Глава 10
1
Предслава готова была кричать от радости и веселилась, как девочка, встречая мужа из похода на Владимир-Волынский. Долго простояли под стенами города ляшские рати, сожгли весь посад, разорили все деревни в округе, набрали скота, жита, добра - разве что людей в полон не тягали, но тому уж воспротивился сам Роман. Селяне бежали под защиту стен, уходили в леса. Горели спелые хлеба - время как назло стояло самое сухое, знай убирай! - тянулся дымный чад, временами во Владимире попахивало гарью, но горожане держались стойко. Два боя дали княжеские полки, и, хотя во второй раз были разбиты и несколько бояр и знатных Всеволодовых дружинников попало в плен, но остальные успели уйти.
Роман самолично допросил пленных. Все, даже верно служившие ему в прошлом бояре, держались твёрдо и повторяли одно - неправедно поступил Роман Мстиславич, уйдя из старого Владимира в молодой Галич. Менять великое на малое, старейший город на молодший - такого волынцы ему не простили и готовы были стоять насмерть. В сердцах разгневанный прямым ответом, Роман долго злился, от злости заикался и не мог вымолвить ни слова. Лицо его налилось кровью, глаза горели углями. Бояре даже попятились, хотя и были привычны к княжьему гневу. Справившись наконец со своим косноязычием, Роман приказал заковать пленных в железа и повёл войска на новый приступ.
Две седьмицы с малым стояли ляхи станом. А потом посланные в зажитье отряды принесли весть - на помощь Всеволоду движутся рати из Бельза и Луцка.
Против такой силы устоять было трудно. Даже коли разбить обе рати поодиночке - после этих двух боев ляшская конница и дружина Романа будут так потрёпаны, что владимирцы легко добьют их.
Мечислав Старый понял это сразу. Назло Казимиру помогая сестриничу, он сам пошёл с полками и сразу сообразил, что будет, если цвет его войска погибнет. Узнав о том, что брат Мешко потерпел поражение, Казимир немедленно развяжет усобицу, чтобы добить ненавистного брата. А если ему поможет Фридрих прусский, участь Мечислава будет решена.
Вечером, когда уже все знали о приближающихся двух ратях, но ещё ничего не решили, Мечислав пришёл в избу, где стоял Роман, и с порога заявил ему:
- Видит Бог и Дева Мария - я люблю тебя, как сына. Ты нашего корня, настоящий Болеславич. И это будет очень худо, если Болеславич падёт в бою. У меня дома нестроение с младшим братом - у тебя нестроение с младшим братом. Я помогаю тебе, ибо мы родня. Но твой брат и мой сестринич тоже. К нему пришла помощь, и его теперь трудно одолеть. А что, если дома к моему брату тоже придёт помощь? Кто поможет мне? Поэтому прости. Я буду молиться за тебя и скажу сыновьям, чтобы молились, но не буду больше ратиться.
Роман сидел у стола, ещё не завершив походного скромного ужина. Положив кулаки на стол, он молча выслушал Мечислава и поднял на него ястребиный холодный взор:
- Бросаешь?
- Так угодно Богу! Пойми меня…
- Нет, - Роман сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. - Это ты пойми меня! Если я не войду во Владимир, я…
- Ты сможешь. Ты Болеславич по матери и Мономашич по отцу. У тебя есть другая родня. У меня такой родни нет - кроме Казимира, а он мой враг. Поэтому ты пойми меня, но я ухожу.
- А я? - Роман так и не встал и смотрел на старого князя снизу вверх.
- А я клянусь Исусом и Марией, что не буду с тобой ратиться, ибо ты тоже моя родня. Хочу, чтобы ты помнил это и чтобы не было между нами вражды. Прощай!
Мечислав подошёл, наклонился, обнимая Романа за плечи, и быстро вышел.
На другой день, наскоро собравшись, ляхи уходили восвояси. Русские дружинники и бояре, провожая их, ворчали себе под нос: «Трусы! Попировали, пожировали, а как до дела - в кусты!» Но вслух никто не высказывался; Стоило бросить хотя бы косой взгляд на Романа - и у самых смелых замерзали языки.
* * *
Уходил он из Волыни, словно побитый пёс бежал. Торопил дружину, загоняя коней и людей. То и дело поднимал коня в бешеную скачку, надеялся остудить пылающее лицо. Но тёплый ветер только трепал его короткие чёрные волосы, раздувал полы корзна и не приносил ни телу прохлады, ни душе отдохновения. А молиться - молитвы дело баб и слабых. Только они ищут у Бога помощи. Сильный человек об ином просит высших сил - чтобы ему не мешали. Вот и Роман был готов кричать в синее небо с пятнами облаков: «Не мешай, Отче! Дай свершить задуманное!»
Вечерние сизые сумерки на привале были наполнены стрекотом сверчков и криками ночных птиц в поле. От речушки тянуло туманом. В темноте яркими цветами цвели костры, возле которых на потниках, сёдлах и просто так расположились воины. Они отдыхали. Отроки помешивали в котлах сдобренную салом кашу. Люди смотрели на огонь, молча вдыхали запахи ужина.
Роману не сиделось в лёгком походном шатре. Душным казался ему светлый полог. Он вышел на воздух. Постоял, потом плотнее запахнул корзно и шагнул в темноту. Взмахнул рукой, останавливая тронувшихся было за ним по пятам отроков.
Который день не мог он ни спать, ни есть. Который день не было ему покоя. Гоня от себя мысли, побрёл в луга, где пофыркивали кони. Но, не доходя немного, приостановился.
Ближнего костра было почти не видать от столпившихся вокруг воинов. Кто сидел, кто привстал на колено, кто стоял, опершись на копьё. Все молчали, и только один голос, молодой, высокий, тянул песню:
Ой, ты степь моя, степь ковыльная!
Ты дубравушка с частым ельничком!
Не гулять уж мне, добру молодцу,
по родной земле, земле-матушке.
Никем не замеченный, Роман подошёл, остановился, слушая.
Мне не мять цветов в заливных лугах,
Из ручья не пить ключевой воды,
Не дышать в полях чистым воздухом,
По реке не плыть да с товарами.
Ты прости-прощай, земля-матушка.
Не сменял тебя я на дальний край.
Только стала ты мне чужбинушкой,
Стороной чужой да неласковой…
Уж как молодца взяли вороги.
Взяли вороны ясна сокола…
Кто-то переступил с ноги на ногу, оглянулся и заметил Романа. - Княже?
Дружинники зашевелились, освобождая место ближе костру. Певец, смущённо хлопнув ресницами, замолк и вскочил. Роман прошёл в круг.
- Как звать? - спросил он певуна.
- Митусем, - ответил тот.
- Откуда ты?
- Галицкий.
Роман дёрнулся, словно его ударили по щеке.
- Оно и понятно, - процедил он. - Что, тяжко?
- Как же не тяжко, - чуть смущённо ответил дружинник. - И птица на своё гнездо летит, а мы по земле скитаемся. Надоело уж.
Он хотел ещё что-то добавить, но засмущался совсем и замолк. Роман обвёл потяжелевшим взором собравшихся.
- Кому ещё, - раздельно произнёс он, - надоело? Дружина молчала. Притихли даже у соседних костров.
И это молчание сказало Роману многое без всяких слов.
- Ишь ты, - он задержал дыхание, посмотрел на огонь. - Мните, мне в радость мотаться без пристанища? Я князь, а не голь перекатная. И вы дружина моя, а не ватага калик перехожих… Мы ещё вернёмся. И тогда будет всё. И стол, и кров.
Не прибавив более ни слова, развернулся и быстрым шагом ушёл к себе в шатёр. Дружина провожала его молчанием.
* * *
И вот теперь Романа встречал Вручий. С остановившимся, заострившимся и ещё больше ставшим похожим на ястреба лицом, ни на кого не глядя, проезжал волынский князь узкими улочками. Молчаливая дружина растянулась за ним. Бояре ехали впереди, уткнув лица в бороды. Из-за острого нежелания видеть их рожи Роман не оборачивался назад. «Рады, небось, что ухожу несолоно хлебавши, - думал он, горькими мыслями растравляя рану. - Иль выдумывают, как бы понезаметнее улизнуть. Князей-то вон как много. И все при местах, все при городах. Уж отыщут для боярина деревеньку на прокорм. А у меня…» Хотелось выть волком - что за судьба у него такая несчастливая! Правда, дружинники помалкивали и никто не приходил кланяться - мол, ухожу я от тебя, княже, не поминай лихом. Но это была единственная, горькая радость.
Ради возвращения Романа ворота были распахнуты настежь. Предслава в праздничном уборе ждала его на красном крыльце и, едва Роман въехал на двор и расторопные отроки подскочили принять его серого в яблоках коня, раскинула руки и птицей слетела навстречу.
- Ой ты, сокол! Сокол ты мой ясный! - напевно голосила она. - Воротился! Воротился в дом родной! Привела тебя дороженька, сберегли от копья и стрелы мои слёзыньки, укрыла Пресвятая Богородица! Принесла мне моего сокола!
То плача от радости, то смеясь, она висла на шее мужа. Роман отворачивался, для вида приобнимая Предславу за покатые мягкие плечи. Вместе они поднялись на крыльцо.
- А я-то как заждалась, как извелась! - счастливо щебетала Предслава. - Все ночи не спала, все глазоньки проглядела, тебя дожидаючи! И дочечки о тебе день спрашивали - нейдёт ли батюшка? Нет ли родимого! Поглянь - встречают!
На просторных сенях стояли боярыни, среди них в окружении нянек и мамок были обе княжны. Феодора, старшая, стояла, с удивлённым любопытством по-детски открыто разглядывала отца, -от которого успела отвыкнуть. Младшую Саломею кормилица держала на руках. Девочка сосала палец.
Стараясь не глядеть на боярынь, столпившихся на крыльце и поглядывающих на него вполглаза. - другим глазом они высматривали вернувшихся с князем мужей и сыновей, - и только поведя взглядом на дочерей, Роман прошёл в терем, затворился в свои покои и там сел на лавку, вытягивая ноги. Провожавшая Предслава осталась с ним - хлопнула в ладоши, созывая слуг, сама потянулась расстегнуть застёжку мужниного корзна.
- Отдохни с дороги, Романушка! - ворковала она. - А мы тебе баньку истопили. Попарься, смой усталость, оставь печали. Вымоешься, а там и почестей пир поспеет.
- Не с победой я воротился, чтобы почётным пиром меня встречать, - отрезал Роман, отстраняя руки жены.
- Да как же без пира-то с боярами и дружиной? - искренне изумилась Предслава. - Ждали мы тебя. Извелись, дожидаючись! Уж в палатах столы накрывают!
- Ну, коли так, то пущай кто хочет, тот на пир и идёт, - согласился Роман. - А у меня душа не лежит.
На пир он всё-таки пошёл и сидел во главе стола, почти ничего не съев и лишь то и дело подставляя кубок кравчему. Бояре и старшие дружинники пили и ели вовсю, но радости на пиру не было. Люди поглядывали на князя, на его изрезанное морщинами чело, на остановившийся тяжёлый взгляд, на почти нетронутые блюда - и кусок застревал у иных в горле, другие трезвели на глазах, а третьи прикусывали развязавшиеся было от выпитого языки. Даже позванные гусляры не спешили смешить народ небывальщинами, а тянули всё больше напевные песни и старины о князе Владимире, о богатыре Дунае и Сухмане.
Не в добрый для себя час воротился Роман во Вручий к тестю на хлеба - несколько дней спустя дошла из Галича злая весть - бежал из венгерского плена Владимир Ярославич, пришёл под стены города с полками Казимира малопольского и сел на отчий и дедов стол.
2
После череды неудач наконец-то изгнаннику повезло. Хотя и выслал Бэла за беглецом погоню, Ворш и Ласло сумели сбить её со следа. Спеша изо всех сил, замучив Алёну, вконец осунувшийся и постаревший Владимир прибыл ко двору Фридриха Барбароссы.
Прусский император был занят подготовкой к новому крестовому походу, поэтому сперва отмахнулся от известия, что изгнанный из своих земель русский князь хочет его видеть. Но когда ему доложили, что этот князь только что бежал из венгерского плена и является не кем иным, как законным государем Галиции, которую король Бэла обманом захватил по весне, и что он по матери племянник самого Всеволода Юрьевича владимир-залесского, как всё переменилось. Отложив все дела, Фридрих принял Владимира.
Обласканный, уже переставший на что-то надеяться, Владимир чуть не прослезился, когда прусский император усадил его подле себя, как равного, и долго расспрашивал о его мытарствах. Выслушав длинную путаную историю, Фридрих покачал головой, посетовал на злобу людскую и предложил помощь.
Не бескорыстно, конечно. Хотя и могущественным был дядя этого галицкого изгнанника, но князем больше - князем меньше, а Руси от этого не убудет. Решающую роль сыграло другое - Фридрих готовился к крестовому походу, в который должен был выступить на днях. Путь его должен был пролегать как раз по Венгрии, и нацелен удар немецких крестоносцев будет в Византию, с которой у воспитанного Мануилом Комнином Бэлой союз. В таких условиях неплохо бы ослабить Венгрию.
Готовясь к походу, Фридрих не мог выделить Владимиру даже сотни рыцарей, но с готовностью предложил галицкому изгнаннику отправиться в Краков, к его вассалу Казимиру Справедливому, который будет рад усадить Владимира на галицкий стол силой своих воинов. А за услугу Фридрих просил самую малость - небольшую ренту, в две тысячи гривен ежегодно.
Владимир очень хотел вернуться домой. Поэтому согласился на все условия. И вскоре подъезжал к Галичу во главе огромного войска.
* * *
Весть о возвращении в Галич князя Владимира принёс боярин Кузьма Ерофеич. Он как раз отправился в свою деревеньку проверить, каково возводят мужички новый терем и как выросли хлеба. И, не доезжая десяти вёрст, увидел впереди облако пыли и словно бы тучу на дороге. Остановился в рощице, послал верхом отрока порасторопнее разузнать, что да как.
Отрок воротился поздно вечером, почти ночью, на загнанном коне, и, не спешиваясь, огорошил боярина вестью - идёт ляшское войско князя Казимира, а ведёт его князь Владимир Ярославич.
Кузьма Ерофеич схватился за голову. Не за себя испугался боярин - при любом князе жил он тише воды, ниже травы, когда гнали Владимира, помалкивал, когда принимали на княжение Романа, стоял в стороне, помогал разве что Романа изгонять, а после приглашал угров, но про это-то Владимир не знает, не должен знать. Но ещё больше болел душой Кузьма за другое - польское войско прошло как раз по его деревеньке и наверняка не оставило от неё бревна на бревне. Плакали его пашни и пажити.
Не теряя времени, он повелел гнать обратно в Галич. В дороге велел не жалеть коней, кричал на возниц, медленно перепрягавших лошадей, и ворвался в золотые ворота так, словно смерть мчалась за ним по пятам, и сразу поворотил к дому большого боярина Фомы Тудорыча.
- Вот уж не ждал, Кузьма Ерофеич! Да что с тобою? Словно ты с чёртом встренулся, - ворчал недовольный боярин Фома, которого оторвали от сладкого послеобеденного сна.
- Не с чёртом, а гораздо хуже, - Кузьма Ерофеич рухнул на лавку, утирая лицо. - Отрок мой своими глазами зрел - идёт на нас ляшское войско, а ведёт его Владимир Ярославич!
- Да неужто? - мигом проснулся боярин Фома.
- Вот те крест!
- Быть такого не может. Да откуда…
Но поверить всё же пришлось - на другой день прискакал тиун к боярину Мефодию Иванковичу - ляхи дошли и до его угодий.
Слухи о возвращении князя Владимира поползли по Галичу. В боярских хоромах вздрагивали и озирались на каждый шорох, люди окликали друг друга на улицах, в торговых рядах только и разговору было, что о князе, про то же кричали с амвона в Богородицком соборе. Проезжавших мимо угров собравшиеся мужики провожали злыми взглядами и осыпали хулой. Потом как-то подкараулили одного угрина, отбившегося от своих, стащили с коня и избили насмерть. Угры попробовали сыскать виноватого, да где там! Ляхи подходили всё ближе, и люди делались всё смелее.
Наконец палатины королевича Андрея собрали боярский совет. Фома Тудорыч, Борис Семеныч, Мефодий Иванкович, Семён Избигневич и другие сидели выпучив глаза и боялись дышать. Всем им в случае возвращения Владимира грозила кара - князь не мог не помнить тех, кто изгонял его из Галича, и сурово покарает отступников.
Воеводы Благиня и Корочун, настороженные, как цепные псы, стояли по обе стороны стола, на котором истуканом застыл юный королевич, а Мокий Великий, брызжа слюной, бросал боярам гневные слова:
- Вы есть трусы! Вы готовы сдаться! Вы бросать нас, вы бросать свой король, вы бросать свои дети и братья! Король Бэла велит отрубить головы вашим талям! Они все погибнут, если ваш король Вольдемар вернётся в Галич! Вы это понимать?
- Да понимаем, как не понять! - держал за всех ответ Фома Тудорыч.
- Повязаны мы с вами и от ряда своего не отрекаемся! Ко кресту ходили и, коли надо, ещё раз придём! Только прикажи!
- Не клятва! Не слова! Дело! Дело! Воевать надо! Сражаться надо!
- Да это мы согласны! Да мы хоть сейчас! - зашумели бояре. - Людишек наших только оборужим! Без помочи не оставим!
- Вече подымем! Встанет Галич за тебя, Андрей! - рявкнул Фома Тудорыч с уверенностью, которую сам не ощущал.
- Вы помните! Если король Вольдемар войти в столица, король Бэла отрубить голова всем вашим талям! - пригрозил напоследок воевода Мокий. - Вы клясться королевич Андраш в верность - вы должны подтвердить клятва!
Бояре крестились, ползали на коленях, голосили и наконец, были отпущены по домам с душевным трепетом и страхом. Галич бурлил. Конечно, чёрные люди никогда не были большой силой, но коли встанет весь город, сумеют ли удержать его угорские войска и боярские дружины вместе? Бояре знали, как на самом деле умер Ростислав Иванович, и понимали, что, не поторопись угры отравить князя, галицкие ополченцы просто смели бы дворец.
А ляхи подходили всё ближе, и вот уже в Галиче ударило било.
В доме кончанского старосты Угоряя который день жило горе. Меланью нашли соседи - слышавшие крики, они не сразу решились выйти, а когда наконец прибежали, было уже поздно. Девушку до дома несли на руках, и вот уже несколько дней она лежала пластом. К ней приходила знахарка, мыла и парила девушку в бане, давала пить целебные настои. Окуривала дымом одолень-травы и мяты, клала под подушку сушёный хмель - ничего не помогало. Меланья поправлялась, но душа её оставалась мертва. Будь жив Янец, ей было бы легче, но тело дружинника нашли в бане уже остывшим подле пяти зарубленных угров. Никита, беспамятно любивший сестру, ходил мрачнее тучи, и, когда ударило вечевое било, первым кинулся доставать старую кольчугу и топор с копьём.
- Куды? Куды? - кинулся на него Угоряй.
- А поди-ка ты, батька! Не мешай за сестру посчитаться! - отмахнулся от него Никита.
- Вот ты как на отца-то? Вот ты как? Да я ж тебя!.. Угоряй бросился было на сына, но тот увернулся от занесённого костыля.
- Чем меня лупить, пошёл бы со мной в ополчение. Иль Меланья тебе не дочь?
У печи испуганно притихла мать, но Угоряй неожиданно остыл и тяжело опустил костыль.
- Яйца куру жить учат, - вздохнул он. - Слыхала, мать? Э-эх, молодо-зелено! Иди, благословлю.
Никита опустил голову и преклонил колено.
Вече кричало так, что было слышно в боярских усадьбах. Галичане словно с ума посходили.
- Князя! Князя Владимира нать! - орали они.
- Нехай угры в преисподнюю валятся! На кой они нам? Свой князь есть, русский!
- Как жа! Дадут тебе бояре свово князя иметь! Помните, чего сотворили они с Ростиславом Иванычем?
- Уморили его! Уморили!
- И князь-Владимира уморят! А угров опять на наши головы посадят!
Князь Щепан Хотянич уже давно понял, откуда ветер дует. В числе своих сторонников он прибыл на вечевую площадь и, вскарабкавшись на помост, закричал, стуча посохом в такт словам:
- Мужи галицкие! Не нать нам угров! И чужих князей не нать! А то всё вина недоброхотов наших, кои при уграх скотницы добром набили! Негодно им, что князь Владимир ворочается! Они и сейчас готовят полки, чтобы вместях с уграми выйти и ударить по князю! Мужи галицкие! Постоим за землю нашу! За князя нашего!
Горячо дыша, толпа прильнула к помосту так плотно, что в передних рядах кто-то отчаянно закричал, раздавленный, но его вопль заглушили многочисленные крики:
- Кто крамолу куёт? Кто вороги?
Ивор Ивачевич, стоявший чуть за спиной Щепана Хотянича, испуганно шепнул:
- Окстись, боярин! Почто черни потакать?
- Молчи! - встрял боярин Домажир.
- Будто не ведаете? Бояре большие! Да вы их дома всех знаете! К кому угрины гостевать заезжали?
- Окстись, - чуть не заплакал Ивор. - Кого черни отдаёшь?
- А ты-то сам, боярин, аль не таков? Али креста поганым не целовал?
- Мужи галицкие! Вот вам честной крест! - исступлённо закричал Щепан Хотянич и, поворотившись, стал креститься на золочёные главы собора. - Всегда я Галичу верен был. По нужде я клялся, а нуженная клятва отпускается. Вот вам крест святой, мужи галицкие! Подите по домам, гляньте, где сейчас куют топоры и мечи, готовят копья и брони. Подите! Сами всё познаете! Предали вас бояре Борис Семёныч, Кузьма Ерофеич, Фома Тудорыч и доброхоты ихние!
Ивор Ивачевич только крестился и шептал молитву. Боярин Домажир молчал, хотя лицо его перекосилось от ужаса.
Но Щепан Хотянич ведал, что делает. Он не хуже других знал, на что способно галицкое ополчение. И коли судьба вернуться в город князю Владимиру, то пусть не будет в нём тех, кто знает слишком много и о приходе угров, и о тёмных делишках самого боярина Щепана. А заодно и угров припугнут. А что по-иному обернуться не могло, Щепан Хотянич знал - чуял, что к тому всё идёт.
3
Ляшское войско стояло уже у самых стен, и в доме Бориса Семёныча шла лихорадочная суматоха. Искренне готовый защищать угров ради сына Пересвета, боярин приказал оборужить всю челядь, вынес отрокам для храбрости бочонок браги и пообещал всем закупам прощение долга, коли будут драться за него и угров, яко за себя. Закупы помалкивали, переглядывались, сумрачно кивали головами.
Гомон толпы под стенами оторвал боярина и его семью от полдничанья.
- Ксенька, поди глянь, почто шумят? Аль вече? - сердито крикнул боярин.
Холопка сбегала и тотчас воротилась белее мела.
- Батюшка! Батюшка!
Метко запущенный кем-то камень ударил в оконце, выбил слюдяное стёклышко. В горницу сразу ворвался шум толпы.
- Ой, лихо! Ой, пришла беда! Матушка-заступница, оборони! - Боярыня подхватила меньшого сына Ивана и бросилась в дальние покои, где рухнула на колени перед образами, шепча молитвы.
Сам Борис Семёныч сунулся было к дверям, но навстречу ему попался тиун. Нижняя челюсть его тряслась так, что, казалось, вот-вот борода оторвётся.
- Взбунтовался Галич, - только и выдохнул он.
На дворе в ворота мерно били приволоченным откуда-то бревном. Отроки пробовали сбивать осаждающих стрелами, но первые жертвы только взъярили толпу. Несколько отчаянных парней - среди них Никита, - вскарабкались на ворота и сиганули внутрь. Зазвенели мечи и топоры, а потом ворота распахнулись, отпертые изнутри, и толпа ринулась на подворье.
- Где боярин? Боярина нать! - тяжело дышали мужики. Уцелевшие отроки, щетинясь из-за щитов мечами и копьями, отходили к крыльцу. Несколько самых сметливых уже побросали оружие, решив сохранить жизнь, - их вязали одной верёвкой, на половецкий манер.
Хлопнув дверью, на порог выскочил Борис Семёныч в дедовской броне, с мечом в руке.
- Поди прочь! - закричал он, замахиваясь им на толпу.
- А-а, - хищно выдохнула толпа, увидев свою жертву. Смяв отроков, люди хлынули на крыльцо. Боярин еле успел отскочить и захлопнуть дверь, но в тяжёлую дубовую створку тут же ударили топоры. Выбив дверь, люди хлынули в терем.
Никита бежал впереди. Рядом с ним, двумя руками неся топор, спешил сотский Микула. Они первыми ворвались в светёлку, где, прижавшись к стене, застыл боярин.
Борис Семёныч оказался в тупике. Дальше бежать было некуда, а куда забились жена и сын, он не знал. Оскалив жёлтые зубы, боярин завизжал, поднимая меч.
Никита еле увернулся от нацеленного в голову удара, но тяжёлая боевая секира Микулы уже поднялась. Борис Семёныч увидев опускающееся на его голову лезвие, ещё успел вскинуть меч, но клинок переломился и наступила тьма.
Следом за Микулой и Никитой вбежали ещё несколько разгорячённых погоней мужиков. Заметив падающее тело, они не удержались и ударили по разу и только потом, глядя на зарубленного боярина, выпрямились, по-новому озирая друг друга.
* * *
Вволю пошумели галичане. Не одного Бориса Семёныча - зарубили Фому Тудорыча, Кузьму Ерофеича, Мефодия Иванковича и некоторых иных. Вместе с мужиками и кое-кто из бояр науськивал своих отроков - чтобы бежали, наущали мужиков, кто есть в Галиче предатель, да пока шёл грабёж, чтоб следили, не унесли бы под шумок чего лишнего.
Досталось и уграм. Припомнили все - у кого двор порушили, кому сестру, невесту, жену иль мать испортили. Выкрикивали и имя Ростислава Ивановича. Угры засели на княжеском подворье, приготовились держать оборону, и поначалу шло всё хорошо, но разве со всем Галичем совладаешь? Подпустили мужики красного петуха – свои же холопы, оставшиеся на дворе, и подожгли, а пока тушили, чуть не выломали ворота. Тяжко ранен был палатин Бернард. Торопясь, пока не передавили всех, как крыс, угры бежали из города. Особых преград им в том не чинили - в ворота уже стучала ляшская конница, которую привёл с собой Владимир Ярославич.
Несколько дней всего миновало, как восстал Галич. Ещё дымились пожоги на месте порушенных боярских теремов, ещё не все убитые в те дни были отпеты и похоронены, ещё косились зло разошедшиеся не на шутку мужики на уцелевшие богатые хоромы, выискивая притаившихся Князевых недоброхотов, а уже опять звонили колокола, и в храмах певчие дрожащими голосами запевали осанну вернувшемуся князю. На золотом блюде сам Щепан Хотянич Вынес ему ключи от города, земно кланялся, бормотал восторженные и ласковые слова. А Владимир сидел на коне, расправив плечи, сведя вместе брови, и смотрел поверх боярских голов. Но сердиться не получалось - он всё-таки вернулся домой, и все помыслы его были лишь о том, как бы отпариться в бане и засесть за пир по случаю возвращения.
Днём княгини Предславы не было видно и слышно - ворковала она над дочерьми в женской половине терема, выходила только к трапезе, в дела мужа не встревала. Зато ночами, прильнув к широкому твёрдому плечу Романа, нашёптывала одно и то же:
- Поклонись батюшке в ноги, попроси помочи. Великий князь он, неужто не вступится, неужто не поможет зятю родному?
Роман медлил. Что великий князь обязан следить за порядком в земле, он знал и верил. Но не этот ли князь искал Галича, его Галича, для себя? Не этот ли князь ссылался гонцами с Давидом смоленским, чтобы помог Ростиславу Иванычу, дал ему в помочь дружину, чтоб тот вернее сел на галицкий стол? Да и вообще не слишком-то доверял Роман тестю - засел он в Вышгороде, плетёт свою сеть, ищет ссоры со Святославом киевским - знать, мало ему власти, ещё хочет. И, как знать, что потребует в плату за помощь?
Но не зря говорится, что ночная кукушка дневную перекукует. Пали на сердце женины причитания, послал Роман к Рюрику гонца.
Тот сразу пригласил зятя к себе в гости, устроил в его честь пир и обещался послать к Всеволоду бельзскому гонца. А покуда, чтоб не чувствовал Роман себя изгоем, дал ему в кормление Торческ. Город был знатный, и Роман поверил тестю.
4
С великой честью въезжал во Владимир-Волынский Рюриков гонец Давыд Борисович - со свитою да отроками. Важно восседал в возке, сложив руки на животе. Хоть и вели в поводу любимого коня боярина, но к княжьему терему во Владимире подъезжал посол не спеша. Пущай все видят - не простого людина прислал великий князь Рюрик Ростиславич, а переднего мужа своего.
Двое отроков подхватили его под локотки, помогая вылезти, - от долгой езды у боярина затекли ноги. Но наземь встал он твёрдо, посох взял крепко, снизу вверх гордо глянул на красное крыльцо, где уже стоял упреждённый о приезде важного посла тиун Всеволода Мстиславича.
- Князь-то где? - с нарочитой бесцеремонностью важного посла спросил боярин, поднимаясь на крыльцо.
- В терему князь, тебя дожидает, - тиун распахнул перед гостем дверь.
Всеволод Мстиславич сидел на стольце, по левую руку от него на крытой тканью скамье восседали думцы. Упреждённые, они переглядывались, но помалкивали. Иные косились на боярина Остамира, тот сурово сдвигал брови, поджимал губы.
Давыд Борисович прошествовал широким по-мужицки шагом, громко стуча посохом об пол. Следом за ним вошли два отрока. Встав против Всеволодова стола, боярин поясно поклонился.
- Привет тебе, князь Владимир Мстиславич от великого князя Рюрика Ростиславича вышегородского, поклон и пожелание многая лета и здоровья тебе, княгине твоей и детям.
- И ты передай от меня великому князю привет и поклон, боярин, - наклонил голову Всеволод. - Здоров ли великий князь?
- Здоров милостью Господа.
- А жена его, княгиня Анна? Здорова ли? А дети?
- И княгиня, и дети его тоже здоровы. И сынок меньшой Владимир подрастает тоже.
- Каково доехал, боярин? - Оттягивая неизбежное, Всеволод продолжал расспросы. - Не чинили ли тебе преград? Не потревожили ли тебя лихие люди?
- За заботу спасибо, княже, - Давыд Борисович умел соблюдать чины. - В пути ни разу меня не потревожили ни конные, ни пешие. Спокойно на Волыни.
- Божьею милостью, - Всеволод на миг опустил глаза, но тут же вскинул их вновь. - С чем же пожаловал ты от Рюрика Ростиславича?
- Шлёт тебе великий князь привет и грамоту от него, - боярин кивнул отроку, тот подал ему свёрнутый пергамент. Давыд Борисович шагнул к столу, подал его князю. - И наказывает передать, что как есть он великий князь вышегородский, всему роду Мономашичей старейший и всем вам отец, то приказывает он тебе, Всеволод Мстиславич, препон брату своему старшему Роману не чинить, стола его неправедным путём не занимать и уступить по чести и правде, а самому ступать во свою отчину, в Бельз, каковой и прежде владел.
Единым духом выпалил это посол, и Всеволоду сперва показалось, что он ослышался. Но потом, сломав печать и пробежав глазами уставом выписанные строки, понял и поверил: всё так. Вмешался-таки Рюрик в волынские дела, вспомнил, что он великий князь, сунул свой длинный нос в чужой горшок. И не столько за обиженного Романа вступается, сколько гордость свою великокняжскую тешит. А сам-то…
- А что будет, коли не уступлю я стола? - Всеволод поднял холодный пристальный взор на боярина. - Роман мне Владимир на веки вечные отдал, крест на том целовал и перед людьми клялся. За меня крестное целование и Господь Бог. А за него?
Бояре, сидевшие по скамьям, при этих словах стали словно толще и шире. Давыд Борисович глубоко задышал, но и на эти слова был у него готов ответ:
- А на это наказывал мне ответить тебе Рюрик Ростиславич, что, коли будешь упорствовать, пошлёт он гонца во Владимир-Залесский, ко Всеволоду Юрьевичу, и да лишит тя стола на Волыни вовсе!
Всеволод Мстиславич не ожидал такого поворота. Владимиро-суздальского князя все другие князья привыкли чуть что поминать, а тот и сам словно нарочно во все распри встревал, весь в отца своего пошёл, Юрия Владимировича, прозванного Долгоруким. Сидя в своём далёком Владимире, копил силы, набирал весу. Вон рязанские князья вовсе у него в руке ходят. Растёт его сила, Рюрик её вовремя разглядел, успел породниться и теперь по-родственному им пугает. И неизвестно ещё, кто в скором времени станет старшим среди Мономашичей - Рюрик или Всеволод. И ссориться ни с тем, ни с другим резону не было.
Держал Всеволод Мстиславич в руках княжью грамоту, смотрел на своих бояр.
Те тоже притихли, словно про них там было что прописано. Остамир оплыл на скамье. Братья Мстибог и Микифор только хлопали глазами. Владимир Толстый, прозванный так за необъятность чрева, жалко кривил рот. Боярин Жирослав преданно ел Всеволода глазами - вот-вот вскочит и кинется к нему, заголосит, как баба. Тощий желчный Семьюнок - страдал боярин животом ещё с молодости, оттого на пиры не ходил, а после злился, что не зовут, - ёрзал на скамье. Остальные просто застыли столбами.
- Ну, - не выдержав их молчания, произнёс Всеволод, - что ответим мы великокняжескому послу?
Давыд Борисович затаил дыхание. Неужто так скоро и закончится его дело?
- Уходить мне по воле великокняжеской со стола иль оставаться? Грозит мне князь!..
- Князь всем вам отец. Равно все дороги отцу чада его - равно великому князю любы все князья Мономашичи, - молвил посол, и Всеволод ожёг его строгим взором.
- Что скажете, бояре? - настаивал Всеволод. - Слова вашего жду!
Бояре мало-помалу ожили, стали озираться друг на друга, пихаться локтями. Многие понимали, каков должен быть ответ, - не уйдёт Всеволод, так придут дружины, а ляхи летом и без того позорили Волынь. У боярина Твердислава вон усадьбу спалили и все поля вокруг потравили, а из деревеньки никак половину смердов угнали в Польшу. Всеволод же Юрьич также себя поведёт. А победив, ещё и три шкуры спустит.
- За тебя мы, княже, ты то ведаешь, - наконец приподнялся с лавки боярин Остамир, - и от клятвы своей не отступимся. Како повелишь, тако и будет. Да плетью обуха не перешибёшь…
- Вот вы как? - вскочил князь. - Струсили? Рюрика испугались? Да он…
Боярин Давыд шагнул вперёд, бухнув посохом об пол. Сообразив, что молвил при после лишнего, Всеволод вскочил и быстрым шагом покинул гридницу. Давыд Борисович понял, что посольство его в самом деле завершилось.
* * *
Не день и не два после этого толклись на княжьем подворье бояре. Шептались по углам, часами сидели на лавках, надеясь дождаться князя. Всеволод на глаза не показывался, на пиры никого не звал, судов не судил. Боярин Давыд жил на дворе тысяцкого в своё удовольствие, сладко ел, мягко спал и не спешил уезжать.
Плетью обуха и впрямь не перешибёшь. Прискакал ещё один гонец - от самого Всеволода Юрьевича. Владимирский князь не в шутку вступился за Романа, приказывал Всеволоду немедля уезжать в свою волость, грозил войной. Владимир-Залесский не тревожили распри, сил у владимиро-суздальского князя было много, и Всеволод Мстиславич отступил. В последний раз собрал он бояр, поклонился им, попрощался и отбыл с дружиной и семьёй обратно в Бельз.
Но Роман не стал торопиться домой. Хорошо знал он своего брата, знал и своих бояр и понимал, что не только своим крестным целованием, но и боярским своеволием так долго держался на чужом столе его брат. Немалая вина лежала на боярах, потому и не сорвался Роман сразу во Владимир, терпел всю осень и лишь зимой, навестив перед этим Торческ, по первому снегу отправился домой с семьёй, боярами и дружиной.
Выходили к нему навстречу бояре, кланялись, выносили ключи, говорили ласковые слова. Но в глазах их нет-нет, а вспыхивали льдинки, а иные старались держаться подалее. Роман принимал ключи, улыбался, звал всех на пир и там поил бояр допьяна, дарил им угодья, деревеньки и пашни, принимал дары, веселился и пил, не пьянея, но в голове его уже роились новые замыслы. Он знал, что не отступится от задуманного, и рано или поздно Галич будет принадлежать ему.
5
Отшумели в Галиче пиры, сохранившие верность бояре получили в дар от щедрого на радостях Владимира Ярославича новые деревеньки, прирезали к своим поместьям новые угодья. Взамен поднесли князю боярскую роту, чтобы правил Владимир Галичем в согласии с верными думцами, непотребств не чинил и ходил во всей боярской воле.
Владимир соглашался, целовал крест, но неспокойно было у него на душе. Почувствовал он один раз силу Галича, на своей шкуре ощутил, что бывает, когда поднимается против князя вся земля и как хорошо иметь союзников. И вспомнил о Всеволоде Юрьевиче. Как-никак его мать, княгиня Ольга, приходилась Всеволоду старшей сестрой. И отправил во Владимир-Залесский гонца.
* * *
Правду сказать, не худо жилось Заславу в доме боярина Вышаты. Сперва сам на себя дивившийся - почто вдруг кинулся заступаться за чужого человека, - боярин потом сто раз порадовался, что вызволил Заслава из поруба, а потом оставил жить у себя. Заслав люто ненавидел угров за плен и поруб, за то, что перед их приходом изгнали из Галича его семью. Своим человеком стал он на вечах, когда народ шумел, ища правды. А когда после смерти князя Ростислава угры стали лютовать, кто, как не Заслав, поднял отроков и защитил честь Смеяны? Кто, как не он, первым принёс весть о том, что галичане взбунтовались? Кто, как не он, отстоял и саму усадьбу боярина Вышаты, остановив пожогщиков тем, что сам пошёл с ними на терем Кузьмы Ерофеича? Воротился смурной, пропахший дымом, и долго не мог слова вымолвить. Но зато дом боярина Вышаты уцелел - разве что ворота разбили сгоряча.
Когда Владимир Ярославич вокняжился снова, Заслав и Вышата тоже были званы на пир - вспомнил кто-то, что сидел Заслав у угров в порубе, а у боярина едва не пострадала дочь. Пили они меды, ели сладкие пироги и жареное мясо, слушали гусляров и песельников. Не признал Владимир Заслава - то ли некогда было в такой толчее всех подряд озирать, то ли впрямь коротка была у князя память и давно забыл он Ярину Борисовну, которая от великого позора наложила на себя руки. Боярину Вышате пожаловал одну из деревенек Кузьмы Ерофеича, Заславу хотел отдать на вечное владение терем Кузьмы, благо наследовать было некому - обе дочери Кузьмы давно были замужем, а сына его зарубили вместе с отцом. Заслав на подарок только кивнул, а придя с пира домой, на другой день засобирался.
Обрадованный подарком, боярин Вышата чуть свет укатил в свою новую деревеньку, Заслав оставался в тереме со Смеяной. Не боялся боярин за дочь - давно уж приметил, какими глазами глядит она на молодого боярина, и, припомнив, как обласкал на пиру Заслава князь Владимир, решил уже поиметь с того выгоду и пристроить дочь замуж.
Смеяна в самом деле ни дня не могла прожить, чтоб хоть глазком не увидеть Заслава, чтоб хоть словом не перемолвиться. За обедом не сводила с него глаз, развлекала беседами. А после того как спас он её от угров, так и вовсе - чуть в светёлку свою не зазывала. Одно печалило боярышню - словно льдом был окован её милый. На беседе сидел смурной, улыбался редко, сам никогда не показывал, что мила она ему. По-своему понимала его холодность Смеяна - живёт-де добрый молодец у чужих людей вроде как из милости. Ну кто такое стерпит? Да со смерти Ярины только год прошёл. Ждала, верила. Но тут словно кольнуло в сердце.
Была Смеяна воспитана в строгости. Не приучена была перед парнями зубы скалить да подолом крутить. Учили её отец и матушка: «Ты у нас красавица писаная, за тобой парни сами должны хвостами увиваться, а тебе нечего срамиться, красоту свою позорить. Держи себя в строгости, чтоб не пристал недостойный, а достойный сам сыщется, сам дорожку проторит». Вот и держалась Смеяна - только глазами то и дело стригла в сторону Заслава, но тот не замечал её взглядов. И, почуяв неладное, девушка сама, замирая от страха, поспешила к нему.
И столкнулась с ним в передних сенях, уже у двери. Заслав был одет тепло - на дворе начиналась ранняя и не ко времени прохладная осень, - нёс в руках мешок с нехитрыми своими пожитками, под свиту одел кольчугу: так она и не тянет и не мешается в дороге.
- Заслав! - воскликнула Смеяна, но, подбежав, заробела, потупила взоры. - Заслав… ты… уезжаешь?
- Да.
Смеяна отвернулась. Не умела она высказать, что творилось у неё на сердце. А сказать хотелось так много!..
- Смеяна, - позвал он, и сердце боярышни задрожало. - Если можешь, прости и… передай поклон батюшке. Не хотел я впотай уезжать, словно тать какой, да ведаю - не отпустит он меня добром. А злом расставаться я с ним не хочу. Передай ему, что…
Не веря своим ушам, Смеяна подняла глаза.
- Так ты что же, - пролепетала она, - насовсем уезжаешь?
- Прости. Не хотел я…
- Нет! - Не помня себя, Смеяна бросилась к Заславу, вцепилась побелевшими пальцами в кожаную свиту, запрокинула лицо. - Не уезжай! Останься! Батюшка тебе деревню даст, не будешь ты…
- Прости, - Заслав рванулся, отдирая руки девушки. - Но не могу я тут оставаться! Не в тебе и не в батюшке твоём дело. Но не могу я в Галиче боле жить, когда князь Владимир воротился. Прощай!
Распахнул дверь и шагнул за порог.
- Заслав! - Смеяна бросилась следом, не помня себя, кинулась по ступеням. - Не уезжай, Заслав! Люб ты мне!
Казалось, вот скажет самое заветное - и всё переменится, как в сказке. И он остановится, бросит наземь мешок, подхватит её в объятия, зацелует, суженой своей назовёт, а когда батюшка воротится, вместе падут ему в ноги, прося благословения…
Заслав и правда остановился, обернулся, поднял на неё долгий-предолгий взгляд.
- Люб ты мне, - дрожащими губами, сдерживая слёзы, прошептала Смеяна.
- А ты мне, - тихо ответил он и добавил: - Прости… Осёдланный конь уже ждал у коновязи, и отрок придерживал повод, ожидая, пока хозяин вскочит в седло.
Смеяна долго стояла на крыльце, глядя в ворота, потом повернулась и, еле переступая ногами, ушла в терем.
