Коллеги, приятели, маги из Академии наук СССР, толпы благодарных выпускников и поклонников его исследовательского, экспериментаторского и педагогического таланта прощались с Виктором Арнольдовичем в институте. В большом светлом зале на втором этаже, где выстроились под флагами вдоль стен гипсовые бюсты профессоров и академиков, установили на двух лабораторных табуретах покрытый алым гроб. Отец лежал в нём белее гипсовых коллег, и кумачовое полотнище, скрывавшее его до середины груди, казалось снятым со стены флагом. Четверо солдатиков, изнемогая от духоты, стояли на карауле у тела. Бесконечная череда желающих попрощаться, всхлипывающих, суровых, отрешённых, текла через зал.

Люди толклись, вытянувшись колонной от парадной двери зала, осаживали злыми взглядами тех, кто пытался прорваться к мертвецу без очереди.

Сима невольно поискала взглядом в толпе своих. «Серафимов» там не было. Да и не могло быть. Никто из девчонок не решился бы снова оказаться в стенах альма-матер, где в зале боевой славы висели их портреты. Хотя прошло больше пятнадцати лет, все изменились – взяли своё и возраст, и годы на болоте под Кармановом, – а все-таки боязно было показаться в институте, встретиться с кем-то из бывших педагогов или однокурсников. Мёртвые не возвращаются. А если возвращаются… то всякий маг знает, как надлежит поступать в подобных случаях. Для всех «героическая седьмая» должна была остаться военной легендой.

Сима тоже за последние два года, что оставалась рядом с Виктором, ни разу так и не решилась зайти в институт. Только сегодня.

Она не подходила. Просто стояла чуть за колонной, чтобы видеть край гроба и профиль Виктора. Можно было остаться дома или дождаться подруг на кладбище, но Сима не могла потерять эти последние часы. Уже сегодня от Учителя останется только могильный холм. Поэтому Сима, не отрываясь, смотрела сейчас на его лицо, на заострившийся нос, на бледные губы, стараясь хоть на мгновение вернуть ощущение, что он рядом.

Это почти удалось. На секунду показалось, что Виктор жив. Что под красным полотнищем в гробу не он, а один из гипсовых профессоров, ради шутки снятый со своего постамента. Сима заплакала и отвернулась, но осталась стоять, пока толпа не поредела, не отпустили караул. Шесть молоденьких ассистентов с кафедры оборонной магии подняли на плечи гроб. Кто-то сгрёб в несколько больших охапок цветы. И зал опустел.

На похороны должны были ехать только самые близкие. Одно дело – покачать головой над гробом в красно-белом зале института, и совсем другое – тащиться на противоположный конец города на старое кладбище. На это мало кто решился. Желающих хватило лишь на то, чтобы заполнить первый и, частично, второй из трёх выделенных институтом автобусов. Сесть в катафалк не отважился никто, положили, что ехать с телом приличнее будет родным. Из родственников у Виктора осталась лишь старшая сестра Евдокия, трепетавшая учёности и величия брата и робевшая сама писать к нему. Жила она на Алтае – уехала с мужем, да после его смерти так и осталась с мужней семьёй. Сима изредка переписывалась с нею, посылала поздравительные карточки к праздникам и посылки. Написала и о том, что Виктора не стало. Но на похоронах Дусену, как любила называть себя Евдокия Арнольдовна, не ждала – она двенадцатью годами старше брата, едва ли соберётся в такую дорогу – с Алтая в Москву, да и не успеть ей. Сима без опаски вошла в двери катафалка, села в самый угол, в изголовье. Несколько раз поправила цветы и складки ткани.

– Можно? – вопрос застал её врасплох.

Она подняла голову, настороженно разглядывая высокую женщину в спортивном пиджаке, простой свободной юбке и туфлях без каблука.

– Нина? – в голосе прозвучало сомнение и недоверие, но Громова не обиделась, села рядом, сгребла левой рукой и прижала подругу к плечу.

– Здравствуй, товарищ староста, – проговорила она. – Держись, мать, не раскисай. Всякое бывало.

Сима кивнула, чувствуя, как снова подступают к глазам слёзы.

– Ну что, – оглянулся через плечо шофёр. – Поедем?

– Погоди, – ответила за Симу Громова, – ещё кое-кого подождём.

Они пришли почти одновременно. Коротко поприветствовали друг друга, садясь в катафалк. Молча и тесно сидели, глядя друг на друга, словно боясь опустить глаза на гроб, стоявший в ногах, но Сима была уверена – теперь все его простили. Даже те, что перестали писать ей, когда узнали, что она осталась с Виктором. Всё былое, страшное и мучительное, умерло вместе с Отцом. И вот-вот будет похоронено.

Институтские автобусы уже скрылись из виду. Катафалк, покачиваясь, миновал ворота института. Развернулся, притормозил, поджидая просвета в череде автомобилей, и в этот момент чья-то небольшая сухая ладонь дважды хлопнула по стеклу, а через мгновение невысокий старичок в толстых очках, шляпе пирожком и пиджаке, слишком плотном для жары бабьего лета, запрыгнул в дверь и уселся в ногах гроба.

– Приветствую, товарищи, – проговорил он ласково. – Чуть не опоздал. На прощание не успел, но Витю не проводить – этого я бы себе никогда не простил. Лучший мой ученик, талантище такой, какого этот институт не отыщет ещё лет пятьдесят. А вы, верно, учились у него?

«Серафимы» кивнули одновременно, так что на губах старика мелькнула печальная улыбка.

– Витина выучка, – заметил он, подвигаясь ближе. – Всегда в нём оставалась эта военная струнка. Вы какого года выпуск?

Кто-то опустил глаза, кто-то испуганно обратил взгляд на старосту.

– Тридцать девятого, – ответила за всех Сима. Не осерчают девчонки, что добавила им лишних тройку лет. Выбор невелик. В сорок первом они вместе с Виктором ушли на фронт, Отец вернулся в институт уже в сорок седьмом и только тогда набрал себе новую группу. На выпуск пятьдесят второго, Машин, они никак не походили – слишком хорошо были заметны следы времени, войны и проклятой формулы «ночных ангелов». Оставалось сказаться сороковым и тридцать девятым, чтобы у старичка-профессора не появилось желания спрашивать про выпуск сорок первого и легендарную седьмую группу.

– Воевали, как я погляжу? – деликатно кашлянув, проговорил старичок.

– А вы? – пошла в наступление Нина.

– А мне не довелось, – сокрушённо проговорил он. – Не отпустили. Под замок посадили и охрану приставили. Поверьте, много бы я отдал, чтобы уйти тогда на фронт вместе с Витей. Но не сложилось. А вы на каком воевали?

– На Степном, – буркнула Нина, отводя глаза, чтобы старичок не заметил в её взгляде мелькнувшей искры презрения к тыловой крысе. «Захотел бы, нашёл путь на передовую. Теперь все, кто в кабинетах пересидел, языками цокают, что повоевать не успели», – буркнула себе под нос Громова, но Лена Солунь толкнула её локтем. Нина насупилась и уставилась в окно, за которым проплывали пыльные ветви лип.

Симе досадно было, что такой разговор зашёл здесь, над гробом. От повисшей тишины и тяжести невысказанных слов воздух словно сгустился, и лицо Отца вовсе казалось восковым, ненастоящим. Не могла эта парафиновая кукла быть их Учителем. Не могло в этой оболочке не остаться ничего, что она так любила. След его злого и ироничного ума в складке у губ, отпечаток силы в изломе бровей – смерть словно стёрла всё, сделав лицо Виктора безразличным и жестоким. Сима не хотела запомнить его таким. Она перевела взгляд на старика-профессора, стараясь припомнить, где она видела его лицо. Но так и не смогла.

– Всегда он был такой, – задумчиво проговорил, словно ни к кому особенно не обращаясь, старенький профессор, – решительный. Говорят, узнал, что, возможно, нашли останки его любимой седьмой группы где-то на Смоленщине. Другой бы послал магов помладше разведать, зная, какой силищи была группа, дивизию б пригнал. Другой кто, но не Витя. Уж очень он их любил. Даже и мёртвых всё защитить пытался. Как раз пришёл ко мне перед той поездкой, посидел недолго. Словно прощался… – Старик смешно наморщил нос, словно стараясь удержать слёзы. – Сильно оказалось проклятье, что девчат героических погубило. Эх, Витя-Витя… Всегда ты был такой, если уверился, что прав, – очертя голову в омут прыгал…

– Да не один, – буркнула Юля Рябоконь, глядя в окно невидящим взглядом – лишь бы не на гроб и не на старичка, расчувствовавшегося так не к месту.

– Вот и умер ты, Витя, за других. Пусть ценой жизни, а нашёл…

– Кого? – удивлённо подняла глаза Сима. Все остальные встрепенулись, посмотрели на старика. На мгновение, всего на долю секунды показалось «серафимам», что профессор обманул их – не был ни старым, ни немощным, ни сентиментальным. Его голубые выцветшие глаза смотрели внимательно, мудро, понимающе.

– «Ночных ангелов» своих он нашёл, – проговорил старичок и вновь зашевелил носом, зашмыгал, приложил к глазам белоснежный платок. – Останков почти нет, говорят, но по магометрии ошибки быть не может. Отыскалась наша легендарная седьмая группа. Сколько лет… Кто ж знал, что для того, чтобы девчат по-человечески похоронить, нам тебя, Витя, схоронить придётся…

Он умолк, погрузившись в скорбь, лишь изредка сопел и промакивал платочком глаза.

Маша приехала на кладбище. Всё такая же золотистая и худенькая, только грустная и какая-то другая. Словно свет, что всегда горел у нее внутри, кто-то выключил. И от этого взгляд Рыжей стал тяжёлым и задумчивым. А может, одёрнула себя Сима, только показалось. Может, это отразились в глазах подруг кладбищенские тени, серые надгробия, холодный осенний лес.

Едва все выбрались из автобусов, пошёл мелкий дождь, земля под ногами пропиталась водой. Рабочие с трудом подняли мешковину, закрывавшую приготовленную могилу.

Потёмкина опустили в неё как-то слишком торопливо. Видно, могильщикам не терпелось спастись от дождя в сторожке, где у них остался горячий чайник и бутерброды с ливерной колбасой.

Сима не заметила, кто бросил первую горсть земли на гробовую крышку. Маги из руководства, коллеги спрятались под академическими чёрными зонтами. И земля всё летела и летела, скрывая лакированную поверхность последнего жилища того, кого она любила. Она тоже наклонилась, сомкнула пальцы вокруг комка влажной земли и с трудом разжала руку над могилой. Старик-профессор пристроился следом, произнёс пару общих и высокопарных фраз о служении Родине и науке, обнялся с каждым, кто не успел улизнуть, а потом быстро простился и поспешил в сторону кладбищенских ворот, словно торопясь успеть на уже отъезжающий институтский автобус.

– И что это был за дед? – наконец выразила общее недоумение Нина, которая всегда выбирала пусть и грубоватые, но самые точные слова.

– Профессор Решетников, – буднично произнесла Маша, всё ещё отчасти погружённая в свои мысли. – А может, академик уже. Не может он быть просто профессором с таким послужным списком.

– Тот самый? Александр Евгеньевич? Который учебники по оборонной магии написал? Я думала, он выше. Не может это быть тот Решетников. На портрете совсем другой, – донеслось со всех сторон.

– На портретах в институте и вы на себя не похожи, – отозвалась Маша. – Я вас по тем портретам ни за что бы не узнала. Надо было, чтобы «тот самый Решетников» выглядел и великим, и советским, – вот и нарисовали. Меня с ним Отец познакомил, когда я диплом начинала писать.

– Отец у него диссертацию писал, – подтвердила Сима. – Это Александр Евгеньевич нашу формулу вывел. Ту самую.

Заканчивать фразу не пришлось. Во всех взглядах сверкнуло багровым страшным пламенем воспоминание о «той самой» формуле, отразилась чёрная вода кармановского болота, антрацит ночного неба, разорванного вспышками и лучами прожекторов. Страх, незабытая боль, непрощенная обида.

«Серафимы» ещё постояли над могилой, глядя на груду венков с алыми лентами «от коллег», «от друзей», «от учеников». Сима так и не решилась выбрать надпись на венок, поэтому один был совсем без ленты – с жёлтыми ирисами. Такие ирисы они с Машей года три назад посадили на могиле Сашки.

Помолчали.

– Ну что, к тебе теперь? – спросил кто-то из подруг.

– Ко мне? – Староста впервые в жизни растерялась, не зная, что ответить. Последние два года у неё не было своего дома. Был дом Виктора, его работа, его жизнь. И теперь, когда она закончилась, Серафима не успела ещё задуматься о том, как быть дальше.

– Нет, давайте в наше кафе. В «Мороженое», – предложила Оля Рощина. И только теперь подруги с удивлением обратили внимание на то, что Ольга приехала одна. Оли, Рощина и Колобова, всегда были вдвоём, неразлучны и неразделимы. Какое-то время, пока обживались с легендами, пришлось пожить по разным городам, но не могли Оли долго быть порознь. Отчего теперь Рощина приехала на похороны Учителя одна, спросить никто не решился, а вот мысль о маленьком кафе, куда они в счастливые предвоенные годы заходили после занятий, оказалась неожиданно приятной для всех. Словно добрые воспоминания только и ждали удобного случая воскреснуть и напомнить о себе.

Тогда, на болоте и сразу после, «серафимы» чувствовали друг друга, как самих себя. И потом, кочуя по Союзу, пока Рыжая не отыскала почти невозможное решение, всегда знали, где кто и что с каждой. А потом, когда ужас перевоплощения остался позади, связь начала слабеть, а после и вовсе исчезла. И оказалось, что это больно – вдруг оказаться одной, без этой тянущей, словно кровавая пуповина, связи. Очень больно. Конечно, потом они привыкли. Всё-таки хорошего было несравнимо больше.