Глава седьмая
Как сказал Даниил, так и сделал: женил Юрия. Причём не на девке женил, а на городе.
На Переяславле!
Ещё при Данииловом деде, Ярославе Всеволодовиче, жил в том Переяславле затейный монашек, речистый женоругатель, тоже по имени Данила. Так вот он в своих писаниях ко князю оставил такие слова:
«Блуд из блуда для того, кто поимеет жену ради прибытка или же ради тестя богатого! Лучше уж вола видеть в дому своём. Лучше уж мне трясцою болеть. Трясца потрясёт, да отпустит, а зла жена и до смерти сушит…» - писал причетник.
Но кто же откажется прирастить своё имущество даже и блудом? Только глупый. Да ведь ещё как прирастить-то!
Москва Переяславлю и в подмётки не годилась. Ещё со времени Ярослава Всеволодовича Переяславль считался главной великокняжеской вотчиной. Потому и передавался он сыновьям строго по старшинству. Однако не только лестно было владеть этим городом, но, владея им, можно было быть уверенным - при любой каверзе и беде в самом центре Руси ждёт тебя почти неприступная крепость о двенадцати башнях, к тому же с одной стороны ограждённая непролазными болотами, с другой - большим Клещиным озером, а со всех остальных глубоким рвом и высоким валом, что тянется чуть ли не в три версты! Да и это, поди, не главное. Главное - переяславские воины, отменные кмети, опора победоносных дружин Александра Невского. Коли уж верны переяславцы своему князю, так верны до смерти. А прибыток каков! Меха, меды, воск, рыба…
Словом, зажитный город Переяславль!
Отнюдь не случайно по смерти князя Дмитрия Александровича этот лакомейший кусок стал средоточием алчных устремлений. Причём намного задолго до кончины его законного владетеля!
А правил Переяславлем в ту пору слабый волей и здоровьем сын Дмитрия Александровича князь Иван. Не о том речь, что не в батюшку уродился, а о том, что самому ему Господь детей не дал. Не на кого ему было оставить Переяславль!
Всем кругом было ясно: век Ивана не долог. Он страдал грудной немочью, кашлял и харкал кровью. А потому как ко всему прочему был неумён, переменчив, вздорен, капризен, то прежде, чем помереть, умудрился такую кашу заварить, что не сразу и разберёшь, чего в котёл натолкал!
Так как Иван был бездетен, после его смерти по древнему обычаю город должен был отойти к великому князю Андрею, а уж тот мог распорядиться им по-своему усмотрению. Однако, переяславцы сколь благоговейно по сю пору чтили память покойного князя Дмитрия, с которым не в один поход хаживали, столь же глубоко ненавидели теперешнего великого князя. Да и князь Иван мечтал напоследок если уж не поквитаться с дядькой, так досадить ему до зубовного скрежета.
Сначала, посоветовавшись с ближайшими боярами, решил Иван поступить по справедливости: согласно духовному завещанию отдать город во владение достойному. А кто достоин? И так рядили, и этак, а самым достойным оказался тверской князь Михаил. Ведь никто иной, а Михаил дал последний приют князю Дмитрию, ведь именно благодаря его заступничеству Андрей после Дюденева похода вынужден был вернуть из костромской ссылки Ивана и вновь вокняжить его в Переяславле, согнав оттуда своего вечного складника Федьку Чёрного. А кто как не Михаил в первую очередь встал со своими полками у Юрьева на пути Андреева войска?
Эта последняя стычка случилась три года назад, после того как на княжеском съезде во Владимире робкий Иван, доселе живший за стенами Переяславля тише, чем мышь в зимней норке, вдруг ни с того ни с сего возвысил свой голос до того, что прилюдно обозвал великого князя Каином, то бишь братоубийцей.
Слова, конечно же, справедливые, однако больно уж неожиданные в устах Ивана. Да даже и неуместные, потому как и съезд-то собрали ради русского мира, а не для новых обид. Куда там! Разлаялись до того, что там же, на съезде, на потеху ханскому послу-«миротворцу» беку Умуду за мечи схватились. Поди уже тогда потерял бы свою слабую головёнку переяславский Иван, кабы опять все тот же Михайло Тверской не встал на его защиту.
Кому был нужен тот разлад? Как ни верти, а одному лишь во всей Руси - загадливому московскому князю Даниле. Он, знать, и подбил Ивана против дяди выступить. Исподволь, тихонько готовил он Андрею врагов, себе союзников на будущую войну за великое княжение.
Андрей обиды от племянника не стерпел. Когда уже разъезжались, всегласно пообещал выбить Ваньку из переяславской отчины.
И выбил бы как нечего делать! Тем более что, видать, по уговору с Андреем ханский посол Умуд позвал Ивана с собой в Орду: мол, хан Тохта его хочет видеть. Пришлось Ивану прямо из Владимира отправляться в Сарай. Но перед тем упросил он Михаила Тверского и Данилу Московского взять Переяславль под их щит. Так сложился недолгий и непрочный союз Твери, Москвы и Переяславля. Да и послужил он лишь для того, чтобы под Юрьевым отвратить Андрея выполнить свою угрозу.
Как ни прельщал великого князя Переяславль, как ни жгла обида на ополоумевшего племянника, биться с мощной тверской дружиной, подкреплённой московскими полками, Андрей не рискнул. Постояли войска друг против друга да и разошлись по своим углам.
Ну чья как ни Михайлова заслуга, что не взял Андрей Переяславль на копьё?
К тому же и родня - не седьмая вода на киселе, и переяславцы всей душой на стороне тверича. Но…
Но ведь у московского-то дядьки Ивана Переяславского тоже, чай, на плечах голова, а не репа. Давно уж Даниил Александрович для себя наметил если уж не прибрать к рукам знатный Переяславль, потому как покуда руки коротки, так все сделать для того, чтобы обильная вотчина не досталась ни Михаилу, ни великому князю.
Кто б знал, сколь подарков Даниил Александрович переправил в Переяславль и самому Ивану, и боярам его, и попам: и пояса золотые, и кубки, и ткани камчатые, и потиры серебряные, и шкуры собольи!..
Да что рухлядь считать - сколь времени драгоценного потратил, гостюя у хворого племянника, выслушивая его вечное нытье, жалобы да обиды, глядя, как он в кашле заходится.
Кашляет, а все своё талдычит:
- Нет, дядя, то уж решено - отдам Переяславль Михаилу…
Слабый-то слабый, однако порода та же - коли уж зашла в башку блажь, так её оттуда и колом не вышибешь!
Упрям Иван, но не менее его упорист Данила. К тому же мало-помалу, по мере получения подарков, Данилову сторону берут и другие. Уж не он один уговаривает князя отдать переяславскую землю со стольным городом в московское пользование.
Но окончательно сломило Ивана то, что Даниил женил своего старшего сына на дочери ближайшего его советника - знатного из знатных, богатого из богатых, большого переяславского боярина Тимофея Всеволжского-Заболотского. Само прозвище боярина говорило о многом: Заболотьем называлась пространная плодоносная местность, лежавшая подле Переяславля меж Клещиным и Соминым озёрами, коей Местности был боярин владетель. Впрочем, как и многим другим угодьям…
Разумеется, князь Иван Дмитриевич на свадьбе Юрия и боярышни Ирины был посаженным отцом. Ну а уж после того как в ущерб иному родовитому браку Даниил женил сына на переяславской боярышне, и, считай, не только новобрачные, по и земли их кровными узами скрепились, более упрямствовать не хватило сил у Ивана. Наново переписал он духовное завещание.
И сдуру да в безлепом подражании благородному батюшке сей же миг объявил о том в Дмитрове, где в тот год как раз после Троицы (а Юрьеву свадьбу на Троицу сладили) в очередной раз собрались князья. Никто за язык его не тянул, да, видно, тяготился виной перед Михаилом. А может, просто перед смертью решил поглядеть, как после его слов позеленеет от злости дядька Андрей Александрович.
Ну и поднялся:
- А как Бог мне детей не дал, по смерти своей завещаю дедову и отцову отчину своему дяде Даниилу Московскому!
Ох, что там началось!
Андрей и впрямь с лица сошёл, позеленел, зубами клацает:
- Прокляну!
- Ха! - то ли кашляет, то ли смеётся Иван. - Сам проклят!
- С татарами приду - выгоню!
- Беги, пёс, за татарами, не впервой тебе Русь жечь! А тут и Михаил Ярославич Тверской вздыбился:
- Как то? Ты же мне обещал!
- Ну, дак прости меня, Михаил. Значит, переменился!
- Забыл, сколь я услуг тебе оказал? Или напомнить? - и за меч.
Михаил - князь горячий, нравный. Да только поглядел на Ивана, так с досады плюнул, а меч обратно в поножни кинул - с кем рубиться-то? Кого рубить? Ладящего, чай, не трогают.
А вот на Даниила Александровича Михаил нехорошо поглядел. Косо поглядел. И ухмыльнулся криво:
«Вот оно, значит, как Даниил Александрыч?!»
«Все в руце Божией, Михаил…» - светло и смиренно, аки агнец, улыбнулся в ответ московский князь.
Иван Дмитриевич недолго после Троицы протянул - к Успению и преставился.
А в Переяславле вокняжился Юрий.
* * *
Красива, но как-то не по-русски хрупка Ирина, боярская •дочка; точно золотая безделка фряжская, кою и в руки-то боязно брать - поломаешь. Да ведь и годов ей было всего шестнадцать - не набрала ещё бабьей стати. Юрий на неё как на бабу-то не больно и глядел. Впрочем, глядел ли, не глядел, а успел обрюхатить. Четвёртый месяц пошёл, как понесла княгиня.
Скучно Юрию в постели с женой. Грудки с кулачок, ключицы острые, как у мальчика… а беременна! Вот несуразица! Да и днём не больно весело глядеть на неё. На голове, точно у матушки взяла нарядиться на время, в жемчугах и каменьях, с серебряной обнизью тяжёлая бабья кика, в складках просторной ферязи смущённо прячет затяжелевший живот. И молчит. Не спросишь, так не ответит. Боится она, что ли, Юрия?
Да оно и понятно: всё же не княжьего роду. Однако же прав был батюшка - такого города, как Переяславль, ни одна княжна не стоит. А за этой птахой батюшка эвона какое приданое усмотрел! И вот ещё странность какая, прямо-таки удивительная и непривычная Юрию: чем далее, тем милей ему эта птаха. Одним взглядом безмолвным волю над ним берет! Вон что…
А Юрий-то поначалу было взбрыкнул:
«Да что ж ты, батюшка! Абы только с глаз долой меня хочешь спровадить?»
Но как проник в отцов замысел, так сам его ещё и подторапливать начал; больно уж захотелось ему на всей своей воле в славной дедовой вотчине вокняжиться. Да и Москва, надо сказать, после той битвы с рязанцами Юрию опостылела. Если раньше на княжича взгляды кидали пугливые, то теперь случалось ему поймать на себе и чей-то насмешливый взгляд.
Каждого-то плетью по глазам не отлупишь! А может быть, то лишь казалось Юрию, но все одно - тягомотно ему стало в Москве.
Да и сроду-то он её не шибко любил. Кой городище нелепый, разбросался ножищами-слободами по холмам, как сонная баба, то ли дело Великий Новгород или вон Переяславль! Хоть и длинные, обильные людом концы, а все кучно!
Сначала-то молодые жили в Москве. Юрий с соизволения батюшки неподалёку от своей Княж-слободки на низком берегу Москвы-реки велел заложить для жены обособленну слободу. Во-первых, сам он с женитьбой не собирался менять прежнего вольного образа жизни. Ан под одной крышей с женой венчанной жить да с другими девками путаться - все ж таки грех. Во-вторых, Юрию, который и брать любил, и щедро одаривать, хотелось на нищей Москве чем-то удивить переяславку да порадовать. Авось поразвеется, а то больно грустна да пуглива боярышня, то бишь в нынешнем звании княгиня!
В лето срубили двухъярусные хоромы. Таких-то затейливых да нарядных прежде и не видали на Москве. Со многими клетями в нижнем ярусе, с повалушками, горенкой, с просторными сенями во втором; а над всем этим громождением с галерейками да переходами высится бочковатая теремная башня, в коей, как и надлежит быть, самой княгини покои. По краям крыши, крытой тёсом, малые перильца с балясинками, высокое крыльцо под епанечной кровлей подпирают кувшинообразные столбы, вытесанные из цельного дуба, в оконцах стекло фряжское, а наличники у оконцев изукрашены резьбой. На каких травы вырезаны, на каких - единороги, на каких - ездецы конные… Не хоромы, а игрунька на загляденье!
Ну так по жене и хоромы! Пусть радуется…
Правда, пожить в тех хоромах Ирина не успела - в августе помер наконец-то Иван Бездетный. Юрий с отборной московской дружиной поспешил в Переяславль, пока туда не грянуЛ, как грозился, великий князь. Ну и Ирина за ним увязалась - мол, с родней повидаться. Да и понятно - одной-то ей в Москве хоть и в светлых хоромах темно было…
Переяславцы не сильно печалились о зыбком, как студень, женоподобном и слабом Иване. А Юрия заочно успели уже полюбить. И за юность, и за удаль, и за норов, и за то, что был внуком Невского, и за то, что не погнушался взять за себя их боярышню… Всяк городишко в ту пору мечтал о возвышении над прочими, ну и переяславцы не хуже иных о себе понимали. Князь бы не выдал их, а уж они своего князя не выдадут!
Встретили Юрия не как гостя, а как законного правителя - с колоколами, со всем подобающим событию почётом, с изъявлением преданности лично Юрию, но, однако же, не Москве. Мы, мол, не в сыновцы к Москве записались, мы тебя к нам позвали, дабы оградиться от воли великого князя, от коего добра никогда не знали…
Так, значит, так!
Вовремя прибыл Юрий. Потому как Андрей Александрович, узнав о смерти племянника и о том, что младший брат всё-таки осмелился заместить его своим сыном, взбеленился на Городце. Поднял владимирские полки и, надеясь управиться до осенней распутицы, двинул их на Переяславль. Да только переяславцы, воодушевлённые Юрием, как один поднялись на войну (давненько не воевали!), и Даниил Александрович в подмогу прислал московскую рать. Без битвы, одним грозным видом дали отпор Андрею.
Не тот стал! Кажется, не было более злонамеренного, дикого, мутноумного человека на всей земле, для которого, вот Уж истинно, кровь людская - водица, но и он поумерился. Не в злобе, но в силе. Душит злоба-то, а меч поднять уже силы нет. А коли силы нет, так и страха нет перед ним.
Ни с чем вернулся великий князь на Городец, а оттуда, сказывают, прямиком в Сарай полетел - у хана правды искать. Надеется, как встарь, вновь привести с собой татар, теперь уж на младшего брата. Только батюшка дал знать Юрию, чтобы тот не шибко забаивался: мол, хап нынче к Андрею неласков, хан ныне расположен к нему, Даниилу, - и про это у батюшки от самого Тохты есть верные сведения.
Что ж, так и должно быть - сильный сильного чтит. А московский князь вошёл в силу.
Ежели раньше - до Коломны, считай отошедшей к Москве, да мощного Переяславля, взявшего московскую сторону, Даниил Александрович в своём устремлении к великокняжеской власти уповал лишь на Божью помощь и время - авось сдохнет сам по себе старший брат и законным порядком решится дело, тем более нужные люди доносили из Городца, что плох великий князь, худ да зелен, и что, мол, вот-вот возьмёт его карачун, то теперь, войдя во вкус примысла, испробовав победы, а главное, почуяв силу в собственных руках, князь Данила вполне откровенно выказал свою ненависть Андрею, которую вынужден был скрывать долгие годы.
Видать, таков уж был род Александров. Как для Александра родной его брат Андрей был первым врагом, как для его сына Андрея брат Дмитрий всю жизнь был бельмом на глазу, так в свою очередь и Даниилу был ненавистен Андрей.
Так вот, если раньше Даниил Александрович готов был покорно ждать, когда грядёт его час, то теперь он поторапливал время - сама жизнь Андрея была главной помехой в достижении его цели. А потому жизнь ту следовало укоротить. Давно уж следовало, да силы не было. Теперь есть!
Русь притихла в ожидании новой братней свары, в ожидании нового кровавого передела…
Юрий ещё дивился: чего отец медлит? Пошла удача в руки, так лови её, не зевай. Коли хан на твоей стороне, так иди на Андрея, выбей его и из Городца, пусть сдохнет в поле - по жизни и смерть! А главное - утвердись во Владимире на великокняжеском столе! Тогда - и Москве твоей льгота, и сынам твоим, то бишь ему, Юрию, по жизни почёт и слава, и власть, власть! Потому как ведь не вечен и батюшка, помрёт он, кому великий стол достанется? Ему, Юрию! По старшинству среди братьев! А Юрий помрёт, кому власть отойдёт над всей Русью? Его, Юрьеву, сыну! Уж он, Юрий, все сделает для этого! Так и пойдёт на Руси - из века в век, и на века утвердится власть и слава Александрова рода! Во веки веков, аминь!
Так поспешай же, батюшка, вон она власть-то рядом!
Со всей страстью юной души жаждал Юрий той власти, как жаждал славы. И верил, знал, как знают и верят, что после ночи непременно настанет утро, что будет он и властен, и славен!
Да к славе-то он в Переяславле уже прикоснулся - полки самого великого князя спиной развернул! Жаль, что без битвы! Видать, мало учёный рязанцами, битв жаждал Юрий!
Сидя в Переяславле в ожидании Андреевой каверзы, так решил:
«Ежели и переменится хан в своей милости и даст дядьке татар под переяславские стены, так и им явлю силу, как когда-то Михайло Тверской явил силу Дюденю с тем же Андреем. Ить не убоялся же! А теперь и Тохта его жалует! А ему тогда годов-то, поди, не более, чем мне, было. Сколь времени с тех пор утекло, а о нём по сю пору во всех весях толкуют - доблестный чадолюбивый князь! Вон она слава-то!..»
Все так же дерзок, честолюбив в помыслах был Юрий, однако за те полгода, что прокняжил в Переяславле, вроде бы неприметно на первый взгляд, но изменился. По-прежнему был гневлив, но уж не беспричинно; по-прежнему был горяч, однако умел и смирить свой норов; бремя внезапной власти Над многими людьми будто пригасило безудержные порывы. Да и времени у него не осталось на лихие забавы - крепил Переяславль на войну!
Опять же, вместо во всём послушных, готовых на всякое озорство отпетых Юрьевых слобожан (хотя и их Юрий перетянул за собой из Москвы) явились в советчики седобородые, служившие ещё его деду переяславские бояре. Хочешь не хочешь, а выслушаешь. А они и польстить сумеют, мол, шибко ты, Юрий, и статью и норовом с Александром Ярославичем схож, но в то же время и удержат от какого поспешного, неверного шага.
И вот ещё что: женитьба, его близость с молодой, до умиления беззащитной, тихой, во всём покорной и искренно богобоязненной женой чудным и странным образом повлияли на Юрия. Не то чтобы стал он добрее и мягче - терпимее. Одним молчанием своим, одним взглядом, полным не упрёка, а боли за него, грешного, Ирина умела достать Юрия до души. Единственная во всём свете.
Любила ли она его? Во всяком случае хотела любить, потому что должна была любить того, с кем осоюзилась на супружество перед самим Господом.
А успел ли Юрий её полюбить? Вряд ли. Но что-то новое происходило, творилось в его душе, то, из чего, может быть, и должна была родиться любовь. К первой из всех, кого знал, к единственному существу на земле, он испытывал к Ирине какую-то болезненную, сладкую нежность. Тем более во чреве её (и это возвышало Юрия) уже билась иная жизнь, зачатая от его семени.
Ему не нравилось лишь её молчание, страх, затаённый в глазах. Чего боялась? Чего предчувствовала? Чего предвидела? В своей ли судьбе? В его?..
Пытаясь пробиться к ней, по ночам он ласкал её хрупкое тело, жалея её. Днями, как любимое, больное дите, осыпал дорогими подарками. И радовался, когда она улыбалась.
Тогда он вряд ли ещё любил, но ведь хотел любить…
А ещё Юрий в ту краткую пору, что и для него самого было удивительно (потому как никогда прежде не был он особенно-то боголюбивым и усердным христианином), зачастил в церковь. И не потому лишь, что князь и у всех на виду, но и по душевному устремлению.
Знать, на перепутье стоял Юрий.
Холодно и темно ранним мартовским утром в каменном храме Воздвижения Креста Господня. Малые огоньки лампад не разгоняют сумрак. Не празднично ныне в храме - печально, Великий пост на дворе.
Юрий напереди всей паствы пал на колени, не в лад с остальными бьёт земные поклоны - и во храме одинок и отличен. Не талдычит, как прочие, за священником с детства затверженные слова молитв, к которым так и остался глух, о своём просит Господа.
Просит, чтобы укрепил его на ратные подвиги; чтобы Ирина, легко разрешившись от бремени, принесла ему сына; молит у Бога за батюшку, чтобы дал ему волю и сил на великую власть; о многом просит, сердцем пытается проникнуть к Господу.
Но за чёрными ризами, что ниспадают по тусклому серебру оклада древней прокопчённой иконы, строг и неприступен Господь. Не слышит, глядит мимо Юрия. Или слова не те?..
«…От Господа пути наши!» - провозглашает отче.
«От Господа?! - будто слышит впервые, поражается Юрий. - От Господа? Так пошто я ту девку чудскую безвинно обезобразил? Пошто под Переяславлем-Рязанским своих мужиков рубил? Али и зло, и страх мой тоже от Господа? - И ужасается Юрий: - Нешто не любишь меня?! - И молит: - Так возлюби меня, Господи, и стану верным Твоим слугой! Наставь на путь истинный!..»
Строг, молчалив Господь.
А Юрий нетерпелив, ждёт ответа. До рези, до слёз в глазах вглядывается в лик Спасителя, и вдруг кажется Юрию, Иисус усмехается в тонкие печальные губы. И, не выдержав той мнимой усмешки, чуть ли не грозит Юрий Господу:
«Возлюби меня! Дай и мне путь! Оставлю след во славу Твою…»
Безответен Бог.
* * *
Впрочем (странное ли то совпадение?), ответ долго ждать себя не заставил. Приуготовлен уж был!
На следующий день ввечеру прибежали из Москвы бояре: помер батюшка! На середине пути, не достигши желанного, вроде бы как ни с того ни с сего, от внезапной сердечной немочи умер князь московский Даниил Александрович.
Весть была страшна и нелепа. Юрий слушал чёрных гонцов и не понимал, что ему говорят. Не верил. Не мог поверить!
«Как же то - помер? Власть под Андреем не взял - и помер?! Где тот стол великий? Кому достанется? - Не столь скорбь, сколь обида душила: - Пошто обманул меня, батюшка? Пошто не добыл венца? Обману-у-ул!..»
Он сидел за столом, прикрыв ладонями лицо, чтобы не казать боярам, как закипают на глазах злые слёзы, как дёргаются в судороге непослушные губы.
- Как случилось?
- Так в одночасье, - вздохнул Макарий Афинеев. - Третьего дня упал на молитве, а боле уж не поднялся.
- На молитве?
- На молитве. Так ить известно, великий богоугодник был князюшка, - непритворно, по-бабьи всхлипнул Макарий. - По-христиански жил, по-христиански и помер. За деяния его воздастся ему…
- Пошто меня не позвали? - перебил Юрий.
- Иван Данилович не велел тревожить, - опустил взгляд боярин. - Опасается он, как бы великий князь как раз не грянул…
«Иван Данилович - вон что… Опасается! Чего ему опасаться-то, на Москве сидючи?»
Юрий ясно увидел перед собой масляную, с увилистым взглядом рожу Ивана: поди и у смертного одра батюшки искал свою выгоду. Эвона, как хитро оградился от него, Юрия: стереги, мол, Переяславль, а на Москве-то мы и без тебя управимся. Хотя знает, собачий хвост, что время для нападения почти миновало. Коли зимой Андрей не успел нагрянуть, так теперь поди поздно.
Стоял март. До весенней непролазной распутицы оставалось не более двух-трёх седьмиц. Конечно, от беса Андрея всякого можно ждать, однако мало у него остаётся времени, чтобы подступиться к Переяславлю. А коли и подступится, так увязнет в грязище, чай, весной да осенью не воюют!
- В уме был батюшка как помирал?
- Говорю же, благочестиво помер: схиму успел принять. Сказывал только, что будто жаба душит в грудях.
- Кто рядом был, кроме Ивана-то?
- Дак ить боле иных подле батюшки Иван и сидел, - пожал плечами Афинеев. - Игумен Богоявленского монастыря отец Феодосии присутствовал, Фёдора Бяконта звал, тысяцкого Протасия, иные братья твои, матушка их княгиня Аграфена Семёновна всечасно ждали благословления, - перечислял Афинеев.
Пятеро сыновей было у Даниила. Однако братья были разноутробниками. Юрия и Ивана принесла князю первая супружница боярышня Варвара. Умерла она, когда Юрий был малым дитём, так что матушку свою помнил он смутно. Остальные сыновья - Александр, Борис и Афанасий родились от другой жены - Аграфены, тоже московской боярышни.
Варвару Даниил любил безмерно. Может быть, оттого и сыновей от неё, Юрия и Ивана, он отличал особой отцовской любовью. Да ведь и по складу, и по духу, и по внутренней крепости они были более его, нежели младшие сыновья. К тому же ко времени его смерти старшему из Аграфениных детей Александру не исполнилось и тринадцати лет.
«Иван-то теперь по всю жизнь кичиться будет: мол, отцово благословение на мне! Мол, я последний его вздох и последние его слова воспринял! И будет он те слова всякий раз переиначивать так, как ему надобно! А что ему мог открыть батюшка, когда и так главное теперь всем ведомо: хоть и подохнет Андрей на Городце, а все одно - не встать Москве над Русью! Своей скорой смертью и мне отрезал батюшка путь на великий стол! У-у-у-у-у-у!..» - по-волчьи выла в тоске душа Юрьева.
- Иван Данилович велел звать тебя на Москву. Проститься надобно с батюшкой. А там тебе решать, велел сказать Иван Данилович: Москву ли себе возьмёшь, на Переяславле ли покуда останешься. Мол, ты старший отныне, тебе и воля!
- Звать велел? - перекосившись лицом, яростно взревел Юрий. - А как Андрей-то татар наведёт, он, что ли, Переяславль оборонит, а?
- Так горе долго, а тризна-то коротка. В три дня обернёшься, князь.
Переяславские бояре, о ту пору тоже собравшиеся в гриднице, недовольно переглянулись: ан уедет на три дня, а и вовсе не воротится. Пришлёт вместо себя Ивана, сам Москвой прельстится, а им уже успел полюбиться Юрий - отважен покуда! Но и отговаривать его не ладно: должен сын отцу в последний раз поклониться!
- А Андрея-то Лександрыча не забаивайся, - вольно или не вольно выдал с головой Ивана боярин. - На Москве бают, великий князь по сю пору у хана в Сарае сидит!
- А-а-а-а, в Сарае! - Юрий выскочил из-за стола, подбежал к Афинееву, ухватил за отвороты дорожной ферязи: - В Сарае, бают! Так пошто ж не позвали меня с живым проститься? Пошто зовёте на мёртвого поглядеть?
- Об том ты не у меня спрашивай, - знавший Юрьеву горячность, уклончиво ответил Макарий. - Меня же прости, князь, за худую весть.
Юрий отпустил боярина, вернулся к столу и сказал бесповоротно:
- В Москву не пойду. Батюшку, чай, и без меня отпоют. - Помолчал и добавил язвительно: - А брату Ивану скажи: пусть боле не поминает, кто старший, я и без него про то ведаю. И скажи: мол, Юрий, покуда сам от великого князя Переяславль бережёт, велел тебе Москву держать в крепости…
А ночью - хмельной и тяжёлый от горя - впал Юрий в буйство, в шум и отчаяние.
Никто не знает, просил ли о чём Господа, молил ли за упокой души батюшки, новопреставленного раба Даниила, себе ли вымаливал путь? А может, ожесточившись на скорый и безнадёжный ответ Его, и спорил с Господом?..
Заслышав среди ночи бессловесный одинокий человеческий вой, доносившийся снизу, Ирина из теремной светёлки, где почивала, спустилась в горницу. Ярко горели лампады пред малым иконостасцем; Юрий, как бесноватый, катался по полу в одной исподней рубахе, бил кулаками по дубовым плахам, захлёбывался сухими рыданиями, невнятно рычал:
- По-бо-рю-ю-ю-ю-у-у! По-бо-рю-ю-ю-ю-у-у-у!.. Кого поборет?
Кому грозит?
- Очнись, Юрий! Что-то ты?.. Что ты!..
- Обману-у-у-ул! Обману-у-у-у-у-л! У-у-у-у-у-у!..
Бона как неурочная смерть-то батюшкина на сына подействовала! Да ведь одно дело - смерть, а другое - власть! Будто дали да назад отобрали! Ведь Юрий (всегда в мыслях спешный!) помимо отца себя уже на великом столе владимирском видел! Себя уж считал над всей Русью владетелем! Эка падать-то ему было как высоко! И то сказать: всякий ли вынесет такую обиду от судьбы и родимого батюшки?
- У-у-у-у-у!..
Ирина склонилась над ним, прижала к груди голову, испуганно залепетала, утешая страстно и неумело:
- Юрий! Люба моя! Князь мой светлый, Господь с тобой!.. Он взглянул на неё белым, невидящим взглядом, не враз признал, потом оттолкнул её руки, отрывисто, хрипло пролаял:
- А, ты! Дева Господня! В монашенки ступай от меня! В Москву уезжай!.. Вон!.. В Москву!.. Нет тебе места рядом!.. Не хочу того! Не хочу! - И вдруг рассмеялся дико, безумно, неистово: - Не хочу пути Твоего!
На путь истинный многое мужество надобно, потому как много и испытаний на том пути.
От Господа того путь, кто идёт к Господу.
Но коли от Господа того путь, кто идёт к Господу, так к Кому путь того, кто от Господа направляется?
