Выражая тщетную необходимость в любви и гордости полагаться на видимость, один из героев Пиранделло размышляет над проблемой идентичности. «О, если бы каждый из нас был способен на мгновение отделить себя от этой метафоры, которую мы неизбежно вынуждены образовывать из своих бесчисленных сознательных и бессознательных притворств и вымышленных толкований своих действий и чувств, тут же стало бы ясно, что этот он – другой, “другой”, который не имеет с “ним” ничего общего – или имеет мало общего, и что истинный он вопиет внутри, это его вина, сокрытое внутри существо, зачастую обреченное всю жизнь оставаться нам неизвестным! Мы стремимся любой силой сберечь, удержать эту метафору себя, которой является наша гордость и наша любовь. И за эту метафору мы принимаем муку». «Записки Серафино Губбио»; цит. по: Caputi (1991, p. 91).

«С другой стороны, я тем не менее чувствую наслаждение-удовольствие нападающего, которое все еще способен воспринимать. Таким образом сохраняется фундаментальное положение всей психологии, а именно то, что единственная функция психики – ослаблять боль. Функция смягчения боли, однако, должна быть способной прилагаться не только к собственному Эго человека, но также к любому типу боли, воспринимаемой и воображаемой психикой» (Ferenczi, 1988, p. 104).

Westermarck (1901, 1926).

Фрейд называет четыре вида защит от сексуальных влечений: превращение в противоположное (из активного в пассивное, или же превращение содержания в противоположное), обращение на собственную самость, вытеснение и сублимация. «/„/Активная цель (мучить, разглядывать) становится пассивной: быть мучимым, разглядываемым. Превращение содержания в противоположное имеет место только в одном случае превращения любви в ненависть» (Freud, 1915a, p. 127).

Ibid., p. 129.

В конце текста Фрейд проводит следующее обобщение:

«Обобщая, мы можем особенно подчеркнуть, что участь влечений состоит, в сущности, в том, что влечения подвергаются влиянию трех больших полярностей, господствующих в душевной жизни. Из этих трех полярностей активность-пассивность можно было бы назвать биологической, Я-внешний мир назвать реальной и, наконец, наслаждение (Lust) – неудовольствие, неприятное (Unlust) – экономической полярностями» (p. 140).

Bergler (p. 66).

См., например, Hargreaves-Mawdsley (1963).

Sartor Resartus (Carlyle, 1980, p. 52).

Ibid.

Вандервельде (Van der Velde, 1985) и другие подчеркивают, что по самой своей природе наше визуальное восприятие ограничено таким образом, что мы не можем воспринимать свое тело целостно, что отмечает также Снелл (Snell, 1953) в своей работе о древних греках.

Учитывая значимость данной темы и ее распространенность в Средиземноморье, удивительно, что об этом не написано больше. Имеющиеся работы (например, Peristiany, 1965) редко сочетают клинический опыт с исследованием предмета. Кроме того, существующая литература – в основном на итальянском языке.

Обсуждение бесчестья, связанного с узорчатой одеждой (на примере творчества таких художников, как Дирк Баутс, Йорг Брей и Иоганн Кербеке) см. в: Melnikoff (1993, p. 24). Определенные группы (скажем, солдаты пехоты и палачи) продолжали носить узорчатые костюмы еще долго после того, как они вышли из моды в других слоях общества. Это положение оставалось неизменным с шестнадцатого по девятнадцатый век (p. 27).

Siebert (1996).

Памятуя о моем обсуждении скромности, стыда и обнаженности в истории об Адаме и Еве, обратите внимание на следующие строки у Сартра:

«стыдливость и в особенности опасение быть застигнутым в обнаженном виде являются только символической спецификацией первоначального стыда; тело здесь символизирует нашу беззащитную объектность. Одеться – значит скрыть свою объектность, отстаивать свое право видеть, не будучи увиденным, то есть быть чистым субъектом. Отсюда библейский символ падения после первородного греха; именно это определяет, что Адам и Ева «узнают, что они нагие» (1964, р. 265).

Здесь обсуждение пьесы «Обнаженные одеваются» во многом воспроизводит мою раннюю работу (Kilborne, 1995a), где поднималась эта тема.

«Возможно, – замечает Людовико, – Вы видели себя в неком удивительном жилище», поскольку на ее месте он бы сделал именно это. Но Эрзилия отвечает: «Нет, я нигде себя не видела» (Pirandello, 1988, р. 142). И почти сразу же Эрзилия прекращает говорить о том, как ей стыдно, поскольку не чувствует, что заслуживает лучшей участи.

Ibid., p. 143.

Ibid., p. 143.

Ibid., p. 144. Этих вопросов нет в воображаемой рукописи, которую Людовико сочиняет, поэтому он спрашивает в раздражении: «Почему Вы хотите это знать?» На что Эрзилия отвечает: «Потому что я хотела бы быть точно такой же, как девушка, которую Вы вообразили». Все еще не в силах поверить, что Людовико мог действительно ею интересоваться, Эрзилия осторожно продолжает расспросы. «Но если, когда Вы читали статью, Вас заинтересовала история этой другой девушки, если это она захватила Ваше воображение, тогда я. (останавливается, потерявшись)». И затем недоверчиво: «Если она – это не я, то Вы не верите в мою историю» (р. 145).

Ibid., p. 146.

Эрзилия пытается объясниться с Людовико. «Пожалуйста, хотя бы – хотя бы позвольте мне быть ею. /…/ Девушкой, которую Вы представили, когда узнали мою историю. Если бы только я могла – если б мне было можно быть кем-то сколько-нибудь значимым, когда-то, как Вы сказали. Позвольте мне быть девушкой, которую Вы вообразили. Мне как я есть, вот такой вот». Но затем Эрзилия очерчивает свое затруднительное положение, добавляя: «Похоже, Вы всегда каким-то образом предаете меня, потому что видите ее, а не меня. /…/ Это мне не хотелось продолжать жить. На меня валились все несчастья. Я думаю, у меня есть право быть той девушкой в романе, который Вы напишете» (р. 145).

Как она говорит Людовику и Франко, бывшему любовнику: «Послушайте, вы что, хотите обречь меня вечно быть той девушкой, которую я пыталась убить? Или же вы оставите ее в покое, и ее, и причину, по которой она пыталась убить себя? Она была Эрзилией, но то, что она сказала, больше ничего не значит ни для вас, ни для меня» (р. 175). Эрзилия обнаруживает, что не может видеть себя во Франко, не может ощущать никакой стойкой связи между ними.

Когда Эрзилия говорит, что хочет уйти, ясно, что она не представляет, куда. «Исчезнуть – чтобы улица поглотила меня! Не знаю!» (р. 167).

Ibid., p. 176.

Обвинив других в том, что они живут в мире фальши и выдумки, Эрзилия вскрикивает: «Нет, это не настоящая жизнь. Это то, от чего я пыталась избавиться, но оно меня не отпустило. (Впадает в истерику.) Оно вонзило в меня свои зубы и не отпустило меня; как мне уйти? куда я пойду?» (р. 177).

Ibid., p. 206–207.

Рушди говорит: «Наша жизнь учит нас тому, кто мы есть. Мне тяжело далась эта наука: когда ты позволяешь чужому описанию реальности занять место твоего – и такие описания просто сыпались на меня от консультантов по безопасности, правительств, журналистов, архиепископов, друзей, врагов, мулл, – можно спокойно умирать». New York Times Book Review, 1996.

Мэтью Грин (1696–1737), английский поэт, автор поэмы, озаглавленной «Сплин», пишет:

 

«Бывает, я принаряжусь

И к дамам поболтать сажусь;

Прощай, серьезности доспех!

Тебя заменит дерзкий смех. /…/

Ах! у невестиной подружки

корсет не сходится на брюшке!

У той – в полпальца слой румян,

У тех – возвышенный роман,

Картежник камушков запас

Несет в залог который раз. /…/

Ведь надо, чай, чтоб модным быть,

В придачу к сахару сластить».

 

Фрейд отмечает:

«Подобно тому, как Кант нас предупредил, чтобы мы всегда принимали во внимание субъективную условность нашего восприятия и никогда не считали наше восприятие вполне тождественным с неподдающимся познанию воспринимаемым, так и психоанализ предупреждает нас, чтобы мы не отождествляли восприятие сознания с бессознательным психическим процессом, который является объектом этого сознания. Подобно физическому, и психическое не должно быть в действительности непременно таким, каким оно нам кажется, но мы рады будем узнать, что корректура внутреннего восприятия не представит такой большой трудности, как внешнего, что внутренний объект легче познать, чем внешний мир» (Freud, 1915b, p. 171).

* Англ. «mortification» этимологически связано с «more» (лат.) – «смерть». – Примеч. пер.

Как замечает Сартр, «мы будем придавать другому посредством стыда несомненное присутствие» (курсив мой. – Б. К.). «Другой, к тому же, конституирует меня как объект не для меня, но для себя», – продолжает он (Sartre, 1964, p. 251). Затем Сартр приводит следующий пример. Когда я слышу шаги за спиной и чувствую беспокойство, я реагирую не на осознанную мысль, что вот идет некто, и он может быть опасен, но на восприятие своей уязвимости, что меня видит кто-то, кого я не «вижу» в самом широком смысле слова, включая все, что я только могу вообразить. «Это значит, – говорит Сартр о стыде, – что я уязвим, что я имею тело, которое может быть ранено, что я занимаю место и ни в коем случае не могу избежать пространства, в котором я беззащитен, короче говоря, я рассматриваюсь» (p. 235). Такая рассматриваемость создает других как «внутреннее кровоизлияние», некое «внутреннее истечение» (p. 233).

Персонаж из «Алой буквы» Готорна (Hawthorne, 1850). См. (Dolis, 1993) и (Adamson, 1999), где изучение темы стыда в «Алой букве» проведено особенно глубоко и тщательно. В работе (Kilborne, 2001) я предполагаю, что стыд преподобного Димсдейла менее видим и более разрушителен, чем стыд Гестер Прин, который она может публично демонстрировать – алую нашивку. И тот, и другой стыд укоренены в бессознательных конфликтах, но стыд Димсдейла менее выносим, поскольку менее подлежит демонстрации, чем стыд Гестер; на эту мысль наводит намеренно двусмысленное описание Готорном смерти Димсдейла.

В данном разделе подвергается переработке материал, использованный в: Kilbome (1998a).

The Clinical Diaries (Ferenczi, 1985, p. 62).

Ференци (Ferenczi, 1985) следующим образом развивает данную критику Фрейда в своей дневниковой записи от 1-го мая 1932-го года [ «Кто безумен, мы или пациенты? (дети или взрослые?)»]: «Совершив это открытие (что истерики лгут), Фрейд больше не любит своих пациентов. Он вернулся к любви к своему упорядоченному и взлелеянному Супер-Эго (дополнительным доказательством чему служит его антипатия и уничижительные замечания по отношению к психотикам, первертам и вообще всему, что “слишком ненормально”)». И затем Ференци наносит свой удар. «Терапевтическая методика [Фрейда], так же, как и его теория, подвергается все большему [влиянию] его интереса к порядку, характеру, замещению плохого Супер-Эго лучшим; он склоняется к педагогике» (p. 93). Не обнаружив у Фрейда желания или готовности признавать недостатки, Ференци, восприимчивый к стыду и нарциссическим ранам, пишет о необходимости для аналитика признавать недостатки.

Цит. по: Bonomi (1999).

См. превосходное обсуждение этого эпизода у Бономи.

Стыд и унижение Ференци, вызванные необходимостью получать отклик и поощрение от Фрейда, а также его (Ференци) неспособностью так сообщить Фрейду свою боль, чтобы тот ее понял, возможно, способствовали развитию им концепции взаимного анализа.

Важно также то, что Ференци в «Смешении языков» называет «нежностью». См. Blum (1994). Частично вследствие попыток преодоления своих личных проблем Ференци сосредоточился на понимании природы детской травмы и детского унижения и осознал, насколько для проработки такой травмы значима регрессия и, соответственно, насколько важно для аналитика распознавать, что в аналитической ситуации способствует ее воспроизведению, а не проработке. В частности, Ференци стремился описать регрессию (что бы ни подразумевалось под «регрессией») эмпирически, вкупе с постыдными, регрессивными страхами отлучения от аналитика, обостренными его взаимоотношениями с Фрейдом.

Lasch (1978).

См. Commisar Vanishes: The Falsification of Photographs and Art in Stalin’s Russia (King, 1997).

Цит. по: Tolstaya (1998).

Ibid.

Mask of Shame (Wurmser, 1981, p. 302).

Сартр (Sartre, 1964) пишет, что мы распознаем существование других благодаря беспокойству, причиняемому стыдом.

«Самсон-борец» (строки 73 и далее).

Строки 561 и далее. Ранее в поэме хор стенает:

 

«Что ему тяжелей —

Рабство иль слепота,

Эта тюрьма в тюрьме,

Где беспросветен мрак?

Зрячий порой напрасно сетует,

Что дух его – пленник плоти.

Нет, лишь душа того, чье зренье отнято,—

Подлинно узница,

Замкнутая в ночи телесной,

Коей скончанья нет,

Ибо внешний не может свет

Вспыхнуть там, где навек

Внутренний свет померк»

 

(строки 155 и далее).

Мелвилл писал о своей семье: «Когда возникала опасность, что имя семьи может оказаться запятнанным, семья смыкала ряды и делала вид, что ничего неприглядного не произошло» (цит. по: Adamson, 1997, p. 14).

Moby Dick, or the Whale (Melville, 1988, р. 3).

Ференци (Ferenczi, 1985) пишет: «Человек расщеплен на психическое существо чистого знания, что наблюдает за событиями извне, и совершенно бесчувственное тело. Покуда это психическое существо достижимо для эмоций, оно обращает свои интересы к тем чувствам, которые единственно оставил после себя процесс, а именно – к чувствам нападающего» (р. 104).

Ференци пишет: «Обделенность любовью и полное одиночество вместе со своими потребностями в любви перед плотным и подавляющим большинством вызывают стыд и вытеснение (невроз) у так называемых нормальных детей». Далее он продолжает: «Психика, исключительная функция которой – ослаблять эмоциональное напряжение и избегать боли, в момент гибели собственной личности словно бы автоматически перенаправляет свои функции облегчения боли на страдание, напряжение и страсти нападающего, единственного существа, обладающего чувствами, то есть – отождествляется с ними», ibid.

Ibid., p. 163.

The Late Mattia Pascal (Pirandello, 1964, p. 47).

The Clinical Diaries (Ferenczi, 1985, p. 32–33).

Rangell (1954, p. 6).

Цит. по: Lanes (1980, p. 18–19).

«Что взрослые никогда не чувствуют ничего подобного, что они всегда чувствуют себя правыми, ловкими и проницательными и т. д. Невыносимо быть единственным никчемным человеком в великолепном и образцовом обществе, так что я находил некоторое утешение, выводя из себя моего уважаемого отца или учителя, и тем самым заставляя их косвенно признавать, что они не менее подвержены “слабости, чем их дети» (цит. по: Lanes, 1980, p. 167).

Marvell (1681).

Перевод осуществлен по: Killbom B. Superego Dilemmas. Psychoanalytic Inquiry, 2004, № 2, vol. 24, p. 175–182.

Перевод выполнен по: When Trauma Strikes the Soul: Shame, Splitting and Pain. The American Journal of Psychoanalysis, vol. 59, No. 4. 1999.

Манихейство – религиозное учение, основанное в 3 в. Мани, который, по преданию, проповедовал в Персии, Средней Азии, Индии. В основе манихейства лежит дуалистическое учение о борьбе добра и зла, света и тьмы как изначальных и равноправных принципов бытия. – Примеч. пер.

Перевод Н. Л. Емельянниковой. М., «Художественная литература», 1957.

«А» – первая буква слова adultery (фр.), прелюбодеяние.

Поэтому здесь не может быть единственного тезиса в обычном смысле психоаналитической интерпретации; неоправданно было бы утверждать, что определенная теоретическая ориентация более истинна, чем другие, так же, как и попытки логически обосновать определенную точку зрения. Я предлагаю психоаналитический подход к литературным произведениям, отличающийся, насколько я знаю, от общепринятых, будь то лакановский, фрейдовский, кляйнианский подход с точки зрения объектных отношений, или интерперсональный подход. Я отнюдь не намереваюсь уподобить в каком бы то ни было смысле литературное произведение, его автора или его персонажей пациенту на кушетке. Никакого «анализанда» здесь нет. Я также не пытаюсь использовать литературу для «валидизации» теоретических положений и позиций. Скорее можно сказать, что я использую теоретические концепции и идеи для исследовательских целей. Для меня это значит, что клинические и литературные источники могут быть с пользой рассматриваться в контрапункте, как я продемонстрировал в Disappearing Persons («Исчезающие люди», Kilbome, 2002): читать литературные произведения через призму психоаналитических вопросов и динамик оказывается благодарным делом, так же как опираться на литературу, размышляя о клинических проблемах, загадках и механизмах. Таким образом клиническая работа может черпать ресурсы из литературного источника, а литература – из психоаналитического исследования.

Вюрмсер (Wurmser, 1993) убедительно, со множеством клинических примеров, выражает эту идею (см. также Kilborne, 2002).

Чиллингуорс (Chillingworth) – «внушающий озноб», «вызывающий мурашки»; Димсдейл (Dimmesdale) – «сумеречная долина» или «долина уныния». – Примеч. пер.

«Месье зеркало».

Перевод Э. Линецкой. М., «Художественная литература», 1957.

Этот прием часто использует хор в греческой трагедии. Он также был небезызвестен Фрейду и Хичкоку. В своих фильмах – таких, как «Окно во двор», Хичкок присоединяется к вуайеристу, сидящему в каждом из нас и рисующему в своем воображении то, чего он не может увидеть; по мере того, как он читает знаки, его ужас становится все отчетливее, знаменитая тревога ожидания – все более напряженной.

Перевод Э. Линецкой. М., «Художественная литература», 1957.

Там же.

Подобный страх перед соединением разрозненных кусочков истории характерен для одолеваемых стыдом пациентов, которые расщепляют, скрывают, избегают – вместо того, чтобы соединять кусочки истории в единое целое в надежде использовать это для выражения их «сокровенного я» (Kilborne, 2004).

Н. Готорн. «Алая буква». Перевод Э. Линецкой. М., «Художественная литература», 1957.

Там же.

Жемчужина (англ.).

Н. Готорн. «Алая буква». Перевод Э. Линецкой. М., «Художественная литература», 1957.

В переводе Э. Линецкой образ пьедестала стыда, упоминаемый автором статьи ниже, отсутствует: «Гестер Принн продолжала устало и безразлично стоять у позорного столба, глядя в пространство невидящими глазами». – Примеч. пер.

Там же.

Там же.

В оригинале это место выглядит так: «… as if he had beheld the place of his own image in a glass». – «… как если бы он увидел место своего образа в зеркале». – Примеч. пер.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Исследование динамики обмана и стыда, а также обсуждение психологической динамики шпионов и двойных агентов см. в Kilborne, 2004.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Последнее предложение в русском переводе отсутствует. – Примеч. пер.

Там же, перевод Н. Л. Емельянниковой.

Часто в клинических ситуациях и, в частности, в психоанализе защиты от стыда и реакции стыда ошибочно принимаются за паранойю. Если недоверие патологизировано, если агония переживаемого в одиночестве стыда неверно истолкована, то возможно увидеть только агрессию и паранойю, не разглядев скрывающихся за ними отчаяния, гнева на собственную недоступность и обиды на других, вынуждающих испытывать все это. Нередко бывало, что я представлял случай как работу со стыдом, а члены аудитории усматривали в материале классические параноидные защиты.

Стыд Димсдейла можно также рассматривать как родственный стыду, связанному с неопределенностью образа тела. Подтверждение этому мы обнаруживаем в драматической неясности повествования Готорна о его смерти. Какая часть тела была поражена и почему она многозначительно была оставлена без описания? О стыде и образе тела еще предстоит написать целые тома. Хорошее начало положил Пол Шилдер (Schilder, 1950, 1952).

Психоаналитики, следуя Фрейду, часто уделяют первостепенное внимание чувству вины, а не стыда. Как я уже пытался показать (Kilborne, 2002, 2004), Фрейд склонен был избегать конфликтов стыда, иногда скрывая их за понятием вины. Мы знаем, что он всерьез принял замечание отца: «Из этого мальчика ничего не выйдет». Уязвленный презрением, выраженным в этих словах, он решил доказать неправоту отца. Маски в «Толковании сновидений» и то, насколько защитный характер они носили, были предметом неугасающего интереса не одного поколения. Поразительно, что в снах, признанных Фрейдом своими собственными, – как и в тех, что приписывались ему другими (например, Anzieu, Grinstein), – можно увидеть действие реакций стыда и тревоги по поводу смертоносных взглядов. Для Фрейда характерно камуфлировать свое «сокровенное я» с помощью защит, обусловленных стыдом: многие его сны мотивированы переживаниями унижения и содержат в себе попытки защититься от этих переживаний путем обращения в противоположное. Примером может служить сон Фрейда «Non vixit» (1900): «… я пристально смотрю на П.; под моим взглядом он бледнеет, глаза становятся болезненно голубыми, его фигура теряет очертания и, наконец, исчезает» («Толкование сновидений»: «Фирма СТД», 2004; с. 426). Во втором красноречивом сне старый Брюкке препарирует таз Фрейда, однако Фрейд ничего не чувствует (с. 455–456). В обоих этих примерах мы можем наблюдать работу защит от стыда. В «Non Vixit» позиции обращены в противоположные по отношению к реальности (унижение Фрейда перед П. превращается в исчезновение П. во сне); во сне о Старом Брюкке чувства стыда примечательно устранены, и сновидец «ничего не чувствует».

Этот конфликт живо и волнующе отражен у Эллисон (Ellison, 1952) и Пиранделло (Pirandello, 1904, 1926, 1952).

Иными словами, страх никогда не быть увиденным или обнаруженным, вместе с переживаниями изоляции и беспомощности, вызывает к жизни фантазии всемогущества – например, фантазию о способности все видеть, или фантазию индивида о том, что он – тайный агент (и, соответственно, может изменять мир, оставаясь невидимым, неузнанным и непризнанным, – незримый двигатель), или фантазию о способности контролировать и/или изменять других посредством собственных мыслительных процессов (т. е. вымарывать нежелательное и ретушью подчеркивать то, что хочется видеть). Эти страхи и желания, зачастую сосредоточенные вокруг страхов и желаний по поводу того, чтобы видеть и быть увиденным (а также не смотреть и не быть увиденным), на мой взгляд, имеют прямое отношение к связям и объектным отношениям.

К французской традиции я причисляю Лакана (Lacan, 1966), которого его работы, посвященные стадии зеркала, могли бы привести к более основательному рассмотрению конфликтов стыда. Безусловно, он был на пути к этому, так же, как и Кохут (Kohut, 1971). Однако ни один из них так и не исследовал боль интенсивных конфликтов стыда, феноменологически не описал типичные защитные механизмы, используемые для совладания с ней. Другой взгляд на конфликты стыда можно найти у Сартра (Sartre, 1943, 1975, 1983), особенно в его исследованиях связей между переживанием «я смотрю», переживанием «на меня смотрят» и стыдом.

Перевод Н. Л. Емельянниковой. М., «Художественная литература», 1957.

Имея в виду теперешние дискуссии относительно символизации и ментализации, стоило бы рассмотреть исторический контекст этих дискуссий и роль динамики стыда. Надеюсь, что этой относительно глобальной задаче в скором времени будет уделено заслуженное внимание, а здесь будет полезно сделать несколько замечаний. Те, кто считают ментализацию завершающим, или конечным пунктом процессов мышления, на самом деле искажают и ограничивают его спектр, поскольку это подразумевает, что мысль не находит затем выражение в чувствах, а некоторым образом «застревает» в них. Гениальность Фрейда проявилась в том, что он описал мышление как не отделимый от жизни процесс. И он, концептуализировав мышление как процесс жизни, нуждался в бессознательном в качестве своего рода резервуара мышления. Если же, напротив, «нементализируемое» оказывается аналогом грязи, которую, как известно, Мэри Дуглас называла «неуместной материей» (нементализируемое и есть «неуместная», или «неподходящая» материя), то «чистым» и, стало быть, приемлемым оказывается лишь то, что уместно (иначе говоря, ментализизируемо). Такой взгляд входит в противоречие с понятием бессознательного у Фрейда, подменяя его неким позитивизмом.

По Фрейду – отчасти благодаря тому, что он мог опереться на концепцию бессознательного, – сфера мышления гораздо шире сферы

языка, и границы между нормальным и патологическим значительно более проницаемы, чем готовы допустить многие сторонники концепции ментализации (см., например, Fonagy et al., 2002). В согласии с традицией лингвистов и структуралистов, они (как в Англии, так и во Франции) выражают убежденность в том, что нет реальности вне «ментализируемого», как если бы только язык (любой символический код) устанавливал для нас, что именно реально; таким образом концепция бессознательного Фрейда в очередной раз оказывается лишена той значимости, которую он ей придавал. При всем этом я считаю, что философски компетентная дискуссия о ценности термина ментализация – без претензий на теоретизирование в области мышления или познания – могла бы быть полезной и своевременной. Теории языка, мысли и реальности (и также взаимосвязи между всеми тремя) восходят к началам философии и пронизывают теологические диспуты. Жаль будет, если текущие полемики по поводу «ментализации» окажутся оторваны от такого богатого контекста.

Для Сартра ад – это другие люди. Важный компонент в конфликтах стыда – фантазийный наблюдатель индивида (который является внутренним) и то, каким образом индивид использует внешние унижения на службе внутреннего осуждения. См., например, главу «Взгляд» в «Бытие и ничто» (Sartre, 2002) и Килборн (Kilbome, 2002).

В «Алой букве», как и в «Царе Эдипе», то, что может быть узнано, и есть то, к чему индивид не слеп (слепота – не случайно столь глубокая тема у Софокла). Эдип и Димсдейл оба отказываются узнать себя; этот отказ, это сопротивление навлекают на них невыносимый позор в собственных глазах, неотвратимо приводят их к смерти.