20. Последняя битва

До Юрьева–Польского сотня Никиты добралась после полудня. Выехали из Владимира затемно, спешили, гнали лошадей, но опять опоздали. Когда Никита увидел раскрытые ворота, в проеме которых даже не было видно стражников, он сразу все понял: Святослава в городе нет.

Часть сотни кинулась в княжеские палаты, напугав своим грозным видом немногочисленную челядь. Все горницы, светлицы и горенки были пусты. Дружинники заглянули в опочивальню, где царило полное запустение, правда, в божнице перед иконостасом, занимавшим всю стену, мерцали огоньки лампадок. На всякий случай заглянули в повалуши, но и там вместо коробов с добром и обычной домашней рухлядью увидели пересохшие березовые и дубовые веники, покрытые паутиной.

К сотнику, который наблюдал за действиями своих людей, стоя на ступенях Георгиевского собора, вскоре приволокли посадника. Он тут же упал на колени, стал истово креститься и молил пощадить его ради малых детей.

— Там видно будет, пощадим али нет, — зло прикрикнул на него сотник и демонстративно стал вытаскивать меч из ножен.

Посадник громко завыл и опять принялся креститься.

— Говори, куда князь бежал! — гаркнул Никита.

— Христом Богом клянусь! Здоровьем детей своих! Вот те крест! Не знаю, — запричитал посадник и бухнулся лбом в грязный снег. Услышав, как у него над головой лязгнул металл, он снова торопливо запричитал: — Все, все скажу, о чем ведаю. Два дня назад великий князь с сыном своим ненадолго заглядывал, а вчерась, еще не рассвело, они, никому ничего не сказав, кудай-то поспешили.

— Так куда, говоришь, Святослав поспешил? — опуская меч в ножны, спросил Никита.

— Я знать не знаю куда, — ответил несчастный, перекрестился и, подобострастно уставившись на своего мучителя, объяснил, чуть не плача: — Кабы жена не встала к ребенку и меня не разбудила, я бы даже не увидел, что князь город покидает.

— Спешил, видать, — проговорил Никита, переглянувшись с Тихоном, стоявшим за спиной посадника.

— Это верно. Спешил, — закивал посадник, ощутивший, что отношение к нему переменилось. Он поднял глаза, увидел в вышине высеченные из белого камня лица святых, смотрящих на него с укором, и заговорил увереннее, не скрывая обиды на князя: — Прискакал злой — не подступись, и люди его все смурные. Все молчком, молчком. Дворня, что в палатах его за порядком следит, собиралась столы накрывать, пир по случаю приезда великого князя ладить, а он их, бедолаг, всех из палат выгнал. Ночь переночевал, а утром, аки тать, исчез. Будто бежал от кого.

Один из этих самых «бедолаг», который слышал разговор сопровождавших князя людей, сказал, что они намеривались идти к Переяславлю.

Никита, не мешкая, направил сотню в сторону этого города. Однако опять бешеная скачка ни к чему не привела. Когда сотня на короткое время остановилась, чтобы дать измученным коням отдых, Тихон проехал вперед и, вернувшись назад, с явной злостью заявил, что дает голову на отсечение, но следов конного отряда впереди на дороге нет. Сотник вместе с ним и еще парой таких же знатоков вновь осмотрели запорошенный путь и, к своему огорчению, вынуждены были согласиться с Тихоном.

— Обманул нас Святослав, — только и сказал Никита.

Потупив голову, сообщил сотник Михаилу Ярославичу, что отряду, посланному в Юрьев–Польской, где, как утверждали верные люди, укрылся Святослав Всеволодович, захватить бывшего великого князя не удалось.

«Сильно, видать, испугался стрый, коли в бега подался, — хмуро смотря на сотника, думал Михаил, — гадай теперь, куда он путь держит».

— У Святослава послухи здесь остались. Предупредили князя, что ты за ним своих людей послал. Потому Никита и не застиг его, — поглядев на мрачное лицо Михаила Ярославича, заметил воевода, который был рад, что, несмотря на угрозу снова вызвать неудовольствие молодого правителя, вовремя смог отговорить его самолично отправляться в погоню за противником.

Князь, взглянув на воеводу, подумал, что, не послушайся он его совета, теперь попал бы впросак, оставшись с пустыми руками: «Верно подсказал Тимофеич. Так лишь Никита оплошал, а то бы мне самому попеняли, что упустил стрыя. Да, хорошо, что его послушал».

— Что ж, Никита, хоть и дал ты маху, но винить тебя не буду. Прав Егор Тимофеич: наверняка предупредили Святослава доброхоты. И раз так вышло, будем вестей ждать да вызнавать, куда наш беглец подевался, — сказал князь примирительно.

— А пока суть да дело, не грех победу твою, великий князь, отпраздновать, — проговорил воевода, почувствовав, что настроение князя изменилось в лучшую сторону, — пусть Святослав бегает, места себе ищет. Ты-то свое нашел. Владимиром овладел.

— И опять прав ты, Егор Тимофеевич, — заулыбался Михаил.

Народу в гриднице набралось с избытком. Давненько такого не было. Пришли даже те, кто уже забыл, когда в последний раз покидал свою усадьбу. Пришли не ради пира, не ради угощений, а затем, чтоб своими глазами посмотреть на храбреца, который на стольный город посмел пойти без большего войска и занять великокняжеский стол. Правда, как напоминали недоброжелатели, был он к тому времени пуст, а окажись Святослав посмелее, не напакости он владимирцам за время своего правления, не обидь вятших и мизинных, ни за что не овладел бы Михаил Ярославич городом, не пировал бы пиры.

Мед и пиво рекой текли за пиршественными столами. Холопы не успевали подносить наполненные до краев братины, заменять опустевшую посуду на тарели и блюда с новыми и новыми яствами, которые наполняли гридницу запахами печеного мяса и ароматами заморских пряностей.

Подобно хмельным напиткам, текли заздравные речи, с которыми, сменяя один другого, выступали бояре. Были эти речи такими же, как собранный бортниками мед, приторно–сладкими. Однако Михаил Ярославич, разомлевший от духоты и выпитого фряжского вина, слушал бояр не слишком внимательно: не был он падок на лесть. Как ни ласкали их речи его слух, но чувствовал князь, что слишком мало искренности в словах, произносимых с горячностью и собачьей преданностью в глазах. Вспомнил он и московские пиры и даже чуть взгрустнул.

Бояре не ограничились здравицами на пиру, потянулись в княжеские палаты, чтоб наедине поговорить с новым правителем, чтоб, если случится, милостью своей не обошел. Первыми устремились на доверительную беседу те вятшие, которых Святослав с собой привел, а теперь бросил, не отстали от них и те, что некогда Ярославу Всеволодовичу клятвы давали, а потом к его брату в услужение пошли. И первые, и вторые божились в искренней преданности новому великому князю, даже обещая, если понадобится, жизнь за него отдать.

Еще в молодости Михаил Ярославич насмотрелся на таких верных слуг, недаром что при отце в последние годы почти неотлучно был, потому встречал всех одинаково строго, на их слова ласковые кивал, но обещать никому ничего не обещал. И чем больше проходило перед ним людей, которые ради собственной выгоды на всякий случай почем зря поливали грязью других претендентов на княжеское внимание, тем тяжелее становилось на душе у князя. Получалось, что и опереться ему не на кого: одни обманщики да льстецы кругом.

— Все! Хватит с меня! — воскликнул он в отчаянии, когда на исходе пятого дня пребывания во Владимире сердобольный Макар сообщил, что, пока князь изволил трапезничать с воеводой, в палаты пожаловали новые просители.

— Что ж так? — усмехнулся воевода. — Неужто не угодили речами своими владимирские вятшие?

— Как муха я в липком меду! — горько улыбнувшись, ответил на это князь.

— Так ты, наверное, не те речи, княже, слушаешь, — сказал Егор Тимофеевич, — не тех привечаешь.

— Поди их разбери, тех или не тех, — устало заметил князь. — Не послушаешь, прогонишь — так они обиду затаят, пакостить будут.

— Неужели думаешь, если всех этих лизоблюдов выслушаешь, то они твоими друзьями сразу станут? — удивился воевода. — Они какими были, такими и останутся. Им все одно, кому служить, лишь бы при власти быть.

— Я это все и без тебя, Егор Тимофеич, давно знаю. Но ведомо и тебе, что у меня своих людей мало, а опереться на кого-то надо. Других-то нет… — развел он руками.

— А про тех, кого Святослав обидел, кого в поруб хотел упрятать, ты забыл? — удивленно поднял брови собеседник.

— Думал о них, но ведь они ко мне не спешат. Чураются, видать.

— А ты пригласи. Не хочешь сам, так через своих людей доверенных. Пусть скажут, что, мол, надобны тебе слуги честные, кто Святославу не кланялся. Дескать, ищешь ты себе верных помощников. Может, тогда и откликнутся. Видал я на пиру бояр, что у отца твоего в почете были, возможно, и они собирались тебе свое слово сказать, да посовестились, видать, а скорее всего не захотели к той бочке меда, из которой тебя потчевали, свою ложку дегтя добавлять.

— Ладное, Тимофеич, говоришь, — согласился князь. — Я и сам еще в Москве об этом думал, а тут закрутил меня этот хоровод, никак не вырваться.

Наконец, кажется, все, кто хотел побывать у князя, осуществили свое желание: с князем поговорили, ему о злодеяниях недругов поведали, а заодно и о своих заслугах напомнили.

К тому времени, когда вятшие с чувством исполненного долга расписывали своим близким, с каким почетом принимал их этот «мальчишка», к князю тонким ручейком потекли те, кто не считал нужным выпячиваться и унижаться перед человеком, силой захватившим власть. Направились они к княжеским палатам только из уважения к Ярославу Всеволодовичу, за чью безвременную гибель, как утверждал Михаил, он хотел отомстить. Говорили, что он сразу, лишь только оказался в городе, в сопровождении гридей, освещавших ему дорогу факелами, поспешил в Успенский собор, склонился у надгробия своего отца.

Отец с той поры, как Михаил по своей воле примерил на себя великокняжеские одежды, и в самом деле стал для сына князем великим. Только оказавшись во главе огромного княжества, Михаил понял, насколько тяжелую ношу взвалил на свои плечи. Слушая бояр, выступавших перед ним на советах, он неожиданно ловил себя на том, что его мысли витают где-то далеко отсюда. Он принимался вновь прислушиваться к говорящему, но вскоре опять начинал думать о чем-то своем.

Воевода, присутствовавший на советах, иногда с горечью видел какой-то безучастный взгляд князя: достигнув своей цели, Михаил быстро начал терять к делу интерес. Так бывало и прежде, но на этот раз дела были совсем иного свойства, требовали от князя внутренней собранности и решимости. Подчас надо было быстро найти выход из запутанной ситуации, а Михаил медлил, откладывал решение «до лучших времен». Не прошло и пары недель, а бояре, которые сначала с готовностью принимали участие в советах, теперь с недоумением повторяли эту его фразу, а кое-кто даже начал втихаря насмехаться над «лучшими временами», говоря, что опять во Владимире наступили времена не из лучших.

До Егора Тимофеевича доходили слухи об этих разговорах, которые пока еще велись тайно, но, вполне возможно, уже скоро могли выйти наружу. Воевода неоднократно пытался завести об этом беседу с князем, но тот всякий раз отшучивался или, сославшись на нездоровье, удалялся в свои покои, оставив старого друга ни с чем.

Михаил и сам понимал, что навалившиеся проблемы готовы задавить его. По большей части просто не знал, каким образом решить их. Мучительно вспоминал он, как действовал или как мог бы действовать отец, думал, что сделал бы Александр, и только тогда, когда находил случай, схожий со своим, со спокойным сердцем отдавал приказания. Так ему удалось удачно разрешить несколько затянувшихся споров между боярами, один из которых касался двух богачей, именитых бояр, не поделивших наследство своего очень дальнего обедневшего родственника. Михаил рассудил просто: передал оставшиеся богатства на нужды монастыря, возродившегося на месте разрушенного татарами. Однако другие дела были гораздо сложнее.

Уже в первую ночь, когда Михаил наконец добрался до детинца и, обозрев с высоты лежащий перед ним город, отправился в великокняжеские палаты, выяснилось, что вместе со Святославом исчезла и его казна. По–другому и быть не могло. Разве кто оставил бы накопленное своему врагу? Сколько серебра и злата хранилось в тайной горнице, спрятавшейся за княжескими покоями, никто толком и сказать не пытался. «Много», — говорили все, кто мог хоть что-то знать о пропавших богатствах.

Самое же неприятное выяснилось чуть позднее, когда в город вернулся отряд, собиравший выход для хана и дань для князя, и стало ясно, что собранное ранее тоже пропало. От такого известия князь не мог прийти в себя несколько дней.

Когда Михаил' Ярославич наконец оправился от потрясения, из Нижнего прискакал гонец, сообщивший, что за Волгой, недалеко от города, видели передовой отряд татар. По приказу князя кинулись собирать ратников, и, пока их оповещали, до Владимира добрался еще один гонец, известие которого привело князя в легкое замешательство. Оказалось, что в Нижнем не разобрались и, приняв кучку бродней за татар, поспешили оповестить великого князя. Хотели предупредить его о грозящей беде и получить подмогу. «У страха глаза велики», — только и смог сказать Михаил Ярославич и на радости закатил пир.

На пиру, где владимирские бояре и собравшиеся по зову князя бывалые воины как могли потешались над оплошавшими нижегородцами, радуясь в душе, что беда миновала, великий князь, насмеявшись вволю, все-таки заметил, что иногда уж лучше переусердствовать, чем прозевать приход врага, и захмелевшие гости с ним полностью согласились.

Со всеми наравне поднимавший свой тяжелый кубок за стольный град, за себя, за Великое Владимирское княжество, за родную землю и витязей, ее оборонявших, и еще за что-то, Михаил под конец загрустил. Повернувшись к воеводе, который сидел от него по правую руку, князь мрачно прошептал:

— Плохо мне тут, Тимофеич!

Воевода кивнул, посмотрел на Макара, который, как всегда, в нужный момент оказался рядом. Оба они поняли, о чем проговорился князь.

Кажется, никто из пирующих не заметил, как великий князь покинул гридницу. Одни дремали, уронив голову на стол или отвалившись к стене, а другие оживленно разговаривали с такими же речистыми и давно уже ничего не понимающими собеседниками. Пир удался на славу.

В полдень воевода отправился в княжеские хоромы с твердым намерением поговорить с Михаилом Ярославичем, чем бы этот разговор для него ни обернулся.

Князь сидел за столом, откинув голову на высокую резную спинку кресла, и хмуро посмотрел на вошедшего.

— С чем пожаловал, Егор Тимофеич? — спросил он хриплым голосом.

— Да вот с гонцом известие намедни от московского посадника получил, поклон он тебе, князь, передает, — ответил воевода, пытаясь говорить бодро.

— Вот как! А что ж сразу не пришел? — оживился князь, но вдруг изменил тон, поскучнел и вяло поинтересовался: — Там-то хоть все ладно?

— Бог миловал, — ответил воевода и заговорил быстро, по каким-то едва заметным признакам поняв, что разговор, так и не начавшись, сейчас может закончиться: — Василько тебе тоже поклон шлет и от супруги своей молодой велел кланяться. Сетует, что ты его с собой не взял.

Князь слушал, не перебивал и, похоже, раздумал прощаться с воеводой.

— Правда, и там у него, окромя твоих поручений, других забот теперь полон рот. Вот пристройку к своим палатам затеял поставить. Хозяйствует, — усмехнулся рассказчик и пояснил: — Семья его прибавления ждет. Вера-то тяжелая. Василь Алексич-то этому рад-радешенек. Тебя в крестные хочет звать. Ты как? Не против? Что передать-то?

— Передай… — запнулся князь, в глазах которого засветилась живая искорка, — передай, что рад буду внука его крестить.

Воспоминания о казавшейся теперь такой красивой и уютной Москве, о веселой шумной свадьбе Василька, на которой гуляла вся княжеская дружина, о людях, которые теперь представлялись какими-то особенно добросердечными и открытыми, о недавнем беззаботном житье–бытье, — все эти воспоминания теплом наполнили княжеское сердце. Он уселся поудобнее, приготовившись слушать воеводу. Однако тот сообщил уже все, о чем написал его московский друг, и поэтому принялся пересказывать то, что узнал из беседы с гонцом, передавшим грамоту посадника.

— Сказывают, княже, что охота там нынче очень хороша. Зверя много. На торг больше прежнего народу понаехало. Давно ли там были, а вот, видишь, почитай, целый новый ряд образовался.

— Где ж там он втиснулся? И так уж от лавок тесно было, — в недоумении спросил князь, — надо ж, какие дела!

— Нашли, видно, пядь земли, или другие потеснились… — начал воевода.

— Вот уж сказал! — рассмеялся Михаил. — Разве таких ушлых потеснит кто? Они за место на торге горло перегрызут. А тут столько соперников сразу! Так ведь весь прибыток свой упустить можно, — говорил князь сквозь смех и, отсмеявшись, смахнув выступившие на глазах слезы, сказал: — Что-то не верится.

— Будет желание, проверишь, когда все здесь уляжется, сам Москву навестишь, — ответил воевода и осмелился поинтересоваться: — Ты меня, княже, выспрашиваешь, как будто сам из удела вестей не получал. Ведь и тебе посадник отписал.

— Мне теперь больше о нуждах сообщают, а тебе, вишь, — о своем житье–бытье. Вон Василько в своей грамоте ни словом ни о жене, ни о строительстве не обмолвился.

— А Марья… — сказал воевода и осекся.

Князь замкнулся, но потом, вздохнув, сказал:

— Просит, чтоб я ее сюда забрал.

— И что ж ты надумал?

— Я бы и рад, только тяжелая она, как в путь такой отправляться. — Он вздохнул, отпил из серебряной чаши клюквенного кваса и опять вздохнул. — Не решу, как мне с ней быть. Здесь все постыло.

— Что ж, сам ты такую долю выбрал. Погоди, пообвыкнешь. Наладится все. А с Марьей тебе решать, только помни, что она твое дитя носит.

— Не поверишь, Егор Тимофеевич, как душа по ней истосковалась. Думал — уеду, позабуду, ан не вышло! Дня не прошло, чтоб не вспомнил. Бросил бы все, лишь бы повидать.

— Тебе нынче такое не пристало делать. Великое княжество ты не для того брал, чтоб ради зазнобы бросать. Тебе, князь, Владимир ни на день пока оставлять нельзя. А раз так у тебя душа болит, пошли Васильку наказ, чтоб, пока время рожать Марии не подоспело, отправил бы он ее под надежным присмотром в стольный град.

— А ведь, пожалуй, Тимофеич, ты прав! — воскликнул князь.

Под вечер на двор въехал небольшой поезд из трех саней, сопровождаемый дюжиной крепких, хорошо вооруженных молодцов. Привезли они княжескую зазнобу, закутанную по самые глаза в медвежью шкуру. На вторых санях жались друг к другу две девушки, прислуживавшие ей в Москве. На третьих санях громоздились пожитки, а рядом с возницей восседала румяная от мороза Агафья. Михаилу доложили о приезде Марии, и он едва не кинулся на крыльцо, чтоб обнять и расцеловать свою ненаглядную, но сдержался и, как подобает умудренному годами мужу, стал дожидаться, когда ее приведут к нему в горницу.

Мария вошла, розовощекая и озябшая, принесла с собой морозную свежесть и в нерешительности остановилась у двери. Она беспомощно оглядывалась по сторонам, ища знакомое лицо, щурила глаза, привыкшие к дневному свету. А князь, застыв у стены, не в силах сдвинуться или сказать хотя бы слово, молча глядел, как Мария скинула с головы толстый платок, поправила сколотый под подбородком белый шелковый убрус. Вновь оглядевшись, она заметила князя и, ничего не говоря, кинулась к нему. Сдерживая рыдания, уткнулась в его грудь, а он, тяжело дыша, обнял ее за плечи, осторожно прижал к себе, а потом погладил по голове, с которой сразу же соскользнул шелковый платок. Михаил привык, что Мария перевязывает свои темные, пахнущие травами волосы яркой лентой, а ее чело всегда украшает небольшой расшитый мелким жемчугом венец, но тут под платком оказался бархатный повойник, туго стянутый на затылке. Князь несколько мгновений в недоумении смотрел на эту принадлежность замужних женщин, а затем решительно сорвал бабий наряд — тяжелая коса, перевитая алой тесьмой, упала на спину Марии. Отбросив со лба непослушную черную прядь, он стал поспешно целовать ее лицо.

С тех пор Мария обосновалась в небольшом теремке, соединенном крытым переходом с великокняжескими хоромами. В теремке у нее была большая светелка с примыкавшей к ней изложницей, а для прислуги, которая теперь на всякий случай должна была всегда находиться рядом с беременной, предназначалась маленькая каморка. Но на все эти удобства Мария, озабоченная своим состоянием, кажется, не обращала внимания. Прежде всего для нее было важно то, что она рядом со своим возлюбленным и видит его ежедневно.

В Михаиле Ярославиче с приездом Марии что-то изменилось. Воеводе казалось, что он стал спокойнее и по–житейски мудрее. Быть может, мысль, что вскоре он станет отцом, придала князю уверенности в себе, а возможно, причина была в чем-то ином. Хотя бы в том, что прошло больше двух месяцев, как князь с наскока захватил владимирский стол и уже успел немного освоиться. В присутствии именитых бояр, придирчиво относящихся ко всему, что бы ни делал сын Ярослава Всеволодовича, заслугами перед которым они не переставали кичиться, Михаил уже не чувствовал себя так скованно, как в первые недели. Он даже поглядывал на них свысока и, нисколько не смущаясь, выслушав их мнение, заставлял поступать так, как считал нужным.

Произошедшие перемены не радовали бояр, которые решили, что смогут без труда обуздать этого «выскочку» и он будет делать все по их указке. Разочарованные, они все чаще вспоминали о Святославе, который, как утверждали знающие люди, подался к литовскому князю Миндовгу.

У этой версии нашлось немало противников, полагавших, что вряд ли русский православный князь захочет иметь дело с человеком, чей отец, до поры никому неизвестный литвин с трудно произносимым именем Рынгольт, собрал свое княжество из кусков земли, захваченных у соседей — полоцких, туровских и смоленских князей. Правда, Рынгольт своими победами так разобидел Ливонский орден, что папа римский объявил против него крестовый поход, а вот сыну, который обосновался в Новгородке, что в Черной Руси, откуда жадно посматривал на соседние земли, Орден оказывает поддержку.

Некоторые владимирские вятшие решили, что сбежавший князь мог найти приют в Муромском княжестве у родных своей жены. Однако им напоминали, что ему вряд ли там кто-то мог прийти на помощь. Ведь тесть Святослава, муромский князь Давыд Юрьевич, покинул бренный мир без малого два десятка лет назад в один день со своей горячо любимой супругой Евфросиньей. Об их любви в народе складывали сказы, а вот Дочь явно не была счастлива в замужестве, не зря же, едва похоронив родителей, постриглась в монахини. Не остановил ее от такого шага даже малолетний сын, который вырос без материнской ласки под приглядом Святослава.

Только немногие из владимирцев утверждали, что, по их мнению, Святослав кинулся за помощью в Орду. Верилось в такое с трудом. Услышав об этом, кое-кто даже кидался с кулаками на человека, посмевшего допустить мысль, что. православный князь мог обратиться за поддержкой к поганым, к нехристям.

Воевода относился именно к этим немногим и без особого труда смог убедить князя в своей правоте.

— Ты уверен, что стрый приложил руку к гибели твоего отца, чтоб занять великий стол, но ведь Святослав получил ярлык на княжение у хана, — рассуждал Егор Тимофеевич, — значит, не на Русской земле он будет искать союзников против тебя, а именно в Орде. И, как я мыслю, непременно найдет.

— Ну и что с того? — недовольно спросил Михаил Ярославич. — Тумены ордынские далеко.

— Забыл разве, как они быстро по нашей земле бежали? — возразил воевода.

а как же быть с тем, что ты раньше говорил? Дескать, ханы в наши дела не вмешиваются? — с издевкой поинтересовался Михаил.

— Так оно и было. А теперь не знаю, как поступят, — почесал затылок воевода, — кто скажет, что им в голову взбредет. Захотят, жалобщика живота лишат, а захотят, обидчика к себе призовут, чтоб наказать за своеволие.

— Может, ты, Егор Тимофеич, и прав, но только, думаю, что не захочет хан слабому помогать. У них там, в Орде, сила в чести. Соседи наши пострашнее, но и им — до себя. Скажи на милость, кто решится выступить против великого князя? Молчишь? А я тебе отвечу: никто! — с деланным равнодушием проговорил князь, закончив на этом тяжелый разговор.

Вероятно, Михаилу Ярославичу слишком просто удалось занять Владимир, и поэтому ему совсем не хотелось верить, что его поступок может привести к каким-то неприятным последствиям, и уж тем более в то, что Орда пошлет на него свои тумены. Такое только в страшном сне могло привидеться. Зачем думать об этом, когда можно просто наслаждаться жизнью и своей властью.

В разговорах великий князь теперь почти не вспоминал о братьях, которым давно было бы пора вернуться в родные края. Он боялся себе признаться в том, что его стала смущать слава Александра, не померкшая за время долгого отсутствия. Михаилу Ярославичу иногда вдруг казалось, что окружающие относятся к нему с почтением лишь потому, что он брат знаменитого князя Невского, а сами ждут не дождутся, когда тот возвратится из Орды, восстановит наконец порядок во Владимирском княжестве и накажет младшего брата за самоуправство. Не смогли отвратить князя Михаила от этих мыслей ни здравицы в его честь, возглашаемые на пирах, ни похвала его уму и храбрости из уст льстивых бояр.

Однако среди всех невеселых дум была одна, которая в последнее время беспокоила его все сильнее и особенно остро тогда, когда он видел Марию.

Московская красавица хоть и располнела, но не потеряла своей привлекательности, и лицо ее было все таким же белым и чистым. Лишь в глазах–омутах не осталось прежнего беспокойства, а были в них какое-то нездешнее умиротворение, отрешенность от земных забот и всеохватная любовь. Князь смотрел в глаза Марии с незнакомым трепетом, ощущая страх за будущее доверившейся ему женщины и их еще не рожденного ребенка.

«Люди утверждают, что от греховного корня и плод зол бывает, — думал князь, глядя на свою голубку, — но можно ли говорить так о младенце, зачатом в любви?» Вдобавок к одолевавшим его сомнениям походя брошенная воеводой фраза заставила призадуматься и о своей судьбе.

Всего и обронил-то Егор Тимофеевич, мол, не постигла б тебя участь тестя Святославова, а мысли уж завертелись. Михаил Ярославич знал из рассказов, что князь Давыд немало натерпелся из-за своей любви к простолюдинке, дочери бортника, даже престол муромский вынужден был оставить. Бояре заставляли князя ради стола отказаться от жены, дескать, ее низкое происхождение знатным муромским боярыням глаза колет, а он все-таки выбрал Евфросинию. Никак не мог решить Михаил, как поступил бы он, случись с ним подобное. Давыду повезло, ведь не начнись в княжестве усобица, не позвали бы его бояре вернуться на муромский стол.

Михаил хорошо знал: на владимирский стол охотников найдется немало, утратишь его — не вернешь. К тому же не в княжестве теперь решают, кто станет его властителем, а в Орде. Поэтому он решил, что не будет обращать внимания на косые взгляды и намеки, а их было немало. Некоторые особо отважные бояре даже зазывали князя в гости, ненароком сообщая о своих дочерях красавицах, о богатом приданом. Михаил при этом вспоминал поучения Даниила, прозванного Заточником, который называл блудом во блуде, ежели кто возьмет жену злую ради прибытка и богатств тестя, и по гостям не ходил, предпочитая пировать в своей великокняжеской гриднице или отправляться на охоту. Однако оставлять Владимир ему удавалось не часто.

В один из погожих дней затянувшейся зимы князь с дюжиной гридей выехал за пределы города, намериваясь хоть на время стряхнуть груз власти и поохотиться, пока весна не вступила в свои права и не началась распутица.

Очень скоро неторопливо двигавшийся княжеский отряд нагнал посланный ему вдогонку гонец. Он принес плохую весть: на западе княжества орудует литва. Отряд поспешил в обратный путь, хотя многие, вспомнив слух о «набеге» татар, отнеслись к известию не слишком серьезно.

К возвращению князя некое подобие войска собрать удалось, но оказалось оно совсем не таким многочисленным, как того хотелось. Рязанцы давно ушли восвояси, ратники, служившие Святославу, почти все разошлись–разъехались по домам, даже не все из тех, кто вернулся с князем из Москвы, успели собраться.

Михаил с явным унынием осмотрел сильно поредевший строй. Приказав воеводе набрать еще хотя бы сотни три–четыре и не став слушать его уговоров подождать, когда полки пополнятся новобранцами, решил, не мешкая, идти на противника.

— Чего я, по–твоему, должен ждать, когда литвины к Владимиру подойдут? Сколько весей они должны пожечь, чтоб великий князь земли свои защищать кинулся? А, скажи-ка, Егор Тимофеевич? — Михаил смотрел на воеводу укоризненно и с какой-то жалостью.

— Войско, собранное наспех, выдержит ли напор противника? — спросил воевода, который, уловив в голосе князя эту жалость молодого к неразумному старику, сразу почувствовал и груз лет, и свою ненужность.

— О ком это ты? О литве? Да разве ж достойный это противник? — усмехнулся князь. — Али запамятовал, сколько их воинов в нашей земле могилу себе нашли, сколько их голов наши мечи посекли?

Хотел было сказать воевода, что помнит и об этом, и о том, что сам князь Михаил в этих сечах ни разу во главе войска не стоял, а все те, кому довелось скрестить мечи с литвинами, говорили и об их мужестве и недюжинной силе. Однако он промолчал и с немым укором слушал хвастливую речь князя.

— Пусть мое войско не велико, но и литва на наши земли полками не ходит. Все больше отрядами малыми. Напакостят они, веси пожгут, добром и полоном разживутся и — быстрей к дому. Что ж, прикажешь мне против них полки, как против татарских туменов сбирать? Так меня на смех поднимут! — выговаривал Михаил, посмеиваясь.

Воеводе оставалось лишь радоваться тому, что эту отповедь никто, кроме Макара, не слышит.

Высказанные воеводой сомнения повторил и рассудительный Демид, но князь в отместку за это оставил его в городе, якобы в помощь Егору Тимофеевичу. Правда, сотник догадался, что своими словами просто не угодил властителю.

Подтвердив свой приказ, ранним утром князь вывел разношерстное войско из Владимира. Впереди шли конные сотни, за ними нестройными рядами тянулись пешцы, за которыми по растоптанной дороге, на глазах превращавшейся в труднопроходимую снежную кашу, двигался спешно собранный обоз.

«Победителем из города князь вышел, а вот кем воротится?» — думал воевода, глядя с надвратной вежи на таявшую вдали колонну.

Победа, только победа, как никогда, нужна была сейчас князю. Он знал, что должен стать для владимирцев не нахрапистым захватчиком, а отважным защитником рубежей Владимирского княжества. Небольшая победа над ватагой Кузьки сделала его героем в глазах жителей Москвы и окрестных весей. Именно там, в главном городе удела, говоря о нем, стали прибавлять к его имени «Хоробрый», что очень льстило самолюбию князя. Во Владимире его тоже так называли, но чаще именовали — он сам слышал — «Хоробритом», вкладывая в это слово какой-то уничижительный, обидный смысл.

«Только победа», — сказал он себе сразу, едва услышал о набеге и, будучи в ней уверен, не захотел внимать ничьим советам.

Лишь отъехав от города на несколько верст, Михаил понял, что он встал во главе людей, которых не знает, и ведет в сечу воинов, не проверенных в бою. Лишь малую часть его войска составляли те, с кем он сражался бок о бок и на кого мог положиться в трудный миг. Чем дальше продвигалось войско, непозволительно медленно идущее навстречу противнику и почти на версту растянувшееся по дороге, тем яснее понимал князь, что совершил непростительную для полководца ошибку. Оставалось надеяться на удачу и на то, что воевода сможет быстро собрать пополнение и догнать основное войско.

Утром, когда ратники с неохотой вставали в строй после очередной ночевки, на которую устроились в небольшой деревушке, окружив ее со всех сторон, заполнив до отказа все избы и дворы и близлежащую рощицу, к князю подвели еще одного гонца. Весть, которую он принес, была неутешительной. Оказалось, что противник совсем рядом — уже переправился через Протву и движется в сторону Москвы. Насколько велики силы литвы, гонец сказать с точностью не мог, твердил лишь: «Нагрянуло немало».

Сердце у князя гулко забилось в груди, он несколько мгновений смотрел на еле державшегося на ногах гонца, а потом дал приказ собрать всех сотников на совет.

Совещались недолго. Высокий, конопатый Клим и крепкий с виду русобородый Протасий, по прозвищу Боброк, уверяли князя, что они не только смогут остановить литву, но и погонят прочь. Никита, необычно серьезный, лишь покачал головой, услышав смелые речи владимирских сотников. Его поддержал другой владимирец, сероглазый крепыш, лоб которого украшала белая полоса старого шрама.

— Рано вы чой-то погнали, — недовольно прохрипел Панфил, прозванный за низкий, словно простуженный, голос Хрипуном, — для начала остановите, а уж там видно будет, кто кого.

В конце концов решили выслать конные сотни вперед, чтобы встали на пути у противника и приняли на себя удар. К тому времени к месту сечи должны были подтянуться пешцы, а может быть, свершиться чудо и подоспеет подмога из Владимира. Вот тогда, навалившись всей силой, вместе они и погонят литву со своей земли.

Скача по дороге, петлявшей по лесу, князь уже представлял, как въезжает во Владимир, где его приветствуют восторженные жители, потом решил, что сначала навестит Москву, где наверняка примут его гораздо горячее. Виделись уже Михаилу молодые лица Василька и его супруги, лукавый прищур оборотистого Мефодия Демидыча, полные слез глаза Федора, который мечтал служить князю, хотел уйти с ним в поход, но по возрасту не годился даже в отроки. Въяве встали и краснолицый великан Кукша, и чем-то похожий на волхва Самоха.

Из мира грез князя возвратил громкий голос, раздавшийся рядом:

— Смотри-ка! Дым!

Князь поднял глаза: по яркому голубому небу медленно плыли серые облака, а вдали над верхушками сосен к нему поднимались огромные темные клубы. Показалось, что ветерок донес запах гари.

Навстречу мчался кто-то из дозорного отряда, высланного вперед.

— Наши… там… сеча… на литву… напоролись, — отрывисто выдыхал всадник, когда его конь с ходу врезался в скакавших впереди гридей, которые охраняли князя, не пожелавшего занять более безопасное место, где-нибудь в середине колонны.

— Вперед! — крикнул Михаил Ярославич срывающимся голосом.

Еще даже не услышав приказа и не успев перестроиться, конные сотни ринулись с места в карьер, спеша прийти на помощь своим товарищам. В мановение ока вымахали на опушку, где среди догорающих изб остатки дозорного отряда бились не на жизнь, а на смерть с окружившими их литвинами. Не подоспей вовремя свои — все бы полегли.

Увидев вылетевших из леса всадников, литвины, продолжая теперь отбиваться от противника, превосходящего их в силе, начали отступать и вскоре, показав спины, ринулись в сторону реки, куда раньше ушли груженные добычей возы.

Люди Михаила с гиканьем преследовали врага и, настигая, безжалостно рубили, памятуя о том, что литвины обычно предпочитали в плен русских воинов не брать.

Увлекшись преследованием, сотни, кажется, забыли обо всем на свете, радуясь легкой победе, однако, когда достигли берега Протвы, столкнулись с неприятной неожиданностью. Преследуемые скатились вниз, к посеревшему на солнце льду, у которого копошились возницы, готовясь к переправе. Княжеские ратники кинулись вниз за близкой добычей и тут только обратили внимание на темнеющие на другом берегу сотни противника.

Вооруженные люди сначала с каким-то хладнокровным любопытством наблюдали за бойней, но потом, вероятно, им был отдан приказ, и часть из них очень быстро пересекла ледяное пространство, с ходу вступила в бой. Получив свежее подкрепление, недобитые литвины принялись размахивать мечами с удвоенной силой, выкашивая наседавших на них княжеских ратников. Возницы тем временем, будто вокруг не свистели стрелы и не падали под ноги сраженные воины, спокойно делали свое дело, и вскоре почти все сани переправились на другую сторону.

Все княжеские конные сотни уже оказались втянуты в кровавую сечу, сам Михаил орудовал своим обоюдоострым мечом, из последних сил отбиваясь, словно от надоедливой мошкары, от двух беловолосых воинов. Не приди на помощь Прокша, вовремя заслонивший князя своей могучей грудью, неизвестно, чем бы закончилась эта схватка. Совместными усилиями они расправились с беловолосыми. Облизнув пересохшие губы, Михаил крикнул Прокше незнакомым голосом: «Надо их гнать назад!» Великан понял князя, развернул коня и, словно косой, размахивая огромным мечом, который специально для него в Москве выковал Кукша, стал двигаться к берегу, прокладывая дорогу для остальных и крича громовым голосом: «Гнать! Гнать! Гнать их назад!»

Княжеские сотни оживились, и под их напором литвины стали отступать. Вскоре битва продолжалась уже на противоположном берегу.

Только ночью, растянувшись в шатре на огромной медвежьей шкуре, расстеленной на лапнике, Михаил, понемногу отходя от лихорадочного возбуждения боя, ощущая тяжесть, разлитую по всему телу, осознал, что был на волосок от смерти.

Окажись лед недостаточно крепким, князь со своими ратниками вполне мог бы очутиться на речном дне. Во время сечи он все-таки обратил внимание на то, что литвины неожиданно стали быстро отступать, и тогда отнес это бегство на свой счет, объяснив силой владимирцев. Теперь же князь понял, что противник, памятуя о сокрушительной победе Александра над рыцарями, просто–напросто во избежание несчастья предпочел побыстрее миновать опасное место. С изрядно поредевшей после боя на берегу сотней Никиты Михаил перемахнул реку в одно мгновение. Гриди старались не отставать от него, но чем дольше шел бой, тем меньше их становилось. Сотня ринулась на врага, проскочила мимо готовившихся к очередному выстрелу лучников, смяв их, сцепилась с верховыми. Конечно, великому князю следовало бы поберечься и ждать, чем закончится сеча, в каком-нибудь безопасном отдалении, но Михаил никогда — ни раньше, ни теперь — не мог оставаться безучастным зрителем.

Радуясь, что самое страшное позади, Михаил Ярославич перебирал врезавшиеся в память мгновения страшной сечи, в которой полегла едва ли не треть его войска. Погибли многие из тех, с кем он ушел из Владимира в Москву. Никита был сильно ранен, и его, беспамятного, еле дотащили до обоза. Сотни Клима и Боброка дрались неплохо и кинулись преследовать врага, гнали его долго, но в конце концов упустили. Несмотря на то, что какой-то части литвинов удалось скрыться, воспользовавшись быстро сгустившимися сумерками, князь и все его окружение ощущали себя победителями. Во Владимир умчался гонец с радостной вестью. А через некоторое время в ту сторону потянулись возы с ранеными.

Княжеские ратники расположились на отдых чуть поодаль от Протвы, дремлющей под истоптанным сотнями ног, грязным от крови льдом, на котором чернели недвижные тела. Усталые воины разожгли костры, грелись, готовили еду, стараясь не глядеть на оставленный берег, где копошились, собирая убитых, пешцы, которые догнали своих, лишь когда сеча уже затихла.

Кое–кого из ратников, разомлевших от тепла, сразу сморил сон, другие, достав запасы съестного, возбужденно обсуждали сражение. Сотники собрались у костра, разведенного у княжеского шатра, и тоже говорили о сече.

Сотня Клима, не впутываясь в завязавшуюся на берегу битву, пустилась за отходящими отрядами противника, и теперь он во всех подробностях возбужденно рассказывал князю, как бежали литвины, как старались скрыться в лесу и уходили с дороги в чащу. Михаил молча слушал рассказ, с благосклонной улыбкой глядя на воина, опьяненного одержанной победой. Панфил, сотня которого сцепилась в жестокой схватке с несколькими десятками отчаянных храбрецов, а сам он получил от громилы–литвина страшный удар в плечо булавой, слушал рассказчика без восторга и, когда тот кончил говорить, спросил:

— А сам-то в лес чего не сунулся? Побоялся, что ли?

— А чего я там не видал, — ответил резко Клим.

— Дубина! Неужто не понимаешь, что дело, всеми нами начатое, вы не довершили.

— Почему ж это не довершили? — вступился за друга Протасий, раздраженно сжимая кулаки. — Гнали литву далече. По–твоему, выходит, надо было до Смоленска их провожать?

— Я такого не говорил, — прохрипел Панфил, — но, думаю, по лесу следовало их поискать да побить. А так утекли они, как вода меж пальцев. Скажешь ли, где и когда они соберутся?

— Чего тут говорить, — со злостью в голосе ответил Клим, оскорбленный словами и тоном старшего по возрасту сотника, которому он не мог при князе отплатить тем же, — в свои земли ушли. От нас отпор получили и теперь не скоро сунутся.

— Поглядим, сильно ли мы их напугали, — ответил Хрипун и стал поудобнее устраиваться на валежнике, демонстративно готовясь ко сну. Про себя он удивлялся тому, что князь не поддержал его и не высказал своего мнения. Панфил отказывался верить в то, что князь не понимает, как опасен недобитый враг.

На странные звуки, доносившиеся из глубины леса, стража, выставленная для охраны отдыхавшего после сражения войска, обратила внимание слишком поздно. За разговорами пригревшиеся у костров люди не расслышали хруста ломающихся веток, не насторожились от громкого фырканья занервничавших отчего-то лошадей, а когда кто-то решил отойти за деревья по нужде и заодно проверить, не подобрался ли зверь к коновязи, было уже поздно.

Раздавшийся в предрассветной тишине, нарушаемой богатырским храпом, сдавленный крик прозвучал, кажется, громче боевого рога, звуки которого наполнили морозный воздух мгновением позже. Лишь немногие из княжеского войска успели схватить оружие и добежать до коновязи.

Михаил Ярославич, проснувшись затемно, лежал с закрытыми глазами и думал об отце, о братьях, о Марии. Все вроде бы до сего дня в его жизни складывалось неплохо, и нынешняя победа еще более упрочила его положение. Однако беспокойство, которым наполнялась душа князя каждую весну, снова подкралось к нему, заставив вспоминать страшные испытания, выпавшие на его долю в отроческие годы.

Неожиданно смутная тревога охватила Михаила. Он приподнялся на локте, замер на миг, весь обратившись в слух, но ничего подозрительного не услышал. Мгновение–другое он медлил, не зная, как поступить, а потом решительно протянул руку к лежащей рядом кольчужной рубахе и, облачившись в доспехи, откинул полог походного шатра…

Протяжный звук рога слился со страшными звериными криками, которые исторгали умирающие княжеские ратники, пытавшиеся голыми руками прикрыть себя от секущих ударов мечей, от тяжелых палиц, с отвратительным хрустом разбивавших не защищенные шеломами головы. Многие воины так и не проснулись в то страшное утро. Однако было немало и тех, кто смог быстро прийти в себя после неожиданного нападения литовских полков, вступил в бой и до последнего вздоха боролся за свою жизнь.

Князь успел оседлать чью-то лошадь, в испуге метавшуюся между обезумевших от беспомощности людей. Решимость седока будто бы передалась бедному животному, и лошадь безропотно повиновалась князю. Все его мысли теперь были о том, как уцелеть самому и вывести оставшихся в живых людей из этого пекла.

Загородив щитом грудь, Михаил размахивал мечом направо и налево, отбиваясь от наседавших литвинов. В кратких промежутках между ударами он пытался разглядеть хоть кого-нибудь из своих за врагами, которые успели заполнить весь лагерь и уже выплеснулись на берег Протвы, откуда слышался перезвон мечей. На мгновение он увидел совсем рядом окровавленную макушку Прокши. Стащив с коня какого-то литвина, тот пытался взгромоздиться на его место, но конь, как назло, не давался чужаку. Мельком заметив копье, направленное в могучую спину великана, князь открыл рот, чтоб крикнуть, предупредить, но копье, которое держал такой Же могучий, как Прокша, литвин, пробив кольчугу, уже воткнулось в тело владимирца. Князь распахнутым ртом вобрал в себя воздух и что есть силы рубанул по плечу наседавшего справа рыжеволосого молодца, который, взмахнув руками, тут же повалился на лошадиный круп.

Михаил Ярославич с тоской посмотрел в сторону, откуда доносились звуки, свидетельствующие о том, что княжеское войско пока не все побито и там, на берегу, еще продолжается сеча. В самом лагере с каждым мигом звон мечей становился все отчетливей, и, кажется, уже можно было посчитать удары, которыми обмениваются противники.

«Пройдет немного времени, и все здесь затихнет», — подумал князь отстраненно и в тот же миг услышал знакомый голос. Потап, которого отец с явной неохотой отпустил в поход, успел лишь крикнуть «Князь!» и стал оседать на пропитанную кровью землю, схватившись обеими руками за копье, воткнутое ему в грудь. Михаил обернулся на крик, увидел застывшее в удивлении лицо Потапа, перевел взгляд в сторону, куда тот смотрел, и увидел совсем рядом с собой огромного литвина. О нем, наверное, и хотел предупредить Потап.

Сглотнув комок, застрявший в горле, князь сжал покрепче рукоять меча. Литвин был спокоен, его голубые глаза с холодным вниманием рассматривали неприятеля, выбирая место для нанесения удара. Мотнув непокрытой головой, вокруг которой на миг взметнулись белые прямые волосы, он двинулся на князя.

Мысли о победе и о других житейских делах уже не тревожили Михаила Ярославича, с отчаянием обреченного он ринулся на противника. Князь удачно отразил несколько мощных ударов меча, от которых треснул его крепкий щит, обтянутый толстой красной кожей. Отбросив ставший ненужным разбитый щит, князь выхватил засапожный нож, метнул его в открытую шею противника, но чуть промахнулся, и нож со змейкой на рукоятке, срезав белую прядь, упал в снег.

Литвин действовал все так же спокойно, и, когда князь увернулся от его очередного удара, у него лишь слегка приподнялись в странной улыбке уголки губ. Следующий его удар пришелся князю по правому плечу.

В глазах у князя все потемнело, рука повисла плетью, меч выскользнул из разжатой ладони. Белоголовый отвел локоть и ударил князя в живот острием меча, который, смяв прочные кольца, вдавил их в мягкую человеческую плоть.

Князь вывалился из седла, некоторое время тело его еще билось в конвульсиях, выталкивая порции крови на снег, смешавшийся с мерзлой землей, а потом замерло навсегда.