Мотни. Мотня мотал срок в той же казенной хате, но его зарезали за пару месяцев до того, как Старый очутился на нарах. Мотня годы хранил в холодильнике труп своего восьмилетнего сына, каждую ночь он в одиночку отправлялся в Зону в поисках «жизнь-лампы». «Жизнь-лампа» – это то же самое, что и «смерть-лампа», только с точностью до наоборот. С помощью этого мифического артефакта Мотня надеялся вернуть сыну жизнь, которую, если верить следствию, сам же прервал по неосторожности в винной лавке. Старый не был сентиментальным малым, в истории Мотни его поразила лишь настойчивость, с которой этот пропащий человек искал один-единственный артефакт. К инопланетному барахлу из Зоны Старый привык относиться как к причудливым и опасным безделушкам, за которые фраера отваливают приличные деньги. Он раньше никогда не думал, что некая дребедень из Зоны может стать смыслом жизни. В этот момент в его сознании произошел перелом, Старый стал анализировать сны, связанные с «трубкой», а также – мысли и ощущения, на которые наводил единожды увиденный артефакт. Он думал о полноте жизни, о познанной истине, об умиротворении, которые дарил свет «трубки». Старый поговорил с другими сталкерами, мотавшими срок вместе с ним. Никто не знал о «трубке». Этот артефакт не упоминался ни в слухах, ни в многочисленных сталкерских байках.
В январе 1990 года Старый попал под амнистию и вернулся в Искитим. Какое-то время он перебивался с хлеба на воду случайными заработками. Торговал жевательной резинкой и «сникерсами», работал на стройке, раздавал рекламу на улицах, агитировал за кандидатов в народные депутаты. От криминала, как и от Зоны, в первое время он благоразумно держался подальше.
Но время шло, а жизнь становилась все хуже и хуже. Осенью Старый был вынужден заняться рэкетом в составе искитимской ОПГ, возглавляемой в те годы ныне покойным Чучельником. Выбивать деньги из мелких предпринимателей Сталкеру не нравилось. Более того, ему было противно само блатное окружение. По своему низкому рангу Старый общался и работал в основном с сопливой пацанвой, которая и носа за порог казенного дома еще не совала, но уже мнила себя крутой и правильной. А карабкаться по криминальной карьерной лестнице, чтобы стать «бригадиром» и «авторитетом», у Старого не было ни желания, ни таланта.
Когда на душе становилось совсем худо и от безнадеги ломило в суставах, Старый думал о «трубке». Она ведь была совсем рядом… Она ждала Старого во дворе железнодорожного депо, готовая согреть лучами истины и умиротворения. Если выехать из Искитима перед закатом, то к полуночи можно было выйти на то самое место.
Однажды Старый увидел во сне «трубку» столь явственно, и ощущения от ее присутствия оказались столь сильными, что, проснувшись, Старый заметался по комнате с вопросом: «Где „трубка“?» Сожительница Старого, само собой, ничего не поняла и предложила ему по очереди телефон и пипетку с каплями от насморка. Старый не на шутку разъярился и выгнал недоумевающую, испуганную женщину на улицу в одной ночной рубашке.
В конце концов, возвращение к сталкерскому ремеслу было логичным и предсказуемым решением. После Расширения в августе 1991 года Старый устроился «красным сталкером» в Новосибирский филиал МИВК. К тому времени он уже смекнул, что сведениями о «трубке» не стоит делиться с первым встречным. А уж тем более – с институтскими, которых хлебом не корми, но дай присвоить чужую находку. Столь уникальный и могущественный артефакт – а Старый уже не сомневался, что «трубка» – по-своему могущественна, – не должен был попасть в чужие загребущие руки. Старый сопровождал ученых в Зону в качестве проводника, выступал в роли инструктора для молодых легальных сталкеров, одновременно он вел осторожное расследование: общался с учеными и сталкерами на окладе, читал отчеты экспедиций, листал каталоги артефактов. «Трубка» не упоминалась в официальных документах, ученые ничего не знали об этом загадочном объекте. Старый терзался в сомнениях: он мог взять на себя хлопоты по организации официальной экспедиции в железнодорожное депо, найти «трубку», а потом – что? Бессильно наблюдать, как артефакт уносят из-под его носа в лабиринт лабораторий за семью замками?
Он продолжал молчать.
Он уволился из Института и вместе с напарником Козявой – тот был из бывших рэкетиров – стал ходить в Зону как вольный сталкер. По легенде, они с Козявой добывали «черные» и «абсолютно черные брызги» для ювелирки, на низкооплачиваемые артефакты вроде «иголок» или «пустышек» они не разменивались.
Поборов искушение сразу же отправиться за «трубкой», Старый осторожно, метр за метром, исследовал центр Бердска, продвигаясь каждую ночь все ближе к железнодорожной станции.
Когда же настало время похода в депо, Старый внезапно слег с двусторонней пневмонией. Несколько месяцев он провел на койке, а в период самого сильного жара бредил о «трубке». Старый настолько привык хранить свою тайну, что даже бред его был хитрым и полным двусмысленностей. В результате о «трубке» не проведала ни одна живая душа.
Наконец Старый окреп настолько, что смог пойти в Зону. Но из Москвы неожиданно свалился выгодный заказ на «абсолютно черные брызги», и Старый с Козявой несколько недель кряду выходили по ночам в Зону и разрабатывали развалины возле железнодорожной станции, не приблизившись к «трубке» ни на метр.
Примерно через месяц они освободились, и Старый засобирался в депо. Козява был решительно против этой вылазки, поскольку за «абсолютно черные брызги» им удалось выручить немалую сумму: теперь они могли позволить себе на какое-то время «завязать» и уйти в отпуск. Старый уговорил Козяву пойти в Зону, пообещав, что по возвращении прикроет лавочку и позволит напарнику отдыхать, сколько тот пожелает. На сей раз на подходе к железнодорожной станции они напоролись на вооруженный до зубов отряд гастролеров из Чернобыля. Сталкеры-беспредельщики нашпиговали Козяву свинцом, а Старому посчастливилось сделать ноги.
Через неделю Старый пошел в Зону один. Он без помех добрался до депо и приступил к долгожданному поиску. Однако, сколько Старый ни рылся в мусоре и грязи, «трубка» словно сквозь землю провалилась. Ни кванта ее волшебного света не коснулось изрезанного морщинами лица сталкера.
Старый вернулся в Искитим несолоно хлебавши. В тот же день он устроил пьяный дебош в «Радиаторе», за что очутился в «обезьяннике». Старому грозил новый срок, чтобы откупиться от ментов, ему пришлось пожертвовать все свои сбережения, нажитые за счет Зоны, включая долю Козявы.
Освободившись, Старый снова отправился в центр Бердска. Копаясь в мусоре, он угодил рукой в ямку, в которой притаился сгусток «ведьминого студня». Глядя, как тают пальцы, Старый плакал, потому что одновременно в душе таяла, растекаясь вонючей водой, мечта о «трубке».
Ценой неимоверных усилий Старый выбрался из Зоны. В клинике для сталкеров, замаскированной под центр нетрадиционной медицины и частный зубоврачебный кабинет, Старому ампутировали все пальцы с пораженной руки, за исключением большого, и половину ладони.
Однако даже это досадное происшествие не остановило Старого. Едва дождавшись выздоровления, он снова отправился в Зону и снова перерыл весь мусор во дворе депо. И вот, наконец, спустя годы размышлений, терзаний, сомнений, ценой крови, ценой потерь, ценой безвозвратно потраченного времени, ценой чужой жизни, «трубка» оказалась у Старого. Из-за дождей или иных процессов, происходящих в Зоне, часть хлама, некогда загромождавшего двор депо, оказалась в сточной канаве. Там нашлась и «трубка».
Увы, в реальности «трубка» не походила на артефакт, который Старый видел во сне. Не было никакого волшебного света, не было ощущения полноты жизни и постижения истин. Безусловно, Старый почувствовал некоторое удовлетворение: он все-таки нашел, что хотел… но и только. Никакие другие ощущения его не посетили. Если не считать, конечно, смертельной усталости, постоянной боли в покалеченной руке, к которой он привык и уже почти не замечал.
«Трубка» была сделана из неказистого тонкого пластика грязно-желтого цвета. Пластик кое-где потрескался, вообще материал оказался ломким, его можно было крошить пальцами. Смутило Старого и округлое навершие на конце «трубки», оно вызывало в простецкой сталкерской душе неуместные ассоциации.
На следующий день Старый рискнул показать «трубку» знакомому профессору из Института. Профессор радушно принял Старого: ученого интересовали неопознанные и неклассифицированные артефакты, и он был не прочь вписать новую страницу в каталог предметов из Зоны. Увидев «трубку», профессор сначала удивился, а потом невесело рассмеялся и похлопал Старого по плечу. «Если бы я тебя не знал, то решил бы, что это – розыгрыш, – сказал он сталкеру. – Ты принес лингам». «Как-как?» – переспросил Старый. «Лингам, – повторил профессор. – Искусственный фаллос. Пластмассовый член, если так тебе будет проще». «Это не артефакт…» – сказал полным разочарования голосом Старый: построенная им маленькая вселенная, в центре которой светила «трубка», трещала по швам. «Почему же? Артефакт. Артефакт, принадлежащий человеческой цивилизации, – сказал профессор. – Использовался в качестве украшения, а может – для поклонения… а может, никак не использовался, и кто-то кому-то подарил его шутки ради. Кто этих извращенцев поймет, ведь каждый судит в меру своей распущенности!» – в завершение профессор развел руками.
Старый выбросил лингам в мусорный бак на заднем дворе Института, а потом ушел в долгий запой. В конце концов он снова попал в больницу: травма, полученная в Зоне, не прошла бесследно, у Старого началась гангрена. Последовала еще одна тяжелая операция, в результате которой сталкер лишился руки по локоть.
В больнице со Старым побеседовал журналист газеты «Искитимские хроники», позднее увидела свет объемная статья. Вслед за Искитимом и Новосибирским округом об истории Старого узнали в Москве. Осенью того же года сталкера пригласили на «ОРТ», где снимали цикл программ в формате ток-шоу «Человек и Зона». В те времена сталкеры еще пользовались большой популярностью – как психотерапевты типа Кашпировского и сатирики вроде Задорнова. Советский Союз развалился, и выяснилось, что все пороки, традиционно приписываемые пропагандой Западному миру, есть и у нас: проституция, организованная преступность и даже сталкеры свои тоже имеются.
Само собой, Уголовный кодекс никто не отменял. Приглашенные сталкеры были из тех, кто официально завязал после отсидки или же работал в Институте. Глядя на Старого – измученного, болезненного, однорукого, – никто бы не заподозрил, что он еще недавно ходил в Зону.
В студии Старый поведал всей стране о «трубке», о том, что не все то золото, что блестит, о жизни в рабстве иллюзий и о том, как трудно стало ему сейчас, когда он понимает, что Зона не просто долгие годы водила за нос, а поддерживала таким необычным образом его на плаву. А теперь он тонет, и нет никого, кто бы помог ему. Рассказ однорукого сталкера тронул зрителей, последовало много вопросов из зала и телефонных звонков. Заместитель начальника управления социальной политики Новосибирского округа пообещал похлопотать о пенсии для Старого и об улучшении его жилищных условий. На том же ток-шоу выступил сам доктор Пильман. Непотопляемый патриарх Посещения поведал, что лингам, добытый Старым, не так-то прост, как кажется. По словам Пильмана, профессор новосибирского Института погорячился, раскритиковав находку; одумавшись, ученый муж извлек лингам из мусорного бака и в ходе лабораторных тестов выяснил, что предмет изготовлен из материала, который можно получить только в условиях невесомости. Затем выступил какой-то известный уфолог, который высказал теорию, что создатели Зон Посещения имели, по всей видимости, антропоморфную природу, поскольку использовали лингамы. В студии завязался горячий спор. Но Старому эти околонаучные разговоры были неинтересны, их он вволю наслушался во время работы в Институте. Он сидел в кресле, щурился на свет софитов и думал, что Зона, а может – сама жизнь, надула его в очередной раз.
По дороге в Искитим Старый сильно напился. Нечистый на руку попутчик в безымянной забегаловке на безымянной вокзальной станции подсыпал ему в рюмку клофелин и присвоил нехитрые стариковские пожитки.
Старый очнулся где-то за Уралом. Ни вещей, ни паспорта, ни денег, ни билета. В линейном отделе милиции развели руками: мол, ничем помочь не можем, было – да сплыло, таких, как ты, знаешь сколько мы повидали?
Несколько лет Старый бомжевал, пытаясь одолеть просторы нашей необъятной страны или своим ходом, или на случайном транспорте. Зарабатывал на жизнь, собирая бутылки или прося милостыню.
В 1998 году он вернулся в свою исктимскую хибару насквозь больным, пропитым, дряхлым и абсолютно чокнутым старикашкой. После нескольких дней возлияний он снова засобирался в Зону, хотя местные мужики его отговаривали, как могли. Все понимали, что следующая ходка будет для Старого последней, но переупрямить однорукого осла оказалось невозможно.
Уходя поздним осенним вечером, Старый подозвал своего юного соседа – начинающего сталкера по прозвищу Шустрый – и сказал пацану горячечным шепотом: «„Трубка“ – есть сосуд истины, наполненный золотом света благодати! Крепко запомни это!»
Шустрый только покрутил пальцем у виска и умчался по своим делишкам. В те годы он быстро бегал и постоянно куда-то торопился.
Старый сгинул. Стал одним из многих без вести пропавших.
Да и Шустрого давно уже нет.
Вот такая вот песня.
