Глава 8
В самом конце июля на смену знойным дням пришли умеренно-погожие дни с кратковременными дождями, духовитыми вечерами, ясными утренними зорями. В такую пору при виде созревающих хлебов, буйной зелени лесов в душе русского человека устанавливается особая ясность, покой. Угомонились прилетные птахи, вывели потомство и теперь жируют перед дальней дорогой. Зовут их в путь неспешно плывущие в безбрежной сини пышные ослепительно белые облака. А по ночам беззвучно полыхают зарницы, будто кто-то бродит среди полей и время от времени наклоняется над нивой, чтобы определить, спелы ли колосья.
С Петрова дня вдоль дорог загорелись голубые чаши на гибких длинных хлыстах. Потому называют эту траву петровыми батогами . С утра до вечера ее соцветия обращены к дневному светилу, смотрят на него, не насмотрятся. И так на протяжении всего июля. А рядом желтеют тугие соцветия полевой рябинки . Листья у нее уж больно похожи на рябиновые, потому эту траву так и прозвали. Зацветает она в июле и до самой осени украшает обочины тропок и дорог. Разотрешь в руке желтую пуговку, и резкий запах шибанет в нос. А вот порезная трава заслонилась от солнца щитком из белых цветков. В народе бают, будто соком этой травы травознаи излечили внука Дмитрия Донского, страдавшего от носовых кровотечений. Крутом такая благодать, что сердце переполняется радостью и с трудом верится в то, что среди этих благоухающих трав можно обрести смерть от стрелы, пущенной неприятелем.
Александр Воротынский, еще безусый, по-юношески гибкий, с распахнутыми от удивления глазами под круто изогнутыми бровями, пришпорив коня, далеко обогнал группу неспешно трусивших нарядно одетых всадников.
— Сашко! Не гони шибко, на татар наскочишь.
Юноша, услышав крик брата, обернулся. Съехались, дружелюбно улыбаясь друг другу. Владимир снял шелом, темные длинные волосы кольцами рассыпались по плечам. Братья отличались годами и внешностью, каждый был красив по-своему. Владимир — в отца, настоящий уже воин, крепкая грудь выпирает из-под кольчуги. И рука, сжимающая шелом, крупная, сильная. А взгляд еще юношеский, шаловливый.
— Сашко, давай пустим стрелы вон в то дерево, узнаем, кто из нас метче.
Не слезая с коней, натянули луки. Стрела Владимира вонзилась в ствол, Александра постигла неудача. Выпустили еще по две стрелы. Все они угодили в цель.
— Молодец! — похвалил брательника Владимир.
Наперегонки помчались собирать стрелы. Оказалось, дерево росло на обрыве, а внизу раскинулось селение. От домов к реке бежали голые люди: мужики, бабы, дети и старики-все вместе. Вот толпа вошла в воду. Священник с берега осенял купавшихся крестом.
— Что это? Неужто татары на них напали?
Владимир прыснул от смеха.
— Не татары это, а первый Спас. После крестного хода народ в ердане купается. — Юноша с любопытством рассматривал девушек, стоящих в воде.
Когда люди выбрались из воды и оделись, к селению подъехали князья Иван Бельский, Иван Воротынский и Богдан Трубецкой со свитой. Тотчас же их окружила толпа селян.
— Что же это вы так беспечно купаетесь в ердане? Разве не ведаете, что татары близко? — спросил их Бельский.
— Какие татары?
— Слуха о татарах не было!
— В Москве гонец был, сказывал, что татары под Коломной объявились.
Коломна была рядом, потому люди переполошились. Священник успокаивал их:
— Ежели бы на самом деле пришли татары, то нас огнями оповестили бы или гонца прислали. А коли ни того ни другого не было — значит, татары вспять повернули.
Так же решили и воеводы.
Въезжая под вечер в Коломну, путники не обнаружили следов тревоги. Пастухи гнали с пастбища коров, а хозяйки, стоя возле домов, окликали своих буренок:
— Милка, Милка, да куда ты запропастилась, стерва!
— Зорька, подь сюды, моя милая!
Подъехали к дому Бельского — ветхому сооружению со множеством пристроек, из которых при виде гостей тотчас повыскакивали люди. На красное крыльцо вышел — словно колобок выкатился — приветливо улыбающийся Дмитрий Федорович Бельский. Он крепко обхватил толстыми ручищами брата. Иван Федорович от такой нежности поморщился.
— Татары уже ушли?
— Какие татары?
— Те самые, о которых ты через гонца оповестил Михаила Львовича Глинского. — В словах Ивана Федоровича звучало раздражение.
Дмитрий Федорович растерянно топтался на месте.
— Не посылал я гонца к Михаилу Львовичу, вот те истинный крест.
— Не посылал, говоришь? А откуда же он заявился в Москву?
— Не ведаю, братец.
— Так татар не было?
— Не было. Никто их не видел, Ваня. Правда, в мае толпы татар появились в рязанских местах на Проне-реке, так ведь князья Семен Пунков с Гатевым побили их наголову.
— Это все он!
— Кто «он»?
Иван Федорович, ничего не ответив брату, направился в свою палату. Следом вошли Иван Михайлович Воротынский, Богдан Александрович Трубецкой и Владимир Воротынский. Александра Иван Федорович остановил в дверях:
— Ты пока погуляй, малый…
— Вот так втюрились мы! Ловко нас Овчина провел: кого в Серпухов послал, кого в Коломну, а кого в Москве оставил. Без ножа разрезал на три части, — произнес Воротынский-старший.
— Надо бы в Москву немедля воротиться.
— Лета не те у нас, Богдан, чтобы без сна туда-сюда мотаться. А вот гонца к Глинскому послать следует. Кого пошлем?
— Да Володьку моего и пошлем. Поедешь, сынок, в Москву?
— Поеду, отец.
— Иван Федорович, грамоту напишешь или устно что велишь ему передать Михаилу Львовичу?
— Не будем терять время на грамоту. Ты, Владимир, устно скажи: обхитрил нас Иван Овчина, гонец от Дмитрия Федоровича Бельского с вестью о пришествии татар оказался ложным. Его послал сам Овчина, а может, еще кто. Поведай также, что мы завтра по росе возвращаемся в Москву, чтобы свершить над Овчиной суд праведный. По делам своим он заслуживает самой лютой казни. Ложный гонец дорого ему обойдется!
— Иван Федорович, пусть Михаил Львович срочно пошлет гонца в Серпухов к Семену Федоровичу да Ивану Васильевичу, чтобы они тоже возвращались в Москву.
…Семен Федорович Бельский и Иван Васильевич Ляцкий в сопровождении ближних людей подъезжали к Серпухову. Справа от дороги среди зарослей кустарников поблескивали воды Нары. К самой воде сбежали домишки посада, так называемый Подол. Это лишь немногая толика обширного серпуховского посада, три части которого называются Ильинская, Егорьевская и Фроловская. На холме, высоко поднявшемся над рекой, стоит серпуховская крепость. За Нарой-рекой видны избы Благовещенской и Зелейной слободы. Два десятка церквей украшали город, а на его окраине рядом с начинающимся бором стоял Владычный монастырь с каменным собором Введения во храм и трапезу. К обители примыкала подмонастырская слободка.
Велик Серпухов, богат, славен железных дел мастерами, кожевниками и гончарами. Серпуховский уклад везли в Москву и Тулу, Вологду и Устюг, в белозерский край. Потому серпуховчане с гонором, самомнением норовят самой Москве подражать: в Москве торжище находится у Фроло-Лаврских врат, а в Серпухове — у церкви Фрола и Лавра; главные же ворота, как и в Москве, прозываются Фроловскими.
— Чует мое сердце, Иван, что поездка наша добром не кончится. — Семен Бельский остановил коня. — В городе тихо, литовцами не пахнет. Надо бы подушечку подложить, чтобы мягче упасть.
— О чем это ты?
— Да о Жигимонте. Ну как Овчина пронюхал о нашем сговоре с Глинским? В таком разе от греха подале нам следует в Литву податься.
— Как бы нам в Литве хуже не стало.
— О том тоже надлежит позаботиться. Нужно немедля отправить Жигимонту грамоту, что ежели он хорошо примет нас, то многие князья и дети боярские, не желающие служить пеленочнику, последуют за нами.
— Хорошо удумал, Семен.
— Тогда пишем грамоту, отправляем ее Жигимонту, а уж потом вступаем в Серпухов. А то один Бог ведает, что ждет нас в этом граде.
Сменив коня, Владимир отправился в обратный путь. Мысль, что ему доверено знатными людьми столь важное дело, пьянила голову. Встреча с татями или лесными обитателями не страшила его.
Михаил Львович выслушал гонца внимательно и, не произнеся ни слова, позвонил в колокольчик. Тотчас же в палату вошел щеголевато одетый бравый молодец.
— Вот что, Николай, ты хорошо разглядел гонца, приезжавшего на днях из Коломны от Дмитрия Федоровича Бельского?
— Помню, Михаил Львович, усатый такой, глаза небольшие под густыми бровями. Ростом высок.
— А на лбу с правой стороны родинка. Так?
— Да, была у гонца родинка на лбу, добрая у вас память, Михаил Львович.
— Вот этого самого гонца нужно разыскать во что бы то ни стало. Возьми людей и с ними всю Москву переверни, а найди его. Он, оказывается, и не из Коломны вовсе. Проведай, нет ли оного среди людей конюшего Ивана Овчины. Да пошли гонца в Серпухов к князю Семену Федоровичу Бельскому с сообщением, что весть из Коломны оказалась ложной: не было под Коломной татар. Пусть сообщит немедля, как у них в Серпухове, были ли литовцы.
— Слушаюсь, господин. — Николай подчеркнуто вежливо поклонился и вышел.
— Спасибо за службу, — обратился князь к Владимиру. — Пока ступай, притомился, поди, с дороги.
Княжич и вправду валился с ног. Глаза его слипались. Сев на коня, он неспешно направился к своему дому.
Смеркалось. Темнота ласково обволакивала деревья, избы, амбары, храмы, сглаживая их очертания. Солнце давно уже скрылось, а края облаков все еще горели, словно их раскалили в огнедышащей небесной печи. Умиротворенно лаяли собаки, галдели ребятишки. Неожиданно конь остановился. Его держал под уздцы рослый детина.
— Вот этот парень и прикончил вчера Емельку-купца. А ну слазь!
— Никого я не убивал, — ответил Владимир и дернул за поводья. Конь, однако, не сдвинулся с места, в руках детины была сила немалая. Десяток таких же молодцов окружили всадника.
— Где решеточный прикащик ? Слазь, парень, подобру-поздорову. Коли не ты убил Емельку, так решеточный прикащик тебя отпустит. Мы слуги великого князя.
Владимир повиновался. Его втолкнули во двор, огороженный высоченным забором, ввели в избу с наглухо закрытыми окнами.
— Разболокайся! — приказал детина.
Владимир, решив, что это грабители, рванулся и сильно ударил детину в поддых. Тот схватился за живот и, скривившись от боли, присел. Тотчас же остальные кинулись на княжича, но он, крутанувшись, разметал их по избе. Детина поднялся и с перекошенным лицом двинулся на Владимира.
— Ну, от меня-то ты не уйдешь!
Юноша шагнул ему навстречу, но кто-то подставил ногу, и он, споткнувшись, упал. Детина ловко скрутил ему руки.
С пленника сняли все, кроме исподних полотняных портов, и в таком виде спустили по лестнице в подвал, подвели к стене и при помощи ремней закрепили в распятом положении.
Владимир осмотрелся. Справа за грязным столом сидел писарь и со скучающим видом чинил перо. Слева пылала какая-то странная печь, а перед ней на низком приступочке были разложены железные прутья, клещи, сверкающие лезвиями ножи. Полуобнаженный человек с могучей грудью лениво шевелил кочергой угли. Молодцы, приведшие Владимира, удалились.
«Где же это я? Уж не в преисподней ли? Или, может, во сне видится мне все это?»
— Как тебя звать, молодец?
Владимир вздрогнул. Перед ним стоял неизвестно откуда взявшийся человек в черном одеянии. Взгляд у него липкий, блудливый.
— Владимир княж Воротынский сын Иванович.
— Знатная птичка ко мне прилетела. Пошто приходил к Михаилу Львовичу Глинскому? — Вопрос прозвучал резко, отрывисто, словно бич щелкнул.
Владимир вспомнил наставления отца.
— Много знать будешь — скоро состаришься, — спокойно произнес он.
Допытчик с удивлением уставился на него.
— Да знаешь ли ты, сволочь, куда попал? Молодой князь побелел от обиды.
— Сам ты сволочь1.
В подвале установилась чуткая тишина, слышно было, как потрескивают в печи уголья. Писарь отложил очищенное перо, с любопытством уставился на пытаемого. Человек в черном подошел совсем близко, проговорил хрипло:
— Я тебе покажу «сволочь»! Ты у меня, щенок, на всю жизнь запомнишь эту ночь. — Почти без замаха он сильно ударил в поддых. Красные шары поплыли перед глазами Владимира. Он из всех сил рванулся, но путы прочно удерживали его руки и ноги.
— Теперь, поди, припомнил, зачем приходил к Глинскому?
— Нет!
И вновь сильный удар в живот. Закружилась голова.
— Вспомнил?
— Пока я жив, ты не услышишь, зачем я приходил к Михаилу Львовичу.
— Ха-ха! Да мы из тебя такое сделаем, что тебе самому жить на белом свете не захочется. Эй, Кузьма, подай мне клещи, я у этого красавца нос откушу.
Полуобнаженный Кузьма сунул в печь клещи с длинными рукоятками, а когда концы их раскалились добела, подал человеку в черном. Тот медленно стал приближать клещи к лицу Владимира.
— Ну так ты скажешь, сволочь, зачем приходил к Глинскому?
— Сам сволочь! И тебе, сволочи, никогда не доведется услышать, зачем я приходил к Глинскому.
— Стой, Савелий! — прозвучал в подвале громкий голос. И в самый раз: кат почти ухватил раскаленными клещами нос княжича. — Ступай прочь! Эдак вы тут всех русских красавцев перекалечите. Некому будет плодить настоящих воинов.
Писарь угодливо захихикал. Савелий, скрипнув зубами, швырнул клещи на приступок печи. Громко хлопнула за ним дверь.
— Экий ты ладный, парень. — Овчина острым ножом перерезал ремни, удерживавшие руки и ноги Владимира — Ведаешь, кто я?
— Ведаю. Иван Федорович Овчина ты, конюший.
— Вот и хорошо. Я тебя тоже знаю, Владимир Воротынский. Напрасно тут Савелий допытывался, зачем ты явился к Глинскому, мне и без того все ведомо. Смотри мне в глаза! Мужик ведь, а не баба! Глинский вкупе с братьями Бельскими, князем Трубецким и твоим отцом замыслил убить меня. Так? Гляди мне в глаза!
— Да.
— И ты единомыслен с ними?
— Да.
— А скажи, Владимир, разве я сделал тебе нечто плохое, что ты готов прикончить меня?
— Нет.
— Так, может, отцу твоему, князю Ивану Михайловичу Воротынскому — славному русскому воину, я чем-то навредил?
— Нет.
— Так за что же вы хотите лишить меня живота? Владимир густо покраснел.
— Смотри мне в глаза!
— Про тебя многие говорят плохо, потому что… ну в общем, из-за великой княгини…
— Скажи, Владимир, у тебя есть девушка? Юный князь смутился еще больше.
— Есть.
— И ты любишь ее?
— Люблю.
— А ежели на твою девушку насильники нападут, ты домой убежишь?
Владимир сжал кулаки, в глазах его плеснулось негодование.
— Нет! Умру, а Ксюшу в обиду не дам!
— Молодец! Так и должно быть. Для того и мужик, чтобы слабую бабу защищать. Вот и я, Владимир, люблю великую княгиню, как ты свою Ксюшу. Кстати, — конюший лукаво улыбнулся, — это какая же Ксюша-то, уж не Ивана ли Васильевича Ляцкого дочка?
Лицо княжича словно огнем опалило.
— Видел ее, знатная девица. Всем взяла: и статью, и на лицо хоть куда. Да не о ней сейчас речь… Великая княгиня тоже меня любит. Так ведь не в любви только дело. Поклялся я крепить дело юного великого князя и его матери, защищать их от происков ворогов. Что же в этом плохого? И ежели вы, дружки Михаила Львовича Глинского, удумали убить меня, то тем самым вы взялись порушить дело великого князя. Вот почему ты здесь оказался. Потому как замыслил противозаконное дело. Неясно мне, ты-то как стал дружком Глинского и братьев Бельских? Ты — русский человек, а они пришлые люди, вот их и мотает ветром в разные стороны: то туда, то сюда. Ведомо ли тебе, что Ивана Бельского покойный Василий Иванович в темнице держал?
— Ведомо. — Владимир внимательно слушал конюшего.
— А за что? За то, что в ратном деле нерадив был, с татарами сговор имел, чем Русской земле немалый ущерб нанес. Михаил Глинский тоже ведь немало лет в темнице скучал. И все из-за неукротимой, гордыни. Человек он видный, знающий, свет повидавший, в ратном деле преуспевший. И потому литовский великий князь Александр души в нем не чаял, полгосударства ему в управление отдал. А тому все мало. После смерти Александра очень хотелось Михаилу Львовичу занять его место, да паны радные, видя чрезмерное честолюбие князя, избрали великим князем Жигимонта. И тогда обиженный Глинский ударил челом Василию Ивановичу, чтобы тот взял его под свою руку. Только ведь Русь — не Литва. И городов и людей здесь поболе. Потускнела на Руси звезда Михаила Львовича, и тотчас же он в бега ударился, назад в Литву восхотел. Ему все равно кому служить — в Литве или на Руси, — лишь бы власти поболе иметь. Исконно русскому человеку поступать так непристойно. Вот ты и помысли: кого в дружки себе взял. А теперь скажи: явились вы в Коломну и узнали, что Дмитрий Федорович Бельский гонца в Москву не снаряжал. Так?
— Да.
— И тогда пожелал Иван Бельский послать тебя в Москву к Михаилу Львовичу Глинскому.
— Да.
— Был ли в единомыслии с вами воевода Дмитрий Федорович Бельский?
— Нет. Иван Федорович не позвал его к себе для беседы.
— Намеривались ли князья, бывшие в сговоре с Глинским, возвратиться в Москву?
— Да.
— Ты грамоту передал Михаилу Львовичу или устно сказывал?
— Устно сказывал.
— И что же тебе ответил Михаил Львович?
— Ничего.
— Ничего?
— Спасибо сказал и велел спать идти.
— Никто не был во время вашей беседы в палате Михаила Львовича?
Владимир замешкался с ответом.
— Смотри мне в глаза! Кого призывал Михаил Львович?
— Слугу своего, какого-то Николая.
— И что велел ему?
— Велел сыскать ложного гонца.
— Ясно. Что еще приказывал Глинский Николаю?
— Приказал послать гонца в Серпухов.
— К Семену Бельскому?
— Да.
— Все?
— Все.
— Спасибо тебе, коли все сказал без утайки. Ты провинился перед великим князем и потому будешь наказан малой казнью: поведут тебя по торгу и станут бить путами . Отец же твой, Иван Бельский и Богдан Трубецкой будут посажены за сторожи. Они взрослые люди и ведали, что творят.
— Брата моего, Сашку, не наказывайте, он ни в чем не виновен.
— Молодец, что брата своего любишь и защищаешь. По молодости лет мы его прощаем. — Иван Овчина повернулся к писарю. — Пытать пытайте, а ломать людей не смейте!
На Исакия Малинника Семен Бельский отправился во Владычин монастырь. Игумен — ветхий старичок с крючковатым носом и округлыми, словно птичьими, глазами на безбровом лице — встретил князя подобострастно: не каждый день в его обитель являются столь важные особы.
— Обитель нашу заложил сам митрополит Алексей. — Звонкий голос старца гулко звучал под сводами каменного собора. — Святой был человек, чудотворец. Он вельми много трудился над украшением земли Русской монастырями, собирал силы для одоления нехристей бусурманских…
После службы в соборе Введения во храм и трапезы Семен Бельский вышел на крыльцо. Порыв холодного ветра обдал его каплями дождя.
— На Исакия вихри — к крутой зиме, — произнес игумен при виде пригнувшихся к земле деревьев.
— Спаси тебя Бог, святой отец. Молись за меня. — Князь сунул старцу увесистый кошелек.
— Каждый день буду просить Господа Бога о даровании благодати рабу Божию Симеону. Каждый день…
Семен, тяжело опираясь на посох, сошел с крыльца и медленно направился по дорожке, протоптанной среди сосен. Неожиданно из-за дерева выступил человек с протянутой рукой, гнусаво затянул:
— Подай милостыньку ради Христа…
Бельский сунул в протянутую руку мелкую монету и хотел было пройти мимо, но человек заступил ему дорогу.
— Спаси тебя Бог, боярин, за щедрость, позволь передать весточку от короля Сигизмунда.
Семен Федорович, приняв грамоту, поспешно спрятал ее под одежду.
— Здоров ли Жигимонт?
— В здравии пребывает.
— Не велел ли он передать мне что-нибудь устно?
— Велел сказывать, что ждут тебя и Ивана Васильевича Ляцкого с нетерпением. Земли, тебе принадлежавшие, тебе же и возвращены будут. Когда ждать тебя?
— Придешь ко мне под вечер. Мы с Иваном Ляцким дело это обмыслим и скажем тебе, как намерены поступить.
Человек кивнул и словно растворился среди деревьев. Бельский ускорил шаги. Выйдя из леса, увидел торопливо идущего навстречу Ляцкого.
— Что стряслось, Иван?
— Явился гонец из Москвы от Михаила Львовича Глинского. Оказывается, и из Коломны весть была ложной — татар там не видели.
— Выходит, обхитрил нас Иван Овчина. Что же делать будем? Я вот тут грамоту от Жигимонта получил. Ждет он нас с тобой, Иван. Или в Москву воротимся?
— В Москве нас тотчас же схватят и упекут за сторожи. Негоже, Семен, в Москву возвращаться.
— И я так же мыслю. Эх, жаль, отпустил я до вечера гонца Жигимонтова, а то и отправились бы к королю тотчас же. Чего мешкать?
— Я здесь, паны. — Человек, вручивший Бельскому грамоту, появился из-за деревьев.
— Вот и хорошо, что ты здесь. Сейчас же сядем на коней и в путь.
Авдотья разбудила безмятежно спавшего зятя.
— Слышь, Афонюшка, по всей Москве только и разговоров, что о татарском нашествии. Бают, будто проклятущий Ислам столковался с Жигимонтом и идут они оба с невиданной силой на Москву. Будто бы гонец из Серпухова доставил ту весть великому князю.
— Не будет никакого нашествия, — спокойно ответил Афоня и перевернулся на другой бок.
— Откуда тебе знать, Афонюшка?
— Конюший сказывал, он обо всем ведает.
— Будет или не будет нашествие, а все равно страшно: великий князь юн. То ли дело было при покойном Василии Ивановиче! Жили как за каменной стеной.
— А разве при Василии Ивановиче татары не хаживали на Русь?
— Случалось, приходили на Русь татары, так ведь Василий Иванович всегда гнал их в шею. А нынче кто нас оборонит?
— А великая княгиня на что?
— Баба — она и есть баба, что тут говорить. Да еще грешница великая. Не успела мужа схоронить, Василия Ивановича, а уж с конюшим схлестнулась. Придут татары или не придут, а поберечься не помешает. Береженого, говорят, и Бог бережет. Надо бы хоть добро собрать да припрятать. Придет татарин, куда мы денемся, старые да малые?
Семья у Афони немалая, и все мужики. Зимой Ульяна двойню принесла — Мирона с Нежданом, а Якимка с Брошкой раньше родились.
— Ты бы, Афонюшка, на торг сходил, — донесся с печи голос Петра, — там все вести сразу проведаешь, узнаешь, идут татары или нет. Да попытай, какие цены нынче установились на все. Коли хлеб свежий не дорог, можно было бы прикупить.
Не хотелось Афоне на улицу выходить, сердце, видать, чуяло беду, да не посмел он перечить тестю, которого любил и почитал за отца родного. Потому быстро оделся — и за дверь. Только за калитку вышел, как тут же нос к носу столкнулся с рыжим кожемякой Акиндином, жившим через два дома от него. Незнамо почему невзлюбил Акиндин Афоню сразу же, как только тот поселился в Сыромятниках, и при каждой встрече говорил ему что-нибудь плохое. Ну а как выпьет хмельного, так и драку затеять готов, грозит здоровенными кулачищами. Афоня на рожон не лез. Не потому, что кулаков Акиндиновых боялся, — хотелось мирно-любо с соседом жить. Кое-кто из соседей намекал: дескать, оттого Акиндин на новосела взъелся, что на Ульяну когда-то засматривался, а та Афоню ему предпочла.
— Эй, Афоня-воин, не тебя ли тут тиуны выискивали? Сказывали, будто прикинулся некий человек гонцом из Серпухова и почал в народе слух ложный пущать, будто идут на Москву татары. Народ взбаламутил, а сам исчез И человек тот на тебя, Афонька, похож: такой же усатый, бровастый, а на лбу родинка. Я им и говорю: так это же сусед мой ложным гонцом прикинулся, народ взбаламутил. Жаль, не поверили мне: пьян, говорят. А то увели бы тебя в земскую избу да клеймо приляпали бы на твою рожу. Ха-ха…
— Пьян ты, Акиндин, потому и мелешь языком, что Емеля. Ступай, отоспись!
— А ты мне не прикащик! Я тебя сам как-нибудь прикончу, попадись мне в глухом месте. У… у… сволочь!
Афоня незаметно огляделся по сторонам. Казалось, никто не обратил внимания на их перепалку. Только один человек показался подозрительным. Увидел, что Афоня на него смотрит, и отвернулся. Идти на торг расхотелось. Надо бы конюшего проведать, предупредить его о словах Акиндина. Случись что, Иван Овчина заступится. И Афоня направился в сторону Варварки.
Пройдя сотню шагов, он оглянулся и увидел, что сзади идут трое, среди которых и тот, показавшийся ему подозрительным. Афоня прибавил шагу. Только бы миновать глухое место между Сыромятниками и Солянкой, выйти на многолюдную Конскую площадь — и тогда ищи-свищи в поле, можно легко схорониться в толпе.
— А ну стой! — услышал он резкий крик. Перед ним как из-под земли выросли трое.
«С шестерыми не сладить, надо на время покориться, а там, может быть, что и придумаю».
— Чего вам, ребята?
— Ищем мы человека, который народ мутит, стращает людей ложной вестью о приходе татар. И ты с тем человеком очень схож.
— Не мутил я народ, вот вам истинный крест! А чьи вы, ребята, будете?
— Из земской избы мы, — ответил щеголеватый молодец, улыбаясь.
— Слышал я, будто уже поймали того человека, которого вы ищете.
— Коли поймали — значит, тебя отпустим. А пока ступай с нами и зубы нам не заговаривай.
— Ну раз велите, пошли до земской избы, там правда сыщется.
Совсем немного прошли, сзади подкатила крытая повозка.
— Садись! — приказал щеголеватый молодец.
В тесном возке было душно. Сквозь крохотные щели трудно было рассмотреть, куда они держат путь. По голосу возницы, временами тихо переговаривавшегося с щеголеватым молодцем, Афоня решил, что это люди из Литвы.
«Не иначе как в лапы Михаила Львовича Глинского угодил. Много о нем нехорошего по Москве бают. Не человек — зверь. Пощады от него не жди. Да что же это творится на белом свете? Сколько раз ходил против ворогов- цел-невредим остался, даже стрелой не оцарапало ни разу. А тут среди ясного дня хватают тебя прямо на улице и волокут Бог весть куда, погибели ждать приходится. Денек-то вон какой пригожий, по примете. На Андрея Стратилата — день тепляка. Так говорят в народе. Ныне и в самом деле тепло. От такого тепла овсы быстро доспевают. Не зря сказывают: «Стратилатов день пришел — овес дошел».
Возок въехал во двор большой усадьбы, окруженной глухим забором, и остановился в дальнем углу возле сарая. Афоню втолкнули в сарай, скрутили ремнем руки и ноги. Двери захлопнулись. Спустя непродолжительное время загремел замок, двери широко распахнулись, и в проеме показался Михаил Львович Глинский. Торопливо, почти бегом, подскочил к пленнику и впился в его лицо темными, лихорадочно блестевшими глазами.
— Он! — коротко произнес князь и, размахнувшись, изо всех сил ударил Афоню по лицу. Глинский бил остервенело, истерично, поспешно и потому вскоре притомился, но сгоряча не заметил этого и продолжал наносить удары. Желтое лицо его стало пунцовым, казалось, что он вот-вот расплачется.
Афоня терпеливо ждал, когда старик окончательно лишится сил, и лишь косился на его послужильцев, которые могли вскоре сменить Михаила Львовича. Вот тогда-то ему не поздоровится.
Неожиданно в воротах громко закричали, и вскоре в проеме дверей показался Иван Овчина, за спиной которого кучно стояли вооруженные люди.
— Михаил Львович, кого это ты тут избиваешь? — Овчина говорил спокойно, с насмешкой. — Кончай это дело, да пойдем, дорогой, в ту самую темницу возле великокняжеской конюшни, где ты провел немалое число дней. Она по тебе дюже соскучилась.
Глинский в изнеможении повалился на чурбак, обхватил лицо руками.
— Господи, за что караешь меня, грешного… Всю жизнь я стремился… стремился к власти… по заслугам своим, а чего достиг? Видать, под несчастливой звездой я родился. Казалось, вот она, цель моего бытия! А пришел этот вислоусый — и все прахом пошло, рассыпалось как песок. И так всю жизнь: все мои тщательно обдуманные намерения рушились от нелепой случайности… — Между узкими пальцами текли слезы.
— Нет, Михаил Львович, не случайности тебя доконали. Ты — носитель зла, а люди, сама сыра земля, звери в лесах, птицы в небесах, рыбы в водах зла не приемлют. Вспомни хоть одну сказку, где зло над добром торжествует, — нет такой! И в жизни так же бывает. Зло лишь на время может одолеть добро.
— Лжешь ты, Овчина! В молодости не помышлял я о зле, о мести кому-либо. Это люди крутом словно лютые звери…
— В молодости потому и встречали тебя с распростертыми объятиями всюду. Любили тебя и курфюрст саксонский Альберт, и император австрийский Максимилиан, и даже литовский Александр. Но ты, получив от Александра во владение пол-Литвы, замахнулся на большее и для достижения своей цели прибег к помощи зла и насилия. Вот оно — начало твоего конца. Вставай, князь, темница ждет тебя.
Воины увели Михаила Львовича. Овчина вместе с Афоней вышли из сарая.
— Здорово досталось тебе, Афоня?
— Не очень. Яростно колошматил меня князь, да сил в его руках немного уже.
— Это злоба всю силу у него съела, а в молодости, говорят, удал был. Восхищаюсь тобой, Афоня, ловко ты сумел прикинуться ложным послом, даже эта старая лиса ни о чем не догадалась.
Афоня пожал плечами.
— Дело нехитрое, не раз мне гонцом приходилось быть, сам ведь нередко посылал.
— Спаси тебя Бог за усердие, за помощь юному великому князю и великой княгине.
— Тебе спасибо, князь. Коли б не явился ты вовремя, прикончили бы меня у Глинских в сарае.
Распрощавшись с конюшим, Афоня вышел на улицу и осмотрелся по сторонам как-то особенно пристально. Над головой синело бездонное августовское небо, неспешно, словно лебеди, плыли облака. В небесной синеве торжественно сияли купола храмов, желтели листья деревьев. И оттого на душе было ясно, покойно.
А рядом, на торжище, шум необычный стоит, малая казнь совершается. Два тиуна ведут полуобнаженного красивого парня. У провинившегося сильные руки, бугристая грудь, живот впалый, темные кольца волос рассыпаны по плечам. Сзади шествует третий тиун, время от времени взмахивает хлыстом и бьет парня по заднему месту. Бьет несильно — не в этом казнь, а в том, что ведут княжича Воротынского через торжище как виновного. Лицо у парня совсем еще юное, огнем полыхает от смущения. А кругом мальчишки улюлюкают, кто смеется, кто ярится на осужденного, кто жалеет его. А одна девица закатилась в безутешных рыданиях. И никто не поймет отчего: в первый раз увидела парня, казнимого малой казнью, а так разжалобилась, что удержу нет.
Глава 9
Дорога от Бахчисарая до Кафы — самая лучшая из крымских дорог. Сперва Андрей шел на Ак-Мечеть, затем к бойко торгующему Карасу-базару, в старом разрушающемся, заброшенном Солхате любовался золотом и голубой эмалью на стенах мечетей. Дорога привела его к морю, к розовым стенам большой крепости, над которыми возвышались четырехугольные башни. Из-за дальней горы всходило солнце, и поэтому гора эта казалась малиновой, а над ней словно растеклось расплавленное золото. Малиновые и золотые отблески играли на стенах башен, и оттого весь город казался необычным, сказочным. Крепостные стены тянулись по скалистому склону горы и оканчивались огромной башней с въездными воротами у самой воды. Но что это за вода! Зеленовато-голубая гладь простерлась до самого края неба. И поперек нее от восходящего светила по направлению к Андрею пролегла ослепительная мерцающая дорожка.
«Так вот оно какое — море, увидеть которое мне так захотелось, когда мы с отцом, спасаясь от грозы, ехали мимо Панского двора в Москве!» Андрей долго рассматривал кафинскую бухту, стоявшие в ней корабли, сам город. Много удивительного повидал он в Крыму, но Кафа поразила его воображение. Здесь было все иное. Если Бахчисарай — сокровенное гнездо воинского разбоя и местообиталище хана, то Кафа — истинная столица Крыма.
Внутри стен виднелись великолепные дворцы, фонтаны, широкие улицы, от которых ответвлялись узенькие переулочки и тупички, около семи десятков минаретов возле мечетей, островерхие латинские и увенчанные маковками православные церкви. Сначала Андрей решил, что ему померещилось, но, прислушавшись, он отчетливо различил тихий перезвон колоколов. Оттого Кафа вдруг перестала быть непонятным чужим городом. Путник старательно запомнил приметы того конца города, где стояли церкви. Наверняка там должно располагаться русское поселение. На одной из площадей виднелось скопище торговых палаток. Это был кафинский огромный рынок, в этот утренний час постепенно наполняющийся народом, похожий на потревоженный муравейник.
Пройдя по каменному мосту над глубоким рвом, выложенным камнем, Андрей оказался на просторной улице, застроенной домами, которые вблизи оказались еще более красивыми. За изящными арками виднелись роскошные лепные украшения. Во дворах время от времени возникали люди, совсем не похожие ни на татар, ни на турок, в необычных фряжских одеждах. Турецкие и татарские женщины в сопровождении ребятни несли узлы, в которых видны были тазики, полотенца, склянки с благовониями. Они направлялись в построенные из мрамора бани.
А вот и кафинское торжище. Его нельзя было сравнить с бахчисарайским по числу лавок и обилию, разнообразию товаров. Но что это? Кривоногий татарин, громко покрикивая, вел два десятка изможденных, с потрескавшимися губами людей, которые были соединены друг с другом длинной веревкой. Андрей всмотрелся в лица полонянников. Первым шел рослый мужик — по-видимому, крестьянин. За ним два паренька, испуганно смотревшие по сторонам. Затем старик, весь седой, но еще крепкий на вид. За стариком, ни на кого не глядя, шла молодая баба с младенцем на руках. Лицо у нее обветренное, усталое, но еще красивое. Следом семенила девочка лет десяти, похожая на тростиночку, с худенькими ручонками. Затем показался низкорослый мужичок, тоже, видать, крестьянин. Он о чем-то тихо говорил с девушкой, запеленавшей, несмотря на жару, большим платком голову. И вновь мать: одной рукой она держит младенца, а другой — шестилетнего глазастого малыша. Последним шел безрукий мужик, по виду похожий на воина.
Сам не ведая зачем, Андрей стал проталкиваться в толпе вслед за полонянниками и вскоре очутился в таком месте, где было их видимо-невидимо. Стоял невообразимый шум. Татары орали, расхваливали товар, а турки, греки, фрязины, евреи и другие люди, незнамо какой народности, его хулили, требовали сбросить цену.
— Да что же это творится, Господи?
Услышав родной говор, Андрей оглянулся. Перед ним, судя по одежде, был церковный служка.
— Уж не русский ли ты, коли речь мою понял?
— Русский.
— А откудова?
— Из Москвы.
— Пошто сюда из Москвы заявился? Купец, что ли?
— Пришел я с послом Ильей Челищевым, а тот снарядил меня сюда, к купцу Парфену Кожемяке. Не слыхивал ли о таком?
— Как не слыхивать? Парфен рядом с нашей церковной слободкой жительствует. Там и другие русские купцы обитают. Купно-то жить в чужом городе безопаснее.
— Сам-то как тут оказался?
— А я, мил человек, под Пронском крестьянствовал. Да пришли татарове и увели меня в Крым, как их, болезных. — Служка ткнул пальцем в сторону полонянников — Да, видать, Бог пришел мне на подмогу. Увидел меня вот на этом самом месте поп Леонтий — пошли ему, Господи, здравия — да и выкупил у татарина. С тех пор в Кафе и жительствую. Вот уж десяток лет минуло. И как пойду на торжище, обязательно здесь побываю, все спрашиваю, нет ли кого из-под Пронска. Два года назад появилась одна бабенка, она в суседней от нас деревне жила, так я ее выкупил на все деньги, что у меня были. С того времечка с ней и жительствуем вместях. И других бы всех выкупил, да денег нетути. Иной раз, грешным делом, мыслю: надоумь, Господи, клад сыскать. Сыщу тот клад и весь без остатка употреблю на спасение душ христианских… Глянь-ка, мужика-то египтянин торгует. Коли купит — сгинет человек. Увезут его в далекую страну, куда про Русь и слух не доходит, и заставят в войске служить.
Важный египтянин в белом одеянии, подпоясанном голубым кушаком, приблизился к мужику, который шел во главе полонянников, и стал ощупывать его руки, грудь, а потом полез пальцами в рот, чтобы проверить зубы. Закончив осмотр, что-то закричал гортанно.
— Сорок динаров дает, — перевел церковный служка Андрею.
Татарин, размахивая руками, тоже стал сердито кричать:
— Да разве можно за такого честного, неиспорченного раба предлагать сорок динаров? Восемьдесят динаров, и ни динара меньше!
— Может, ты слепой? Разве не видишь, что этот раб стар? У него же половины зубов нет!
— Не обманывай меня! Я сам проверял его зубы, они все целехоньки!
— Так и быть, пятьдесят динаров я дам за этого старика, но не больше!
— Да какой же это старик? Посмотри на его руки. Такой рукой быка поднять можно! Так и быть, уступлю тебе десять динаров.
— Шестьдесят, и ни динара больше!
— Да разве хороший русский полонянник стоит шестьдесят динаров? Всегда за таких рабов я получал по восемьдесят. А я уступил уже тебе десять динаров.
Сговорились на шестидесяти пяти динарах.
К женщине с двумя детьми подошел усатый турок в широченных шароварах. На бабу он не глянул, а принялся ощупывать мальчика. Быстро сговорившись с татарином, сунул ему деньги и поволок малыша.
— Куда ты уводишь мое дитятко? Не отдам, не отдам Ванятку! — закричала мать.
Подошел татарин, с размаху ударил ее по лицу. Мальчик жалобно заплакал, но турок уже уводил его.
— Пропал для Руси Ванятка, — скорбно произнес служка, — обратят его в магометанство, забудет он и мать свою, и землю родную, а коли росточком да силой удастся, станет злым янычаром, верным стражем Сулеймановым.
К паренькам, испуганно глазевшим на толпу, направился пожилой перс. Борода у него угольно-черная с проседью. Сдернув с них порты, внимательно осмотрел сзади и спереди. Ребята стыдливо прикрылись руками, но перс, сердито закричав, ударил по рукам палкой. Он увел с собой одного из них.
Молодой турецкий воин с крючковатым носом заинтересовался девушкой, голова которой была туго повязана платком. Он сдернул платок, и прекрасные золотистого цвета волосы рассыпались по ее плечам. Турок, довольно зацокав языком, рванул полотняную рубаху. Мелькнули упругие белые груди с торчащими розовыми сосками. Девушка тотчас же прикрылась рукой. Турок намеревался увести ее, но татарин заломил за полонянку такую цену, что тот взвыл по-звериному: столько денег у него не было. Тут же из толпы вышел богато одетый генуэзец и, заплатив татарину сполна, увел смущенную девушку с собой.
«Неужто и Марфушу вот эдак-то?» — У Андрея закружилась голова от внезапно ударившей мысли.
— Ну, этой, считай, повезло — будет жить в богатом фрязинском доме в Кафе.
— Как знать, может, ей всю жизнь дом родной будет сниться.
— Может, и будет, — миролюбиво согласился служка, — только ведь я ее судьбу с судьбой других полонянников сличаю. Всем им придется до скончания дней своих тяжко трудиться: строить мечети, дома, бани, пасти стада, растить сады, поля и огороды. Труд раба ужасен, побои обильны, а еда скудна… Пойдем, добрый человек, к морю, поглазеем, как наших людей в неволю увозят. Тебе ведь это в диковинку.
Проданных на кафинском торжище людей гнали в порт. Здесь стояло великое множество судов, отличавшихся размерами, отделкой, окраской парусов. К самому берегу пристало длинное узкое судно с парусами и рядами весел с обеих сторон. Только на одной стороне Андрей насчитал около шести десятков весел. На скамьях, расположенных поперек судна, видны были полуобнаженные люди, сидевшие и лежавшие в разных позах.
— То судно — самое ужасное, каторгой его зовут, — пояснил служка, — Люди, что сидят на лавках, — гребцы. Им никуда нельзя отлучаться: прикованы они к своему месту цепями. Потому и едят и спят тут же. И так покуда не помрут либо случаем не сбегут. Только редко кому спастись удается.
В это время к каторге подвели связанных одной веревкой десятка два людей. Были тут молодые парни да крепкие на вид мужики. С корабля спустился пузатый турок с тяжелым бичом в руках, что-то отрывисто прокричал. Надсмотрщики, сопровождавшие полонянников, освободили их от пут. Тут же рабы разделись донага. С корабля спустился человек с ворохом тонких полотняных подштанников. Полонянники надели их. Два брадобрея острыми ножами стали ловко срезать с их голов волосы. Турок, спустившийся на берег первым, щелкнул бичом, и полонянники по одному начали подниматься на корабль.
— Сгинули люди ни за что ни про что, — пожалел их служка.
— Авось сбегут с каторги да на Русь проберутся. Мне вот с одним коломенским плотником довелось свидеться. Сбежал он с этой самой каторги, на Русь возвратился. Правда, под Зарайском чуть было снова в лапы татар не угодил, да Бог миловал, наши подоспели.
— Бывает, убегают люди с каторги. Знавал я одного беглеца, он три раза с каторги улепетывал. За то дело турки всего его изувечили… Вот еще одно турецкое судно причаливает.
— Откуда ты узнал, что оно из Турции пожаловало? А может, еще откуда?
Служка ткнул пальцем в сторону прибывающего корабля.
— Глянь на маковку-то, зришь там тряпицу? По такой полощущейся тряпице можно издали распознать, чье это судно: турецкое, фрязинское, египетское или еще чье.
С причалившего корабля стали спускаться на берег богато одетые люди. В одном из прибывших Андрей признал знакомого. От изумления он протер глаза.
— Глянь, никак русский человек идет?
— Ну да, богатый, видать, боярин.
— Ты не ведаешь, кто он?
— Впервые зрю.
— Так ведь это же боярин Семен Бельский! Знатная особа. Надо же, где свидеться довелось! Пойду окликну его — Андрей бросился наперерез Бельскому, которого сопровождали трое слуг. — Здравствуй, Семен Федорович!
Бельский был одет в нарядный охабень из розового китайского шелка. Услышав окрик, он недоверчиво посмотрел на Андрея.
— Ты кто?
— Андрей Попонкин я, тучковский послужилец. В свинцовых глазах князя мелькнул испуг.
— А здесь что поделываешь? Зачем тебя Тучков в Крым послал?
— Явился я в Крым жену свою поискать, ее татары в полон угнали.
Бельский по-прежнему смотрел недоверчиво, недружелюбно. Узнав причину пребывания Андрея в Крыму, он, по-видимому, потерял интерес к нему, повернулся спиной и стал подниматься в город.
— Загулялись мы с тобой, парень. Пойдем к купцу, который тебе нужен. Тут так заведено: в самое пекло все дома прохлаждаются, так что не на торжище будем искать Кожемяку, а в нашей слободе.
Русобородый Парфен Кожемяка встретил Андрея приветливо, долго расспрашивал его о пребывании в Крыму.
— Видать, не так давно ударился ты в купечество, коли тебя Кожемякой кличут?
— Что верно, то верно, — добродушно засмеялся купец-Отец мой мял кожи, силой необыкновенной наделен был.
— Да и тебе, видать, силушки немало перепало.
— Есть маненько, на здоровьице не жалуюсь. Нам, купцам, по нынешним опасным дорогам без силушки никак нельзя.
— Сегодня у моря повстречал я боярина московского Семена Федоровича Бельского. Не ведаешь ли, Парфен, чего он тут делает? Может, посольство правит?
— Семен Бельский? Так ведь он в Литву бежал после того, как Михаила Глинского за сторожи посадили.
— За что же?
— А ты разве не ведаешь?
— Давно ведь я Москву покинул. Не было еще слуха про Глинского.
— Он власти хотел лишить юного великого князя. А кто бает: отравой уморил Василия Ивановича. Бельский же, убежав в Литву, почал всячески вредить Русской земле, во главе Жигимонтовых полков на наши города ходил.
— Вот ведь гад какой! — невольно вырвалось у Андрея. — У него в Москве еще два брата есть. Несколько лет назад приходилось мне слышать об одном из них — воеводе Иване Федоровиче. Так о нем ратники тоже нелестно отзывались. Будто бы когда воевали Казань, он за большие поминки татарам продался, не довел ратное дело до конца.
— Воевода Иван Бельский ныне вновь угодил в темницу. Оба они с Семеном хотят по старинке жить, когда удельные князья в силе были.
— Для Руси от удельных князей одна поруха.
— Что верно, то верно. А потому должны мы, насколько можем, препятствовать иудиному делу. Следует тотчас же отправить весточку нашему послу Наумову, что Семен Бельский в Крыму объявился. Боюсь, неспроста он здесь, вновь какую-нибудь пакость затевает.
Едва Семен Бельский остановился у ворот красивого большого дома, видневшегося за глухим забором, тотчас же выбежали слуги. Боярин не спеша вошел во внутренний дворик. Сквозь ажурную виноградную листву пробивались солнечные лучи. Падая на мраморные плиты, они высвечивали розовые жилки, пронизывающие камень. В центре дворика тихо журчал фонтан.
Бельский присел на прохладную мраморную скамью возле фонтана и задумался. Мысленно он оказывался то в Москве, то в Вильке, то в Царьграде, откуда только что явился. Намерен он во что бы то ни стало объединить в единое целое всех ворогов Руси. Главный из них конечно же султан турецкий. Князь заручился его полным расположением и поддержкой. Велел Сулейман двум пашам, силистрийскому и кафинскому, выступить с ним, Бельским, в поход на Русь. Оба паши могут выставить более сорока тысяч воинов. Кроме того, в распоряжении Бельского собственные люди, которых он затребовал к себе под Перекоп из владений, расположенных в Литве, а также белгородские казаки. Теперь важно привлечь к походу на Русь Жигимонта и крымских татар.
И тут возникли у него трудности. Жигимонт, потерпев ряд поражений от русских полков, возглавляемых Иваном Овчиной, Никитой Оболенским, Василием Шуйским, Борисом и Михаилом Горбатыми, стал помышлять о мире с юным великим князем. Не такого конца войны ожидал он, отправляя в поход на Русь гетмана Юрия Радзивилла, Андрея Немировича, польского гетмана Тарковского и его, Семена Бельского. Прибыв в Литву, Семен Бельский и Иван Ляцкий много говорили Жигимонту о нестроении на Руси, о смуте среди бояр, о неспособности думы управлять государством в малолетство сына Василия Ивановича. Но все вышло иначе. И тогда Жигимонт явил им свою немилость: Ляцкого заключил под стражу, а с ним, Бельским, обходился так, что он, пылая ненавистью к Руси, посчитал за благо уехать в Царьград искать защиты и покровительства Сулеймана. Разумеется, Жигимонт не выпустил бы его из Литвы, если бы ведал о таких намерениях. Поэтому Семену пришлось сказать ему, будто он отправляется в Иерусалим к святым местам для исполнения некогда данного обета. И только уже из Крыма он сообщил Жигимонту о намерении посетить Сулеймана. Что касается крымских татар, то тут тоже не все было гладко. Раскол орды между Сагибом и Исламом отнюдь не благоприятствовал осуществлению его замыслов.
Семен хлопнул в ладоши. Тотчас же появился опрятно одетый человек с бумагами в руках.
— Не было ли в мое отсутствие вестей от Жигимонта?
— Были, господин. — Слуга подал князю грамоту с королевской печатью.
Семен вскрыл грамоту и, далеко отставив ее от глаз, начал читать:
«Ты отпросился у нас в Иерусалим для исполнения обета, а не сказал ни слова, что хочешь ехать к турецкому султану; когда сам к нам прибудешь и грамоту султанову к нам привезешь, тогда и сделаем как будет пригоже. Ты просишь у нас грамоты для свободного проезда в Литву, но ведь ты наш слуга, имение у тебя в нашем государстве есть, так нет тебе никакой нужды в проездной грамоте: все наши княжата и панята свободно к нам приезжают; слуг же твоих мы немедленно велели к тебе отпустить».
«Ты наш слуга, ты наш слуга…» — звенело в ушах Семена Федоровича. Уклончивый ответ Жигимонта привел Бельского в ярость, он со злостью швырнул королевскую грамоту в водоем. «Ничей я не слуга! Я князь Бельский и Рязанский! Никто мне не господин: ни московский юнец, ни престарелый Жигимонт, ни турецкий султан! Моя мать, княгиня рязанская, была племянницей великого князя Ивана Васильевича. По пресечении мужской линии князей рязанских я теперь единственный наследник этого владения. Присоединив его к Бельскому княжеству, я сравняюсь по силе с Литвой и Русью. Надо лишь одолеть малолетка московского, и тогда все вынуждены будут признать мои права. Старая лисица намерена таскать из огня орехи чужими руками! Ей наплевать на то, что сейчас выдался самый благоприятный случай одолеть Русь. Турецкий султан и Сагиб-Гирей гораздо лучше понимают это, нежели престарелый властитель Литвы, а потому готовы оказать мне любую помощь. Жигимонт же настолько слеп, что ничего этого не видит. Я просил его направить на Русь великих гетманов вместе со всеми полками, а он что мне пишет?»
— Ну, а из Бахчисарая, от Ислама, какие вести, Матвей?
— Неважные, господин. Не успел ты уехать в Царьград, а он уж послал грамоту русскому великому князю с заверением в дружбе.
— Напиши Исламке грамоту, дескать, Сулейман намерен воевать русские земли, а потому велел силистрийскому и кафинскому пашам выступить по весне вместе со мной. Султан велел и Исламу идти войной на русского великого князя. Сагиб все еще в Киркоре?
— Там, господин.
«Не случайно русские послы везут поминки Исламу, а не Сагибу: мил им Ислам. Оттого Сагиб зол на Русь. Надо бы помочь ему убрать Ислама».
— Бурондай, человек Сагибов, в Кафе?
— Да, господин.
— Пусть сегодня вечером явится ко мне… А посол Наумов не отбыл в Москву?
— Нет, господин.
— Сообщи ему, что я хотел бы возвратиться на Русь, ежели великая княгиня меня простит и даст мне опасную грамоту. Как только получу я ее, так немедля устремлюсь в Москву, чтобы загладить вину перед великой княгиней усердной службой.
Матвей изумленно глянул на князя, но спросить ни о чем не посмел. Семен Федорович лишь загадочно улыбнулся.
Бурондай вошел, угодливо улыбаясь, низко склонился перед хозяином дома.
— Как там у Ислама?
— Ислам-Гирей держит руку Москвы. Нынче отправил он русскому великому князю грамоту, в которой всячески поносит тебя, пресветлый князь, пишет, будто столковался ты с турецким султаном и Сагиб-Гиреем о походе на Русь.
«Вот собака! — мысленно выругался Бельский. — Едва задумаешь дело, а уж русскому великому князю спешат донести о твоих тайных намерениях. Нужно обязательно освободиться от ненавистного Ислама».
— Ислам — заклятый враг Сагиб-Гирея. Почему же тот до сих пор не прикончит его?
— Не простое это дело, пресветлый князь. Ислам-Гирей очень осторожен. Проникнуть к нему нет никакой возможности. Верные люди Исламовы берегут его как зеницу ока.
— Ведомо стало мне, что завтра вечером Ислам-Гирей намеревается тайно встретиться с одним ногайским ханом недалеко от Чуфут-Кале. Желает он привлечь ногаев на свою сторону в борьбе с Сагиб-Гиреем.
— Ногаи клятву дали Сагиб-Гирею быть с ним в дружбе и братстве, вместе стоять против Ислам-Гирея.
— Ну а ежели Ислам перетянет ногаев на свою сторону, хорошо ли это будет Сагиб-Гирею? Так что ему лучше воспрепятствовать этой встрече. И не только воспрепятствовать, но и… — Семен Федорович провел рукой поперек горла. Бурондай понимающе кивнул. — Ступай и передай Сагиб-Гирею мои слова.
Бельский извлек кошелек и бросил его к ногам Бурон-дая. Тот подхватил его и, пятясь задом, вышел.
Посол Наумов, сидя за колченогим столом, писал грамоту в Москву:
«Приехали к Исламу твои козаки, и вот князья и уланы начали с них платье снимать, просят соболей; я послал сказать об этом Исламу; а князья и уланы пришли на Ислама с бранью: ты у нас отнимаешь, не велишь великому князю нам поминков посылать; а Ислам говорил: какое наше братство! Нарочно великий князь не шлет к нам поминков, не хотя со мною в дружбе и в братстве быть; а князьям сказал: делайте, как вам любо! И они все хотят Козаков твоих продать».
В дверь тихо постучали. Наумов быстро спрятал исписанные листы в ларец, повернул ключ.
— Войди!
В горницу, сторожко оглядываясь по сторонам, вошел неприметный мужичок в потертой одежде.
— Ты кто?
— Сидорка Оплевин я — церковный служка из Кафы. А ты кто будешь?
— Посол великого князя Наумов.
— Вот тебя-то мне, любезный, и надобно. Купец Парфен Кожемяка, живущий в нашей церковной слободке, послал меня по твою душу, велел поведать, что в Крыму объявился злодей Семен Бельский. Так ты бы, любезный, отписал о том великому князю. Страшимся мы, не натворил бы сей злодей какой пакости.
Наумов засмеялся.
— Ведаю о том, что Семен Бельский в Крыму обитает. А все равно спасибо тебе, русский человек. И купцу Парфену Кожемяке передай мою благодарность. Вижу, верные вы люди земли Русской. И впредь будьте такими же.
Церковный служка вышел. Посол открыл ларец и извлек грамоту Бельского к великой княгине с просьбой разрешить ему возвратиться на Русь. Недоуменно покачал головой: с чего бы это вдруг отъезжику вздумалось назад проситься?
Вновь послышался стук в дверь. Вошел слуга, доложил о прибытии Аппак-мурзы.
Аппак был не по обычаю вежлив; только когда осматривал голые стены да пустые углы, улыбнулся с насмешкой.
— Великий Ислам-Гирей сожалеет, что князья и уланы пограбили твоих людишек. Просил он передать грамоту для брата своего, великого князя Ивана. И в той грамоте велит ему остеречься турецкого султана. Властолюбие и коварство Солемана всем хорошо ведомы. Хочет он поработить северные земли христианские: Русскую и Литовскую; велел он пашам и Сагиб-Гирею собрать многочисленную рать, чтобы изменник государев Бельский шел с ней на Русь. Один Ислам стоит в дружбе к русскому великому князю и мешает их замыслу. Пусть великий князь ведает, что оттоманы люди лихие. Султан начинает это дело вовсе не для князя Бельского, он не думает о том, пригоже ли Бельскому княжение или не пригоже, лишь бы только камень о камень ударил, лишь бы только ему при этом что-нибудь к себе приволочь. Султан и нашей земле покоя не дает, с таким устремлением живет, не рассуждая, кто ему земли достает, от холопа или рабы родился — ему все равно, лишь бы земли доставал.
Вести, принесенные Аппаком, были очень важными, поэтому Наумов не стал выговаривать мурзе за учиненный татарами разбой.
«Так вот он каков, Бельский, на самом деле. Сговорившись с турецким султаном о походе на Русь, пытается обмануть великую княгиню, прикидывается невинной овечкой. Ну и ловок, пройдоха!.. А Ислам нам еще пригодится».
— Получил я грамоту, Аппак, от великого князя всея Руси Ивана Васильевича. Ведает он о кознях, чинимых князем Бельским против Русской земли в Литве, Крыму и туретчине. А потому великий князь просит своего брата Ислама выдать ему перебежчика Семена Бельского живьем либо самому казнить его за совершенные преступления.
Аппак замялся.
— Трудное твое дело. Семен Бельский не какой-нибудь безвестный человек. Из-за него Ислам может поссориться с Солеманом и Жигимонтом. До Руси далеко, а от туретчины близко. Сам ведаешь, турки под боком, в Кафе и во всех приморских городах сидят.
— Так ведь Семен Бельский может и случайно принять смерть, без ведома Ислама.
— О том можно подумать. Только очень большие поминки потребуются. Семен Бельский — не простой человек.
Едва ушел Аппак, заявился еще один человек из Кафы Он сообщил очень важную весть: Сагиб-Гирей удумал убить Ислама.
Темная южная ночь спустилась над Альмой-рекой, над обширными яблоневыми и грушевыми садами, когда из ворот посольского двора на дорогу, ведущую в Бахчисарай, выехал всадник. Пришпорив коня, он быстро исчез в темноте.
Вечером следующего дня из ворот бахчисарайского дворца, расположенных в сторожевой башне, выехали всадники. Человека в темном одеянии, ехавшего на белом коне, сопровождали два воина. Они быстро устремились по глубокой лесной лощине, вверх по течению Чурук-Су, по направлению к крепости Чуфут-Кале. Сухой ветер врывался в лощину меж каменных завалов, напевала в кустах веселую песенку быстроводная речушка, все вокруг дышало покоем. Вот всадники достигли крепости Чуфут-Кале, где в древности жили крымские ханы, но не въехали в крепостные ворота, а поскакали дальше.
Дорога углубилась в довольно густой лес. Молодой месяц показался над вершинами деревьев, и все вокруг озарилось неверным багровым светом. Неожиданно из чащи леса навстречу всадникам выбежала толпа вооруженных людей, которые не мешкая пустили стрелы. Несколько стрел вонзилось в человека, ехавшего первым на белом коне. Тело его безжизненно свесилось с седла.
— Ислам-Гирея убили! — гулко разнесся по лесу крик его спутников. Один из них ухватил за повод белого коня, развернул его и помчался назад, к Бахчисараю.
Наутро по всему Крыму только и разговоров было о коварном убийстве Ислам-Гирея. Быстро весть домчалась до Кафы. Семен Федорович Бельский тотчас же отправил к султану своего человека с известием, что Ислам-Гирея не стало. Ту же весть повез по велению Сагиб-Гирея и Бурондай.
В ожидании вестей из Царьграда Бельский был в хорошем расположении духа. Он слал грамоты в Белгород, в свои литовские владения, в Перекоп, где обосновались его люди из Литвы, готовившиеся к походу на Русь. С получением известия от Сулеймана он и сам намеревался перебраться поближе к своим людям. А пока князь расхаживал по внутреннему дворику, любовался великолепием и пышностью распускающихся роз, вдыхал их прекрасный аромат. Молодой слуга подошел так тихо, что Семен Федорович, услышав его негромкий голос, вздрогнул.
— Господин, явился посол великого князя всея Руси Наумов.
— Напужал ты меня, Матвей! Что это вдруг Наумову вздумалось ехать ко мне в Кафу из-под Бахчисарая?.. Может, насчет опасной грамоты? Ну так зови его.
Во дворике показался человек среднего роста с русой бородкой и ясными серыми глазами. Простой вроде бы человек, но Семен Федорович сумел уловить в нем умение постоять за себя, поэтому постарался придать своему лицу выражение доброжелательности.
— Великий князь всея Руси Иван Васильевич и великая княгиня Елена в ответ на твою просьбу дать опасную грамоту для проезда на Русь изволили прислать ответ. — Наумов говорил спокойно, немного глуховато, но отчетливо. — Велено мне сказать тебе, Семену Бельскому: мы тебя жаловать хотим и гнев свой отложим; вины твоей, которую ты сделал по молодости лет, памятовать не хотим, а еще больше прежнего пожалуем тебя нашим великим жалованием. Ведаешь и сам, что и прежде некоторые наши слуги ездили от нас к нашим неприятелям, опять назад приезжали и этим отечества своего не теряли, предки наши их жаловали и опять их в родовой части восстанавливали. И ты б ныне поехал к нам без всякого опасения.
Закончив речь, посол едва заметно усмехнулся. Вряд ли Семена Бельского ждут на Руси с распростертыми объятиями. Уж больно насолил он великому князю своими происками в Литве, Турции и Крыму.
— Никогда не сомневался в щедрости великого князя Ивана Васильевича и его матери великой княгини Елены. Премного благодарен я за присланную ими опасную грамоту.
— Твои слова, князь, следует понимать так, что ты, воспользовавшись опасной грамотой, незамедлительно возвратишься в отечество?
Чувствовалось, что Бельский растерялся.
— Да, я намерен вернуться в свои исконные владения. — Князю вдруг захотелось хоть чем-то уколоть этого спокойного, полного достоинства, ясноглазого посла. — Дошла до меня весть, будто вороги прикончили Ислама и его место занял Сагиб-Гирей.
Наумов улыбнулся.
— То был ложный слух, Ислам-Гирей жив-здоров. Убит же его слуга, неосмотрительно отправившийся ночью к Чуфут-Кале.
Лицо и шея Бельского покрылись бурыми пятнами.
— Очень рад, что Ислам-Гирей не пострадал. Вижу, верно служишь ты… Исламу.
— Служу я великому князю всея Руси Ивану Васильевичу, великой княгине Елене Васильевне и земле Русской.
— Земле? Да как же можно… земле служить?
— То не понять тебе, князь. — Наумов, не попрощавшись, вышел.
Спустя несколько дней вернулся из Царьграда слуга с грамотой от турецкого султана. Ответ Сулеймана был краток: «Если только Ислам жив, то нашему делу статься нельзя». Этот ответ удивил и озадачил отъезжика, он означал крах всех его грандиозных планов.
Глава 10
Из Кафы Андрей направился назад, к Бахчисараю, но иной дорогой, через селения, в которых еще не был. Иногда отчаяние охватывало его. Воспоминания об увиденном в Кафе жгли душу, и чем сильнее, тем меньше оставалось веры в успех задуманного дела. Марфушу могли отправить на кораблях Бог весть куда, убить, загнать в гарем, где ее никакой мужчина, кроме хозяина, не увидит.
Нередко ему приходилось спать под открытым небом — так было безопаснее, и, если случалась безоблачная ночь, он долго не мог уснуть, все вглядывался в загадочную темноту южного неба, в яркие мерцающие, похожие на украшения, подвешенные на золотых нитях, звезды и мучился вопросами: под какой из них родился, какие звезды счастливые, а какие — злые? Иногда ему начинало казаться, что звезды поют удивительную песню, которая то стихает, уносится далеко-далеко, то начинает звучать громко, гулко, будто в храме. От этой песни в его душе вскипали слезы, отчего звезды начинали мерцать сильнее, становились расплывчатыми, лучистыми. В эти минуты Андрей не мыслил себя без Марфуши, жизнь без нее казалась невозможной, бессмысленной. А когда одолевали сомнения, звезды казались чужими, холодными, равнодушными, немыми. И думалось тогда, что они вечны, а жизнь человеческая ничтожно мала, никчемна. Вот так же звезды светили и тогда, когда его, Андрея, еще не было на белом свете. И потом, после него, они по-прежнему будут, мерцая, совершать свой загадочный круг по небосклону, подгоняемые неведомой силой. Что значит человеческая жизнь по сравнению с бесконечной жизнью звезд? Ничтожное короткое мгновение, мельчайшая песчинка среди гор песка. Так стоит ли еще более сокращать это мгновение погоней за призрачным счастьем? Не лучше ли отдаться на волю судьбы, всей грудью вдыхать этот прекрасный воздух, впитывать благотворное тепло, любоваться каждой былинкой и тварью, ползающей по лику земли, высоко ценить каждый миг быстротекущей жизни?
Из селения, что расположилось внизу, под нависшей скалой, которую Андрей облюбовал для ночлега, доносились гортанные крики детей, квохтанье кур, блеяние овец. При порывах ветра ощущался горьковатый запах дыма, человеческого жилья, навоза. Где-то поблизости шумел ручей. Его монотонное журчание прерывалось звонкими шлепками: кто-то стирал белье. Не будь гортанных криков, кизячного запаха, можно было бы подумать, что находишься где-то на берегу Москвы-реки, Оки или Клязьмы: так стирать белье могла только русская баба.
Эта догадка подтвердилась, когда Андрей услышал хорошо знакомую ему печальную песню:
Уж что это у нас, в Москве, приуныло,
Заунывно в большой колокол звонили?
Уж как князь на княгиню прогневился,
Он ссылает княгиню с очей дале,
Как в тот ли во город во Суздаль,
Как в тот ли монастырь во Покровский…
Андрей затаил дыхание, напряг слух. Он так взволновался от звуков этого удивительного, грудного, по-детски звонкого голоса, что задрожали руки, а в ногах возникла слабость, словно они стали ватными, непослушными ему. Дрожащей рукой раздвинул кусты и увидел внизу… Марфушу, слегка располневшую, округлившуюся. Кончив стирать, она ловко подхватила таз с бельем и по крутой тропке начала подниматься к тому месту, где он лежал. Андрей тотчас же прикинулся слепцом.
— Здравствуй, Божий человек. Издалека ли идешь? — услышал он родной голос совсем рядом.
— Из Суждаля я, из Спасо-Ефимьевской обители. Иду ко святым местам ради исцеления слепости.
— Из Суждаля, говоришь? — Голос Марфуши зазвучал взволнованно, тревожно. — А не ведомо ли тебе, странник, в здравии ли игуменья Покровской обители Ульянея?
— Матушку Ульянею я видел два года назад. Была она в здравии, но шибко печалилась о некоей белице, покинувшей ее.
— Печалится, говоришь? — Голос Марфуши дрогнул, слезы покатились из ее глаз. — Да как же ты видел игуменью, если слеп и от слепоты исцеления ищешь?
— А вот так, как тебя вижу, так и ее видел. Марфуша пристально глянула на Андрея и, изменившись в лице, закричала:
— Андрей, Андрюшенька, дорогой ты мой, милый! Прости, что сразу тебя не признала.
— Диво ли то? Ведь десять лет минуло, как нас судьба разлучила. И ты тоже не прежняя.
Марфуша смутилась, поправила волосы, одернула юбку.
— Ты-то как здесь, в татарщине, оказался?
— Тебя пришел искать.
— Меня? — Марфуша всплеснула руками, прижала ладони к пылающим щекам. — Не достойная я того!
— Очень даже достойная. Гляжу на тебя и радуюсь, что ты цела-невредима. Все эти годы мечтал о встрече с тобой. Где только побывать не пришлось! Утром просыпаюсь, о тебе думаю, вечером перед сном опять ты на уме.
Марфуша судорожно обхватила Андрея за шею, горько зарыдала.
— Милый ты мой, верный-преверный! И я все время о тебе мыслила, каждое слово, сказанное тобой, передумала, каждое мгновение, проведенное нами вместе, вспомнила. Как же мы были бы с тобой счастливы, не случись татарского нашествия!
— Наше счастье и ныне возможно. Воротимся на Русь, заживем не хуже прежнего.
Андрей ожидал, что при этих словах радостью озарится ее лицо и они тотчас же отправятся на Русь-матушку. Что может удерживать ее в проклятой татарщине? Муж? Так ведь он злодей, насильник!
Марфуша, однако, не спешила с ответом. Серые глаза ее вдруг померкли, стали свинцовыми, лицо сморщилось от душевных страданий.
— Милый ты мой, любый-прелюбый! Слышу я сердце твое — как колокол оно гудит, чувствую любовь твою верную, бесконечную. Послушай мое сердце: оно тоже поведает, что люблю я тебя по-прежнему. Только не могу я на Русь-матушку воротиться. Крепко люблю я тебя, а детей кровных — еще больше.
Долго искал Андрей свою жену, и во время странствий по-всякому представлялась ему встреча с ней. Думал он и о том, что могли у нее народиться дети. Как быть тогда? Это был трудный вопрос, но Андрей после длительных размышлений решил так: недостойно матери отказываться от своих малюток. Коли Марфуша будет его любить по-прежнему, дети, родившиеся в неволе, не станут помехой их счастью.
— Дети твои нас разлучить не могут. Коли любишь меня по-прежнему, все вернется на круги своя.
Марфуша раздумчиво покачала головой.
— Их ведь у меня шесть душ. Старшенькому Хубилаю десятый годочек пошел, а младшенькому Таяну — второй годик. Все крепенькие, здоровенькие. Люблю их — мочи нет. Бросить никак не возможно. С собой взять тоже нельзя. С такой оравой не убежишь, от погони под кустом не спрячешься. К тому же детям отец родной нужен. Нет, ты не перебивай меня, дай все сразу сказать, как есть. Детям родной отец нужен, к которому они с рождения привыкли. А отец Тукаджир, добрый, сильный. Детей больше себя любит. Да и дети без него дня прожить не могут. Даже Кудеяр, дите великой княгини Соломонии, которого я за своего выдаю, его почитает и любит. Тукаджир Кудеяра от своих детей не отличает. Нет, не могу я бросить кровных детушек, век казнить себя буду. А и взять их на Русь нельзя. Видать, судьба мне такая выпала: до конца дней своих жить на чужбине, среди татар. Иногда проснусь ночью, вспомню родные места, суждальские, березки кудрявые, стога сена духовитые — и так тяжко на душе станет! До утра, бывало, проплачу. А как встану утром да увижу детей своих — печали как не бывало, радость одна. Вот и посуди теперь, могу ли я на Русь возвратиться.
Голова Андрея поникла. За десять лет он многое передумал. По-разному представлял себе эту встречу. Иногда казалось ему, что повстречает он Марфушу калекой, немощной, изуродованной. Но ни на миг не усомнился Андрей в том, что, какой бы она ни стала, он обязательно возьмет ее с собой, будет любить по-прежнему. Мысленно он готовил себя к преодолению самых тяжких препятствий, которые могли выпасть на их долю при возвращении на Русь. Но никогда и в мыслях не было того, что предстало на самом деле. Правду говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Что ответить Марфуше? Сказать, что грешно предавать родную землю, места, где покоятся пращуры? Но ведь она любит их, в этом он не сомневался. Сказать, что она предала веру, что грех тяжкий взяла на душу? Так ведь она и сама ведает о том. К чему же усугублять ее страдания? Или сказать, что без нее нет ему ни дня, ни ночи, ни радости, ни печали, нет жизни!
— Слишком сложно все, Марфуша, и с маху вершить такое дело не следует. Потому надлежит нам, и тебе и мне, обмыслить все как следует. Явлюсь я сюда ровно через седмицу, тогда и решим, как быть. А пока прощай.
Марфуша согласно кивнула головой, тяжело поднялась с земли и медленно пошла к селению, сильно изогнувшись в одну сторону под тяжестью таза с бельем. Андрей долго смотрел ей в след, по щекам его текли слезы.
Неожиданно из кустов выпорхнул татарчонок лет пяти.
— Мама! — закричал он по-татарски, увидев незнакомого ему человека.
«Уж не Марфушин ли сын?» — подумалось Андрею. Он спросил малыша:
— Как называется это селение?
— Черкес-Кермен, — прочирикал тот и тотчас же исчез, словно под землю провалился.
Через неделю Андрей с Марфушей вновь встретились на том же самом месте. Внутренняя борьба, совершавшаяся в каждом из них, лишила сил, затуманила головы, притупила чувства. Потому они больше молчали и лишь время от времени говорили о чем-то второстепенном, несущественном.
«Решать должна Марфуша, а не я. Вижу, однако, осталась она при своем мнении. Так нужно переубедить ее! Но где слова, которые заставили бы ее думать иначе? В душе один пепел, усталость, мрак. Нельзя, однако, молчать, не пришлось бы потом, когда время минует, пожалеть, что в этот самый миг молчал, не сыскал нужных слов… А нужны ли слова, коли она обо всем позабыла и знать ничего не желает? Сравнить ли ее с Авдотьей Рязаночкой, которая ради близких людей в Орду направилась, отыскала их и на Русь увела? Велик подвиг Авдотьи Рязаночки, потому столько лет помнят ее по всем городам и весям. А вспомнят ли тех, кто, подобно Марфуше, навсегда в Орде остался, детей наплодил, веру поменял, землю родную забыл? И не прав ли Илья Челищев, утверждавший, что баба, как кошка, возле любого мужика пригреется, в любом доме жить будет, было бы в нем ей сытно да тепло? Нет, Марфуша совсем не такая! Да разве знаю я ее толком? Почему так различны судьбы ее и Параши, Гришиной жены? Нет, нет, я не хочу, чтобы она, подобно ей, покончила с собой, лишь бы в полон не быть уведенной, с мужем любимым не разлученной! Хочу, чтобы она была жива. И все же: почему они поступили неодинаково? Может, в любви все дело, одна больше любила, другая — меньше? Так ведь Марфуша и сейчас клянется, что любит меня. Но любит ли она на самом деле? А если любит меня, то, выходит, не любит Тукаджира? Но ведь он «добрый и сильный»! И можно ли без любви столько детей народить?.. Господи, да что это дурь все в голову лезет! Только с Марфушей буду я счастлив, только с ней! Где же речи, способные переубедить ее?..»
— Ты ничего не рассказал мне о матушке Ульянее.
— Жива матушка Ульянея, только вот о тебе сильно горюет. Старая стала, немощная.
— А Аннушка, подружка моя милая?
— Постриглась она.
— Постриглась? Вот уж не думала, что ей такая судьба уготована. Озорная она была, не по охоте в Покровской обители жила, по нужде. А Каменка как?
— Как и прежде.
— И одолень-трава в ней все так же растет?
— Растет…
— Вижу, не мила тебе беседа со мной, а ведь столько лет не виделись!
— Та ли это беседа, Марфуша? Разве ради того я два года по Крыму ходил, чтобы об одолень-траве, в Каменке растущей, поведать?
— Согласна с тобой, Андрюшенька, не о том мы беседу ведем. Всю седмицу страдала я, обо всем передумала, только вот ничего нового не надумалось.
— Хотел бы я увидеть Кудеяра.
— Уж не намерен ли ты увести его с собой на Русь? Не отпущу!
— Не твое это дите, а великой княгини Соломонии. Я ей крест целовал, что приложу все свои силы к отысканию его. Страдает она без него, сильно печалится. Понять ее нужно. Мы сами с тобой виновны в том, что не сберегли его от татарской напасти.
— Ой, да как же я отпущу его, сиротиночку? Стал он мне родней родного. — Из глаз Марфуши полились слезы.
— Никакой он не сиротиночка, у него мать, Богом данная, есть. Слезно просила она вернуть ей его, жить без него не может. Сама порывается идти в татарщину. Коли своих детей по правде любишь, понять ее должна. Не можешь ты препятствовать возвращению Кудеяра к его родной матери.
Марфуша залилась слезами пуще прежнего.
— Не терзай себя понапрасну. Сама говорила, что родную мать или родного отца никто заменить не может.
— Ведаю, что не в моей власти противиться возвращению Кудеяра к родной матери. Как ни жаль, а придется с ним расстаться. Только все нужно подготовить как следует. Ведь Кудеяр ничего не слышал о своей родной матери, для него эта весть вряд ли приятной будет. К тому же, если Тукаджир проведает о пропаже Кудеяра, то поднимет всех на ноги и постарается возвратить его. Берегись этого. Послезавтра Тукаджир уезжает к своим дальним родственникам, праздник у них, сабантуй. Так ты не мешкая приходи к вечеру на это самое место. Мы с Кудеяром будем ждать тебя.
Задолго до урочного часа Андрей был в условном месте. Время тянулось медленно. Казалось, раскаленный огненный диск застыл на одном месте и не думает нынче скатываться к горизонту.
«Это хорошо, — успокаивает себя Андрей, — ведь сегодня я увижусь с Марфушей в последний раз. Мы никогда-никогда не увидимся больше с ней. Так пусть же каждое мгновение этой встречи запечатлится в моей памяти!»
Наконец солнце, раздувшееся и покрасневшее, словно от натуги, стало быстро скрываться за выступом скалы. Протяжным гортанным криком муэдзин призвал с минарета верующих к молитве. На дороге, ведущей из селения, показались двое: закутанная в шаль женщина и десятилетний мальчик, по-юношески гибкий, одетый в темно-зеленые шаровары и красную шелковую рубаху. Они тихо разговаривали.
— Ну вот, Кудеярушка, настала пора нам с тобой расстаться. Ждет тебя твоя родная матушка.
— Какая еще матушка? Никого не хочу знать, кроме тебя!
— Матушка у тебя хорошая, ласковая, добрая…
— Почему же она отказалась от меня?
— Отказалась на время, чтобы спасти тебя от верной погибели.
— Где же живет моя матушка?
— В Суждале-граде.
— Это далеко?
— Очень далеко.
— Как же я доберусь до нее?
— А вот этот дядя отведет тебя на Русь. Его твоя матушка за тобой прислала.
Кудеяр исподлобья посмотрел на Андрея:
— Не хочу я никуда идти, мне и здесь хорошо!
— На Руси будет тебе еще лучше.
— Здесь хорошо: можно по горам лазить, на лошадях ездить.
— Зато в Суждале есть речка Каменка, — улыбаясь своим воспоминаниям, произнесла Марфуша — В ней ребята купаются и рыбу вершами ловят.
— А на ночь, — дополнил Андрей, — они выгоняют лошадей в ночное…
Кудеяр не знал, чем бы ему еще отговориться от поездки в неизвестный, а потому не желанный для него Суздаль. Нахмурив широкие брови, он все так же исподлобья рассматривал Андрея.
— Ну что ж, прощай, Марфуша. Будь навек счастлива! Марфуша прильнула к Андрею:
— Прости меня, Андреюшка!
— Бог простит. Знай только, что любил я тебя одну и до конца дней своих любить буду.
Слезы хлынули из ее глаз.
— Не говори так! Ты достоин самой доброй любви. Вернешься на Русь, найдешь верного человека гораздо лучше меня. Ну что во мне, дуре, хорошего? — Марфуша грустно улыбнулась. — А я буду день и ночь молить Бога за тебя и Кудеяра. Да поможет он вам в трудной дороге! Поклонись от меня светлой обители Покровской, доброй игуменье Ульянее, родным березкам, всей земле Русской!
Андрей взял Кудеяра за руку, и они молча направились в сторону Бахчисарая. Одинокая женская фигура, завернутая в шаль, вскоре растаяла в сиреневых вечерних сумерках.
Когда совсем стемнело, путники расположились на ночлег на широком сухом камне возле говорливой речушки. Андрей опасался, что Кудеяр удерет от него назад в Черкес-Кермен, поэтому всю ночь не смыкал глаз и время от времени посматривал в сторону расположившегося неподалеку мальчика. Грустные размышления не покидали его, и, наверно, поэтому звезды в ту ночь не пели, а светили холодно, равнодушно. Но вот они постепенно померкли, наступил серый предрассвет. Край дальней скалы постепенно как бы раскалялся, становился золотисто-рудым. Неожиданно из-за него возник сноп солнечных лучей, направленных не вниз, а вверх, и все в природе преобразилось, серая окраска предметов сменилась многоцветной, праздничной.
Теперь Андрей мог рассмотреть лицо Кудеяра. Мальчик спал, поджав колени к животу, подложив обе руки под голову, плотно сомкнув веки, опушенные длинными ресницами. И тут Андрея словно молния ударила: он увидел, как из уголка глаза показалась круглая слезинка и покатилась к переносице, оставляя блестящий мокрый след. А вот еще одна, третья…
Андрей переполошился, хотел было разбудить Кудеяра, спросить, почему он плачет: по Марфуше или что страшное во сне явилось? Но потом раздумал. Мальчик уже большой, смутится, ежели ему про слезы сказать. Плакать же есть от чего: оставил дом, к которому привык, близких людей и устремился неизвестно куда с незнакомым совсем человеком. Да к тому же и весть пренеприятную узнал: женщина, которую он за мать почитал, и не мать вовсе. Как тут не переживать?
Андрей едва не задохнулся от нежности, охватившей его. Он и не предполагал, что в нем гнездится столько ласки, любви. Наверно, это проснулось нерастраченное чувство к семье, детям. Ему захотелось приласкать Кудеяра, ободрить его, но он не решился даже руки протянуть, чтобы коснуться его темно-русых, слегка вьющихся волос. Не приняты среди мужиков телячьи нежности. Приласкаешь, а вдруг Кудеяру это не по душе придется? Так и лежал он до тех пор, пока мальчик сам не проснулся.
— По-доброму ли спал, Кудеяр? — бодрым голосом спросил его Андрей. — Что тебе снилось, худое или хорошее?
— Не помню, — ответил мальчик, подумав.
— Ну тогда пойдем к речке, ополоснемся — да и за трапезу.
Перекусив, продолжили путь. Впереди замаячила крепость Чуфут-Кале. Неожиданно послышались громкие крики, конский топот. Выехавшие из ближнего ущелья татары направились к ним.
— Стой! — приказал один из всадников.
— Слушай внимательно! Ежели спросят, кто мы, сказывай, что я слепец, а ты мой поводырь, — приказал Андрей Кудеяру. Тотчас же он закатил глаза, неуверенной рукой ухватился за спутника, запел гнусавым голосом псалом.
Подъехали татары.
— Кто будете? — заорал один из них.
— Паломники мы, Божьи люди. Ходили по святым местам, в Ерусалим-град. А теперича к Бахчисараю пробираемся, а оттудова — на Русь. Ходили мы ко гробу Господню ради исцеления слепоты, да, видно…
Татарам надоела болтовня слепого старика, они куда-то спешили.
— А ты откуда идешь с этим слепцом?
— От самого Ерусалима-града.
— В одном селении малец сгинул. Не видели его?
— Нет, мил человек, не видели, да и глаз-то у нас только два на двоих, всего-то и не усмотрим…
Татары пришпорили коней, быстро пропали из виду.
— Слава тебе, Господи, пронесло, — перекрестился Андрей.
Кудеяр изумленно смотрел на него.
— Ловко же ты слепым старцем прикинулся, татар вокруг пальца обвел.
— Я еще и не то умею, — похвалился Андрей. — Хочешь, научу?
— Хочу.
— Вот и хорошо. Только мы потом этим займемся, путь ведь у нас долгий. А пока нам бы до Бахчисарая побыстрей добраться. Там, в толпе, нас не сыщут.
Из предосторожности путники обошли крепость Чуфут-Кале стороной, а когда направились вниз по течению Чурук-Су, то выбирали места поукромнее, под сенью деревьев и кустарников.
Бахчисарай встретил их шумом и многолюдством. Путники подкрепились и направились в тот конец торжища, где ногайцы продавали лошадей. Деньги, которые Тучковы дали на выкуп Марфуши с Кудеяром, они решили потратить на покупку двух коней, которые облегчили бы им возвращение на Русь. Весть о том, что у него будет своя лошадь, обрадовала Кудеяра. Он со знанием дела осматривал животных, их зубы, хлопал рукой по крупу. Его внимание привлек молодой жеребчик, еще неуклюжий, нескладный, но резвый и задиристый. Однако Андрей, едва взглянув, забраковал его:
— Этот нам не подойдет. Путь у нас дальний, а потому нужна надежная лошадь.
Мальчик не стал возражать. Андрей приобрел для себя крупную спокойную кобылу, и теперь, водя ее в поводу, они кружили по торжищу, выбирая лошадь для Кудеяра, но тому ни одна не была мила. Наконец остановили выбор на пегом коне с высокой красивой шеей. Хозяин запросил за него немалые деньги, и поэтому Андрей медлил с покупкой. Неожиданно к Кудеяру подошел сзади длинноногий жеребчик и доверчиво положил свою голову ему на плечо. Огромный бархатистый глаз лошади, обрамленный шелковистыми ресницами, с любопытством рассматривал подростка. Лошадь сама нашла своего хозяина, и это обстоятельство решило дело. К тому же и Кудеяру она сразу почему-то пришлась по душе. Мешкать больше не стали. Солнце уже покатилось по небосклону вниз, а до посольского двора на Альме-реке предстояло одолеть восемнадцать верст.
К резиденции русских послов подъехали уже в полной темноте и, если бы Андрей не приметил огонек в одной из построек, притаившейся за высокой оградой, могли бы проскочить мимо. Постучали в ворота. Тотчас же скрипнула дверь, и двое вооруженных стражников подошли к ограде.
— Кто там?
— Русские мы. Я — Андрей Попонкин, явившийся в Крым с послом Ильей Челищевым по делу боярина Тучкова. Теперь вот на Русь возвращаюсь. А хочу я ведать, здесь ли русский посол и скоро ли он намерен отбыть в Москву?
— Опоздал ты чуток, мил человек, посол Наумов сегодня поутру выступил на Русь. Коли поспешать будешь, можешь еще догнать его.
Андрей поблагодарил стражников, и путники вновь пришпорили коней, благо дорога к Перекопу, проторенная многими тысячами пленных русских людей, была так широка, что даже в полной темноте можно было ехать без опаски заблудиться. Около Перекопа они настигли посольский поезд, вместе с которым и продолжили путь к Москве.
