Книга: След
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава вторая

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПУТЬ

Глава первая

 

етний день густ и душен, как перестоялый мёд. Над Замоскворецкой стороной сизо клубятся тучи, обещая грозу. Вот уже и пророк Илия издали глухо нет-нет да громыхнёт своей колесницей. А над другой стороной, над Ваганьками, где по вечерам молодые парни и девки играются, небо сине, ярко светит солнце, в лучах которого будто возгорается пёстрая «чешуя» крыш. Всяк двор на свой лад крыт: у кого кровля из золотистого тёсу, у кого из дубовой дранки, у кого из бересты, а у кого из соломы. Из высоких княжьих хором, обнесённых бревенчатой загородой, далеко видать окрест. Из кремлёвских-то окон у всякого глаз дальнозорок, коли он, конечно, вовсе не слеп!
Прямо с-под холма тянется топкий Васильевский луг, за ним - Большая или Великая улица до самых Кулишек; с другой стороны светлой лентой холм обжимает быстрая речка Неглинка со многими зерновыми мельнями в устье, за ней - Загородье. К западу от холма - болотины да овраги, Чертолье; за Чертольем - Самсонов луг, за Самсоновым лугом - Остожье… И куда ни глянь, всюду богатые сёла московские: Напрудное, Красное, Семчинское, Даниловское, Ногатинское, Коломенское, Хвостовское, Дьяковское, Кучково урочище… всех и не перечтёшь! Да сёла те и есть - суть Москва!
Весело взгляду - будто праздник Троицы навечно сошёл на землю! Потонула Москва в садах! Дворцов и тех не видать за кущей дерев, лишь кровли просверкивают. А по задам домов - огороды. В огородах все более репа да редька, лук, чеснок да укроп. Не у всякого ещё в огороде монастырская овощь - капуста.
А промеж сел бесконечные пустыри и обильные помойки, кои издали можно принять за ржавые болотины. Но лишь издали, потому как вблизи дух от них шибко смраден. Коли видишь с холма, как на дальней дороге ездец лошадёнку свою с шага в бег переводит, так, знать, неподалёку жители помойку наладили: гони скорей, пока не задохся!
А по холмам воздух свеж, тенист - там и сям разбросаны рощицы: где дуб, где орешина, где берёзки, как девушки в сарафанах; ну, конечно ж, и кремь - бор сосновый, из которого и загорода на холме срублена, что кремлём называется, и хоромы княжеские, и дома прочих жителей, и первая церковь московская Рождества Иоанна Предтечи.
Давно то было, когда лишь она одна средь мерзкого запустения возносилась к небу крестом Господним. Теперь не то: на взгорке, что пред Васильевским лугом, мала да лепа церковка Николы Льняного с шатровой кровелькой, а у пристаней, что у Яузских ворот, стоит церковь тоже в честь Николы, но Мокрого, на Торгу, как водится, церква Параскевы Пятницы, а в самом кремле - строгий храм Михаила Архангела.
Что и говорить, теперь-то чуть ли не в каждой улице ежели не церковка, так часовенка! А сколь крестов вознеслось из-за монастырских стен! Чтил Данила усердных молитвенников - на Посадской окраине основал Богоявленский монастырь, на Москве-реке свой - Данилов…
И на Торгу хлеб ныне дёшев. Говядину не на вес, а на глаз Продают. Блинами чуть не задаром потчуют:
«Лей, кубышка! Поливай! Не жалей хозяйского маслица!..» - вопят разносчики. И впрямь, не жалеют!
А чего жалеть-то? Гля-ко, как обильна стала Москва!
В озёрцах, тихих заводях да в малых ручьях, коих не счесть, чинно плавают несметные стаи гусей да уток, петухи горланят перед грозой, сзывая под крыло заполошных кур, до времени с дальних выпасов, упасая от грома, гонят бабы и ребятишки рогатый скот…
Вот уж истинно, как на дрожжах поднялась Москва, обильна стала, благочестива! И все то плоды покойного князя Даниила, Царство ему Небесное.
Стоит по его молитвам «град честен и кроток…»
Али не любо глядеть на него из оконца кремлёвского? Любо-то любо, глаз вроде и радуется, да только сердце завиствует. Есть в Руси и иные славные города - и древнее, и краше, и обильнее, и мощнее…
А и не должно так быть!

 

* * *

 

- Так не то ли нам и батюшка заповедовал? - задумчиво глядя в растворенное окно на город, произносит Иван.
Хоть и владетель он ныне над Москвой по вечному отсутствию старшего брата, однако не князь покуда, но княжич.
- Что, говоришь, заповедовал? ~? насмешливо спрашивает Юрий.
Иван оборачивает к брату линялые, водянистые глаза в рыжей опушке коротких ресниц:
- Сей град в чести держать!
- А не ты ли мне, брат, говорил, когда я тебя на Можайск с собой звал, что, мол, батюшка завещал нам Москву держать в Кротости? - усмехается Юрий.
- Так ить и в кротости, брат, - смиренно вздыхает Иван, и садясь к столу напротив Юрия, тоже усмехнувшись, добавляет: - Кабы одной кротостью-то можно было честь удержать так девки-то, поди, не ломаные ходили…
Душно; ни ветерком со двора не потянет. И там все замерло в ожидании бури. Лишь воробьи чирикают, лениво поругиваясь из-за просыпанного зерна перед коновязью, да неутомимые в любви голуби, раздувая зобы, ярятся перед голубками. Да мухи ещё бьются о стекла.
Юрий в алой камчатой рубахе нараспояску. По вороту и рукавам золотом птицы вышиты, пуговки в рядок из больших жемчужин. На ногах лёгкие, узорчатые сапоги из персидского сафьяна, тоже жемчугами унизаны, высокие каблуки подбиты серебряными подковками.
На Иване простая холстинковая рубаха, ниспадающая на толстые ляжки, под самым чревом, уже обозначившимся, туго подпоясана простым же двухцветным поясом. На ногах просторные опойковые ичиги.
Братья сидят за длинным столом, уставленным блюдами да тарелями со всяческой снедью, яблоками, резаными арбузами, жёлтыми дынями, винными ягодами, ковшами с квасом да взварами. Посреди стола изузоренная разложистая серебряная братина с двумя кольцами по каждую сторону для удобства подноса, в братине терпкий креплёный мёд. Из той общей чаши братья сами себе черпают мёд корцами, наливают в высокие фряжские достаканы. Однако не столько пьют, сколько пригубливают.
Боле беседуют.
Хотя чего беседовать, все и так уж давно оговорено.
Да ведь не сколь и беседуют, сколь молчат, изредка взглядывая друг на друга. В тех взглядах и суть: опасается Юрий, кабы Иван не обошёл его хитростью; боится Иван, кабы Юрий не отступился в последний миг от задуманного. Хотя и поздно уже отступаться-то!
- …Ежели б человеки только кротостью велики были, - вроде бы ни к селу ни к городу, тихонько так, себе под нос, рроговаривает Иван, - так немтырка безглазая, что на паперти у Спасского храма подаянием кормится, поди, первой была Среди всех.
- Ты мне грехи-то не поминай, - вспыхивает Юрий сухой берестой, - сам ведаю, в чём грешен! Ты мне, Ванька, не поп!
- Что ты, брат, ни сном ни духом!
Юрию вовсе уж некстати вспоминаются смоляные, вишнёвые глаза девкины, слова её дикие:
«…Бечь тебе за великим. Догнать и не догнать. По крови тропу торить. Тропу торить, а следа не оставить. Следа не оставишь, другому путь выстелешь…»
«Уж не Ваньке ли?..»
Муторно, знобко на сердце, точно в битву завтра идти.
«Так ведь биться и идти. Только и впрямь битва-то будто и немая. Да уж не отворотишься!»
Юрий отхлёбывает мёда из стакана, тыльной стороной ладони обтирает янтарную влагу с губ:
- Коли в чём и грешен, так в том, что девку эту, ведуницу чудскую, не велел надысь утопить в Козьем пруду. - Юрий усмехнулся: - Мудрен ты, брат! На этаку кровь подбиваешь, а никчёмной девкой в глаза тычешь!
- Да что ты, брат! - по-бабьи всплеснул руками Иван и заквохтал: - Да рази я тебя когда в чём попрекнул? Да рази смею я подбивать тебя? Эко сказал: подбивать! Чай, ты старший, ты и указ! Али я тебя за язык-то тянул объявляться великим князем?
- Молчи!
- А коли не мило тебе в Сарай бежать, так не беги! Не поздно ещё передумать-то!
- Молчи!
- Вон Максим благочинный зовёт тебя к себе во Владимир увещевать! Так пойди к Максиму-то, покайся, откажись от тяготы! Чай, тебе за смирение-то и на небе воздастся, и на земле честен будешь…
- Молчи!
- А я-то, брат, вседенно лишь об одном молю Господа: чтобы дал волю на славу твою! Чтобы дал нам сил довершить дело батюшкино!

 

* * *

 

Полтора года прошло со смерти Даниила Александровича. Кажется, и невелик срок. Но одно дело жить под отцовской волей, совсем иное самим властвовать. Словно враз повзрослели братья. Да как не повзрослеть - такое дело удумали!
Юрий, довольно высокий и статный, набрался ещё мужицкой крепости. Под лёгкой рубахой угадывалось сильное, мускулистое тело. Безволосые кисти рук схватывали золотые браслеты. Он построжел, как-то заострился лицом, точно кожа сильней обтянула высокие скулы, прямой тонкий нос. Отпустил вислые усы, что переходят в узкую бороду. Несмотря на то, что узка бородка, но как-то умудряется расщепляться ещё на две острых прядки. За разговором он то и дело (знать, ещё не обвыкся) скручивает её ладонью в косицу, да она все одно распадается на стороны.
Даже за столом спокойствия Юрий не знает: руки его беспрестанно чем-то заняты, то нож воткнёт в столешницу, то волосы пригладит на голове, то ворот дёрнет, то за ухо ухватится, то за другое, точно в ушах у него беспрестанно свербит.
Уши у Юрия примечательные: хрящеватые, жёсткие, напрочь лишённые мочек, петлисты и столь плотно прилегают к черепу, что не враз и заметишь. Глаза серые, настороженные, точно всегда ждут подвоха. И при этом лицо как-то странно ухмылисто: создаётся то впечатление из-за тонких подвижных губ. Не знаешь, чего и ждать от него: то ли рассмеётся, то ли оскалится. Сколь яростно гневен, столь и безудержно весел бывает Юрий.
Иван совсем иной. Будто и не одного чрева выходцы. По-бабьи рыхл, толстомяс, в движениях умерен, словно всякий миг в руке сосуд с драгоценной влагой держит и боится её расплескать. Длинные сальные волосы ниспадают на вялые плечи - знак того, что по сю пору скорбит по батюшке. А лицом ещё гол, хотя и у него под носом и по щекам пробивается жидкая поросль.
Голос тихий, вкрадчивый. Говорит невнятно, будто слюной давится. Не говорит, а шелестит - всё время нужно прислушиваться. Причём никогда не глядит в глаза собеседнику: либо поверх него, либо куда-то на плечико, точно и нет того, с кем беседует. Впрочем, говорит Иван мало, больше помалкивает. Хотя, конечно, по обстоятельствам. Когда надо, бывает и речевит…
Наездами, глядя на новую московскую жизнь свежим взглядом, замечает Юрий вроде и неприметные перемены и дивится брату:
«Скор, Ванька! Тих да скор! Эку паутину успел наплести паучок!..»
Иван и в самом деле потихоньку, однако же крепенько стал подбирать под себя Москву.
Что может быть любопытнее для умного человека, чем управлять другими людьми? Иван тому искусству с юности у батюшки обучался. Да судя по всему, хоть и юн летами, а уж и теперь в том искусстве преуспевает. Конечно, до батюшки ему ещё далеко, но жизнь-то долгая, поди, насобачится людишек стравливать себе на выгоду.
А есть ли на свете иное, более надёжное средство для управления людьми? Одному одно посулить, другому - иное, а потом взять да и столкнуть их промеж собой лбами, да поглядеть, что получится. У кого лоб-то крепче? Потом, коли выгодно это тебе, так примирить, а коли прибытку в том нет, так и расправиться с виноватым, то бишь с неугодным. А уж ежели оба неугодны, так оба и виноваты. Землицу их, раз провинился, либо себе прихватить, либо малыми частицами Меж иными - преданными - распределить, дабы ещё продажней стали!
По твёрдому разумению Ивана не должно быть в княжестве людишек богаче или жаднее самого князя. Да ведь жаднее Ивана-то, поди, и не сыскать никого в целом свете!
Между прочим, первым, кого согнал он с земли, стал большой боярин Акинф Гаврилыч Ботря. Все припомнил ему Иван, чего и не было! Акинф-то ещё должен был Бога молить за то, что живым из Москвы утёк.
А на его земли Иван посадил черниговского боярина Родиона Несторовича Квашню. Он в ту пору как раз на Москву пришёл, да не один, а с преотличнейшей кованой ратью чуть ли не в две тысячи копий!
По тем временам, когда и вся-то Москва уж никак не более двадцати тысяч жителей составляла, каково приобретение завидное!
Тих, ласков, благочестив, улыбчив Иван Данилович… Никак Юрий в толк не возьмёт: чем, как сплотил вокруг себя нужных людей? А ведь сплотил! Старик Протасий Вельяминов в рот ему смотрит, точно сам из ума выжил, Фёдор Бяконт за ручку ловит, новые бояре, те что из Коломны пришли, приблизились, а старые-то московские бояре из тех, что и отцу смели порой возразить, примолкли. Да опять же, кто помер, кого отдалили за неугодностью и ненадобностью.
Другая ныне Москва! Если раньше Юрьева незлобного озорства пугалась, так теперь ласкового Иванова взгляда боится.
И не понимает Юрий, как то брату удаётся? Он, Юрий, бывает гневен до крови, до смерти, а над ним не то чтобы подсмеиваются, нет, конечно, но и на гнев его смотрят со скукой: а чего, мол, ещё от него ожидать? Будто все знают про него, что лишь подл и ничтожен. А Ивана-то - трепещут воистину! Ближние трепещут, дальние боготворят, как и должно быть государю.
Ведь про него (не то что про Юрия!) никто и слова дурного не скажет. Напротив, народ-то ещё и умиляется, глядя, как в великие праздники, а то и в будние дни, пеш возвращается он от заутрени, кротко улыбаясь всякому встречному. Да идёт-то как-то бочком, вроде бы неуверенно: мол, не князь я над вами, люди добрые, всего лишь княжич, не могу осчастливить покудова…
А людишки-то уж тем счастливы, что видят его! И день ото дня крепчают шаги его толстых коротких ног.
- Да неужто и в самом деле, он, Юрий, лишь подл и ничтожен, а Ванька - велик и страшен?
Несправедливо то! Не по чести!

 

Юрий за это время упрочился в Переяславле. Без татар воротись от Тохты, Андрей Александрович потерял последнюю надежду выбить оттуда племянника. Затаился в бессильной злобе на Городце.
Юрий же, без битвы одержав победу над самим великим князем владимирским, так уверовал в свою мощь, что в первое же лето по смерти отца напал на Можайск.
Можайск был окраинным городом сильного Смоленского княжества. Окраинным, но отнюдь не захудалым и важным по своему значению. Он был связан с узловым перепутьем того времени Волоком-Ламским, через который в Низовую Русь шли латиняне и новгородские гости. Кроме того, стоял он у истоков Москвы-реки. Владея Можайском и Коломной, Москва становилась полноправной хозяйкой всей реки, по имени которой была и названа, от истока до устья.
Конечно, в верховьях Москва-река была не больно судоходиста, да и в низовье не Волга, а всё-таки - путь. Не Яуза с её бедными мытнями. Видно, примыслить к Москве Можайск было в загаде ещё Даниила Александровича.
Как врасплох оттяпал Данила у Рязани Коломну, так врасплох, волчьим наскоком, отнял Юрий Можайск у Смоленска. Конечно, этот первый самостоятельный поход Юрия мог бы окончиться крахом, поди, поломал бы он зубы на Можае, кабы, как водится, оповестил заранее о том, что идёт с войной. Но он напал на Можайск по-татарски, внезапно - после батюшкиных сороковин ещё вся Москва хмельна была.
Словом, Юрий со своими переяславцами, знать, соскучившимися по военной добыче, неожиданно легко взял Можайск, объявил его московским пригородом, а можайского князя Святослава Глебовича привёл в Москву пленником. Возмущённые смоляне, не успевшие подойти Можайску на выручку, все ещё чухались, сбивали полки на Москву, но уж поздно было кулаками махать: Святослав - не Константин Рязанский, которого по сю пору держали заложником на Москве, - легко смирился с потерей наследной вотчины, зато взамен получил не только свободу, но и дальний город Дебрянск, жители коего, узнав о постигшем Святослава несчастии, позвали его на княжение.
(Об этом князе уместно добавить ещё, что те же дебрянцы, что позвали его, спустя несколько лет и убили его. Знать, не больно-то путный был тот Святослав.)
А Юрьева слава после Можайска вознеслась до небес. Мол, такой ухватистый да удачливый этот Юрий - чего ни замыслит, так все примыслит! Между прочим, и брат Иван тоже сил приложил, чтобы повсеместно разнести ту молву. Но речь не о славе, а о том, что Юрий сам после этой победы окрылился. Уж ничто не казалось ему невозможным! Да и что кажется невозможным в двадцать-то лет? Тем более, когда ты в земле своей князь, а под руками у тебя тысячные полки, послушные твоему единому слову!
Невелика была тогда Русь, и много у Юрия было путей. Да поведи он тогда свои полки на тот же север, в Югорскую землю, обильную мехом, камнями и серебром, поди, и владений Руси примыслил, и славы бы добыл себе на века. Ну а коли и сгинул бы, так в чести. Но он избрал иной путь!
Неутомимым огнём жгла душу обида: пошто Господь не оправдал чаяний, пошто прибрал батюшку не ко времени, пошто лишил и малой надежды на великую власть?
Как батюшка, как покойный князь Дмитрий, как пёс-Андрей, да и дед его Александр Ярославич, болен был Юрий - жаждал власти, не зная, что власть - жажда неутолимая! Чем больше испьёшь, тем суше в глотке. Куда как более сильные души под властью ломаются - ржа и железо есть! - что уж тут говорить про Юрия.
Но если тот же Даниил Александрович шёл к власти исподволь, потаённо, то Юрий, лишённый и самого малого права на неё, желал власть яро, страстно, как желает девку насильник. Как девку силой берут без любви, так без права, силой да ещё ложью берут власть на Руси. Достало бы отваги! Иначе сказать: хватило бы наглости! Чего-чего, а уж наглости Юрию было не занимать!
Да и то бы было ещё ничего - и кипящая вода остывает, коли уголья в топке не подживить. Да ведь рядом с Юрием был Иван! Что, Юрий? Лишь камень - куда кинешь, там и падёт!
У Ивана были свои резоны подбивать брата на будущую бесправную каверзу. Что он и делал неустанно и кропотливо всякий раз, когда встречался с Юрием.
Юрий-то хоть и окрылился Можайском, а все одно побаивался, кабы не произошло с ним того, что случилось с московским же князьком Михалком Хоробритом, который чуть боле полвека назад взял да и наехал на своего дядю великого князя владимирского Святослава Всеволодовича и даже согнал его со стола. Да ведь тут же пришло наказание Господне - в тот же год его и убили!
А Иван знай себе пришепётывает:
- …Да ведь кабы и батюшка жив был, так и то баушканадвое сказала: вокняжился бы он во Владимире али нет? У Михаила-то Тверского, поди, и при живом батюшке прав на стол владимирский не мене - тоже внук Ярославов! Да и не в том суть, хан ныне над нами, ему и решать! Нет ныне иного права над Русью, кроме ханского! А коли нет права, ломи на силу. Али ты не силён, брат!
Юрий зло мотал головой, кричал поначалу:
- Дак коли в силе право, думаешь, устоим что ли против Твери?
То был не вопрос, то был приговор, потому как не было на ту пору сильней в Руси княжества, чем Тверское, не было и Дружины сплочённей и боевитей, чем Михайлова рать. И Иван то понимал не хуже Юрия, а всё же гнул своё:
- Да, брат, Тверь-она - твердь! Её нахрапом не возьмёшь, - и улыбайся смиренно. - Однако вон как люди-то говорят: Бог не выдаст, свинья не съест…
Дух захватывало у Юрия оттого, что сулил ему брат. А всё же и знобко было: как прокричать на весь свет, что ты вор? Ведь понимал же он, что затеяли они с братом непутное! И неведомо, ни как Русь отзовётся, ни как в Орде аукнется? Словом несмотря на болезненное, ущемлённое честолюбие ещё полгода назад сомневался Юрий, осилит ли ношу. Что называется, и на ёлку хотелось влезть, и жопу не поцарапать.
Да вот ещё что: ведь и Ивану Юрий не верил. Опасался, как бы тот нарочно не умыслил втравить его в безнадёжную склоку, чтобы тем скорее и вернее погубить и занять его место старшего.
А Иван нудил, льстил, настаивал:
- Я ли тебе, брат, не добра желаю! Я ли не чести ищу для тебя! Нощно и денно об одном молю Господа: чтобы сложилось все, как желал того батюшка! А кому и не складывать, как тебе! Видишь же, не дал мне Бог доблести…
- Зато хитростью наделил!
- Так и то не во грех, а на благо нам! - причитал Иван. - Вижу ясно, деваться нам некуда! Коли ноне об себе не заявим, навеки уйдёт под Тверь стол великий, заметит Михаил нам путь!
- Не перед дядей отрешиться боюсь, - огрызался Юрий. - Что он мне? В западню угодить не хочу!
- Да кто ж тебе яму-то выроет?
- Так ты же, Ваня, и выроешь…
- Что ты, что ты, Бог с тобой, брат!.. Коли велишь, так сам в Сарай побегу, молить за тебя буду хана! Да кто я там? Княжич бесправный!..
То лаялись, то мирились. Но сердцем Юрий с жутким и сладостным нетерпением уже ждал того мига, когда подохнет великий князь, чтобы прокричать себя первым!
Ну а уж когда из Сарая вернулся с ханским ответом Фёдор Бяконт, загодя посланный Иваном к хану с дарами, то и последние сомнения Юрия были сметены, как половодье сметает худые заплоты.
Целью посольства Фёдора Бяконта было, во-первых, выведать отношение Орды к Москве, во-вторых, предупредить возможный ханский гнев на то, что племянник бесправно восстанет на дядю. Посольство увенчалось нежданной удачей.
Ответ из Сарая был скор и благосклонен: «Правосудный хан, волей, данной ему на земле предопределением Вечно Синего Неба, не вмешивается в дела своих улусов до тех пор, пока в них царят мир и согласие.
Дело русских самим решать, кто из них более достоин ханского ярлыка, согласно их обычаям и законам. Дело же хана заключается в том, чтобы из достойных отличить лучшего. А потому хан полагает допустимым и племяннику встать над дядею, если племянник более предан и угоден хану, чем дядя…»
Вот так примерно.
Когда Иван ещё по весне передал Юрию ханский ответ, всё было решено окончательно и бесповоротно. И уже ничто: никакие посулы, никакие угрозы, никакие проклятия - не могли отвратить Юрия от решённого. Коли уж цель определилась, так в достижении её Юрий был не менее упорен, чем батюшка или младший брат. А по бездумию своему и горячности даже решительней их обоих, потому что, решившись, уже не знал никаких преград. Убедить его было трудно. Но уж переубедить - невозможно.
Нет, Юрий был не камень, брошенный абы куда. Юрий был неудержимая, стремительная, разящая и убийственная стрела. Иное дело, что стрела, пущенная расчётливой, хитрой рукой.
Юн был Иван. Но удивительно дальнозорок и хитромудр! Много резонов имел он в загаде. Главный: во что бы то ни стало, любой ценой, но не отдать в чужие руки великий владимирский стол. Пока теплилась, не истлела надежда, зароненная отцом, хоть какой грех прими на душу, но все предприми, чтобы не допустить Москве посрамления. Грехи-то молитвами, говорят, искупаются…
После смерти Даниила Александровича - ведь если во всём; видеть Промысел Божий, да и как же его не видеть, когда он очевиден! - единым законным наследником великокняжеского престола остался Михаил Тверской. Князь великий по духу. В ту пору он вошёл в зенит зрелости, обрёл мощь и достоинство, в коих никто не мог с ним сравниться. И потому знал Иван верно: если взойдёт, а главное, прочно укрепится на владимирском столе Михаил, то уж не на года, на века воцарится над Русью тверская, вовсе иная, напрочь несхожая с московской родовая ветвь Рюриковичей.
А что же тогда Москве-то останется? Локти кусать? Мало того, что обидно, так ведь и не укусишь, поди, свой локоток. Вот и подумал Иван, что куда сподобней чужие руки грызть да лучше по самые плечи! А ещё лучше не своими зубами, дабы в случае досадной промашки - коли зубы-то выкрошат! - было чем хлеб жевать самому.
Вот на то и надобен ему был брат старшой. Потому и подтравливал он брата подняться на Михаила. Подтравливал да посмеивался, потому что видел, и без его потравы Юрий в душе давно готов к окаянству.
Шалый до безрассудства, обидчивый, как дите, мстительный, будто змей, вспыльчивый до безумства, в непомерной гордыне жадный до славы и власти, как волк до крови, - таков и нужен был брат Ивану! Именно волк, чтобы алчно и безжалостно до кости, до кровавых лохмотьев грыз всякого, кто помехой встретится на пути.
Между прочим, на Ивановом пути!
Столь несхожие, втай ненавидевшие друг друга, прямо-таки как на диво братья дополняли друг друга!
Были у Ивана и иные резоны мутить и без того баламутную душу Юрия. Правда, их он брату и под пыткой не выдал бы. Да и себе не любил в них сознаваться, от себя-то таил в дальних извивах хитрого, загадливого ума.
Дело в том, что сызмала - вот проклятье-то злого, завистного Александрова семени! - сильно тяготил старший брат Ивана. Что говорить о соперничестве пред отцом, про кичливость и насмешливость Юрьеву да и прочее - одним старшинством тяготил!
Будь ты хоть семи пядей во лбу, ан всё одно - младший! Вон, поди ж ты, куда как умён Иван, а при старшем-то брате, выходит, и на Москве не хозяин. Точно не он это в самом деле-то княжит городом, а у брата в приживалах живёт. А Юрий-то не преминет напомнить о том: мол, я в роду старший!
Ни беса в хозяйстве не мыслит, а жадностью укоряет, требует с Москвы себе выхода, точно не сам князь московский, а ордынец какой. Да с его ухватками не то, что Русью - малым уделом не править - вмиг растрясёт, что другими накоплено.
Все знает Иван про брата, все ведает, видит душонку его насквозь, но покуда надобен ему Юрий, он льстив и ласков, смирен и вкрадчив до тошнотворности. Ведь и батюшка поучал терпению, коли то терпение помножено на расчёт.
Вот и ластится Иван к Юрию, как трава мятая к сапогам. А Юрий-то не сдержан, и прикрикнуть может, и ногами затопать. Однако, как ни смирен Иван, всё же не любит, когда на него кричат али ногами топают.
Так что мыслил Иван и иной исход в почти безнадёжном тягании брата с Михаилом Тверским: тайно, глубоко-глубоко в душе надеялся он, что дядя возмутится дерзостью племянника, ан возьмёт да и прибьёт его в назидание иным неразумным. Он, Иван, непременно так бы и поступил.
А брат - что ж, опять же, как говаривал покойный батюшка:
«Все в руце Божией…»
Возможная гибель Юрия не пугала Ивана. Одно дело, он становился старшим в роду, то есть полноправным московским владетелем, и другое дело, Юрий всё равно бы выполнил то, что требовалось Ивану от него в данное время.
Уже то, что Юрий вступился в борьбу за великий стол, ставило под сомнение саму законность Михайловой власти. Ранний петушиный крик Юрия должен был обозначить саму возможность притязаний Москвы на власть. Ивану было важно узнать, как отзовётся на тот Юрьев всполошный крик Русь: ежели безразлично, сонно и глухо, как всегда отзывается она на всякое воровство и беспутство, то есть ещё у Москвы надежда стать в земле первой.
Даже при вовсе неблагополучном исходе нынешнего суда Иван знал, что всё равно продолжит борьбу за Русь хоть с самим Михаилом, хоть с его сыновьями. И своим сыновьям ту борьбу заповедует.
Не хуже батюшки был загадлив и дальнозорок Иван.
А в борьбе с Михаилом, которой так или иначе, но было не миновать, в отличие от воинственного и безоглядного Юрия Иван уповал не на силу, а на собственную хитрость и деньги.
Чай, давно уж русские дела не в Руси вершатся, а в Сарае. А татарская власть жадная да лукавая: правды все одно не найдёшь, но зато за деньги чего хочешь укупишь: хоть власть, хоть бесчестие. Впрочем, бесчестия Иван не боялся. Не дорого стоит честь на земле без власти и серебра, а властью и серебром и бесчестие скоро забудется, тем более на Руси. Потому что беспамятна Русь…
Словом, хоть и об одном, но шибко по-разному мыслили братья. Один маялся ущемлённым честолюбием, обиды в сердце расстравливал, другой - не столь рассчитывая на ближнее, сколь загадывая на дальнее, копил серебро в ожидании верного часа.
А час ждать себя не заставил. Правда, пока ещё не Иванов, а Юрьев час.
В лето тысяча триста четвёртого года наконец-то освободил Русь от бездарного, бездельного, кровавого и тягостного правления последний прямой отпрыск злообильного семени, гнуснейший и ничтожнейший из сынов Невского, великий князь владимирский Андрей Александрович.
Вот тогда в тёмный, глухой, неурочный час и прокукарекал заполошный московский петух: мол, новое солнце грядёт и имя тому солнцу - Юрий! Великий князь Юрий Данилович!
А, каково? То ли прокукарекал, то ли каркнул зловещим вороном.
Русь аж оторопела от ужаса: будто Андрей Александрович, найдя в племяше достойного преемника своих чёрных дел и своей бесовской души, в последний раз, уже из смрадной могилы, рассмеялся над ней жутким хохотом.

 

* * *

 

Как жизнь Андрея Городецкого была проклята, так и сама смерть его урядила на Руси долгую кровавую смуту, беспощадную братоубийственную резню меж Москвой и Тверью, меж Тверью и Новгородом, меж Новгородом и Москвой… меж русскими.
Ради какой славы? Ради какого величия?
Но если и впрямь стали мы велики - разве ныне мы по добру живём, а не по той же дремучей зависти? - стоило ли тех неисчислимых жертв наше вечное призрачное величие?
Не нам судить, как бы все пошло на Руси, если бы в тот давний и переломный век иначе сложился расклад сил не столько земных, сколько Небесных и сил с Небес низринутых, однако все кажется, что обернись тогда по-другому, то и вся наша жизнь иначе сложилась бы.
Лучше?
Бог весть…
Но, может быть, чище и выше? Трудно представить, чтобы злее, неправее и безжалостней, чем было на самом-то деле.
Ох, уже это навряд - злее некуда!
Не терпел предположений мудрый Карамзин, но и он, рассуждая о том глухом времени, не удержался заметить: «История не терпит оптимизма и не должна в происшествиях искать доказательств, что все делается к лучшему…»
То-то и оно, не все что делается, то и к лучшему…
Да вот что ещё примечательно: как окончательно вознеслась и утвердилась над Русью Москва, так и прервалась власть потомков Александра Ярославича Невского. Всякие правители были меж них: доблестные, как Дмитрий Донской, и мудрые, как Иван Третий. Да вот закавыка какая: предпоследним из Александрова рода правил Русью, будто в отмщение ей, чистый бес в человечьем обличье, царь Иван Васильевич воистину Грозный. А уж самым последним, точно в насмешку, сел на царский престол бедный сын его Фёдор. Правитель не то чтобы скудоумный, но слабый, Фёдор Иоаннович надеялся собственной кротостью и молитвами искупить предбывшие великие грехи великого рода. Только разве ж искупишь такие грехи?..
Может, оттого так зыбка и неверна русская власть, что стоит, как на ржавой, поганой болотине, на извечной лжи и крови?
Впрочем, нечего и вопрос задавать, коли он безответен.
Ну да это лишь к слову…

 

* * *

 

- Скажи, Иван, по сердцу: сам-то ты веришь в то, что мне талдычишь? - неожиданно спросил Юрий.
- Мне слово говорено, - улыбнулся Иван. - Смотря про что спрашиваешь?
- Да веришь ли, что кабы батюшка был теперь жив, так тот же Михаил встал сейчас у него на пути, не дал бы ему во Владимире вокняжиться? - пояснил Юрий, не сводя с брата настороженных глаз.
- Так как же иначе-то! - всплеснул руками Иван. - Михаил-то тоже, чай, внук Ярославов! У него на Русь прав-то не мене, чем у батюшки.
А ведь в самом деле - хоть и жил Даниил надеждой заместить на великом столе Андрея, но и для него, вечно младшего отпрыска, владетеля нищего окраинного московского угла, поди не малых усилий стоило бы воплотить эту призрачную надежду в явь, потому как иное имя было тогда у всех на устах, иной государь - от Бога - грезился униженной и растоптаной татарами да собственными алчными князьками Руси, и мя тому государю было: князь Михаил Тверской!
- Выходит, был бы ныне жив батюшка, а с Михаилом нам так ли, эдак ли все одно воевать пришлось? Так что ли? - спросил Юрий.
- Дак ить, коли мосток узок, двум телегам по нему враз не Проехать, - кивнул Иван. На том бы ему и кончить, да не удержался - съехидничал. Или нехорошо ему стало оттого, что Юрий И впрямь в свою правоту уверует. А коли вдруг ненароком одержит над дядею верх в Орде, тогда что ж - на козе к нему не подъедешь! - Однако же Михаил-то не нам, брат, чета, - насмешливо протянул он и умолк.
- Что? Почему то? Да не тяни ты! - прикрикнул Юрий, но Ивана торопить, что улитку плетью гнать: быстрее не побежит.
- Оттого и слывёт Михаил благим во князях, что всех в Руси примирить хочет, Русь Залесскую с Великим Новгородом повенчать, чтобы все заедино жили да праведно!
- Так что? - Юрий нетерпеливо ударил кулаком по столу. - Да не гнуси ты под нос, чай, вдвоём сидим!
Иван виновато поднял глаза на брата, но продолжил столь же тихо; сосны в бору в безветренный день и то громче меж собой разговаривают.
- А то, что батюшка-то наш на добрый десяток лет старее был Михаила. Так неужто Михаил вопреки своим словам про праведность, да про обычаи древние отчаялся бы на старшинство посягнуть, на старшего-то брата поднялся? - не удержавшись, Иван растянул в глумливой усмешке тонкие губы. При этом его лицо приобрело чрезвычайно довольное и какое-то жабье выражение. Вот именно: с таким выражением на плоских харях нежатся вечерами жабы по берегам озерков, пощёлкивая мух да комариков.
- Что?! Ты что говоришь-то! Ты мне в укор что ли ставишь, что я на старшего посягнул, на дядю поднялся?! - в ярости задохнулся Юрий. - Ты - мне!..
Если бы не стол, разделявший братьев, он бы ухватил Ивана за грудки. Даже с лавки привстал и потянулся руками к брату. Да столешница была широка и для его длинных рук.
Иван отшатнулся: - Что ты, что ты! Откуль ты и слышишь, чего не говорено?
- Да ты же сам…
- А хоть бы и так, - перебив старшего брата, крикнул Иван. - Ты что, иной путь ведаешь, как над Русью подняться?
В воцарившейся тишине явственно обозначилось, как уныло бьётся об оконное стекло муха. Иван встал из-за стола, подошёл к окну, пухлой ладонью слегка прижал кремлёвскую пленницу и, чуть помедлив, послушав, как щекотно трепещет она хрупкими слюдяными крыльями под рукой, раздавил её о стекло.
- Смерть батюшкина Михаилу путь указала, - сказал он. - Так что - смерть? Никто не знает, когда придёт его час… Возрадовались на Твери кончине батюшкиной, толкуют ныне, что знак то Божий… А может, Юрий, смерть-то батюшкина не Михаилу знак на власть, а нам, сынам его, крест на плечи. Али мы ношу отцову на полпути бросим?
- Да ить не то меня жжёт, что бесправно на дядю я поднимаюсь, а знобко мне оттого, что одни мы, Иван, а за Михайлом-то - Русь! Вон бояре-то городецкие, ещё Андрей не подох, а они уж загодя в Тверь потянулись! Кострома ему славу орёт, Нижний колени клонит! Да что говорить, Великий Новгород и тот готов признать его волю, вон что!
А ведь и в самом деле с удивительным и редким единодушием Русь приняла тогда весть о том, что Михаил Ярославич Тверской наследует великокняжеский стол владимирский. Да кроме него по чести во всей Руси принять на себя эту ношу было некому! Извечные противники единовластия - новгородские вольники, и те уж урядили с ним договор, признавая над собой его власть, хотя и со многими увёртливыми отговорками.
Лишь Москва в обиде набычилась! Да и не вся Москва, а всего-то двое братьев Даниловичей решили встать поперёк. На что рассчитывали?
Ан, знать, рассчитывали. Особливо младшенький, кто и ведал расчётцами…
- …Вон что! Вон что! - горячился Юрий. - Одне мы!
- Всё так, брат, - скорбно вздохнул у окна Иван и усмехнулся украдкой: «Один да один уже двое! А князь великий, каков бы он ни был, чай, не мёд, всем мил никогда не будет!..»
По верным Ивановым сведениям, кои он получал отовсюду от нужных людей, уже обозначились на Руси и противники Михайловы, заранее опасавшиеся усиления Твери. Да ведь и в Орде, опять же по Ивановым сведениям, многие были против Тверского - сильный князь на Руси татарам не в честь и не в прибыль. А коли есть противники у Михаила, так, знать, будут союзники у Москвы.
«Да и есть уже…»
- Все так, брат, - тихо повторил Иван и, обернувшись к брату, может быть, впервые за весь разговор прямо взглянув ему в глаза, страстно добавил: - Только и нам деваться-то некуда! 'Коли ты ныне отступишься, никогда Москве первой не быть!
- А коли не отступлюсь, - угрюмо усмехнулся Юрий, - али наперёд выскочим?
- Верую, брат! Как батюшка в то верил - верую! - неожиданно страстно воскликнул Иван.
- Вопреки всей Руси?
- Э-э-э, Русь! Что ты заладил-то: Русь, Русь! Да где она эта Русь? - Иван махнул рукой. - У татарина на аркане волочится! А где её устои-то древние? Где её заединство-то, на кои Михаил уповает? Да кабы были те устои крепки, кабы было то заединство, так разве нам татаре петлю на шее стянули? То-то и оно, что не было на Руси и в помине ни того, ни другого, а тем паче и ныне нет! Волен Михаил бить в свой Спасский колокол: сплотимся, мол! Хватит, мол, злобствовать друг на дружку - да кто откликнется? Бояре нижегородские со своей крепосцы неприступной ему в ножки поклонятся? Новгородцы вятшие от вольности да кормов своих ради Твери его откажутся? Да они за малую закавыку в древнем Ярославовом договоре всякому горло перегрызут! А нам покуль то и надобно! От несвойственного ему необычного возбуждения, в котором Юрий наблюдал брата чуть ли не в первый раз, шея, щёки и лоб Ивана покрылись красными пятнами, бесцветные, вечно уклончивые глаза будто огнём зажглись.
- Русь, хе, Русь! - внезапно Иван, как в кашле, зашёлся в мелком смешке. - Где она, братка, Русь-то? На что уж татаре злы и могучи, а и у них Русь-то, аки вода, сквозь пальцы утекает! Сколь ни бились, ан не всякому своё тавро на лоб присобачили! Поди-ка накинь едину узду разом на табунище! Таку велику узду сплести ещё надобно! Время надоть на то! А у Михаила-то и вовсе норов не тот, чтобы узду-то плести! Он чает словами да добром Русь обольстить, а Русь-то на добро не памятна, на слова глуха, ха… пока калёным железом ухо ей не прижгешь. Вон что, Юрий!
Так же внезапно, как начал, так же внезапно Иван и оборвал свою речь, перевёл дух, отвёл глаза в пол и уже по-другому, сюсюкая и пришепётывая на обычный свой лад, тихо, невнятно продолжил:
- А то, что ноне славу ему орут, так ить неведомо, чем закончат. Нет, брат, справну одёжу из драных лоскутов не скроить. А Михаил-то непременно по-своему кроить зачнёт, к Твери своей лоскутья стягивать да примётывать… глядишь, и обколется, - последние слова Иван произнёс едва слышно.
- Ты уж так говоришь, будто Михаил из Сарая великим князем вернулся! - усмехнулся Юрий. - Пошто ж мне тогда зазря путь мять?
- Да вот опять не про то я! - заполошился Иван. - Не в том суть, Юрий, что ныне Михаилу славу орут, а в том, что у нас всегда зачинают во здравие, а заканчивают-то за упокой! Да и лукавы здравицы! Ить те же новгородцы, гляди-ко, вроде и урядили с ним договор, а в том уговоре и оговорились: мол, признать-то мы тебя признаем, да того, ты сначала ханский ярлык представь! Пошто така каверзна оговорка?
- Так вестимо, - пожал плечами Юрий, - без ханского ярлыка и в своей земле князь - не князь!
- Не токмо! - возразил Иван. - Не хотят они его! Боятся над собой его тяготы! А та оговорка и возможна-то стала лишь после того, как ты объявился Михаиле соперником! Чуешь, Юрий? Знать, уже не одни мы на Руси! Да ведь и в Орде тебя ждут! А ханский суд ещё неведомо, чем и кончится!
- Ну, коли ждут, надо ехать, - натужно рассмеялся Юрий, поднимаясь из-за стола и стягивая вокруг широкой рубахи наборный серебряный поясок. - Да, вот что, Ваня, ты вели серебра да всякой пушной рухляди вдвое надбавить. - Как вдвое, брат! - сразу же скиснув лицом, опешил Иван. - Чай, уж и обоз стоит собран!
- Так я не велю тебе того, что собрано, разбирать, - холодно сказал Юрий. - Я велю тебе к тому, что собрано, ещё вдвое надбавить.
Дары в Орду приготовлены были великие. Казна можайского князя Святослава, прихваченная Юрием, переяславские сокровища да ко всему тому присовокуплены были скопленные рачительным Даниилом кожаные мешки, полные тусклых серебряных гривен-новгородок, немецких артугов, арабских диргем, прочих монет; долгую опись составляли царьгородские, бухарские блюда, двуручные чаши, украшенные драгоценными каменьями, кубцы, овначи, достаканы, цепи и пояса: серебряные и золотые кольца, браслеты, серьги, жемчуга в россыпь и обнизью, иные бабьи безделки в подаренки тохтоевым жёнам; такая нарядная, изукрашенная затейливым узором конская справа, что впору её не коню, а любой девке примеривать; связки собольих, горностаевых, куньих, лисьих мехов ну и ткани саморазличные: объярь, камка, тафта, кармазин, бархат фряжский, сукно лунское…
Словом, всего да отнюдь не по малу собрано было братьями в плату за ханскую милость на бесчестье.
- Да где же я ещё-то добуду, брат? Сколь лет батюшка денно и нощно скапливал, неужто все в пыл пустим?! - запричитал Иван.
- В пыл? - сощурился Юрий. - Русь тебе - пыл?
И Иван осёкся.
- Где хошь, там и добудь! Хоть в рост возьми у жидов! - Юрий зло усмехнулся. - Зря что ли ты их на Москве привечаешь?
В том замечании Юрия была доля истины: именно при Иване Москва, по сути лишённая выгодных торговых путей, стала неожиданно и стремительно прирастать самым наиразличным торговым людом. Иван знал, что богатство-то само по себе не приумножается - либо войной, либо торгом. Воевать покуда он был неспособен, а вот торговлю в Москве наладил изрядную: где торг, там и доход. Купцам - легота, князю - выгода. И потянулись в Москву, торя тропы в непролазных лесах, со всех весей торговцы. Армяне, татары, персы, фряги, латины… ну и евреи, конечно, куда ж от них денешься?..
- Да ить они, брат, как птицы небесные - сами летят, - относительно евреев оправдался Иван.
Юрий нетерпеливо махнул рукой:
- Знамо как сами! В худой-то угол, поди, не сунутся! Киев-то, баят, совсем обезлюдел, потому как ты всех жидов к себе выманил!
- Дак ништо, тоже, чай, люди. Свою меру знают, - усмехнулся Иван.
- Да не про то я! Пчелы-то вон тоже кусачи, да мёд дают! Есть тебе охота, так хоть с кого бери взятки. А только я-то без серебра в Сарай на срам не пойду! Понял ли?
- Так, брат, - покорно кивнул Иван.
Хотя это покорство ох как тяжко ему далось: и на великое кровных-то жалко!
- Далее: как меня проводишь, отправляйся в Переяславль! Я переяславцам слово дал, что без защиты их не оставлю.
- Да кой из меня защитник-то? - отнекнулся было Иван. - Они, чай, в случае надобы и без меня управятся! - Но, подняв глаза на построжевшего Юрия, враз согласился: - Будь по-твоему.
Прав был Юрий: во-первых, от века переяславские земли считались великокняжеской вотчиной, во-вторых, покойным Иваном завещаны они были Москве отнюдь не по праву, ну а, в-третьих, коли княжил ныне Юрий не в Москве, а в Переяславле, так и тверской грозы, стало быть, следовало ждать как раз там.
- И к Максиму благочинному я на поклон не пойду! - продолжил Юрий. - Чего мне ждать от него, коли он Михаила-то во Владимире, говорят, с хоругвями встретил, а из Владимира в Сарай под колокола проводил! Нечего и слушать, что мне скажет - и так ведомо!
Дело в том, что третьего дня пришли в Москву из Владимира седобородые чернецы: митрополит Владимирский и Всея Руси преподобный Максим позвал к себе Юрия. Строго порвал. И ясно для чего: чтобы Божием вразумлением отвратить от задуманного.
- Да как же ты митрополита минуешь? - всполошился Иван.
- Так и миную!
- А вот негоже то! - резко возразил младший брат. Обойти стороной митрополита, а тем паче не явиться на его зов на Иванов взгляд, было немыслимой, недопустимой дерзостью. Против Бога - не против дяди пойти! Как бы ныне ни решилось дело в Орде, но власть на Руси не одним лишь ханским ярлыком даруется, но и Божием соизволением.
Впрочем, к слову сказать, случается, и гневом Божием насылаются на нерадивые народы князья недостойные: когда Господь Иерусалим Титу на разрушение предал, так ведь не Тита любя, а Иерусалим казня. А когда коварному Фоке Царьград во власть предал, так ведь опять же не Фоку любя, а возлюбленный Царьград казня за многие непростимые прегрешения. Да тому и иные примеры имеются…
Однако так или иначе, но ссориться с церковной властью, по мнению Ивана, было никак нельзя. Божием-то соизволением на земле люди ведают. Ныне одни, завтра другие, да ведь, коли не скупиться-то, так и ко всякому подлеститься можно - люди же!
- Негоже задумал, Юрий! - горячо повторил Иван. - Что скажет владыка, нам с тобой, может, и ведомо, ан поклониться-то все одно надобно!
- Зачем? - крикнул Юрий.
Ах, как бесили его советы Ивана! Но более-то всего бесило Юрия, что без советов младшего брата он и шагу сделать не мог!
- Зачем?! Али мне без проклятья его жить легко?
- А затем, что от поклона-то шея, чай, у тебя не сломится - одно дело! А другое - тебе, брат, и бояться-то его нечего! Максим-то хоть и Божий человек, так ведь тоже, поди, не прост!
- О чём ты?
- А вот не осмелится он судить тебя!
- Почему?
Иван неожиданно рассмеялся:
- Да ты, брат, сам посуди: а вдруг в Орде Тохта на тебя укажет, так что ж ему после того от своих слов отступаться? Али, может, он на того Тохту войной поднимется? А? - Иван победно ухмыльнулся: - Ништо, брат! Авось не отважится на проклятие-то!
Юрий глядел на брата с каким-то гадливым удивлением: кажется, век знал, да вот открыл нечто новое!
- Да говорить-то с ним постарайся наедине. Поди и ему без лишних глаз сподобней будет слукавить. Да и потом, опять же, всяко его слова обернуть можно будет, коли придёт в том надоба! А главное-то: не скупись с ним, Юрий - стар, свят, ан руки-то у него есть, а коли руки-то есть… ну, словом, посули ему на Божий-то промысел, чай, не откажется… Прости меня, Господи! - Иван размашисто осенил себя крестным знамением. - Ить, все на земле ради Христа нашего! Власть лишь одна от Господа!
Он вновь перекрестился, и Юрий, заворожённо глядя на брата, поднёс было персты колбу, но вдруг с непонятным ожесточением, будто ему не хватало воздуха, дёрнул ворот рубахи.
Не ко времени во дворе потемнело. Тучи, миг назад гулявшие над Загородьем, пали на город. Плотный воздух вдруг колыхнулся, будто сырым холодом дохнуло из открытого ледника. Враз посвежело. И внезапно, хоть и ждали её, разразилась бешеная августовская гроза.
Не дожидаясь, пока Юрий покинет горницу, Иван опустился перед божницей в переднем углу. Залепетал, запричитал невнятно, жалостливо и истово: так нищие на паперти, хватая за полу прохожих, просят о подаянии: «дай… дай… дай!..» Кривя губы в брезгливой усмешке, Юрий вышел из горницы.

 

 

Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава вторая