Глава 4
Свет декабрьского низкого солнца едва озаряет горницу, в которой мамка кормит миндальной кашей трехлетнего Ваню. Весело потрескивают в печи дрова. Рудо-желтые отсветы пламени приплясывают по стенам. Дородной пышнотелой Аграфене жарко.
— Что ж ты так вяло ешь, мой родненький?
— Сказку расскажешь?
— Расскажу, мой хороший, только ешь поживее.
— Про Ивана-царевича?
— Можно и про него… В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь; у этого царя было три дочери и один сын, Иван-царевич. Царь состарился и помер, а вместо него стал Иван-царевич. Как узнали про то соседние цари, тотчас же собрали несметные полки и пошли на него войною. Иван-царевич растерялся, пошел к своим сестрам и спрашивает:
— Любезные мои сестрицы! Что мне делать? Все цари поднялись на меня войною.
— Ах ты, храбрый воин! Чего убоялся? Как же Белый Полянин воюет с Бабою Ягою золотою ногою, тридцать лет с коня не слезает, роздыху не знает? А ты, ничего не видя, испугался!
Иван-царевич тотчас оседлал своего доброго коня, надел себя доспехи ратные, взял меч-кладенец, копье долгомерное и плетку шелковую, помолился Богу и выехал против ворогов; не столько мечом бьет, сколько конем топчет; перебил все воинство вражее, воротился в город, лег спать и три дня спал беспробудным сном. На четвертый день проснулся, вышел на гульбище, глянул в чистое поле — цари больше того полков собрали и опять под самые стены подступили. Опечалился царевич, пошел к своим сестрам:
— Ах, сестрицы! Что мне делать? Одну силу истребил, другая под городом стоит, пуще прежнего грозит.
— Какой же ты воин! День воевал да три без просыпа спал. Как же Белый Полянин воюет с Бабой Ягою золотою ногою, тридцать лет с коня не слезает, роздыху не знает?
Иван-царевич побежал в белокаменные конюшни, оседлал доброго коня богатырского, надел доспехи ратные, опоясал меч — кладенец, в одну руку взял копье долгомерное, в другую плетку шелковую, помолился Богу и выехал против ворогов: Не ясен сокол налетает на стадо гусей, лебедей и серых утиц — нападает Иван-царевич на войско вражее; не столько сам бьет, сколько конь его топчет. Побил рать-силу великую, воротился домой, лег спать и спал непробудным сном шесть дней. На седьмой день проснулся, вышел на гульбище, глянул в чистое поле — цари больше того войск собрали и опять весь город обступили. Идет Иван-царевич к сестрам.
— Любезные мои сестрицы! Что мне делать? Две силы истребил, третья под стенами стоит, еще пуще грозит.
— Ах ты, храбрый воин! Один день воевал да шесть без просыпа спал. Как же Белый Полянин воюет с Бабой Ягою золотою ногою, тридцать лет с коня не слезает, роздыху не знает?
Горько показалось то царевичу; побежал он в белокаменные конюшни, оседлал своего коня богатырского, надел на себя доспехи ратные, опоясал меч-кладенец, в одну руку взял копье долгомерное, в другую плетку шелковую, помолился Богу и выехал против ворогов. Не ясен сокол налетает на стадо гусей, лебедей и на серых утиц- нападает Иван-царевич на войско вражее; не столько сам бьет, сколько конь его топчет. Побил рать-силу великую, воротился домой, лег спать и спал непробудным сном девять дней. На десятый день проснулся, призвал своих бояр.
— Верные мои бояре! Вздумал я в чужие страны ехать, на Белого Полянина посмотреть; прошу вас вместо меня судить и рядить, все дела по правде вершить.
Затем попрощался с сестрами, сел на коня и поехал в путь-дорогу. Долго ли, коротко ли — заехал он в темный лес; видит: избушка стоит, в той избушке стар человек живет. Иван-царевич зашел к нему.
— Здравствуй, дедушка!
— Здравствуй, русский царевич. Куда Бог несет?
— Ищу Белого Полянина; не знаешь ли, где он?
— Сам я не ведаю, а вот подожди, соберу своих верных слуг и спрошу у них.
Старик вышел на крылечко, заиграл в сребряную трубу- и вдруг начали к нему со всех сторон птицы слетаться. Налетело их видимо-невидимо, черной тучею все небо покрыли. Крикнул стар человек громким голосом, свистнул молодецким посвистом:
— Слуги мои верные, птицы перелетные! Не видали ль, не слыхали ль чего про Белого Полянина?
— Нет, видом не видали, слыхом не слыхали!
— Ну, Иван-царевич, — говорит стар человек, — ступай теперь к моему старшему брату; может, он тебе скажет. На, возьми клубочек, пусти перед собою; куда клубочек покатится, туда и коня направляй.
Иван-царевич сел на своего доброго коня, покатил клубочек и поехал вслед за ним; а лес все темней да темней…
Аграфена на минуту замолчала, услышав, что в покои Елены кто-то вошел. По голосам определила гостей: княгиня Анна и Михаил Львович.
— Что же дальше-то было?
Аграфена, прислушиваясь к звукам в соседней комнате, заговорила вполголоса:
— Приезжает царевич к избушке, входит в двери; в избушке старик сидит — седой как лунь.
— Здравствуй, дедушка!
— Здравствуй, русский царевич! Куда путь держишь?
— Ищу Белого Полянина; не знаешь ли, где он?
— А вот погоди, соберу своих верных слуг и спрошу у них.
Старик вышел на крылечко, заиграл в серебряную трубу-и вдруг собрались к нему со всех сторон разные звери. Крикнул им громким голосом, свистнул молодецким посвистом:
— Слуги мои верные, звери прыскучие! Не видали ль, не слыхали ль чего про Белого Полянина?
— Нет, — отвечают звери, — видом не видали, слыхом не слыхали.
— А ну рассчитайтесь промеж себя — может, не все пришли.
Звери рассчитались промеж себя — нет кривой волчицы. Старик послал искать; тотчас побежали гонцы и привели ее.
— Сказывай, кривая волчица, не знаешь ли ты Белого Полянина?
— Как мне его не знать, коли я при нем завсегда живу; он войска побивает, а я трупами питаюсь.
— Где же он теперь?
— В чистом поле, на большом кургане, в шатре спит. Воевал он с Бабой Ягою золотою ногою, а после бою залег на двенадцать дней спать.
— Проводи туда Ивана-царевича.
Волчица побежала, а вслед за нею поскакал царевич. Приезжает он к большому кургану, входит в шатер — Белый Полянин крепким сном почивает. «Вот сестры мои говорили, что Белый Полянин без роздыху воюет, а он на двенадцать дней спать залег! Не соснуть ли и мне пока!» Подумал-подумал Иван-царевич и лег с ним рядом. Тут прилетела в шатер малая птичка, вьется у самого изголовья и говорит таковые слова:
— Встань-пробудись, Белый Полянин, и предай смерти моего брата Ивана-царевича; не то встанет — сам тебя убьет!
— Птичка-это сестра Ивана-царевича?
— Ну да, крошка.
— А почему она хочет, чтобы Белый Полянин убил ее брата?
«Откуда мне знать, почему сестры Ивана-царевича оказались такими вероломными! А может, в царских да великокняжеских семьях так заведено: кровного брата люто ненавидеть, желать ему самой жестокой погибели? Всем было ведомо о нелюбви Василия Ивановича к брату Юрию, но никто и подумать не мог, что Глинские обойдутся с ним так свирепо. А теперь вон и за Елену взялись…»
— Так ты все же намерена послать Воронцова в Новгород? — доносится из соседней палаты визгливый голос княгини Анны. Аграфена представила на миг ее пронзительный взгляд, крючковатый нос, поджатые губы и передернулась.
— Да, матушка. Великий князь изъявил свою волю и менять свое решение не намерен. Великий князь не может сегодня говорить одно, а завтра — другое.
— Что ты нам твердишь: «великий князь», «великий князь»! Не он, а ты вознамерилась послать Михаила Семеновича в Новгород по наущению наших недругов. Эдак, потакая им, ты, голубушка, можешь совсем власти лишиться. Я тебе неоднократно уже говорила: советуйся во всем с Михаилом Львовичем. Сам Александр, господарь литовский, делал свои дела только с согласия твоего дядюшки! А ты без его ведома назначаешь наместников.
— Довольно об этом, матушка. Михаила Львовича я почитала и дальше почитать буду. Надеюсь, что впредь разногласий у нас не возникнет.
— Так ты все же не намерена отказываться от посылки нашего ближнего человека в Новгород?
— Довольно об этом, Анна, — проскрипел голос Михаила Львовича, — пусть Воронцов едет в Новгород. У нас и без того немало забот. С Юрием Дмитровским мы быстро разделались благодаря усердию покойного Василия Ивановича, окружившего удельного князя видоками и послухами. Через них нам было известно об Юрии все. А вот о князе Андрее нам ничего пока не ведомо.
— Василий Иванович всегда доверял своему младшему брату, поэтому не считал нужным содержать при нем видоков и послухов. — Казалось, Елена обрадовалась перемене разговора.
— Василию Ивановичу, может, и ни к чему было следить за старицким князем, а нам без этого нельзя. Надеюсь, в этом Елена согласна со мной?
— Согласна, Михаил Львович, но разве опасен для нас князь Андрей?
— Пока он нам не страшен, а дальше всяко может случиться. Как тухлое мясо неодолимо влечет к себе мух, так и удельный князь манит к себе строптивых бояр. В этом и таится для нас опасность. Потому мы должны знать о старицком князе все: что он мыслит, с кем встречается, с кем дружбу водит. И ежели вздумается ему чем-либо навредить нам, мы быстро отправим его вслед за Юрием в темницу.
«Что за злыдни! — думает Аграфена. — Не успели сорочин справить по Василию Ивановичу, как засадили Юрия за сторожи. А теперь и за Андрея принялись. Но в чем их вина? Предупреждали бояре князя Юрия, просили отъехать из Москвы в свой удел от греха подальше, да он замешкался. Вот и поплатился. Всем ведомо: князь Андрей трусоват, ему ли идти против юного великого князя? Так и его Глинские готовы живьем проглотить».
— Что же ты не рассказываешь мне сказку? — прервал ее размышления Ваня.
— Иван-царевич вскочил, поймал птичку, оторвал ей правую ногу, выбросил за шатер и опять лег возле Белого Полянина. Не успел заснуть, как прилетает другая птичка, вьется у изголовья и говорит:
— Встань-пробудись, Белый Полянин, и предай злой смерти моего брата Ивана-царевича; не то встанет — сам тебя убьет!
Иван-царевич вскочил, поймал птичку, оторвал ей правое крыло, выбросил из шатра и опять лег на то же место. Вслед за тем прилетает третья птичка, вьется у изголовья и говорит:
— Встань-пробудись, Белый Полянин, и предай злой смерти брата моего Ивана-царевича, не то он встанет да тебя убьет!
Иван-царевич вскочил, изловил ту птичку и оторвал ей клюв; птичку выбросил вон, а сам лег и крепко заснул. Пришла пора, пробудился Белый Полянин, смотрит — рядом с ним незнамо какой богатырь лежит; схватил он острый меч и хотел было предать его злой смерти, да вовремя удержался. «Нет, — думает, — он наехал на меня сонного, а меча не захотел кровавить; не честь, не хвала и мне, доброму молодцу, загубить его! Сонный что мертвый! Лучше разбужу его». Разбудил Ивана-царевича и спрашивает:
— Добрый ли, худой ли человек? Говори: как тебя по имени зовут и зачем сюда заехал?
— Зовут меня Иваном-царевичем, а приехал на тебя посмотреть, твоей силы попытать.
— Больно смел ты, царевич! Без спросу в шатер вошел, без разрешения выспался, можно тебя за то смерти предать!
— Эх, Белый Полянин! Не перескочил через ров, да хвастаешь; подожди — может, споткнешься! У тебя две руки, да и меня мать не с одной родила.
Сели они на своих богатырских коней, съехались и ударились, да так сильно, что их копья вдребезги разлетелись, а добрые кони на колени попадали. Иван-царевич вышиб из седла Белого Полянина и занес над ним острый меч. Взмолился ему Белый Полянин:
— Не дай мне смерти, дай мне живота! Назовусь твоим меньшим братом, вместо отца почитать буду.
Иван-царевич взял его за руку, поднял с земли, поцеловал в уста и назвал своим меньшим братом.
— Слышал я, брат, что ты тридцать лет с Бабою Ягою золотою ногою воюешь; за что у вас война?
— Есть у нее дочь-красавица, хочу добыть да жениться.
— Ну, — сказал царевич, — коли дружбу водить, так в беде помогать! Поедем воевать вместе.
Сели на коней, выехали в чистое поле; Баба Яга золотая нога выставила рать несметную. То не ясные соколы налетают на стаю голубиную — напускаются сильно могущие богатыри на войско вражее! Не столько мечами рубят, сколько конями топчут; прирубили, притоптали целые тысячи. Баба Яга наутек бросилась, а Иван-царевич за ней вдогонку. Совсем было нагонять стал — как вдруг прибежала она к глубокой пропасти, подняла чугунную доску и скрылась под землею. Иван-царевич и Белый Полянин накупили быков множество, начали их бить, кожи сымать да ремни резать, из тех ремней веревку свили — да такую длинную, что один конец здесь, а другой на тот свет достанет. Говорит царевич Белому Полянину.
— Опускай меня скорей в пропасть, да назад веревки не вытаскивай, а жди; как я за веревку дерну, тогда и тащи!
Белый Полянин опустил его в пропасть на самое дно. Иван-царевич осмотрелся кругом и пошел искать Бабу Ягу. Шел-шел, смотрит — за решеткой портные сидят.
— Что вы делаете?
— А вот что, Иван-царевич: сидим да войско шьем для Бабы Яги.
— Как же вы шьете?
— Известно как: что кольнешь иглою, то и воин с копьем на лошадь садится, в строй становится и идет войной на Белого Полянина.
— Эх, братцы! Скоро вы делаете, да некрепко; становитесь в ряд, я научу, как крепче шить.
Они тотчас выстроились в один ряд; а Иван-царевич как махнет мечом, так и полетели головы. Побил портных и пошел дальше. Шел-шел, смотрит — за решеткою сапожники сидят.
— Что вы тут делаете?
— Сидим да войско готовим для Бабы Яги золотой ноги.
— Как же вы, братцы, войско готовите?
— А вот так: что шилом кольнем, то и воин с мечом, на коня садится, в строй становится и идет войной на Белого Полянина.
— Эй, ребята! Скоро вы делаете, да не споро. Становитесь-ка в ряд, я вас получше научу.
Вот они стали в ряд; Иван-царевич махнул мечом, и полетели головы. Побил сапожников — и опять в дорогу. Долго ли, коротко ли — добрался он до большого прекрасного города; в том городе царские терема выстроены, в тех теремах сидит девица красоты неописанной. Увидала она в окно доброго молодца; полюбились ей кудри черные, очи соколиные, брови соболиные, ухватки богатырские; зазвала к себе царевича, расспросила, куда и зачем идет. Он ей сказал, что ищет Бабу Ягу золотую ногу.
— Ах, Иван-царевич, ведь я ее дочь; она теперь спит непробудным сном, залегла отдыхать на двенадцать дней.
Вывела его из города и показала дорогу. Иван-царевич пошел к Бабе Яге золотой ноге, застал ее сонную, ударил мечом и отрубил ей голову. Голова покатилась и промолвила:
— Бей еще, Иван-царевич!
— Богатырский удар и один хорош! — отвечал царевич, воротился в терема к красной девице, сел с нею за столы дубовые, за скатерти браные. Наелся-напился и стал ее спрашивать:
— Есть ли на свете сильнее меня и краше тебя?
— Ах, Иван-царевич! Что я за красавица! Вот как за тридевять земель, в тридесятом царстве живет у царя-змея королевна, так та подлинно красота несказанная: она только ноги помыла, а я тою водою умылась!
Аграфена прислушалась. Разговор в покоях Елены вновь обострился.
— А ты и по другим делам не соизволишь советоваться со своими родственниками! Посольские дела вершат Тучков с Захарьиным, а не мы, Глинские! — Голос Михаила Львовича утратил привычную скрипучесть, стал визгливым, как у княгини Анны.
Аграфене вдруг представилось, будто в облике княгини Анны явилась во дворец сама Баба Яга, а Михаилу Львовичу уподобился Змей Горыныч. Разинув пасти, стоят они против Елены, готовые пожрать ее в любой миг.
«Ой, нелегко государыне с такими родичами! Надо бы помочь ей, но как?»
Аграфена засуетилась, подхватила Ваню на руки, прикоснулась к его лобику своей жаркой ладонью.
— Пойдем-ка мы к нашей матушке.
— Да ты же сказку не досказала!
— Потом, мой миленький, доскажу, не до того сейчас.
Шумно распахнув дверь в покои Елены, Аграфена растерянно остановилась, как будто не ожидала увидеть посторонних людей.
— Вы уж простите меня за помеху вашему разговору, дело мое не терпит отлагательства. Мнится мне, государыня, великий князь захворал, кушал плохо и лобик как огонь горячий. Тревожусь я, беда не приключилась бы.
Елена заторопилась к сыну.
— И впрямь головка как огонь горит. Михаил Львович, ты бы прислал к великому князю лекаря Николая Булева. Пусть посмотрит его.
Михаил Львович кивнул головой и вышел из палаты. Следом за ним, ковыляя, удалилась и княгиня Анна. Аграфене показалось, будто Елена облегченно вздохнула.
— Ты бы, государыня, не особенно доверяла этим заморским лекарям. Немчин — он и есть немчин. Не навредил бы чем великому князю.
— Николая Булева я давно знаю, добрый он лекарь. На худое дело не подвигнется.
«Не лекаря страшится, а дядюшки своего», — отметила кормилица.
— Устала я, Аграфена, скорей бы уж сын мой подрос да взял власть в свои руки. Не женское это дело управлять государством. Обо всем нужно думать, а помощи ни от кого нет.
— Что и говорить, трудная доля выпала тебе, государыня, ой трудная! В таком превеликом деле следует обязательно обзавестись надежными помощниками, бескорыстными и верными.
— Где ж их сыскать, бескорыстных да верных? Ныне каждый норовит урвать кус пожирнее, каждый тянет в свою сторону.
И тут Аграфене неожиданно вспомнилась беседа с Иваном Юрьевичем Шигоной, случившаяся сегодня утром. Криво усмехнувшись, дворецкий как бы в шутку сказал, что ее брат по своей стати достоин любви великой княгини. Она промолчала. Не хватало еще, чтобы при живой-то жене Иван начал волочиться за вдовой. Тогда Шигона добавил, будто давно подметил неравнодушие Елены к Ивану Овчине. Подумалось Аграфене: не пристало мужику сплетни городить, лживые вести разносить. Уж коли б Елена в самом деле втюрилась в Ивана, она давно бы подметила это. С тем и разминулись они с Шигоной. Сейчас же Аграфене помнилось: неспроста Иван Юрьевич затеял этот разговор.
— А ты не печалься, государыня. Отыскать верных людей можно. Есть такие, которые тело свое на раздробление готовы отдать ради тебя и сыновей твоих.
— Не вижу я таких, Аграфена.
— А они мне ведомы. Взять хоть брата моего, Ивана. Последние дни ходит он сам не свой. Спрашиваю его: что это с тобой приключилось? А он отвечает: сердце все изболелось, на великую княгиню глядючи, трудно ей одной, горемычной.
Елена пристально посмотрела в глаза Аграфены.
«О брате своем печется, хочет, чтобы возвысила я его, — равнодушно подумала она. — Правду я сказывала: каждый тянет в свою сторону. Наверняка ничего такого Иван не говорил, сама все придумала».
— Только я так мыслю, — продолжала мамка, — не одна жалость гнездится в его сердце. Души он в тебе, государыня, не чает. Днем и ночью думает о тебе…
— Что ты бормочешь, грешница? У Ивана Богом данная жена есть. Ишь что удумала!
— Да что это за жена, которая мужа своего к себе не подпускает?
Елена хотела было немедленно услать прочь Аграфену, но что-то неведомое шелохнулось в душе и остановило ее порыв. Она отчетливо представила вдруг Ивана Овчину, рослого, улыбчивого, полного жизненных сил. Покойный муж почему-то всегда отличал его, приближал к себе. Муж и Иван Овчина… Елена мысленно поставила их рядом. Когда-то она поклялась любить Василия Ивановича до гробовой доски. И он в ней души не чаял. Чего стоило ему обрить ради нее свою бороду! Уж что только не говорили злые языки по этому поводу. Брат Михаил, передразнивая некоего попа, увиденного им на Пожаре, говорил так:
— Смотрите — вот икона страшного пришествия Христа: все праведники одесную Христа стоят с бородами, а ошую бусурмане и еретики, бритые, с одними только усами, как у котов и псов. Один козел сам себя лишил жизни, когда ему в поругание отрезали бороду. Вот неразумное животное умеет свои волосы беречь, оно куда лучше безумных брадобреев!
Но любила ли Елена его на самом деле? Вряд ли. Одно знала точно: когда муж был на смертном одре, она… люто возненавидела его. Подумать только: за все время болезни он ни разу не призвал ее к себе, все дела, касающиеся передачи власти, решал с ближайшими людьми без ее ведома и совета. Возможно, Василий Иванович полагал, что не бабье дело — управлять государством, а может, считал ее слишком юной для государственных дел, недостаточно благоразумной, неопытной в житейских делах. Елена рвалась к умирающему мужу, но бояре твердо противились ее желанию, утверждая, будто великий князь болен неопасно и, если надумает, сам позовет ее. Когда же наконец князь Андрей Иванович и боярин Иван Юрьевич Челяднин явились за ней, она, хотя и была очень плоха, тем не менее не запамятовала спросить мужа о главном:
— Государь, князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?
Василий Иванович ответил спокойно и твердо:
— Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в древних грамотах отцов наших и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло.
И в этом спокойствии, четкости ответа таилась для нее безысходность: судьба жены была безоговорочно и окончательно решена Василием Ивановичем. Он отдавал всю власть малолетнему сыну, а точнее ближним боярам, приставленным опекать Ивана до пятнадцатилетнего возраста, а ей, молодой женщине — «как прежним княгиням шло»: жалкий вдовий удел до скончания дней своих. Так испокон веку повелось среди потомков Калиты, и Василий Иванович не захотел менять установленных порядков. Вот тогда-то Елена и возненавидела своего многодумного супруга, который за всю их совместную жизнь ни разу не посоветовался с ней о своих делах. Она безутешно рыдала, кусала до крови губы, билась в руках державших ее бояр. А они-то по наивности думали, будто Елена по муженьку своему убивалась.
Совершенно иные чувства испытала она, когда мысленно представила рядом с Василием Ивановичем Ивана Овчину. В воспоминаниях о молодом воеводе, туманных и неярких, было нечто приятное, притягательное.
«Прости, Господи, грешные мысли мои. Не иначе как лукавый явился в образе Аграфены и искушает меня!»
Но не было сил избавиться от наваждения.
— Выбрось из головы грешные мысли, — строго приказала Елена, — мне нужны не греховодники, а помощники.
— Так и я о том же, — смутилась Аграфена, — лучше Ивана никто тебе, государыня, не услужит.
— Хочу испытать его. Передай ему, пусть явится сегодня к вечеру в мои покои. А пока ступай.
Морозный декабрьский вечер спустился на московские улицы. На потемневшем пологе неба, словно веснушки, проступили яркие звезды. А когда луна выкатилась на небосклон, стали отчетливо видны дымы, взвившиеся над боярскими хоромами и убогими избенками. Казалось, будто каждая изба украсила себя в этот вечер пышным песцовым хвостом.
В горнице Елены тепло и уютно. Мягкие турецкие ковры приглушают все звуки: потрескивание свечей, скрип разворачиваемых грамот, принесенных по ее просьбе дьяком Федором Мишуриным. Правительница пытается сосредоточиться, но что-то все время мешает ей вникнуть в суть изложенного в грамотах. Взяв в руки зеркало, она долго всматривается в свое отражение: большие блестящие глаза, правильные очертания носа и губ, красивый изгиб шеи, пышные волосы, прикрытые черным платком.
«Грех-то, какой! Мужа своего только что схоронила, а уж за зерцало взялась».
Елена торопливо спрятала зеркало, отодвинула подальше грамоты и извлекла из ларца письма мужа, написанные в разные годы. Никогда раньше она не вчитывалась в них внимательно, все недосуг было.
«От великого князя Василья Ивановича всея Руси жене моей Елене. Я здесь, дал Бог, милостию Божией и Пречистыя Его Матери и Николы Чудотворца, жив до Божьей воли; здоров совсем, не болит у меня, дал Бог, ничто. А ты бы ко мне и вперед о своем здоровье отписывала, как тебя там Бог милует, чтоб мне про тебя было ведомо. А теперь я послал к митрополиту да и к тебе Юшка Шеина, а с ним послал к тебе образ — Преображенье Господа нашего Иисуса Христа; да послал к тебе в этой грамоте запись свою руку; и ты б эту запись прочла да держала ее у себя. А я, если даст Бог, сам, как мне Бог поможет, непременно к Крещенью буду на Москву. Писал у меня эту грамоту дьяк мой Труфанец, а запечатал я ее своим перстнем».
О чем же писал Василий Иванович в собственноручной записи? Елена никак не могла припомнить. Поискала записку среди мужниных грамот — нигде ее не было. Взяла в руки другое письмо великого князя. Его она получила в ответ на свое письмо о том, что у маленького Вани на шее появился веред . Как это взволновало его!
«Ты мне прежде зачем не писала? И ты б ко мне теперь отписала, как Ивана Бог милует, и что у него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь. Да поговори с княгинями и боярынями, что это такое у Ивана сына явилось и бывает ли это у детей малых? О всем бы об этом ты с боярынями поговорила и их выспросила да ко мне отписала подлинно, чтоб мне все знать. Да и вперед чего ждать, что они придумают, — и об этом дай мне знать; и как ныне тебя Бог милует и сына Ивана как Бог милует, обо всем отпиши».
Когда Елена написала мужу, что веред прорвался, он опять сильно обеспокоился:
«И ты б ко мне отписала, теперь что идет у сына Ивана из больного места или ничего не идет? И каково у него это больное место, поопало или еще не опало, и каково теперь? Да и о том ко мне отпиши, как тебя Бог милует и как Бог милует сына Ивана. Да побаливает ли у тебя полголовы и ухо, и сторона, и как тебя ныне Бог милует? Обо всем этом напиши мне подлинно».
А это письмо получено незадолго до смерти мужа в ответ на ее письмо с уведомлением о болезни второго сына Юрия:
«Ты б и вперед о своем здоровье и о здоровье сына Ивана без вести меня не держала и о Юрье сыне ко мне подробно отписывала, как его станет вперед Бог миловать».
В дверь втиснулось дородное тело Аграфены Челядниной.
— Государыня, братец мой челом бьет!
— Пусть войдет, — неестественно спокойным голосом промолвила Елена, торопливо пряча в ларец письма покойного мужа.
Дверь распахнулась. Иван Овчина, раскрасневшийся на морозе, вошел в горницу и почтительно склонился перед великой княгиней.
— Сказывала мне Аграфена, что ты имеешь намерение помочь малолетнему великому князю в это трудное для него время.
— Всей правдой служил я Василию Ивановичу и теперь столь же верно готов служить сыну его и тебе, государыня.
— Спасибо на добром слове. Мало у нас верных людей, твердо стоящих за устроение земли Русской, но много таких, которые лишь о своем благе пекутся, норовят власть у юного государя похитить. Не успели предать земле тело Василия Ивановича, а уж брат его, Юрий, отрекся от своих клятв, вознамерился лишить власти племянника. Готов ли ты вступить в единоборство с нашими недругами?
— Готов, государыня! Тело свое на раздробление дам, лишь бы великого князя дело торжествовало.
— Хотела бы я знать, — понизила голос Елена, — не замышляет ли чего худого против нас Андрей Старицкий.
Иван замешкался с ответом. Одно дело встретиться с недругами Руси в открытом бою и совсем иное — заниматься слежкой за родственниками великого князя.
— Покойный муж бдительно следил за братьями через надежных видоков и послухов. И лишь в Андрее он никогда не сомневался, поэтому и не держал возле него своих людей.
Иван тряхнул кудрями, весело глянул в глаза Елены.
— Василий Иванович был спокоен, и тебе не нужно тревожиться, государыня. Андрей Старицкий не тот человек, которого следует опасаться.
Елена внимательно вгляделась в чистое мужественное лицо воеводы. Его уверенность передалась ей. Впервые за много дней она почувствовала себя спокойнее, сильнее.
— Василий Иванович мог не опасаться Андрея. Иное дело мы, Глинские…
— А почему он должен быть против Глинских?
— Видишь ли, Андрей, ссылаясь на волю Василия Ивановича, требует от нас расширения его удела.
— Если на то действительно была воля покойного, следует расширить его удел.
Елена недовольно скривилась.
— Ныне многие, пользуясь малолетством великого князя, требуют увеличения своих владений. Если я соглашусь с их притязаниями, это не только не утолит, но, напротив, разожжет аппетит у вымогателей. Так что когда мой сын станет полновластным хозяином государства, управлять ему будет нечем. Могу ли я допустить такое?
Елена говорила искренно, глаза ее горели, лицо слегка зарумянилось. Впервые Иван осознал, насколько она красива. Конечно, он и раньше отдавал должное очарованию Елены, но красота ее казалась далекой, недоступной для него. Сейчас же перед ним стояла хрупкая, слабая женщина, нуждающаяся в его покровительстве и защите. Воевода опустился на одно колено и взволнованным голосом произнес:
— Клянусь, что до самого своего последнего дня буду верно служить тебе, государыня, и, если потребуется, отдам всю кровь без остатка ради твоего спокойствия, ради твоей славы!
Проникновенно произнесенные слова взволновали Елену, и она, пытаясь скрыть охватившие ее чувства, слегка прикрыла глаза, поправила локоны, отчего на мгновение стал виден прекрасный изгиб ее матово-белой шеи.
«Господи, до чего же она хороша! Еще мгновение — и я умру возле ее ног от желания обладать этой красотой».
— Любила ли ты, государыня, Василия Ивановича? — неожиданно для себя спросил Иван Овчина.
Елена пристально глянула в его глаза и, казалось, поняла причину, побудившую задать этот нелепый вопрос.
— Не следовало бы тебе спрашивать о том, но я отвечу. Первоначально мне казалось, что я люблю Василия Ивановича. Как и многие другие, вступающие в брак, я уверила себя в большом чувстве к будущему супругу. Однако это не было любовью.
— И ты никого больше не любила?
— Да как же можно при живом муже, великом князе, кого-то любить?
— Прости, государыня, что задаю глупые вопросы. Не мне спрашивать о том. Но я… Я ревную тебя к твоему покойному мужу и даже к тому, кого могла бы ты полюбить.
— Ты говоришь о ревности. Но ведь ревнуют, когда любят.
— А разве я не сказал еще, что люблю тебя так, как никого никогда не любил?
Елена ничего не ответила ему, лишь слегка покачала головой. Тонкие ноздри ее дрогнули, щеки зарделись румянцем.
Глава 5
Андрей вошел в дом Аникиных и остановился в дверях, удивленный отсутствием хозяев. За столом с важным видом восседал Якимка, деловито уписывавший кус хлеба с молоком.
— Кто там, Якимушка, явился? — донесся с печи голос Петра. Старик с осени маялся болями в пояснице и с печи почти не слезал.
— Дядя Андрей, деда. — Голос у Якимки зычный, басовитый, в отца.
— Здравствуй, Андреюшка, что ж ты у дверей встал, проходи в избу да садись за стол, сейчас мать придет со двора.
Тотчас же в дверях показалась Авдотья с подойником в руках.
— Проходи, проходи, Андреюшка, давненько у нас не бывал.
— Афоня-то где? Повстречал я его вчера на улице, так он просил наведаться, дело, говорит, есть.
— Зятек наш скоро явится. Пошли они с Ульяшей к бабке-повитухе, понесли ей бабью кашу. Ульяша-то от бремени вот-вот должна разрешиться. А нынче день апокрифической бабы Соломеи , так что по обычаю положено баб-повитух чествовать.
Андрей огляделся по сторонам и подивился убогости жилища. Никогда прежде не замечал он в доме Аникиных такой бедности. Казалось, Авдотья поняла его взгляд.
— Убого мы живем, Андреюшка, убого. Год-то вон какой тяжелый выдался, летом от жары погорели и хлеб и овощи, потому на торгу все страшно вздорожало, ни к чему не подступись. К тому же, на беду нашу, Петр расхворался. Руки-то у него золотые, уж такие, бывало, сапоги сошьет, одно загляденье. Все щеголи московские к нему шли с заказами. А ноне какой он работник? Лежит на печи да охает, сил нет подняться. К тому же и народ прибеднился, не до лепотных сапог стало, в чем попало ходят, лишь бы сыту быть. От Ульяши-то затяжелевшей да от меня старой какая помощь? Весь дом на Афонюшке только и держится. А он хоть и двужильный и к любому делу способен, да разве одному за всем поспеть? Взялся освоить дело Петра и, надо сказать, преуспел в этом. Только ведь не сразу умельца-то признают. Придет времечко, и его, как и Петра, почитать будут. А пока приходится в бедности прозябать.
— Полно тебе, мать, плакаться! Ты-то, Андреюшка, как поживаешь? Не женился еще?
— Не привелось.
— Что ты, старый, пристал к нему со своей женитьбой? Обзавестись новой женой недолго. А вдруг старая объявится?
Петр тяжело вздохнул.
— Сколько тебе лет-то, Андреюшка?
— Двадцать шесть.
— В эту пору самое время детей нянчить. Неприятный для Андрея разговор прервался приходом Афони и Ульяны. Увидев гостя, Ульяна смутилась.
— Эк ты раздобрела, Ульяна!
Авдотья ласково погладила дочь по плечу.
— Бабы бают: неспроста это, двойню должна принести!
— Почто звал меня, Афоня?
— Дело есть. Пообедаем да и пойдем.
— Куда?
— К воеводе Ивану Овчине. Он и скажет нам, что нужно делать.
Сели за стол. Авдотья подала беленые щи да пареную репу. Петр с печи не слезал, но внимательно прислушивался к тому, что говорилось за столом.
— Афонюшка, зачем это вы потребовались воеводе?
— Сам не знаю пока, отец.
— Не приведи Господи в поход куда идти. Пропадем мы без тебя.
— Насчет похода слухов никаких не было.
— В нынешние времена в любой день ворог нагрянуть может. Великий-то князь мал, с ним и до беды недалеко.
— А думные-то бояре на что? Захарьин, Тучков, Шигона, братья Шуйские… Все они и при Василии Ивановиче в думе были.
— Ты, Андреюшка, на бояр-то больно не надейся. Всегда и во всем они блюдут прежде всего свой интерес, а не государственный. Им при юном-то великом князе ой как вольготно! А вот простому люду боярская вольница боком выйдет, обдерут дочиста, как тати. Сказывали старики про былые времена, когда удельные князья да бояре в силе были: грызлись они меж собой, а Русь вороги терзали. И ныне бы так не стало, вот чего боязно.
— Так ведь не одни бояре правят Русью. Великая-то княгиня на что?
— Баба, она и есть баба. Что с нее спросишь?
— От этой бабы всего ожидать можно. Эвон как быстро она разделалась с Юрием Дмитровским! — Афоня отложил в сторону ложку.
— В народе слух бродит, будто зло это родич княгини Михайло Глинский сотворил. Он, вишь, злодей из злодеев. Бают, якобы он лихим зельем Василия Ивановича свел в могилу… Со своими-то родичами Глинские ловки воевать. Посмотрим, как они крымцам да литовцам противостоять станут.
— О том, отец, один Господь Бог ведает. Пора нам идти, Андрей.
Похоронив брата, Андрей Иванович решил задержаться в Москве до сорочин Василия Ивановича. Поминки в доме удельного князя превратились в ежедневные попойки с участием как собственных бояр и детей боярских Старицкого уезда, так и московских гостей. Вина не жалели: удельному князю хотелось предстать пред московским боярством богатым и тороватым.
Княжеский шут Гаврила Воеводич, звеня бубенчиками, нашитыми на темно-зеленый рогатый колпак, вышел по нужде во двор. В голове шумело от выпитого вина, руки и ноги побаливали: хлеб шута не из легких, за день пришлось немало покувыркаться и покривляться на потеху пьяных бояр. Завернув за угол дома, карлик увидел двух молодцев, которых первоначально принял за гостей Андрея Старицкого.
— А вот и я… — тоненьким голоском пропищал Гаврила и осекся. Тяжелая рука зажала его рот, от запихнутой тряпицы стало трудно дышать. Тот, что стоял за спиной усатого мужика, накинул на карлика мешок и взгромоздил его на спину товарища.
«Куда это они меня поволокли? — со страхом подумал Гаврила. — Хоть бы живота тати не лишили».
Шута освободили в пустом мрачном сарае. В свете витеня Гаврила увидел сидевшего на чурбане рослого, нарядно одетого человека, в котором не сразу признал воеводу Ивана-Овчину. Карлик подпрыгнул, перекувырнулся и запел тонким голоском:
Еще где же это видано,
Еще где же это слыхано,
Чтобы курочка бычка родила,
Поросеночек яичко снес…
— Довольно кривляться, Гаврила, — остановил его Иван.
— Шут я, а с шута какой спрос?
— Мы и с шутом шутить не станем. Говори правду: намеревается ли твой хозяин отнять власть у великого князя Ивана Васильевича?
— Нет, нет и нет!
— Правду ли молвил?
— Истинную правду. Только ведь среди бояр немало таких, которые готовы поднять Андрея Ивановича на великого князя. Они чуть не каждый день твердят ему, будто великий князь мал, а потому он должен стать государем всея Руси.
— Кто же из бояр поднимает Андрея Ивановича на великого князя?
— Да взять хоть князя Ивана Семеновича Ярославского. То же самое говорят многие бояре и дети боярские Старицкого уезда.
— Ну а что Андрей Иванович?
— Ничего. Молчит да улыбается.
— Выходит, он согласен с ворогами государя?
— Слышал я разговор Андрея Ивановича с ближним человеком Федором Пронским. И сказал ему князь: я крест целовал Василию Ивановичу государства под великим князем не хотеть и клятву свою преступать не намерен.
— Ну а ежели Андрей Иванович послушается все же своих советчиков?
— Откуда мне знать, что думает старицкий князь? Я говорю о том, что довелось услышать.
— Я, Гаврила, верой и правдой служу великой княгине и сыну ее великому князю Ивану Васильевичу. Ежели хоть одна душа проведает о нашей с тобой беседе, живому тебе не быть. Запомни это. Согласен ли ты помогать мне?
— Согласен, воевода.
— Отныне ты должен внимательно прислушиваться к тому, о чем говорят вокруг старицкого князя. Коли услышишь худое слово о великой княгине или сыне ее, передай мне самолично или через погребного ключника Волка Ушакова. Ну а не будет рядом Волка, скажи об услышанном князю Василию Федоровичу Голубому-Ростовскому.
Лицо карлика мгновение выражало удивление: эвон сколько вокруг его господина соглядатаев, но тут же приняло прежнее выражение.
— А гривну дашь?
— В том не сомневайся, награда тебя не минует. Карлик радостно подпрыгнул и, приплясывая, залепетал:
— Я посеял конопель, а выросли раки, расцвели вороны…
— Ступай, Гаврила, но крепко помни наш уговор. Шут тотчас же исчез из сарая. Иван долго сидел молча, брезгливо скривившись. Афоня с Андреем почтительно стояли рядом.
— Хорошо, Афоня, ворога на поле брани разить, плохо в дерьме копаться.
— Вороги, воевода, всякие бывают, не только на поле брани.
— Не по мне это дело — в великокняжеской семье ворогов выискивать. Скорей бы уж лето настало, отправился бы я на береговую службу. Помнишь, как под Переяславлем-Рязанским от, татар уходили?
— Помню, воевода.
— Ловко ты снял тогда стражу. За то обещал я тебя наградить. Настало время исполнить обещанное. Держи! — Иван Овчина протянул Афоне кошелек с деньгами.
— Премного благодарен, воевода. Никак не думал, что упомнишь ты о данном обещании. Сам я не шибко верил тогда, что спасемся. Подумал в тот миг: живыми уйдем от татар — и то хорошо будет.
— В ратном деле всяко может случиться. Кого это ты взял себе в помощники?
— Друга своего Андрея Попонкина.
— Знаю его, тучковский послужилец он.
— Дивлюсь твоей памяти, воевода.
— Ничего дивного в том нет: хозяин его Василий Тучков — мой ближний друг. При нем не раз видел я Андрея. Ты, Андрей, о нашем деле никому не рассказывай.
— Афоня упреждал меня о том.
— За него поручиться готов, воевода. К тому же Андрей намеревается вскоре отправиться в Крым.
— Зачем?
— Жену его крымцы в полон угнали, так он вознамерился разыскать ее. Мы его отговаривали от этого дела, а он на своем стоит.
Воевода с любопытством уставился на Андрея.
— Хороша была женушка?
— Хороша.
— Вот видишь, Афоня, что любовь с человеком делает: иной ради нее готов голову сложить, другой в дерьме копаться согласен. Как же ты, Андрей в орду намерен пробраться?
— Тучковы обещали отправить меня вместе с послом Ильей Челищевым.
— Хорошо удумали. Желаю удачи в твоем нелегком деле. Возьми на счастье этот перстень — может, сгодится когда.
Поздним вечером Андрей вошел в горницу Василия Тучкова. С мороза здесь показалось особенно тепло и уютно. Трепетное пламя десятка свечей озаряло лежавшие на столе рукописи. Василий, увидев послужильца, поднялся из-за стола.
— Куда это ты запропастился?
— У друга своего Афони был.
— А мы тебя давненько поджидаем. Вчера говорил я с отцом о твоем намерении отправиться в Крым на поиски своей жены и сына Соломонии Георгия, и отец, одобрив твое намерение, обещал всячески содействовать его осуществлению. Не раздумал ли ты, однако?
— Не только не раздумал, но и укрепился в своем намерении.
— Рад тому. Как я тебе уже говорил, в скором времени в Крым отправляется посольство с известием о восшествии на престол Ивана Васильевича. Поведет то посольство боярский сын Илья Челищев. Отец переговорил с ним, и он согласился взять тебя с собой. Вместе с посольскими людьми ты беспрепятственно достигнешь Крыма. В Крыму обратишься к московскому доброхоту Аппак-мурзе. Отец давно с ним в дружбе, поэтому написал для него вот эту грамоту. Передавая грамоту Аппак-мурзе, попроси его оказать помощь в отыскании жены.
Андрей с жадностью ловил каждое слово княжича. Вера в успех задуманного дела укрепилась в его душе. Ему уже хотелось как можно быстрее отправиться в Крым.
— Пока посольство готовится в путь, ты должен научиться понимать татарскую речь. И еще одно ты должен усвоить, чтобы быть в безопасности в окружении татар… — Василий повел Андрея в соседнюю комнату.
О существовании этой горницы, лишенной окон, знал отнюдь не каждый обитатель тучковского дома. В ней происходили тайные встречи с нужными людьми, принимались важные решения, известные лишь очень немногим. Впервые оказавшись в потайной комнате, Андрей, прежде всего, обратил внимание на человека, показавшегося ему знакомым. Тот сидел на лавке, но, когда дверь открылась, тотчас же поднялся и поклонился вошедшим. Присмотревшись, послужилец признал в нем юродивого Митяя. Тот двинулся им навстречу как-то неуверенно, постукивая по полу тонким звонким посохом, словно слепец. Андрей глянул в глаза юродивого и отшатнулся: в широких глазницах он увидел матово-белые бельма, изрезанные красноватыми жилками. Приблизившись к вошедшим, слепец ухватил Андрея за ухо и стал быстро ощупывать его, как будто пытался узнать гостя.
— Что это с ним? — тихо спросил Андрей княжича. Тот загадочно улыбнулся.
— Ослеп я, Андреюшка, — заговорил юродивый, — так решил поводырем тебя нанять. Будешь мне служить?
Андрей растерянно молчал.
«Выходит, мы вместе с Митей-юродивым должны идти в Крым?»
— Что же ты молчишь? Али не ведаешь, что слепому поводырь нужен? Не хочешь? Эх ты! Лишь один Бог мне поможет. Помолюсь Богу, авось прозрею.
Митяй размашисто перекрестился и… свершилось «чудо»: дикие глаза юродивого насмешливо уставились на Андрея. Тот рукавом смахнул пот со лба.
— Ловок ты, паря, водить людей за нос.
— Я и не то могу, — задорно ответил юродивый.
— Сам видел, как ты исчез из-под носа слуг Василия Ивановича во время его свадьбы.
Митяй на глазах преобразился: сжался, согнулся, сморщил лицо, в один миг превратился в дряхлого старика. Скрюченным пальцем ткнул в потолок горницы и восторженным голосом залепетал:
— Гля-кось, вознесся наш Митяюшка в виде во-о-н того облачка!
Андрей и Василий хохотали до слез.
— Ты, Митяй, — обратился к юродивому княжич, — обучи всему этому Андрюху. Он собрался идти в татарщину на поиски своей любимой супруги. Там все это наверняка ему пригодится.
— Что и говорить, трудно придется ему в татарщине. Так я, как могу, удружу.
На следующий день в покоях Елены собрались ближние бояре для обсуждения государственных дел. Когда все вопросы были решены и великая княгиня намеревалась уже отпустить бояр, с места поднялся Михайло Тучков.
— Великая государыня, — почтительно обратился он к Елене, — не раз говорилось ныне, да и раньше тоже, что трудные испытания ждут нас из-за юных лет великого князя. Всемерно должны мы заботиться об укреплении нашего воинства, чтобы успешно противостоять многочисленным ворогам. Между тем не все у нас здесь ладно. Федор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский славный был воин, крепко стоял он за дело великого князя Василия Ивановича. Да ныне, как это ни прискорбно, стар стал. Потому предлагаю ввести в сан конюшего его сына Ивана. Не так давно успешно бился он с татарами, пожаловавшими к нам из Крыма.
Елена опустила глаза. Легкий румянец проступил на бледных щеках.
— Что думают по этому поводу другие бояре? — тихо спросила она.
Михаил Львович вздрогнул. Предложение Тучкова застало его врасплох. Кого угодно согласен он видеть в чине конюшего, но только не Ивана Овчину, которого возненавидел с памятного похода на Казань, когда тот прославился взятием острога, а он из-за местнического спора с Иваном Бельским не смог овладеть беззащитным городом. Добившись посылки в Новгород Воронцова, бояре на этом не остановились и решили еще более навредить ему, Михаилу Львовичу, назначив на пост конюшего своего ставленника. Но что же Елена? Неужели она так глупа, что не видит, какому унижению подвергается в думе ее родственник?
«Не бывать тому!» — Михаил Львович не сомневался, что ему удастся легко убедить Елену поступить по его воле. Ведь она обещала своей матери княгине Анне впредь не идти ему встречу.
— Михаил Васильевич, должно быть, запамятовал: конюшим может стать только боярин. К тому же Иван Овчина совсем еще молод и не сумел показать себя сведущим воеводой.
— Я не согласен с Михаилом Львовичем, — подал голос Шигона. — Все помнят о ратных успехах Ивана Овчины под Казанью три года назад. Если он сумел показать себя с самой лучшей стороны уже в молодом возрасте, то и впредь будет не хуже. Дерево его рода достойно всяких похвал. А ведь не зря говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Верно, что конюшим может быть боярин. Так ведь в твоей воле, государыня, пожаловать Ивана Овчину боярством.
Присутствующие притихли в ожидании ответа Елены. Многие не верили в успех дела, затеянного Тучковым и Шигоной: мыслимо ли, что правительница назначит конюшим человека, который ненавистен Глинским.
— Пусть будет по-вашему. Жалую Ивана Овчину боярством. Быть ему и конюшим.
— Не поторопилась ли ты, государыня? — возмутился Михаил Львович.
— Быть тому так, как я сказала, — твердо произнесла правительница и приподнялась, давая понять, что разговор окончен.
Глава 6
Возле Посольской избы сгрудилось немало пешего и конного люда. Дюжие молодцы ловко складывали в сани съестные припасы, мешки с овсом, поминки для крымского хана и его приближенных. Мельтешили между ними расторопные дьяки с грамотами в руках. Андрей, увидев эту суету, заволновался, ему все еще не верилось, что вместе с посольскими людьми он вскоре окажется в Крыму и, может статься, найдет там свою незабвенную Марфушу. Его конь мягко ступал по пружинящим подушкам, образованным человеческим волосом: недалеко от Посольской избы стояло множество избушек, в которых брадобреи снимали со всех желающих избыток волосяного покрова. Место это среди москвичей прозывалось Вшивым рынком. Андрей остановил коня поблизости от высокого крыльца и стал ожидать, когда появится боярский сын Илья Челищев.
Посол вышел на крыльцо вместе с боярином Михаилом Тучковым. Был он статен и величав, с короткой, но пышной русой бородкой. И хотя одет был по-дорожному, но выглядел так внушительно, что рядом с ним даже дородный Тучков стал менее заметным.
Вон он, наш послужилец, — боярин ткнул жирным пальцем в сторону Андрея. Илья внимательно осмотрел Андрея с ног до головы.
— Потом расскажешь о своем деле. Сейчас недосуг. — Посол махнул рукой рожечнику.
Тотчас же пронзительно взревел рожок, все засуетились, зашумели, воины охранения сели на коней, привычно расположились в хвосте, голове и по сторонам посольского поезда. Миновав Москву-реку, выехали на Серпуховскую дорогу, начищенную полозьями саней до зеркального блеска. Выгибая на буграх лоснящуюся спину, дорога бежала среди белоснежных мерцающих на солнце снегов, в которых увязли долгоногие березы, похожие на черничек ели да крытые соломой подслеповатые избенки селян. Под копытами резвых коней весело взвизгивал снег, и от этого поездка в татарщину казалась будничной, неопасной. Андрей ехал в середине поезда рядом с Ильей Челищевым, сетовавшим вполголоса:
— Чует мое сердце, добра нам не будет. При великом князе Василии Ивановиче едешь в татарщину и то всего натерпишься в дороге. А ныне и совсем опасно. Ну кто, скажи, будет считаться с малолетним великим князем? Только и жди от татар неприятностей, измывательства да бесчестия. Им ничего не стоит снасильничать, обворовать и раздеть догола. Не в чести у крымского хана московские послы. Он ведь руку турецкого султана держит, а тот всегда к русским относится враждебно.
Андрею вспомнилось, как несколько лет назад в Москве казнили татарского посла Чабыка.
— Много зла причинили русским людям татары, — заговорил он. — Видел я Зарайск, разоренный ими: ни одного дома не уцелело. Всех побили: и баб, и стариков, и детей. Можно ли с такими зверьми переговоры вести? Им ли вручать поминки от великого князя?
— Что делать, Андрюха. Воинства у великого князя не хватает, чтобы со всеми соседями воевать. Вот и приходится подбрасывать жирную косточку тому или иному вору. Ты-то чего в Крым подался?
— Жену мою татары в полон увели. Так я отыскать ее в орде вздумал.
Илья удивленно присвистнул.
— И давно то было?
— Пять лет уж миновало…
— Так ты бы другую девицу в жены взял. Мало ли их…
— Марфушу забыть не могу. Уж больно мила была. Как вспомню, так ни на кого глядеть не хочется.
— А я так мыслю: баба, что кошка, возле любого мужика пригреется, в любом доме станет жить, было бы в нем ей тепло да сытно. Чего ее жалеть? Нынче с одной переспал, завтра с другой. Как же ты свою незабвенную супругу намерен отыскать в татарщине?
— А так: обойду все селения, в каждый дом загляну, пока не повстречаю ее.
— Эдак тебе до глубокой старости по татарщине бродить придется.
— Что ж делать, лишь бы Марфушу найти.
— А коли она не признает тебя, не захочет с тобой жить?
Андрей удивленно глянул на Челищева.
— Не верю в такое. Уж так мы друг друга любили!
— В жизни, Андрюха, все возможно.
— А не приходилось ли тебе встречаться в Крыму с Аппак-мурзой?
— Я давно уж в Крым езжу, так каждый раз приходится иметь дело с этим прохвостом. Но есть при крымском хане сущие тати. Кудаяр-мурза с русскими послами не карашевается по обычаю, обзывает их всякими словесами, да к тому же может отнять все, что ему понравится.
— Зачем же великий князь посылает своих людей к татям?
— Великому князю и всей земле Русской большая польза от пребывания послов в Крыму. Через верных людей мы узнаем о намерениях хана и своевременно оповещаем о них Москву. Наши грамоты позволяют великому князю заранее подготовиться к вторжению крымцев. Ну а коли вторжения не ожидается, он может послать русские полки в Литву или под Казань. Наши вести в Москву спасают от погибели тысячи и тысячи русских людей. Но дело не только в этом. Ежели посол с царем в голове, он может через татарских вельмож убедить хана воевать не Русь, а недругов наших. Вот почему великий князь снова и снова снаряжает послов в Крым, хотя и ведает о бесчестиях, которые им приходится нередко терпеть. Бесчестие терпим мы ради блага земли Русской. Вот послушай, что было с нашим послом Иваном Мамоновым. Когда прибыл он к Мухаммед-Гирею, пришел к нему Аппак-мурза и от имени хана стал просить у него тридцать шуб беличьих да тридцать однорядок для раздачи тем людям, которым великий князь мало поминков прислал, потому что не хотят великокняжеского дела делать. Иван отказал Аппаку. Тогда у него схватили двоих людей, а затем татары вломились в избу и силой взяли у Мамонова все, чего требовал хан. Посол отписал о том разбое великому князю. Мухаммед-Гирей так оправдался перед государем: «Ты многим людям не прислал поминков, и нам много от них докуки было, да и посол твой много докуки видел; и вот я, для того чтоб между нами дружбы и братства прибывало, неволею взял у твоего посла да и раздал моим людям — иному шубу, другому однорядку».
— Ну и наглец этот Мухаммед! — возмутился Андрей. — Чем же ответил на это Василий Иванович?
— А ничем. Ему главное, чтобы шертная грамота была. Да пользы от тех шертных грамот — тьфу! Сегодня татарин клятву дает, а назавтра на Русь идет. — Посол помолчал, успокаиваясь, потом повел разговор о другом. — В Крыму много всякого люда толкается, среди коих немало и русских. Так что ежели ты не дурак, промеж татар будешь ходить свободно. Глядя по случаю, можно прикинуться посольским человеком, разорившимся купчишкой, немощным скитальцем по святым местам или еще кем. Ежели женушку в Кафе в неволю продали — дело твое гиблое: увезли ее либо в туретчину, либо еще куда подале, вроде Египта. Русских людей в неволе где только не встретишь! Особливо мужиков. А вот русских баб татары нередко в жены себе берут. Мужиков же заместо рабочего скота держат, заставляют их пасти табуны лошадей, рыть колодцы, строить дома. Обращаются с ними — хуже некуда. Которые покрасивее да посильнее — тех оскопляют или же лишают ноздрей, клеймят по щекам и по лбу, заковывают в путы, заставляют томиться днем на работах, а на ночь запирают в темницах. Кормят же невольников гнилым мясом, покрытым червями, которое даже собаки голодные не жрут. Андрей содрогнулся от этих слов.
— Неужто все так страдают?
— Не все, но многие. Иные полонянники живут при хозяевах семьями. Их дети, рожденные в неволе, также становятся невольниками. У детей в свой черед дети рождаются. Глядишь, на втором-третьем колене полонянники забывают язык и веру отцов, отатариваются. Но таких немного. Хоть татары и принуждают невольников переходить в магометанство, обещая за это свободу, да только русские люди, несмотря на ужаснейшие муки и лишения, остаются верными своей родной земле. Поменять веру мало кто решается. Свою любовь и верность родной земле русские полонянники всеми путями норовят передать детям. Наших соотечественников в Крыму видимо-невидимо, повсюду слышна их речь. Как завидишь в селении русского, так и спрашивай о своей женушке, всяк скажет, живет тут она или нет. Только в прибрежные города не ходи — в Гезлев, Сурож, Чембало, Гурзувите, Боспор, Алустоне, Ялиту . Там турки хозяйничают, потому татары в те города носа не суют. Походные татары селятся в середине Крыма, поблизости от Бахчисарая — ихнего стольного града.
Андрей внимательно вслушивался в речь посла, она вселяла в него надежду на благополучный исход дела, хотелось поскорей оказаться в Крыму.
— Ну а ежели я найду Марфушу в татарщине, смогу ли я вызволить ее оттуда?
— Коли найдешь да она не откажется воротиться с тобой на Русь, тогда считай, что дело твое сделалось. Разыщи в Бахчисарае разменного бея, он ведает выкупом полонянников. Татары всегда охотно идут на выкуп, потому как это им выгоднее, нежели продать человека на невольничьем рынке в Кафе. Даже ежели она стала женой какого-нибудь татарина, все равно ее можно выкупить за хорошую цену. Только сможешь ли ты рассчитаться с татарами? За так ведь они твою жену не отдадут.
— Мне Тучковы обещали помочь ее выкупить.
— Вижу, не простой ты человек: ну с какой стати боярину Тучкову взбрела в голову блажь отпустить в Крым своего послужильца, да еще тратиться на вызволение из неволи его жены? У тебя, поди, какое-то дело в Крыму?
Андрей, пораженный проницательностью посла, растерялся.
— Ну это уж не мое дело, а твое да Михаилы Васильевича Тучкова. А у меня своих забот невпроворот, — успокоил его Челищев.
Когда миновали Перекоп, природа резко изменилась. По-весеннему припекало солнце, снега уже не было, а воздух казался таким духовитым, что путники невольно стали дышать глубже.
— Благодатная земля, — задумчиво произнес Челищев. — Татары не любят сельский труд, не умеют хлебопашествовать — этим делом занимаются лишь некоторые из них да невольники, большинство предпочитает воевать, а тем не менее снимают столько пшеницы и проса, что на всю орду хватает. Да к тому же много припасу они добывают путем грабежа в Литве и на Руси. Потому и живут безбедно. А вон и Альма-река показалась, — слава Богу, конец пути нашему.
Посольский двор находился в восемнадцати верстах от Бахчисарая. Вдоль реки направо и налево тянулись ухоженные сады.
— В тех садах немало русских невольников трудится. А вон и наш двор. — Лицо посла брезгливо сморщилось.
Через проход в небрежно сложенной ограде въехали на территорию посольства, где стояли четыре убогих небольших строения из диких неотесанных камней, скрепленных навозом. В них не было ни мостов , ни лавок, ни дверей. Свет проникал сквозь единственное оконце. Челищев строго приказал не мешкая разгружаться. Андрей не мог взять в толк, к чему такая поспешность, но посольские люди приступили к работе так, как будто вот-вот разразится гроза. Мешки с поминками для хана уложили по углам и тщательно прикрыли попонами. Когда все было перенесено со двора, Илья воткнул в щель стены кинжал и отодвинул один из камней. В открывшийся тайник сложили самое ценное — соболиные шкурки, ларец с казной, золотой поднос для вручения хану грамот великого князя.
Едва успели уложить привезенное, послышался страшный шум. Около сотни всадников показалось со стороны Бахчисарая. Они дико орали, бешено погоняя лошадей. Возле посольского подворья всадники спешились, галдя вошли в ограду. Вскоре в проеме дверей Андрей увидел пятерых знатных татар. Жирное лицо главного из них выражало одновременно высокомерие, нетерпеливое любопытство, заискивание. Замыкал пятерку совсем еще юный татарин с тонкой талией и красивым лицом.
— Здорово, Илейка! По добру ли, по здорову ли приехал к нам?
— Рад видеть тебя, Аппак, твоих братьев Магмедшу, Кудаяра, Халиля и сына твоего Тагалды. Доехали мы, слава Богу, без задержки.
Пока Челищев говорил, гости с жадностью осматривали мешки, укрытые попонами.
— Дошла до нас весть, будто великий князь Василий помер. Кто же по нем на Руси будет?
— Привез я весть Сагиб-Гирею о безвременной кончине великого князя всея Руси Василия Ивановича и восшествии на престол его сына Ивана Васильевича. И велено мне великим князем всея Руси Иваном Васильевичем ударить челом Сагиб-Гирею, чтобы тот пожаловал его себе впредь братом и другом, как великий князь Василий Иванович был с Менгли-Гиреем.
Аппак невольно скривился.
— А сколько лет великому князю Ивану?
— Великому князю всея Руси Ивану Васильевичу четыре года.
— Хи-хи-хи… Да может ли такой младенец сидеть на коне, быть великим князем? Трудное твое дело, Илейка, ой трудное! Боюсь, не захочет Ислам учинить такого малолетка своим братом…
— Почему Ислам, а не Сагиб?
— У нас сейчас смута, встала усобица между ханом Сагиб-Гиреем и старшим по нем Исламом. В Бахчисарае ныне сидит Ислам-Гирей.
— Великий князь всея Руси Ивана Васильевич жалует тебя, Аппак, братьев твоих и сына твоего поминками.
При упоминании о поминках глаза гостей жадно заблестели. Челищев сделал знак рукой. Дьяк с поклоном поднес Аппаку шубу бобровую. Такие же дары были вручены его братьям и сыну. Аппак несколько мгновений рассматривал подарок, одновременно ощупывая рукой мех, потом перевел взгляд на сложенные под попонами мешки, лицо его налилось кровью.
— Ты вор, Илейка! — завопил он тонким голосом. — Великий князь Василий, которому я верой и правдой служил много лет, не мог забыть обо мне, Аппаке. В казне его богатства несметные. Где же посмертные поминки? Ты их себе взял, Илейка! Ты украл принадлежащие мне посмертные дары!
Андрей, внутренне заробев, посмотрел на посла. Лицо Челищева оставалось невозмутимым.
— Ты, Аппак, хулишь меня понапрасну. Великий князь Василий Иванович умер в одночасье и ничего не успел сказать о поминках, тебе предназначенных. Это всяк подтвердит на Москве. Ныне великим князем всея Руси стал Иван Васильевич, и ты порочить его не смей.
— Да как же мне не хулить его, Илейка? Малолеток стал великим князем, а людям своим по этому случаю поминков не шлет. Разве это поминки? Это смех, а не дары! Ты, Илейка, скажи, где поминки моей жене, моим дочерям, сыновьям Магмедши Селимшу и Сулешу, многим другим людям? Разве может такое большое дело делаться без поминков?
— Будут поминки жене твоей, твоим дочерям, сыновьям Магмедши и многим другим людям, — успокоил Аппака Челищев, — да и ты, коли дело сладится, получишь еще поминки. К тому же если Ислам-Гирей даст шертную грамоту, то большой посол князь Стригин-Оболенский вскоре будет здесь. Ныне он ждет в Путивле с богатыми поминками и немедленно пойдет в Крым.
Поканючив еще некоторое время, Аппак с братьями и сыном удалились.
Через несколько дней Аппак снова заявился на посольском подворье, чтобы известить о дне приема русского посла Ислам-Гиреем. Наутро, несмотря на теплую погоду, Илья Челищев надел голубую ферязь, украшенную по разрезу и подолу парчой, желтые сапоги, золотую тюбетейку бухарской работы, отороченную соболем, а поверх ферязи — бархатный узорчатый опашень с меховым воротником и крупными серебряными грановитыми пуговицами. По мере того как посол облачался, лицо его приобретало торжественное и величественное выражение. Андрею показалось даже, что есть два Челищева: один брюзгливый, не терпящий баб, сетующий на неудобства жизни; другой — с гордо поднятой головой, далекий от земных дрязг. Уловив недоуменный взгляд Андрея, Илья усмехнулся и, указав большим пальцем назад, произнес:
— Там — Русская земля, а я — ее слуга. Ради нее и умереть можно.
Дьяк подал ему золотой поднос, на котором лежала грамота великого князя всея Руси Ивана Васильевича. Красная печать свисала с края подноса. Когда Челищев направился к выходу, дьяк незаметно перекрестил его спину.
Посол вернулся к вечеру в одном нижнем белье, босиком. Под правым глазом зловеще выделялся багрово-черный синяк. Илья устало опустился на землю, сделал знак дьяку. Тот молча протянул ему братину с вином. Челищев с жадностью выпил.
— Вот видишь, Андрюха, каково приходится послам великого князя.
— Что подеялось?
— Подеялось то, что и следовало ожидать. Когда шел я к хану Ислам-Гирею, то сторожа загородили мне дорогу посохом. И было мне у того посоха много истомы не на малый час: все требовали у меня посошной пошлины, но я их не послушал. Когда я назад хотел идти, то меня не пустили. Аппак-мурза меня не выручил: дважды он к хану наверх ходил, но, туда идучи и оттуда, все меня бранил, что я не плачу посошной пошлины. Однако я не послушался и, как велено было мне великим князем, не заплатил. Тогда татары ободрали меня как липку. Мало того, татарин стал за мною на лошади с плетью гоняться, лошадью топтать. Чуяло мое сердце, что будет нам здесь одно бесчестье.
Ночью Андрей проснулся от громких криков. Татары напали на посольский двор, связали охранявших его людей и теперь вспарывали мешки с добром. То были люди Исламова брата Сагиб-Гирея.
— Ступай, мил человек, по своим делам, — сказал наутро Илья Челищев. — Нечего тебе здесь делать, пропадешь ни за что. Побывай сначала в Бахчисарае, найди дом Аппака и передай ему просьбицу Михаила Васильевича Тучкова. Авось он чем-нибудь тебе поможет.
С робостью ступил Андрей на дорогу, ведущую в Бахчисарай. Первоначально он вздрагивал при каждом громко произнесенном татарами слове, пытался прикидываться слепцом, но оказалось, что никому до него не было дела. И тогда Андрей стал с любопытством присматриваться к тому, что творилось вокруг.
Бахчисарай поразил его шумом и великолепием ханского дворца. Ослепительно белый дворец возник, словно сказочное видение, в окружении садов и фонтанов. А рядом — множество построенных из глины, щебня и дикого камня саклей с нахлобученными крышами, отчего жилища татар напоминали кочевые кибитки. Единственная узкая улочка продиралась сквозь эти строения к дворцу, совсем недавно построенному Гиреями. А по сторонам — множество лавок с пестрыми восточными товарами. Андрей даже рот разинул от изобилия ярких шелков, украшений, склянок с благовониями, пряностей, бараньих туш, сияющих на солнце лезвий и кинжалов. И среди всего этого моря товаров гудит разноязыкая толпа. Кого только тут нет: турецкие воины, паломники, полуголые татарчата, слуги хана и его вельмож, фряжские послы, ногайцы, индусы. Все наперебой что-то кричат, требуют, но голоса тонут в грохоте кузниц, лязге оттачиваемого железа, звоне меди, кашле верблюдов. А с высоты минаретов звучат пронзительные призывы муэдзинов. От всего увиденного и услышанного Андрей ошалел, притомился. Он пристроился в тени сакли и задремал, но вскоре очнулся от громких криков. Усатый турок в малиновой феске и такого же цвета свирепым лицом гнался за вертким татарчонком, что-то прячущим под мышкой. Татарчонок юркнул в щель между саклями, а турок, не заметив его исчезновения, набросился с кулаками на такого же мальчишку, беспечно наблюдавшего за погоней.
— Он же не виноват, не виноват! — закричал Андрей и стал оттаскивать турка от его жертвы, но тот как клещ вцепился в нее. Видя, что турок разъярился до безумия, Андрей с силой ударил его по жирному загривку. Тот ойкнул и медленно осел на землю. Со всех сторон сбежались татары. Один из них, хромой на правую ногу, схватил татарчонка и, убедившись, что он невредим, обратился к Андрею:
— Пойдем, урус, отсюда, набегут турки, худо будет тебе.
По узкому проходу между саклями прошли к дому хозяина. На пороге их встретила темноволосая женщина в телогрее и шароварах.
— Вот, Гайдула, принимай гостя. На Темучина ни с того ни с сего турок злой напал, так он спас нашего сына от погибели.
Гайдула, поворковав над Темучином, засуетилась, стала ставить на стол вареное мясо, финики, большой кувшин с кумысом. В дверь заглянули две девочки. У обеих похожие на вишни темные и блестящие глаза, волосы заплетены в тонкие косички.
— Это мои невесты: младшая Хоэлунь, а старшая — Темулунь, — пояснил хозяин, разрезая мясо на кусочки.
Девчонка лет двенадцати под взглядом Андрея смутилась, зарделась как маков цвет, а потом, словно застыдившись своего смущения, вскинула голову и улыбнулась, показав ровные чудесные зубы.
«Шалунья… — подумалось Андрею, — совсем уж взрослая девушка… А какие ресницы!»
— Тебя как зовут? — спросил хозяин, протягивая на кончике острого ножа кусок мяса.
— Андреем.
— А меня Хачигунем. Ты сегодня спас моего сына, которого я люблю больше, чем себя, потому все, что в этом доме есть, — твое. Какие дела привели тебя в Крым?
— Приехал я из Москвы вместе с посольскими людьми. А дело мое к Аппак-мурзе. Не знаешь ли, где живет он?
— Дом Аппак-мурзы всяк знает. Я сам провожу тебя к нему. Если что нужно, все для тебя сделаю.
Дружеское расположение Хачигуня пришлось по душе Андрею, и он решился спросить о главном, вдруг татарин что-нибудь знает о Марфуше?
— Мар-фу-ша… — нараспев произнес хозяин, — хорошее имя Марфуша. Но не знаю я женщины, которую звали бы этим именем. А кем она тебе доводится?
— Женой. Жили мы с ней в Зарайске, да пришли татары из Крыма, когда меня не было дома, и увели ее в полон. Вот я и пришел сюда, авось найду ее где.
— Ай-ай-ай, — горестно покачал головой Хачигунь, — много бед причиняют мои соплеменники русским людям. Я не одобряю их. Народ должен кормиться трудом рук своих: сеять хлеб, пасти скот, ткать полотна, работать в кузне. Да мало ли дел придумано Аллахом! А то племя, которое живет грабежами, отнимает плоды труда другого племени, никогда не будет процветать. Сожалею я, что мои соплеменники причинили тебе горе. Но ты, Андрей, не падай духом, авось Аппак-мурза поможет тебе. А не поможет Аппак — я помогу тебе. Каждому, кто остановит тебя в Крыму, отвечай, что ты друг Хачигуня из Бахчисарая. Меня многие знают. А не поверят твоим словам — покажи мой подарок… — Хачигунь встал и провел Андрея в соседнюю комнату, где была его мастерская. В горне еще дотлевали угли, а в тигле, закрепленном в треножнике, застывало расплавленное серебро. Мастер взял со стола не завершенный еще браслет, и через несколько минут он был весь расписан узорчатой арабской вязью. — Покажешь этот браслет, и всяк по надписи узнает, кто сделал его и что ты мой самый лучший друг.
Утром следующего дня Хачигунь проводил Андрея к дому Аппак-мурзы. Возле забора, за которым виднелся окруженный виноградником большой одноэтажный дом, он остановился и, глядя в глаза, спросил:
— Ты к нам опять придешь?
— Обязательно приду, Хачигунь.
— Якши, я так и скажу.
Перед домом Аппака был фонтан, воды которого стекали в водоем, выложенный мраморными плитками. Андрей залюбовался рыбками, сновавшими в водоеме.
— Чего тебе нужно? — услышал он гортанный окрик.
— У меня дело к Аппак-мурзе, — по-татарски ответил Андрей.
— Аппак-мурза не имеет дела с русскими.
— Меня послал Илья Челищев.
Привратник молча направился ко дворцу, сделав Андрею знак следовать за ним. Однако лишь часа через два его впустили внутрь дворца.
Аппак-мурза, развалившись на диване, с неприязнью посмотрел на гостя.
— Зачем пожаловал? Кто тебя звал? Посол Илейка Челищев никому поминков не привез. Будет ли его дело делаться? И меня великий князь забыл. Литовский король нашему хану посылает пятнадцать тысяч золотых, не считая платья и сукон. А царицам, царевичам, сеитам , уланам и князьям, мурзам особенно король посылает, всем довольно. Никто на короля хану за поминки не жалуется. Абдыр-Рахману же от короля идет две тысячи золотых, кроме платья и сукон. Да еще получает Абдыр-Рахман казну для передачи от себя царевичам, князьям и мурзам добрым для королевского дела. Как королевскому делу тут не делаться? Сколько раз король просил меня: отстань от московского князя, служи мне и приказывай, чего от меня хочешь, — все тебе дам. Великий же князь сам себе худо делает, коли не посылает поминков верным людям.
Андрей вынул из кармана дорогой перстень, подаренный ему Иваном Овчиной, и протянул его мурзе. Глаза Аппака жадно блеснули. Он быстро схватил перстень, бегло осмотрел его и неуловимым движением спрятал под подушку.
— Передай Илейке, что орда разделилась между Сагибом и Исламом. Ислам дал королю слово быть с ним заодно на всех неприятелей. Летом намерен он идти на Русь. Вот и все. Ступай прочь.
Андрей запомнил слова Аппак-мурзы, хотя и не все понял, сказанное им.
— Я пришел в Крым, чтобы отыскать жену.
— Какую еще жену?
— Свою.
— Она что, в моем гареме?
— Я не знаю, где она.
— Так зачем же ты пришел ко мне?
— Боярин Тучков приказал мне бить челом: не поможешь ли ты, Аппак-мурза, отыскать ее в Крыму?
— Ишь чего захотел! Не хватало старому, уважаемому Аппак-мурзе разыскивать среди рабынь жен всяких бродяг. Ступай прочь, не то велю продать тебя на невольничьем рынке в Кафе!
…Направляясь к Хачигуню, Андрей тяжко переживал отказ Аппак-мурзы помочь в поисках Марфуши и потому не засматривался по сторонам. И все же одна из лавок привлекла его внимание. На прилавке лежали большие круги воска, а со стен свисали связки беличьих, лисьих, песцовых шкурок. В дверях стоял русобородый новгородец, негромко разговаривавший с фрязином. Вид русского человека обрадовал Андрея, и он стал проталкиваться сквозь толпу к лавке. Когда же очутился рядом с фрязином, то с удивлением узнал в нем Илью Челищева.
Увидев Андрея, посол смутился, но тут же рассмеялся:
— Не ожидал встретить тебя в Бахчисарае. Думал, ты уж пол-Крыма обежал в поисках своей Любаши.
— Марфуши.
— Мафуши или Любаши — все едино. У Аппака был?
— Был, да он наотрез отказался помочь мне.
— Этого следовало ожидать: не простое дело найти среди сонма русских полонянников нужного человека.
Андрей рассказал о своей беседе с Аппаком.
— Старый козел хочет продать залежалый товар. То, что он сказал об Исламе и Сагибе, нам давно уже ведомо. Для нас хорошо, что орда разделилась между двумя Гиреями. Не новость для нас и то, что Ислам пишет Жигимонту. Но это еще не означает, что Сагиб-Гирей для нас лучше. Хрен редьки не слаще. Ислам в своей борьбе с Сагибом нуждается в помощи не только литовского короля, но и русского великого князя. Ему мы и будем помогать. А вот то, что Ислам намерен идти на Русь, мы немедленно отпишем великому князю. Спасибо тебе, Андрей. А о пропавшем перстне не жалей, я тебе два взамен дам.
Илья повертел перед носом Андрея пустой ладонью и тотчас же на ней, как по волшебству, появились два перстня.
— Они тебе в орде ой как пригодятся, потому как долго придется здесь пробыть. Ну а ежели нужда одолеет, явись к этому человеку, — Илья показал на купца, — зовут его Прокопием Окатовым.
Новгородец приветливо кивнул Андрею.
По совету Ильи Челищева поминки, предназначенные для крымского хана, были доставлены из-под Путивля Ислам-Гирею. Правда, князь Василий Иванович Стригин-Оболенский, узнав о злоключениях русского посла в татарщине, решил увильнуть от опасной поездки в Крым. В своем письме на имя великого князя он сообщал:
«Ислам отправил к тебе послом Темеша, но этого Темеша в Крыму не знают и имени ему не ведают; в том Бог волен да ты, государь: опалу на меня положить или казнить велишь, а мне против этого Исламова посла Темеша нельзя идти».
Великий князь положил на Стригина-Оболенского опалу и вместо него велел идти в Крым князю Мезецкому.
Глава 7
Михаил Львович вошел в покои княгини Анны Глинской. Та не ожидала его прихода. Торопливо спрятав в холщовый мешок буроватые коренья, лежавшие на столе, она пристально посмотрела в глаза гостя.
— Вижу: огорчен ты, Михаил Львович.
— Да как же не огорчаться, Аннушка. Твоя дочь, а моя племянница стала русской великой княгиней, однако власти у нас с тобой как не было, так и нет.
— Власти нет, — эхом повторила старуха.
— Всем у нас заправляют бояре, назначенные покойным Василием Ивановичем: Захарьин, Тучков, Шигона да безвестные дьяки иже с ними. А я, великой княгини дядя, должен лишь соглашаться со всем, что им вздумается. Что ни скажу в боярской думе, все тотчас же подвергается поношению и отвергается. А великая княгиня с ними в единомыслии, вот что обидно! Будто и не родственники мы вовсе. Никакого уважения к славному нашему роду Глинских. Мало того, своими деяниями она порочит наш род. Ни для кого не тайна ее богопротивная связь с этим кобелем Иваном Овчиной. Продажная шлюха! Еще и сорочины по мужу не справила, а уж любовником обзавелась, в постель свою пустила! Ныне же совсем обнаглела: повсюду вместе с новоявленным конюшим бывает, что он ни скажет, со всем тотчас соглашается. А мы, Глинские, должны спокойно сносить весь этот позор!
Все, о чем говорил Михаил Львович, было уже известно княгине Анне.
— Что верно, то верно, — кивнула она, — великое бесчестие творит Елена. И то правда, что власти мы никакой не имеем. А ведь покойный князь Василий Иванович в своем предсмертном слове к боярам особо указал, что ты, Михаил, есть его прямой слуга, а потому они, бояре, должны чтить и уважать тебя. Ныне же воля великого князя оказалась порушенной.
— Попыталась бы ты, Аннушка, облагоразумить свою дочь.
— Пыталась уже, и не раз, да она и слышать ничего не хочет. Призналась, что безумно любит Ивана Овчину, а потому вся в его власти.
Лицо гостя скривилось в злобной гримасе.
— Придется убрать этого кобеля!
— Смотри, как бы он тебе наперед шею не свернул. Ведомо мне, что многие бояре поддерживают его.
— Может быть, сначала бояре и поддерживали Ивана Овчину, да ныне многие отступились: не всем по душе его власть, преступная связь с великой княгиней.
— Что же ты, Михаил, намерен делать?
Глинский помолчал, раздумывая, раскрывать свои мысли перед матерью великой княгини или нет.
— Думаю я столковаться с боярами, недовольными великой княгиней и ее любовником. Таких сейчас немало. Затем мы схватим Ивана Овчину и посадим его за сторожи.
— А с Еленой что будет?
— Великая княгиня должна будет принять наши требования. Ежели она проявит благоразумие, ей нечего бояться. Я враждую не с ней и не с сыном ее, а с боярами, отторгнувшими меня от власти вопреки воле покойного государя.
Княгиню Анну успокоили его слова.
— А может, дать кобелю выпить какой травки?
— Дело не только в нем. Нужно сделать так, чтобы другие, противные нам бояре и дьяки, не посмели больше перечить.
— Да поможет тебе Бог! — Анна Глинская высохшей рукой перекрестила гостя.
…Михаил Львович дивился своему состоянию: лицо горело, а пальцы ног леденил холод. Уж не захворал ли он? Болезнь была бы ой как некстати!
«В своей борьбе за власть я хочу заручиться поддержкой Новгорода и Пскова. Московские великие князья лишили их вольницы. Ежели я через наместника Михаила Воронцова пообещаю новгородцам прежнюю вольную жизнь, то можно надеяться, что они клюнут на эту приманку и примут мою сторону. Конечно, в этом деле и Жигимонт всегда поддержит меня, чтобы ослабить Русь… — Но тут князю стало вдруг страшно. Ему представилась темница возле великокняжеской конюшни, в которой он провел многие годы. Михаил Львович поспешно перекрестился. — Не приведи Господи!»
Липкий пот струился по его спине. Неожиданно перед его мысленным взором мелькнула отрубленная, вся в крови голова заклятого врага Яна Заберезского, освещенная трепетным светом факелов. В ту давнюю ночь, когда Глинский с семьюстами конных ратников, переправившись через Неман, явился в Гродно, недалеко от которого жил оскорбитель, и окружил его двор, два пришлых человека решили стать орудием жестокой мести: немец Шлейниц ворвался в спальню пана, а турок, имя которого Михаил Львович запамятовал, отсек Яну Заберезскому голову. Верные слуги с шутками преподнесли ему на кончике сабли голову бывшего маршалка земского, а он, Глинский, приказал нести ее перед собой на древке четыре мили до озера, а затем утопить. И вот сейчас, спустя два с половиной десятка лет, ему вдруг представилось это ночное шествие во всей его неприглядности.
Михаил Львович еще раз перекрестился и, тяжело поднявшись, приблизился к двери, но долго не решался открыть ее.
«Почему все так ненавидят меня? Да, я не страшился пролить кровь ради достижения поставленной цели, был жесток по отношению к своим врагам. Но разве я отправил на тот свет литовского господаря Александра? Зачем злые языки разносят ныне по Москве ядовитый слух, будто мною отравлен Василий Иванович? Это все происки завистников, которых было немало как при короле литовском, так и при русском великом князе. Будучи совсем еще молодым человеком в Италии, Франции и Испании, при дворе австрийского императора Максимилиана, я всюду приобрел расположение благодаря совершенству ума, обширным знаниям ратного дела, внешности, которая нравилась всем, и мужчинам, и женщинам, благородству манер. Мало кто знал, что я — потомок татарского чингизида Ахмата, выехавшего в Литву при Витовте. Моим другом был сын курфюрста саксонского Альберта, магистр Тевтонского ордена Фридрих. Еще в молодые годы я прославился ратными подвигами в армии Альберта, а за две седмицы до кончины короля Александра избавил Литву от свирепых татар, одержав над ними блистательную победу под Клетцком. Разве не я преподнес Василию Ивановичу Смоленск? Но где же достойная награда трудов моих? Почему словно псы голодные ополчились на меня паны литовские и русское родовитое боярство, эти малосведущие бездари, неспособные ни к какому делу, нигде не бывавшие, кроме своих провонявших навозом поместий? Каждое отдельно взятое ничтожество не представляет опасности, но свора ничтожеств, присосавшихся к власти, во все времена и повсюду — погибель для всего разумного, светлого. И главное их оружие — клевета. Что подумают обо мне те, кто будет жить после меня? Сумеют ли они отделить плевелы клеветы и лжи от правды? Оценят ли по достоинству мои деяния? Вряд ли: всяк мыслит только о себе. И если человек хочет отмыться от грязи, понапрасну возведенной на него клеветниками, он должен победить или умереть. Ибо победителей не судят, а об умерших говорить плохо не принято».
Успокоившись, Михаил Львович открыл дверь в палату, где собрались приглашенные им люди.
Первым, кого он увидел, был князь Семен Федорович Бельский. С важным видом взирал он на присутствующих, положив обе руки на набалдашник красивого резного посоха. Рядом с ним расположился его брат воевода Иван Федорович, неоднократно участвовавший в походах против крымских и казанских татар. Вид у него утомленный, на бледном рыхлом лице — печать озабоченности.
«До сих пор зол на меня Иван за Казань, за опалу, наложенную Василием Ивановичем, да только судьба распорядилась так, чтобы быть нам единомышленниками, а не ворогами».
Третий из братьев Бельских — воевода московский Дмитрий Федорович — отсутствовал, поскольку находился на береговой службе в Коломне.
В стороне от братьев Бельских сидел окольничий Иван Васильевич Ляцкий, человек самолюбивый, заносчивый. В бытность Василия Ивановича он был в опале, однако после рождения первенца великий князь помиловал его. Присутствие окольничего было приятно Михаилу Львовичу, вселяло веру в успех задуманного дела. Ведь Ляцкий в родстве с влиятельным родом Захарьиных, доводился двоюродным братом Михаилу Юрьевичу. Недоволен он тем, что его, искушенного в грамоте, умудренного в ратном деле, правительница послала в Коломну вторым воеводой сторожевого полка после князя Романа Ивановича Одоевского, более молодого и не столь прославившегося. А ведь не кто иной, как немецкий посол Сигизмунд Герберштейн, во время вторичного пребывания на Руси в 1526 году обратился к нему, Ивану Васильевичу Ляцкому, с просьбой составить описание Московии. В том же году он стал окольничим и в этом чине отправился к Жигимонту в составе русского посольства для заключения перемирия с Литвой. Все помнят блистательную победу, одержанную им под Опочкой в октябре 1517 года над литовскими войсками, возглавляемыми Константином Острожским. За эту победу Василий Иванович воздал Ляцкому великую честь. И тем не менее этот прославленный воевода назначаем был вторым воеводой, а первыми были то Семен Федорович Курбский, то Иван Федорович Ушатый, то Иван Михайлович Воротынский, то Роман Иванович Одоевский. Не раз приходилось ему быть и четвертым воеводой. Даже наместником во Псков он был назначен вторым при князе Василии Андреевиче Микулинском. Видать, не очень-то доверяли ему Василий Иванович и его супруга Елена Васильевна. Вот и разобиделся на них окольничий.
Кроме того, в палате были князья Иван Михайлович Воротынский и Богдан Александрович Трубецкой. Вместе со своим дядей Семеном Федоровичем Воротынским Иван Михайлович бил челом великому князю Василию Ивановичу, чтобы тот принял его под свою руку. Произошло это по возвращении Михаила Львовича в Литву после странствий по Франции, Италии и Испании. Лет Воротынскому немало, но никто не ведает о том: силен, крепок и статен князь, даже седины не видно в его темных кучерявых волосах. Ростом он невысок да в плечах широк, в бою бывал неукротим. Еще в Литве подружился Глинский с Иваном Воротынским. Спустя полтора десятка лет после отъезда Воротынских на Русь они вновь встретились, теперь уже в Москве. Дружба их возродилась и с годами не слабела.
Иван Михайлович был женат на Анастасии Захарьиной, от которой имел трех сыновей — Михаила, Владимира и Александра. Однако жена его двенадцать лет назад скончалась по болести, и тогда Воротынский женился на дочери боярина Василия Васильевича Шестунова. Сыновья Ивана Михайловича как на подбор — ловкие, способные к ратному делу. Михаил Львович любил их больше, нежели своего Ваську, которому было пять лет от роду. Василий Иванович, желая покрепче привязать литовского перебежчика к Русской земле, сразу же после освобождения его из нятства женил на пышнотелой, задержавшейся в девках дочери Ивана Васильевича Немого-Оболенского Марии. Молодая жена обожала своего пожилого супруга, всячески угождала ему и все же не была любима им. Не любил он и рожденного ею через год после свадьбы сына Василия. А вот сыновей своего друга нередко баловал дорогими подарками.
Из всех присутствующих самым молодым был князь Богдан Трубецкой. По молодости лет да и по скромности своей он молчаливо сидел в дальнем углу.
— Трудные времена настали для нас, — обратился к гостям Михаил Львович, тщательно закрыв за собой дверь, — потому и позвал вас, надеясь услышать слова мудрости из уст ваших.
— Да, времена ныне худые, — согласился Семен Бельский, — и все из-за чего?..
— Вестимо из-за чего, — прервал его Иван Ляцкий, — властью вас обделили. Никто не считается ни с Бельскими, ни с Ляцкими, ни с Глинскими. У власти ныне сосунок Иван Овчина да безвестные дьяки. Вертят они великой княгиней как хотят!
Лицо Михаила Львовича пошло красными пятнами.
— Как ни прискорбно, но это действительно так. Хотя великая княгиня из нашего славного рода, мы, Глинские, ныне не у дел. Верно молвил Иван Васильевич: власть держат те, кто недостоин ее.
— Как же ты, Михайло Львович, муж многоопытный и умудренный, допустил, чтобы твоя племянница поступала тебе в ущерб? — Семен Бельский пристально уставился на Глинского. Тот криво усмехнулся.
— Женщиной управляет не разум, а чувство. Чувства же не всегда бывают подвластны человеку.
— Выходит, кобель Овчина дороже великой княгине, чем все Глинские?
— Выходит так, Семен Федорович.
— Согласны ли вы, князья, помочь Михаилу Львовичу? — Семен Бельский спросил так, как будто он был главным среди собравшихся.
— Помочь мы согласны, — заговорил Иван Бельский, — только дело то непростое. Вороги наши сильны. Что будет, ежели Иван Овчина прознает о наших намерениях?
— Ныне Иван Овчина не так силен, как кажется, — произнес Михаил Львович. — Ведомо мне: многие бояре недовольны тем, что большую власть взял он над великой княгиней. К тому же и силы у нас немалые, у каждого под рукой рать.
— Это верно, — вмешался в разговор Иван Ляцкий, — только мы, явившиеся сюда, должны быть уверены в том, что в случае успеха станем первыми около великого князя.
— Клянусь, — торжественно произнес Михаил Львович, — что это так и будет.
— Тогда не станем мешкать. — Семен Бельский величественно поднялся. — Пусть каждый из нас приведет в Москву из своих владений верных людей. Дней через пять, как только все будут в сборе, мы схватим Овчину и принудим великую княгиню поступать по нашей воле.
Более полугода прошло с той ночи, когда Елена впервые познала любовь Ивана Овчины, но каждый раз она с нетерпением ждала его прихода. И дело было не только в интимной связи. Она была спокойна за себя и сыновей, если рядом был он, такой сильный, уверенный в себе, улыбчивый, внимательный. Утомленная его ласками, Елена засыпала, положив руку на мерно вздымающуюся грудь, ощущая биение его сердца. Как убога была ее жизнь без этой любви!
Летом 1534 года, как и обычно, Овчина был на береговой службе и поэтому не мог видеться с Еленой каждый день, но раз в седмицу обязательно наведывался в Москву. Вот и сегодня, в день Прохора и Пармена , он явился к ней, и ласкам не было конца. И все же Елена почувствовала его холодность и внутренне насторожилась.
— Уж не разлюбил ли ты меня, мой милый? — шутливо спросила, а в глазах мелькнула обида.
— Нет, — искренне возразил Иван, — чем лучше тебя познаю, тем больше люблю. Да только нынче тревога гнетет меня.
Елена переполошилась.
— Что-нибудь случилось?
— Пока еще нет.
— Коли что-то нежелательное может произойти, но еще не свершилось, нельзя ли воспротивиться тому?
— Ведомо стало мне, что твой немец замышляет против нас недоброе.
— Чем же мы не угодили ему? Разве не я освободила его из темницы, умолив великого князя?
— Михаил Львович относится к тем людям, которые мало ценят сделанное им добро. Он всегда стремился и стремится к неограниченной власти. Жажда власти и побуждает его к совершению дурных деяний.
— Что же он замыслил?
— Пока я был в Коломне, собрал он своих дружков, князей Бельских, Ивана с Семеном, Воротынского Ивана, Ивана Ляцкого да Богдана Трубецкого. Порешили они схватить меня, а тебя заставить творить по их воле.
— О, ты делаешь большие успехи! Давно ли противился тому, чтобы возле Андрея Старицкого были наши видоки и послухи, а ныне ведаешь, что творится в укромных покоях моего дядюшки.
— С волками жить — по-волчьи выть. К тому же по службе, как конюшему, положено мне ведать обо всем, что может угрожать великому князю и тебе, государыня.
— Уж коли помянул ты о службе, надлежит спросить мне, почему же ты медлишь при виде опасности? Нужно упредить ворогов. Вели верным людям немедленно схватить их как изменников делу великого князя!
Иван подивился перемене, свершившейся в Елене. Только что, ласкаясь, она была в полной его власти, а сейчас смотрит холодно, не колеблясь, требует взять под стражу своего кровного дядю.
— Взять их не так-то просто. Держатся они купно. К тому же у каждого на подворье скопилось немало вооруженных людей. Мое же воинство в Коломне: не ведал я, в Москву направлясь, что здесь такое вершится.
— А что, если кликнуть на помощь верных бояр?
— Верных бояр не так-то уж много. Пока они позовут в Москву ратников из своих владений, твой дядюшка сумеет свершить задуманное.
— Ты говоришь об этом так спокойно, будто уже смирился со своей участью или решил, что все это тебя не касаемо. Между тем Михаил Львович люто ненавидит тебя и сделает все, чтобы предать самой жестокой казни. Я хорошо знаю, на что способен мой дядюшка! Что же нам делать?.. Придумала! Нужно заставить наших ворогов покинуть пределы Москвы.
Ивана рассмешила ее наивность.
— Их теперь из Москвы и дымом не выкуришь!
— Ничего, выкурим! Наутро нужно поднять на ноги всю Москву ложной вестью о нашествии литовцев или крымцев. Все бояре со своими ратниками обязаны будут выступить к Серпухову и Кашире на охрану рубежей наших. Пока они разберутся, что к чему, мы соберем в Москве своих людей.
Первоначально задумка Елены показалась Ивану несерьезной, затем, однако, он изменил свое мнение.
— Ну что ж, давай подшутим над нашими злоумышленниками.
— Тогда приступай к делу. Помни: гонцов должно быть несколько: один пусть явится к дядюшке, а другой — к Шигоне. Михаил Львович обязан будет доложить мне о грозящей опасности. Ну а ежели не доложит о приближении Жигимонта, то будет пойман за единомыслие с ним. Ступай. Да покличь ко мне Аграфену.
Едва дверь закрылась за Иваном, явилась его сестра.
— Слушай, Аграфена: утром придут ко мне Михаил Львович Глинский да Иван Юрьевич Шигона. Так ты первым пусти ко мне дядюшку, а Шигона, коли явится первым, пусть обождет.
Аграфена до утра не сомкнула глаз. Странное что-то творится вокруг. Иван покинул Елену ни свет ни заря, пришел и ушел с думой на лице, да и княгиня чем-то встревожена, речь вела с ней, Аграфеной, какую-то неясную насчет Глинского да Шигоны.
Первым явился во дворец Шигона. И тоже как бы не в себе, встревоженный. Потребовал немедленно доложить о нем великой княгине.
— Голубчик ты мой, Иван Юрьевич, так ведь солнышко только-только выглянуло, великая княгинюшка почивать еще изволит. Вчера вечор головушка у нее разболелась, уж так она, бедная, маялась, ну просто беда. Заснула под самое утречко. Никак не могу я лишить ее сна. Грешно, право.
Шигона с раздражением покосился на дородную Аграфену, подумал в сердцах: «Знаю, отчего государыня до утра не заснула, — с братцем твоим миловалась. Слух был, будто вчера он в Москву заявился, так, поди, первым делом под бочок к вдовушке».
Да только разве скажешь такое Аграфене. Тотчас же доложит Елене да своему братцу. А тогда жди немилости. Поэтому Шигона тяжко вздыхает и терпеливо ждет, когда государыня соизволит проснуться да заняться важными государственными делами. Пробили часы на Фроловской башне. Все добрые люди давным-давно уже на ногах.
— Аграфена, встала, поди, великая княгиня. Никогда прежде так поздно не пробуждалась она. Да к тому же и дело у меня срочное.
— Иван Юрьевич, голубчик мой сизокрылый, — сладко запела Аграфена, — потерпи еще чуток. Встало, встало наше солнышко — Елена Васильевна. Так ведь у нас, баб, сколько делов-то, прежде чем народу показаться: умыться, причесаться, наряды одеть. Скоро, совсем уж скоро кликнет тебя великая княгинюшка.
Шигона совсем изнервничался. Заслышав, что часы вновь пробили, торопливо подходит к Аграфене. В это время в дверях показался Глинский. Аграфена с любопытством уставилась на него. Да Михаил ли Львович явился? Глаза лихорадочно блестят, лицо желтое-желтое!
«Чегой-то они все взволновались вдруг?» — мелькнуло в голове.
— Михайло Львович, голубчик, Елена Васильевна ждет тебя. Проходи, проходи, мой милый.
Шигона с негодованием и удивлением посмотрел на Аграфену, но смолчал.
— Доброе утро, Михаил Львович! — Елена приветливо улыбнулась. И гость даже не заподозрил, что она провела бессонную ночь, так свежо было ее лицо, так спокойно и ясно смотрели на гостя большие темные глаза.
— Здравствуй, государыня.
— Какие новости на сегодня?
— Новости не совсем приятные. Прибыл ко мне гонец из Коломны от Дмитрия Федоровича Бельского с вестью о том, что Ислам-Гирей объявился на берегах Оки.
Елена изменилась в лице.
— Господи, оборони и спаси нас от свирепых крымцев! А сколько тысяч ведет с собой Ислам?
— Гонец точно не ведает, татары только-только вышли к Коломне, но уверяет, будто их немало.
В палату вошла Аграфена Челяднина.
— Простите меня, что явилась без зова. Там, государыня, Иван Юрьевич Шигона рвется к тебе, ну прямо удержу нет, говорит, будто дело у него срочное.
— Так что же ты, Аграфена, не пускаешь его ко мне? Зови и помни: дело прежде всего!
Тотчас явился Шигона.
— Государыня, прибыл гонец из Серпухова, сказывает, будто Жигимонт двинул свои полки на Москву.
— Этого следовало ожидать. Ведь еще весной наш посол Иван Челищев предупреждал о возможном нападении на Русь Ислам-Гирея. Он же писал великому князю о том, что Ислам ищет союза с Жигимонтом. Видать, сговорились наши вороги, а это для нас — большая опасность. Согласны ли вы со мной?
— И мы так же мыслим, государыня, — поспешно ответил Шигона.
— В таком случае нам надлежит принять все меры к защите отечества. К тебе, Михаил Львович, как к самому ближнему человеку обращаюсь: срочно проведай, достаточно ли укреплена Москва, много ли у нас пушек и иного воинского припаса.
Глинский, согласно кивнув головой, вышел.
— А ты, Иван Юрьевич, не мешкая собери боярскую думу. Да позови на сей раз помимо всех прочих Ивана и Семена Бельских, Ивана Воротынского, Ивана Ляцкого да Богдана Трубецкого.
Михаил Львович явился в думу последним. Увидев среди собравшихся братьев Бельских, Воротынского, Ляцкого и Трубецкого, он удивился и обеспокоился, но Елена не позволила развиться его мысли.
— А вот наконец и Михаил Львович пришел. По воле великого князя он смотрел, хорошо ли укреплена Москва на случай нападения ворогов. Нынешним утром князь первым принес весть о разбойном нападении крымцев на Коломну. Впрочем, пусть он сам поведает нам о том, что свершилось.
— Утром прибыл ко мне гонец от воеводы московского Дмитрия Федоровича Бельского с вестью о том, что около Коломны появились толпы татар. Точное их число пока неведомо.
— Ко мне только что явился гонец с новыми вестями: наши разъезды подсчитали, что Ислам привел на Русь пятьдесят тысяч всадников, — добавил Иван Овчина.
— Сила немалая, — вздохнул Василий Васильевич Шуйский. — С такой силищей можно и саму Москву одолеть, не только Коломну и Серпухов.
— Не верится мне, — усомнился Тучков, — что Ислам смог привести на Русь столько людей. Орда разделилась между Исламом и Сагибом. К тому же Ислам совсем недавно возвысился над Сагибом, ему нельзя надолго покидать Крым.
— Мы не выслушали еще вести, полученные Иваном Юрьевичем Шигоной, — остановила Тучкова Елена. — Он поведал мне утром, будто к Серпухову движутся Жигимонтовы полки.
— Надобно было заключить длительный мир с Жигимонтом, как я и советовал, тогда бы мы не оказались перед лицом двух ворогов. — Михаил Юрьевич Захарьин произнес это очень тихо, но Елена услышала его слова и усмотрела в них оскорбление для себя и потому, хотя ссора с Захарьиным была сейчас очень некстати, не смогла сдержаться:
— Жестокие беды терпим мы от Жигимонта. До нас дошли вести, что его гетман Юрий Радзивилл вместе с татарами опустошили окрестности Чернигова, Новгорода-Северского, Радогоща, Стародуба, Брянска. И все эти беды проистекают от советов твоих, Михаил Юрьевич, да Дмитрия Федоровича Бельского. Покойный великий князь Василий Иванович велел вам да дьяку Григорию Путятину вести литовские дела. Вы же вершили их так, что позволили Жигимонту укрепиться и наносить нам большой урон. Потому великий князь Иван Васильевич устраняет тебя, Михаил Юрьевич, да Григория Путятина от ведения литовских дел.
«Так их, Елена!» — возрадовался Михаил Львович. В душе его зародилась надежда, что наконец-то правительница одумалась, решила удалить от себя недостойных советников, а его поставить на их место.
— Кто же будет вести литовские дела? — спросил Тучков. Елена ответила уклончиво:
— Тот, с кем вынужден будет считаться Жигимонт. Глаза ее и Ивана Овчины встретились. Конюший едва заметно согласно кивнул головой.
— Когда мы посылали Тимофея Заболоцкого в Литву, то хотели, чтобы Жигимонт отправил своих больших послов в Москву для заключения мира. Он же вместо того прислал опасную грамоту для наших послов. Кроме того, он сказал Заболоцкому: «Хочу быть с великим князем в богатстве и приязни точно так же, как отец наш Казимир король был с дедом его, великим князем Иваном Васильевичем. И если он на этих условиях захочет быть с нами в братстве и приязни, то пусть шлет к нам своих великих послов, да чтоб не медлил». Мог ли великий князь согласиться с этим? Со времен Ивана Васильевича и Казимира много воды утекло. Великий князь Василий Иванович на иных условиях договаривался с Жигимонтом. Вот на этих условиях мы и должны вести речи с Жигимонтом, в противном случае нам пришлось бы отказаться от Смоленска и иных наших владений. А Михаил Юрьевич с Дмитрием Федоровичем толкали нас на уступки Жигимонту, с чем великий князь Иван Васильевич никак не согласен.
Иван Овчина любовался Еленой: лицо ее разрумянилось, глаза блестели.
— А как же нам быть, государыня, с гонцами из Серпухова и Коломны? — напомнил Тучков.
— Великий князь Иван Васильевич решил отправить в Серпухов для обороны города от Жигимонта боярина Семена Федоровича Бельского и окольничего Ивана Васильевича Ляцкого, а в Коломну супротив татар — воеводу Ивана Федоровича Бельского, князей Ивана Михайловича Воротынского да Богдана Александровича Трубецкого. Мужи они добрые, пусть поспешают навстречу ворогам.
Услышанное сильно обеспокоило Михаила Львовича.
— Государыня, позволь и мне отправиться на поле брани под Серпухов или под Коломну. Опасность велика!
— Именно потому и оставляю тебя в Москве для защиты юного великого князя.
— А конюший? — невольно вырвалось у Глинского.
— Иван Овчина тоже пока останется в Москве. — Елена улыбнулась князю самой обворожительной своей улыбкой, обнажив острые ровные белые зубки.
«У лисы, когда она скалится, точно такие же зубы видны», — подумалось Михаилу Львовичу.
