Дик не покинул квартиры Мейбл, но натерпелся страху. В десять часов к Мейбл пожаловали два детектива для нового допроса. Дик спрятался в шкафу. Без оружия, запертый, он чувствовал себя голым. Он слушал их разговор, опасаясь, что оставил какие-то следы, указывающие на его присутствие в квартире. У него уходила душа в пятки, когда он думал, что они могут устроить тут обыск. Он покрылся испариной в душном шкафу. Пыль лезла ему в нос, и он закусил губу, чтобы ненароком не чихнуть.

Позже заявился мистер Клей из похоронного бюро. Дик как раз был в спальне и быстро залез под кровать. Вдова и Клей так долго обсуждали финансовые вопросы, что Дику показалось, что они собираются не хоронить Джона Хилла, а выгодно продать кому-то его тело.

Затем Мейбл снова превратилась в безутешную вдову и стала оплакивать свою горькую судьбу, проливая такое количество слез, какого хватило бы на целый приход. Единственным способом избавиться от этого наводнения оказалось утешение в постели. Ему пришлось утешать ее столько раз, что он пришел к выводу: не погибни Джон Хилл от налетчиков, он скончался бы в постели от этой бабы. А впрочем, может, она вела себя так именно потому, что ее обожаемый муж скончался? Вдруг это такая странная реакция на его смерть? Или прорвался скрытый комплекс шлюхи? Если смерть мужа разбудила в ней такое, то ему, Дику, похоже, надо проявлять осторожность. Или он исключение? Раз он ее пастырь, то должен ее пасти, так, что ли? Или она считает, что если согрешит со священником, то Бог ее простит, и чем сильней согрешит, тем больше будет Его снисхождение? Или просто у нее зуд в одном месте? Короче, Дику до смерти надоела эта страстная баба, и он проклинал на чем свет стоит Джона Хилла за то, что тот дал себя подстрелить.

Он уже был готов завыть волком, но вдовица, к счастью, настолько успокоилась, что нашла в себе силы поехать с похоронщиком в морг за телом мужа. Это позволило Дику связаться с Барри и двумя другими уголовниками и договориться о разборке с полковником этой ночью. Поэтому, когда вдова вернулась в истерическом состоянии, он был готов оказать ей достойную встречу.

Потом он разгуливал по квартире в трусах, угощаясь виски с содовой, а она копошилась на кухне — возможно, принимала что-то возбуждающее. Тут-то и зазвонил телефон.

Это был Барри. Он сообщил, что Айрис с цепи сорвалась и хочет его отыскать. Дику не хотелось видеть Айрис и тем более не хотелось, чтобы она нашла его, — за ней мог быть приставлен хвост. Если уж полиция ее сцапает, то пусть это случится до того, как она разыщет его или узнает его местонахождение, тогда им из нее не выбить никаких сведений. К тому же она чересчур ревнива, а он был сыт по горло вдовицей.

Оказалось, что Мейбл, сделав себе лимонаду, тихонько примостилась на диване и прослушала весь разговор.

— Я рада, что она не заявится сюда, — сказала она.

— Ревность — большой грех, — сказал Дик.

На мгновение ему показалось, что она опять устроит истерику, но она посмотрела на него как на свою собственность и сказала:

— Преподобный О’Мэлли, помолитесь вместе со мной.

— Позже, — отрезал Дик и встал, чтобы налить еще виски.

Он доставал лед из холодильника на кухне, когда позвонили в дверь. Кубики льда взлетели в воздух, словно перепуганные птицы. Ему некогда было их подбирать. Он пихнул ванночку для льда назад в холодильник, захлопнул дверцу и вылил виски в мойку. Затем ринулся к стенному шкафу напротив ванной, где висела его одежда, на ходу махнув рукой Мейбл. Там он нашел старый револьвер 32-го калибра, принадлежавший Джону Хиллу, и теперь, схватив его с полки, сжимал в дрожащей руке.

Мейбл растерялась. Она не поняла по его жесту, надо ли открывать или, напротив, затаиться.

В дверь звонили снова и снова так, словно звонивший знал наверняка, что Мейбл дома. Она решила открыть дверь. Хотя бы на цепочку. Даже если полицейские пришли за О’Мэлли, он ведь не сделал ничего дурного. Он только хотел вернуть деньги беднякам.

Она отперла замок, кто-то попытался вломиться, но помешала цепочка. В проеме двери Мейбл увидела перекошенное от ярости лицо Айрис.

— Открой эту чертову дверь, — сипло проговорила Айрис сквозь влажные губы.

— Его здесь нет, — не без вызова проговорила Мейбл. — Я имею в виду преподобного О’Мэлли, — добавила она.

— Я начну кричать, сюда явится полиция, и ты им это повторишь, — пригрозила Айрис.

— Если он тебе так дорог, — начала Мейбл, отпирая дверь, — то входи. — Она широко распахнула дверь, пропустила Айрис и снова ее заперла на замок и цепочку.

Айрис прошла по квартире, словно собака, выслеживающая дичь.

— Он слышал все, что ты сказала, — крикнула вслед ей Мейбл.

— Чертовы стервы, — пробормотал Дик и вылез из шкафа весь в испарине, с револьвером в руке. — Ну почему ты такая? — обратился он к Айрис, заглядывавшей в ванную.

Она развернулась, и, когда увидела его в трусах, глаза ее почернели, а лицо исказилось гримасой ревности. Значит, он спал с этой дрянью!

— Ах ты сволочь! — закричала она, брызжа слюной. — Ты убираешь меня, чтобы залезть в постель к этой бабе!

— Заткнись! — угрожающе буркнул Дик. — Мне нужно было спрятаться.

— Спрятаться? Между ног этой шлюхи?

С порога гостиной Мейбл сказала:

— Преподобный О’Мэлли пытается вернуть отнятые деньги. Он не хочет, чтобы полиция все испортила.

— Ты, наверное, и в постели зовешь его преподобным! — напустилась на нее Айрис. — Когда у тебя рот не занят…

— Я не такая, как ты, — возразила Мейбл. — Я занимаюсь любовью, как завещал Господь…

Айрис бросилась к сопернице, норовя впиться ногтями ей в лицо. Халат распахнулся, и под ним показалось голое тело. Мейбл схватила ее за запястья и прокричала с вызовом:

— У меня будет от него ребенок.

Мейбл не могла оскорбить Айрис сильнее, ведь та была бесплодна. Айрис осатанела. Она плюнула Мейбл в лицо, стала лягать ее ногами и старалась вырваться. Но Мейбл была сильнее. Она тоже плюнула в лицо Айрис, выпустив ее руки, вцепилась ей в волосы. Айрис расцарапала шею и плечи Мейбл и разорвала ее пеньюар. Мейбл в свою очередь выдернула ей с корнями прядь волос, и от боли у Айрис потемнело в глазах.

Дик схватил Айрис за воротник халата левой рукой, по-прежнему сжимая в правой револьвер. Он не успел убрать его и теперь боялся бросить на пол. Айрис дернулась, и ее халат остался в руках Дика, а сама она оказалась совершенно голая, если не считать туфель. Теперь Дику было не за что ее ухватить. Тогда он попытался заставить Мейбл разжать руки, вцепившиеся в волосы Айрис, но Мейбл была в такой ярости, что остановить ее было невозможно.

— Разойдитесь, чертовы бабы! — заорал Дик и ударил револьвером по рукам Мейбл.

Он попал ей по пальцам, а заодно Айрис по голове. Та завопила и украсила его ребра восемью красными полосами. Он ударил ее в живот свободной левой рукой, потом схватил Мейбл за пеньюар, чтобы оттащить от Айрис. Пеньюар остался у него в руке, и Мейбл тоже оказалась в чем мать родила. Айрис царапала ее, как кошка, из царапин сочилась кровь. Мейбл пригнула голову Айрис и укусила в плечо. Пальцы у нее не действовали. Айрис завопила, и вдруг взгляд ее упал на револьвер в руке Дика. Она выхватила его и стала стрелять в Мейбл, пока не опустел барабан.

Все случилось так внезапно, что Дик сперва не понял, что это убийство. Он слышал грохот выстрелов, видел удивленную гримасу боли на лице Мейбл, когда та, отпустив голову Айрис, стала медленно сползать на пол. Но все это было как в каком-то сне.

Затем пришло понимание. Осознание случившегося взорвалось в его мозгу, как бомба с часовым механизмом. Мозг пронзила паника, он начал действовать. Дик ударил Айрис в грудь кулаком левой руки, а потом правой в шею. Она упала. Затем босой ногой он ударил ее в живот, а когда Айрис согнулась пополам, ударил ее по затылку ребром ладони, отчего она упала лицом вниз. Внезапно паника начала усиливаться, словно один взрыв вызывал другой. Перепрыгнув через распростертую Айрис, он ринулся к шкафу за одеждой, затем остановился и подобрал с пола револьвер, выпавший из руки Айрис. Он и не посмотрел на Мейбл, понимая, что она мертва. Он вообще старался не думать об этом. Вдруг понял, что в револьвере нет пуль, во-первых, и что он все равно чужой, во-вторых. Тогда Дик разжал пальцы так, словно револьвер был раскален добела, и тот упал на пол.

Затем он бросился к шкафу. Он не мог повернуть рукоятку двери. Половина мозга изрыгала проклятия, вторая — возносила молитвы. Он опасался, что еще немного, и здесь будет полиция. И до стрельбы было достаточно криков, чтобы мертвые восстали от вечного сна. Дик понимал, что в этом благопристойном доме кто-то уже позвонил в участок. Пора было сматываться, и поскорее. Иначе каюк! Вот-вот заявится полиция. Но сперва надо было одеться. В этом респектабельном негритянском квартале всегда найдется ублюдок патрульный, который может остановить его, заподозрив неладное. А он даже не вооружен.

Дик попытался быстро одеться. Скорее, скорее, сигналил мозг. Но пальцы не слушались. Семь столетий ушло, чтобы застегнуть рубашку, и еще лет триста, чтобы завязать шнурки.

Дик подскочил к зеркалу, проверить, нет ли предательских следов борьбы, но, хотя лицо его и посерело, а глаза почернели, никаких царапин не обнаружилось. Что лучше: съехать на лифте на пять этажей, а потом пройти остаток пути пешком или воспользоваться пожарной лестницей и уйти через крышу? Дик не знал, как устроены эти дома, на одном ли уровне крыши жилого комплекса и можно ли по ним уйти. В глубине сознания копошилось смутное ощущение какой-то утраты. Потом он осознал, что это Айрис. Страх шептал ему: пойди в комнату и добей ее, пусть замолчит навсегда.

Он двинулся было в гостиную, но тут в дверь забарабанили. Он подбежал на цыпочках к окну в ванной, выходившему на пожарную лестницу, быстро открыл его и не колеблясь вылез на лестницу. Размышлять было некогда. Он не чувствовал под собой ног, когда спускался по железным перекладинам лестницы. Глаза его обшаривали окна.

Пожарная лестница выходила на маленькую частную улицу, и его могли заметить или те, кто на ней находился, или обитатели квартир. Будучи на полпути вниз, Дик заметил край занавески, высовывавшейся из открытого окна. Не долго думая он нырнул в окно. Это была точно такая же квартира, как и та, в которой он был раньше. В спальне, куда он попал, не было никого. Он двинулся, ступая на носки и моля Бога, чтобы в квартире никого не было. Впрочем, даже если там свадебный пир, его это не остановит. Он вышел в холл. Из кухни доносилось женское пение. Дик проследовал к входной двери. Она была заперта на замок и закрыта на цепочку. Он попытался открыть ее, не производя шума. Затаив дыхание, он повернул замок, снял цепочку. Его закрутило в водовороте летящих секунд. Пение прекратилось. Он быстро открыл дверь и пробежал через лестничную площадку к служебному входу. Он как раз успел закрыть дверь, как женский голос воззвал: «Генри? Ты где?»

Он ринулся вниз по лестнице, словно пикирующий бомбардировщик, и остановился, лишь когда оказался в подвале. Он услышал шаги за дверью и попытался сделать невинное лицо и сочинить историю, как он здесь оказался. Но шаги смолкли. Осторожно он приоткрыл дверь, заглянул в подвал. Никого. Он двинулся в направлении, откуда послышались шаги, и подошел к двери. За ней был короткий лестничный пролет и железная дверь с замком. Он отпер его и, приоткрыв дверь, выглянул в щелочку.

Он увидел 113-ю улицу. По ней разгуливали цветные жители района в летних костюмах. Двое уписывали арбуз из фургона, где их держали на льду. Вокруг тележки мороженщика собрались дети, угощаясь наструганным мороженым, политым разноцветным сиропом из бутылок. Другие дети играли на улице в мяч. Женщины громко переговаривались. Ругаясь на чем свет стоит, по тротуару, шатаясь, брел пьяный. Слепой нищий, постукивая палочкой, шел по кромке тротуара, громыхая мелочью в оловянной кружке. Собака какала на тротуаре. У церкви на ступеньках, в тенечке, сидели негры и обсуждали взаимоотношения белых и черных.

Дик вышел из дома, перешел улицу и вскоре растворился в гигантском черном море, имя которому Гарлем.