19. Исполнение желаний. Великий князь

День снова выдался жарким, только к вечеру поднявшийся ветерок принес от реки долгожданную прохладу. Мария в одной тонкой рубахе сидела у раскрытого окошка, от нечего делать то заплетала, то расплетала косу, безразлично поглядывая на суетившихся во внутреннем дворе холопов и прислушиваясь к отдаленным звукам. Когда издали донесся конский топот, она оживилась, перекинула косу за спину и вся обратилась в слух. Вскоре топот нескольких десятков копыт раздавался уже вблизи княжеских палат, а через несколько мгновений оборвался. За смехом и неясной громкой речью дружинников, доносившихся со стороны главного крыльца, она, как ни вслушивалась, голоса князя разобрать не смогла. Мария была уже склонна вновь расплакаться, как вдруг до нее донеслись торопливые шаги. Дверь распахнулась, и она увидела на пороге своего ненаглядного.

В горнице, освещенной последними лучами заходящего солнца, князь увидел Марию. Она, испуганно глядя на него, поспешно поднялась с лавки и замерла, словно боялась сдвинуться с места, чтоб не спугнуть видение.

— Голубка моя! — кинулся к ней князь, обнял, расцеловал, прошептал горячими губами: — Истосковался я по тебе, горлица моя ненаглядная.

Она, боясь поверить своему счастью, едва сдерживала готовые пролиться слезы. Знала, что поначалу князь, увидев блеснувшие в ее глазах слезинки, заботливо успокаивал, целовал влажные глаза, но теперь всякий раз, когда видел ее заплаканное лицо, начинал сердиться и, оставив ее в слезах, уходил в свои покои.

Подхватив невесомое тело, Михаил Ярославич закружился с ним по горнице, смеясь и целуя все еще испуганную Марию, а потом бережно опустил ее на ложе и сам повалился рядом. Кажется, только теперь она опомнилась, протянула к нему руки, осторожно дотронулась до щеки, нежно провела ладонью по мягкой бородке и как-то робко улыбнулась. Князь весело засмеялся, прижал ее к себе и снова начал целовать, ткнулся носом в шею, обжег поцелуем порозовевшую щеку и, добравшись наконец до алых губ, жадно впился в них. Как давно он не был с ней так нежен, не ласкал так истово, не сжимал в объятьях так, словно боялся лишиться ее, не шептал, что любит.

Уже звезды серебряной крупой обсыпали черное небо, а князь в радостном возбуждении все шептал ей горячие слова, не зная устали, наслаждался ее послушным телом. Когда он, откинувшись на измятые подушки, погрузился в сон, Мария, осторожно сняв его тяжелую руку со своего бедра, стараясь не разбудить князя, встала с ложа, подняла с пола измятую рубаху и, надев ее, на цыпочках подошла к образам. Зажав левой рукой разорванный ворот рубахи, она, поправив лампадку, опустилась на колени и, безмолвно шевеля опухшими губами, стала молиться, то и дело вытирая выступавшие слезы.

Утром Михаил Ярославич проснулся от пристального взгляда, обращенного на него.

— Что так смотришь на меня, лада моя? — спросил он мягко и снова притянул Марию к себе, поцеловал темные, горящие каким-то внутренним огнем глаза. — Почему личико твое милое нынче так бледно? Уж не захворала ли ты, горлинка?

Он снова протянул к ней руки, хотел обнять, но она отстранилась и очень тихо сказала:

— Я, сокол мой ясный, не хворая, — замолчав на мгновение, словно решая, надо ли открывать князю свою тайну, и вдохнув поглубже как перед погружением в воду, отважилась: — Тяжелая я, Миша. Ребеночка твоего ношу под сердцем.

— Что ж молчала до сей поры? — едва ли не вскрикнул князь и, прижав ее к себе, снова стал целовать.

— Да погоди, погоди, Миша, — пыталась отстраниться Мария.

Однако он не выпускал ее из своих объятий, и она, сдавшись, откинулась на подушку, нежно обхватила его руками, ощущая под ладонями крепкое сильное тело, игриво уворачивалась от щекочущей шею бороды, тихо смеялась, теребя тонкими пальцами светлые пряди, обрамляющие молодое лицо.

— Что ж молчала? — спросил он через некоторое время. — Такую-то радость от меня утаила!

— Не таила я, Миша, ничего, — сразу посерьезнев, ответила она, — кому ж я об этом сказать-то могла, ежели ты к моей горнице дорогу стал забывать?

— Винюсь, ладушка моя ненаглядная, прости меня, непутевого, — усмехнувшись, сказал на это князь и нежно погладил Марию по голове, — дел у меня нынче прибавилось. Знаешь ведь, что лишь намедни в Москву воротился и уж снова город покидать пришлось.

— Что Москву надолго оставлял, мне это ведомо. Но о том моя душа болит, что меня забывать стал. Одна вечерами у окошка сижу, одна ночки коротаю.

— Не хотел я тебя прогневить! Веришь ли? — стал шутливо оправдываться князь. — За важными разговорами допоздна сидим, вот и не хотел тебя беспокоить, сон твой тревожить.

— Ране не боялся посередь ночи разбудить, а тут на тебе — поберег! — упрямо надула Мария губы.

— Ну, ну, совсем осерчала. Угомонись, голуба моя! Тут я! С тобою рядом! Скажи-ка лучше, кого мне ждать? Сына, богатыря али дочку, всю в тебя — красавицу?

— Кто ж тебе такое загодя скажет, — ответила Мария, смягчившись. — Ты ж наверняка сынка хочешь? Разве ж я не права?

Михаил, смущенно улыбнувшись, кивнул, снова собрался поцеловать ее, но она решительно отстранилась.

— А думал ли ты, что с дитем станется, когда он на свет появится? Кем ему быть? Вот то-то и оно! — Еще ночью она решила, что все скажет князю, обо всем спросит, и теперь говорила твердо, не спуская с него пристального взгляда, будто хотела понять, будет ли он с ней правдив, не станет ли лукавить. — Моя судьба меня нынче меньше всего заботит. Я твоей любовью живу и одному твоему ласковому слову радуюсь. — Ее возлюбленный хотел что-то сказать, но она прикрыла ему рот ладонью: — То, что я с тобой, Миша, в грехе живу — это моя печаль, а вот как же быть с дитем во блуде прижитом? Он ведь ни в чем не повинен, а уж с его первого дня грех на нем будет!

— Знаю, к чему клонишь, — спокойно произнес князь, поднимаясь с ложа, — догадываюсь. Ведь и мое сердце не камень. Только говорил уж, что не могу я тебя под венец вести, пока с одним делом не разделался. Оковами тяжелыми оно на мне. Вот как только все уладится, и обвенчаемся.

— Но теперь же мне не одной горе мыкать! — воскликнула она, и в ее дрожащем от волнения голосе явственно слышался упрек.

— Если б сразу ты сказала обо всем, так я успел бы к нынешнему дню все обдумать, потому не серчай! И о нашем с тобой ребенке не беспокойся. Все с ним ладно будет. Как-никак княжеского рода, а потому и дорога его не в посад лежит, а в княжеские палаты.

— Твоими бы устами да мед–пиво пить, — проговорила она сквозь слезы.

— Все уладится, Марьюшка, будешь ты у меня, красавица, великой княгиней, в городе стольном жить–поживать, — приговаривал князь, гладя ее по растрепанным темным волосам.

— Что ж, слова твои как елей. Из посада — да в княгини! — проговорила Мария, надув губы, но неожиданно до нее дошел смысл сказанного, и она уставилась на князя, пытаясь понять, не шутит ли он. — Это как же? Из посада — да сразу в великие? Кто ж меня туда пустит? Да и ты — князь удельный. А во Владимире дядя твой сидит!

— Не хотел я тебе о своих задумках до поры до времени говорить, но с кем же мне еще поделиться, как не с родным человеком? Ты ж ребенка моего под сердцем носишь. Потому доверяю я тебе, — сказал князь, внимательно глядя на Марию.

Присев на край ложа, он положил ей руку на плечо и вкратце поведал и о том, что подозревает Святослава в причастности к смерти отца, и о том, что хочет отомстить ему за это и самому занять великокняжеский стол. Ни жива ни мертва внимала она его словам, вздыхала по–бабьи, участливо иногда качала головой, порой удивленно вскидывала брови, а когда он завершил свой рассказ, смотрела на него со страхом, не будучи в состоянии произнести хоть слово.

— Теперь ты о делах моих осведомлена. Все тебе поведал. Надеюсь, что будешь мне в моем трудном деле опорой, а не ковами. Знай: все делаю я не ради корысти, а лишь затем, чтоб зло искоренить. А как сяду во Владимире, и о нашем с тобой счастье да о будущности дитяти нашего позабочусь.

— Ой, Миша, чтой-то боязно мне за тебя! А ну как стрый супротив выступит? У него сил-то поболе! Что ж тогда? — Она закрыла лицо руками, а потом, скрестив их на груди, сказала твердо: — Ты не печалься, Миша! Я обузой тебе не стану. Лишь об одном прошу: береги себя. Ведь кроме тебя, сокол ты мой ясный, меня… нас, — поправилась она, провела ладонью по животу, который совсем не выдавал ее положения, и продолжила решительно: — Ведь кроме тебя, Миша, нас защитить нынче некому.

Михаил утвердительно кивнул.

На самом деле он и раньше не мог понять, как ему следует поступить с Марией, а теперь и вовсе ломал голову, что делать. Ослепленный первым сильным и искренним чувством, он совсем не думал о последствиях своего опрометчивого поступка, лишь через некоторое время, поймав укоризненные взгляды воеводы, решил, что пускай все остается так, как есть.

Не без наущения Макара, считавшего, что московская зазноба «не по роду» требует к себе от князя слишком много внимания, Егор Тимофеевич будто невзначай пару раз напоминал Михаилу Ярославичу Mономаховы «Поучения», говорил, что, мол, в пьянстве и блуде погибают душа и тело и что даже женам — воевода особенно выделял это слово — не должно давать над собою власти. Видя, что князь не воспринимает его намеки, он как-то сказал ему напрямую, что, мол, Мария вправду девка ладная да видная, но мало ли таких еще встретится, не всех же под венец вести. И сам Михаил Ярославич, когда немного поостыл любовный жар, охвативший его, стал понимать, что как ни хороша его зазноба, а в жены тем не менее следует брать дочку какого-нибудь князька, пусть даже и захудалого: все-таки поддержка будет, да и приданое не помешает. А если не торопиться с выбором, можно приглядеть невесту из хорошего рода, чтоб ему ровня была.

Однако княжеское сердце, видно, все же сильно прикипело к московской красавице, да и не холопка она, чтоб после того, как надоест, со спокойной душой ее оставить. Вот и мучался порой князь сомнениями, которые не пропали и после того, как Агафья сообщила ему о беременности Марьи. Знал, на что та намекала, но вот опять в любовном порыве все представилось иначе, и судьба будущего ребенка была решена. Хоть и неясно, что с дитем станет, когда подрастет, но уж точно появится он на свет в положенный срок.

Через несколько дней после плавания к Гостиной горе отправился восвояси Иван. Во Владимир как раз собирался Аким со своим братом и с расторопным племянником Мефодия Демидыча, к ним он и присоединился. Накануне отъезда Иван очень долго беседовал с князем и воеводой, которые давали ему последние наставления, а на прощание вручили увесистую, приятно позвякивающую калиту. Добрался он до дома известного в Москве купца затемно, а спозаранку уже ехал по дороге, ведущей к Владимиру.

Расставшись с Иваном, князь с воеводой принялись обсуждать свои дальнейшие действия. Оба они уже воочию видели, как въезжает дружина Михаила Ярославича в стольный город, как у Золотых ворот радостно встречают молодого князя владимирцы. Однако на самом деле до той поры, когда князь с дружиной смог наконец выступить в поход, было еще несколько месяцев.

Время текло неспешно. Проходил день за днем, неделя за неделей, минуло Рождество Пресвятой Богородицы, отстояли верующие службу на Воздвижение животворящего креста Господня, смерды повезли с полей хлеб, первые птицы потянулись в теплые края, а нужных вестей из Владимира все не было.

Однако, кажется, князь был одним–единственным, кого тяготило это ожидание. Мария была рада дням, которые ей удалось провести вместе с возлюбленным. Молодые бояре, знающие о намерениях Михаила Ярославича, занимались всяк своим делом. Одни, не откладывая на будущее, продолжали приглядываться к московским невестам, обдумывали, где бы поставить свой дом, а другие, решив искать суженных во Владимире, коротали время на дружеских пирушках и на ловах. И первые, и вторые спокойно дожидались, когда князь прикажет идти в поход.

Со времени приезда князя в Москву воевода, пожалуй, лишь теперь вновь почувствовал свою нужность и был горд оттого, что ему первому изволил открыться Михаил Ярославич. Измаявшись от вынужденного безделья, Егор Тимофеевич помогал князю не без внутреннего удовлетворения: как ни хороши молодые бояре, которые горазды на пирах да ловах отличаться, а для важных дел все-таки его, старого воина, опыт понадобился.

Не показывая своей радости — ведь ему было поручено весьма сложное и щепетильное дело — и даже ворча для порядка, воевода сразу после Покрова отправился навещать рязанского князя.

К Ингварю Михаил Ярославич намеривался снарядить целый отряд, но воевода сразу воспротивился, поскольку считал, что об этой поездке должно знать как можно меньше людей. Поэтому, кроме Андрея Половчанина, прозванного так то ли за внешность, то ли за его неукротимый нрав, Егор Тимофеевич взял с собой только троих из тех, кто уже был осведомлен о планах князя. Половчанин, несмотря на прозвище, был рожден на Рязанской земле, в какой-то деревушке на Оке, и места здешние знал хорошо, потому выбор воеводы пал именно на этого коренастого воина, со скуластого лица которого редко сходила улыбка.

Ингварь, старший из сыновей великого рязанского князя Ингваря Игоревича, лишь по счастливой случайности избежал горькой участи, постигшей почти всех его родных: незадолго до того, как татарские тумены вторглись на земли княжества, он уехал в Новгород–Северский к черниговскому князю. Беды ли, обрушившиеся на него, или, может быть, прожитые годы, за которые он подрастерял былой пыл, но, так или иначе, стал Ингварь Ингваревич осторожнее и осмотрительнее.

Не забыл рязанский князь о данном Михаилу Ярославичу обещании вместе с ним пойти в поход, но по прошествии времени, поразмыслив обо всем хорошенько, решил, что самому ему против Святослава вступать не резон. Он принял посланника Михаила в своих недавно выстроенных палатах, по соседству с которыми стояли некогда наспех возведенные среди пепелищ хоромы. Егору Тимофеевичу он сообщил, что об уговоре помнит, но самолично прийти к Владимиру не сможет, мол, свое княжество и на день без защиты оставить нельзя, но московскому князю, как и договаривались, помощь свою непременно пришлет. На том и расстались.

Несмотря на хороший прием и очевидную благожелательность князя Ингваря, воевода отправлялся в обратный путь с тяжелой душой. Тягостное чувство не покидало Егора Тимофеевича все время путешествия. Он поначалу был склонен объяснять это свое состояние серыми сумрачными днями, то и дело начинавшим моросить противным холодным дождем, из-за которого ныли суставы, но фраза, брошенная его молодым спутником, поставила все на свои места. «Будто по погосту едем», — поежившись, сказал Половчанин. Воевода согласно кивнул.

От его глаза тоже не укрылись и буйно поросшие бурьяном остатки сгоревших деревенек, и попадавшиеся кое–где обглоданные зверьем человеческие кости, с которых ветер сорвал пожухлую листву. Даже стольный город Рязанского княжества не обрадовал, хоть и отстраивался он заново, но как-то уж очень неспешно, будто нехотя. Сразу вспоминалось, что Рязань и впрямь теперь возводится на костях. Какая же на погосте может быть счастливая жизнь? Всех спутников явно угнетало запустение и сонное состояние, в которое, кажется, были погружены жители несчастного княжества.

Обратный путь тоже казался нескончаемо длинным. Только когда маленький отряд, возглавляемый воеводой, переправился через Оку, Егору Тимофеевичу неожиданно почудилось: вокруг что-то изменилось.

Молодые зеленые елочки, белоствольные березы и разросшиеся кусты орешника, еще не сбросившие листвы, заслоняли мрачные, почерневшие от дождей стволы, отступившие на второй план. Радовали взгляд собранные в гроздья алые ягоды, под которыми изгибались тонкие ветви молодых рябинок. Предвещали они суровую зиму, но под нудным моросящим дождиком даже приятно было думать о веселом морозце. Иногда взгляд натыкался на плотные тела сосен. Покрытые молодой розовой корой, испятнанной потеками смолы, которая успела потемнеть от попавшихся в липкую ловушку мошек, эти великаны своими корявыми розовыми ветвями доставали до самого небосвода. Даже несмотря на серое низкое небо, нависшее над головой, людям, с каждым шагом приближающимся к дому, казалось, что лес наполнился солнечным светом. Им были пронизаны заметно поредевшие кроны, его излучало золото, рассыпанное щедрой рукой по стылой земле. И хотя надоедливый дождь моросил почти не переставая, вокруг уже не было прежнего уныния. Разноцветная листва, мягким ковром устилавшая дорогу, которая пролегала вдоль русла реки Москвы, шуршала под копытами утомленных бегом лошадей. Люди почти не делали остановок. Спешили вернуться домой. В Москву.

Долгожданное известие о том, что владимирцы готовы, по мнению доверенных людей Михаила Ярославича, прогнать надоевшего Святослава, добралось до московского князя незадолго до Рождества.

Мрачное настроение уже давно не покидало князя При каждой встрече с воеводой он вспоминал об унижении, которое испытал год назад при разговоре с дядей, говорил резко, до боли сжимая кулаки. Продлись ожидание еще немного, и Михаил Ярославич пошел бы на своего врага, даже не надеясь на какую бы то ни было подмогу. Еле–еле удалось Егору Тимофеевичу уговорить его ненадолго отложить выступление.

— Чай, праздник! Надо дать людям погулять, повеселиться. А после Рождества и в путь можно… — увещевал он князя.

— С каких это пор ты благочестивым таким стал? — зло ответил Михаил Ярославич и, уставившись на воеводу исподлобья, спросил ехидно: — Небось и пост блюдешь строго?

— За одним столом с тобой, княже, часто сижу. Видишь сам, что ем, пью. Да и о моем благочестии не мне судить. Токмо я думаю, что особых грехов за мной все же нет. Но и об этом, Михаил Ярославич, не мне судить, — пытаясь сохранить спокойствие, отвечал воевода собеседнику. — Нам Ингваря предупредить время надобно. Прошу повременить с походом и затем, чтоб не осерчали люди на тебя за то, что осквернил ты ненароком светлый праздник, что не дал им душой отдохнуть, к святому обратиться. И все ж, коли не терпится, вели — выступит дружина. На то мы тебе в верности клялись. Вот только кто тогда скажет, что на сердце у людей будет! Что думать они станут! — закончил он угрюмо.

— Ладно. Так и быть. Гуляйте! — кинул зло князь, молча встал с места и повернулся к воеводе спиной, буркнув мрачно: — Вам бы всем только пиры пировать.

Воевода понял, что ему пора уходить, но, когда он поднялся с лавки, князь, резко обернувшись, сказал:

— Учти, чтоб сразу после гуляний — и в путь. Хочу в крещенские морозы не по лесам скитаться или под стенами стольного города стоять, а в великокняжеских хоромах сидеть да мед–пиво пить.

Дружина Михаила Ярославича, которая вместе с двумя подоспевшими сотнями, присланными рязанским князем, насчитывала немногим более шести сотен, добралась до Владимира на удивление быстро. Даже новички, наспех набранные в московском посаде и в близлежащих весях, не отставали от опытных княжеских дружинников.

Год назад по пути в Москву чего только испытать не довелось: и стужа донимала, и буран да метель все пути дороги позаметали. А нынче — благодать. Мороз не лютовал — бодрил, а снега хоть и укрыли все вокруг, но встреченные большие обозы, направлявшиеся через Москву в Тверь и Торжок, и один, держащий путь на Новгород, укатали дорогу так, что стелилась она под ноги скатертью. Жаль только, что зимние дни коротки, иначе оказалась бы дружина под стенами стольного города еще раньше.

Такое везение каждый объяснял на свой лад, однако все сошлись на том, что подобное начало — добрый знак.

Князь тоже был склонен считать, что судьба к нему нынче милостива, но все-таки чем ближе продвигалась дружина к Владимиру, тем тревожнее становилось у него на душе. Последнюю ночь, проведенную в богатом селе, растянувшемся по обеим сторонам дороги, Михаил Ярославич так и не смог уснуть. Согревшись у печи и отведав угощений, выставленных на стол сердобольным хозяином, он с удовольствием растянулся на лавке, но, немного отдохнув, уже был готов отдать приказ двигаться дальше. К плохо скрываемому неудовольствию князя, его своим высказыванием остановил воевода.

— Это хорошо, что дружина может нынче отдохнуть, — сказал Егор Тимофеевич, когда князь, накинув корзно, вышел на крыльцо, — никто знать не знает, что завтра с нами станется.

— Да, — ответил князь после долгого молчания и, постояв немного рядом с воеводой, пошел в избу, кинув мрачно на ходу: — На заре выступаем.

Когда дверь за князем захлопнулась, Егор Тимофеевич, кликнув Половчанина, отправился проверить выставленные дозоры — никак нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь предупредил владимирцев о приближении противника. Однако, как впоследствии выяснилось, несмотря на все предпринятые меры предосторожности, скрыть передвижения дружины не удалось.

К Владимиру подошли во второй половине дня.

Вот он — стольный город! Красуется На высоком левом берегу Клязьмы. Уже видны за высокими стенами купола церквей. Осталось лишь выйти из леска.

Река Клязьма всегда считалась надежной защитой Владимира, вот только от татар уберечь не смогла. Еще в Москве князь с воеводой, обдумывая свои действия, решили, что в любом случае со стороны Клязьмы к городу соваться нечего. Правда, теперь река дремлет под ледяным панцирем и перейти ее по насту несложно, однако быстро приблизиться к крепостной стене вряд ли удастся: пусть и свои люди — русичи, — но без жалости осыпят нападающих стрелами, обольют смолой. Да и через Золотые ворота — как ни заманчиво — враз не проскочишь: на то они и главные, чтоб сторожили их пуще глаза.

С севера закрывает подступы к городу небольшая речка, которую все на свой лад кличут: кому она Логбедь, а кому Лыбедь. Под снегом лежит эта речушка, а за ней в северо–восточном углу крепостной стены — Медные ворота. Через них и решено было попробовать вломиться в город.

На совете, устроенном князем у опушки, воевода предложил встать лагерем в лесу и двинуться на Владимир ранним утром, однако князь и слушать не хотел об отсрочке. Его поддержали Никита с Демидом, к которым присоединились и сотники рязанцев.

— Мало нас. Нам без хитрости не обойтись, — заметил Никита.

Все присутствовавшие на совете с ним согласились.

— Может, не всех наших людей в поле выводить? — вставил свое слово воевода, уже не надеясь, что его предложение придется князю по сердцу.

— Да–да. Растянемся по дороге, будто не все сотни из леса выползли, — подхватил Никита.

— Умно, — согласился князь.

Михаил Ярославич тоже все время ломал голову над тем, как бы обмануть Святослава, как сделать так, чтоб защитники города не догадались, насколько малы его силы. Предложение пришлось кстати.

Вскоре голова колонны выползла из леса.

Передвижение неприятеля не осталось без внимания защитников Владимира. После полученного от добровольного видока сообщения они с особой тщательностью глядели на дороги, что вели к городу. Вмиг усмотрели владимирцы всадников, на короткое время показавшихся у опушки и тут же скрывшихся за деревьями, сразу заметили и передовой отряд, быстро приближавшийся к воротам. За отрядом медленно потянулись из леса конные воины.

— Эй! Вы что за люди? Зачем пожаловали? — раздался звонкий голос с надвратной башни, как только передовой отряд приблизился к воротам на расстояние полета стрелы.

— Мы из княжества Московского! Князя Михаила Ярославича люди! — закричал Никита, бросив мимолетный взгляд на своего князя, державшегося от него по левую руку.

— Кто вы будете? — снова закричали сверху.

Охранявшие ворота люди не расслышали ответа из-за ветра, относившего прочь слова непрошеных гостей. Правда, и без представления стражники знали, кто к ним пожаловал. Но порядок есть порядок.

Некоторое время обе стороны безуспешно пытались перекричать поднявшийся ветер, и в конце концов ворота распахнулись, и пятеро всадников выехали навстречу гостям.

— Кто вы будете? — спросил, зло сверкнув глазами, надутый от важности рыжебородый боярин, которого московский князь имел возможность не раз видеть в окружении своего отца.

— Я есмь князь московский, Михаил. Великого князя владимирского Ярослава Всеволодовича сын, — прозвучал в ответ спокойный голос.

— Зачем во Владимир пожаловал? — процедил боярин сквозь зубы свой вопрос.

— Стрыя проведать! — усмехнулся князь, который, видя злость боярина, понемногу обретал самообладание. — Или теперь мне приглашение для этого надо испрашивать?! — весело воскликнул он и, улыбнувшись впервые за несколько дней, взглянул на своих товарищей.

— А зачем же, князь, воев с собой ведешь? — спросил боярин, угрюмо наблюдая за тем, как из лесочка появляются все новые и новые всадники.

— Неужто Святослава малая дружина моя устрашить могла? — ответил князь вопросом на вопрос. — У него ведь сил — не чета моим.

— У великого князя Святослава Всеволодовича, вправду, сил не мерено, не считано! Кто ты такой, чтоб великий князь тебя страшился? Нечего ему тебя страшиться! И звать он тебя не звал! — брызжа слюной, прокричал скрывавшийся за спиной боярина нарочитый. Седовласый и худой, он зло смотрел на князя и его людей.

— Так зачем ты дружину с собой ведешь? — спросил рыжебородый и стрельнул взглядом по вооруженным людям, остановившимся в нескольких саженях за спиной князя.

— А чтоб занять стол владимирский, — нагло улыбаясь, ответил Михаил, с любопытством наблюдая за смятением, которое охватило переговорщиков.

— Ты, никак, запамятовал: Святослав Всеволодович престол владимирский наследовал по лествиничному праву! Занял его после смерти брата своего, твоего, Михаил, отца! — кинул боярин, смущенный наглостью молодого князя и вдруг почувствовавший опасность. Он развернул своего коня и, на ходу обернувшись, крикнул: — Не о чем нам с тобой, князь, говорить! Убирайся в свой удел!

Прибывшие с боярином переговорщики, последовали его примеру, важно потянулись за ним.

Михаил Ярославич, ничего другого от переговоров и не ожидавший, с трудом стерпел недопустимый тон боярина и, сжимая кулаки, наблюдал за людьми, которые неспешно, в полном сознании своей исключительности, двигались к распахнутым настежь воротам, как вдруг ему в голову пришла шальная мысль. Князь поглядел на Никиту, тот, кажется, подумал о том же…

Громкий свист прорезал морозный воздух.

— Впе–р-р–ред! — заорал что было сил князь и, вскинув над головой меч, понесся к воротам.

Его люди словно только и ждали этого приказа.

Не успели владимирские вятшие преодолеть и половину пути, как их уже обогнали всадники, во весь опор мчавшиеся к воротам. Охранявшие вход в город владимирцы, поняв свою ошибку, попытались преградить путь летевшим им навстречу московитам, как про себя они именовали людей князя Михаила, но было уже слишком поздно.

Всего несколько десятков стрел успели послать владимирцы в сторону быстро надвигающейся в сумерках темной массы, и всего несколько мгновений длилась потасовка, завязавшаяся у так и не запертых ворот. И вот уже мимо них, мимо упавших в снег стражников, словно бурная река, что прорвала запруду, хлынули в город сотни московского князя, быстро растекаясь по улочкам и проулкам, сметая все на своем пути, к главной цели — к детинцу. Там невдалеке, чуть поодаль от Успенского собора, епископского двора и Дмитровского собора, стоял великокняжеский дворец.

Дорогу к детинцу дружинники князя не забыли, а уж сам Михаил Ярославич и вовсе мог добраться до него с закрытыми глазами. Размахивая мечом, который, как оказалось, сегодня служил ему лишь для устрашения, князь диким ветром пролетел через Средний город, едва ли не первым примчался к воротам детинца, не поняв даже, что по какой-то причине стоят они распахнутыми, подлетел к крыльцу, спрыгнул с коня и побежал, перескакивая через ступеньки, наверх — к горнице, к великокняжеским покоям.

Однако покои оказались пусты: Святослав Всеволодович из города сбежал! Наступившая ночь не позволила тут же начать его поиски. Куда скрылся великий князь, никто из оставшейся в палатах дворни сказать не мог. Все клялись и божились, что он еще утром, никому ничего не говоря, спешно собрался и покинул город через Серебряные ворота.

«Опередили, видно, вестники меня! — с досадой кусал губы князь Михаил. — Не успел тепленького взять да в глаза ему глянуть, выведать, за сколько он отца моего продал».

Наблюдая за тем, как, сжимая сломанную в бессильной злобе плеть, мечется по палатам Михаил Ярославич, воевода думал о своем: «Хорошо, что Святослав сбежал. Иначе наверняка не видать нам Владимира, как своих ушей. Обороняли бы его не так лениво, как вышло теперь. В дружине Святославовой рубак отчаянных немало. Многие бы с обеих сторон полегли. И неизвестно, кто бы верх тогда одержал. Здесь уж никакая лихость нам бы не помогла».

Услышав раздавшиеся из большой горницы, в которой принято было принимать гостей, злобные выкрики своего князя, адресованные дяде, Егор Тимофеевич перекрестился и еще раз подумал о том, что побег Святослава — большая удача. «В такой-то злобе и до пролития крови недалеко, — поглядел он с укоризной в сторону горницы, где князь продолжал что-то кричать подвернувшемуся под руку Никите. — А ведь Святослав — какой-никакой, а дядя ему. А ну как нет на нем вины? Мало ли что в Орде болтают, и еще неизвестно, кто все это Александру поведал, а Михаил уж готов стрыя на меч поднять. Негоже это. Негоже».

Дружинники, посланные князем на поиски Федора Яруновича, явились ни с чем: дом его был пуст и, как сообщили допрошенные соседи, боярин вместе с семейством, еще до Рождества уехал из города. Известие это подлило масла в огонь.

Пока Михаил Ярославич бушевал в бессильной ярости в великокняжеских палатах, воины, пришедшие в город вместе с ним, делали свое дело — грабили под шумок зазевавшихся владимирцев, которые не удосужились покрепче запереть свои ворота. Правда, и крепкие запоры не всем помогли. В ту ночь из нескольких десятков богатых дворов едва ли не подчистую было вынесено все, что привлекло внимание жадных до поживы воинов.

В основном усердствовали в грабеже новички, которые, отправляясь в поход, втайне рассчитывали на богатую добычу. Не отставали и рязанцы, которые помнили все обиды, нанесенные владимирскими князьями еще их отцам и дедам. Именно по этой причине они, несмотря на все предупреждения князя Михаила, воеводы и сотников, не могли отказать себе в удовольствии не поглумиться над разжиревшими столичными жителями, не лишить их хотя бы части богатств, которые, как были уверены бедные московиты и рязанцы, просто не могли быть нажиты праведным трудом.

Демид, видя такое дело, поспешил с докладом к князю, и тот приказал во что бы то ни стало прекратить грабежи и насилие. Дружинники, преодолевая сопротивление своих недавних соратников, к утру смогли навести в городе порядок.

Натерпевшиеся за ночь страху жители смогли немного перевести дух и со смешанными чувствами собрались на площади перед детинцем, выслушали сообщение, которое с возвышения громовым голосом прокричал глашатай.

Узнав, что отныне великим князем владимирским стал Михаил Ярославич, племянник покинувшего город Святослава, горожане немного удивились, не веря, что такое возможно. Ведь еще день назад Святослав грозился всех своих врагов вымести из княжества.

Некоторые из бояр, служивших еще Ярославу Всеволодовичу, и даже купцы, которым везде хорошо, где идет бойкая торговля, стали спешно собирать свое добро, во избежание неминуемых за таким заявлением неприятностей намериваясь как можно быстрее покинуть город. Кое-кто из горожан, тех, что жили своим ремеслом, и даже отдельные черные людишки, кому и терять-то нечего, подумывали, почесывая синяки и ссадины, полученные от разгулявшихся княжеских гридей, о том, не променять ли шумную и опасную столичную жизнь на житье–бытье где-нибудь в спокойном уделе, у какого-нибудь тихого доброго князька.

«Что ж, посмотрим, каким будет этот великий князь, — думали люди, стоявшие на площади в тупом оцепенении. — Ярослав был неплох. Брат его за год успел всем надоесть. А вот сын? Видно, решимости ему не занимать, раз такое учудил. Говорят, и воев у него кот наплакал, а пойти на Владимир не побоялся. Храбр Михаил Ярославич. Но чтоб с великим княжеством управляться, одной храбрости мало. Посмотрим, посмотрим, сможем ли с ним поладить».

Много еще о чем думали люди, слушая глашатая, но, наверное, главная мысль, которая посетила всех без исключения, была: «Пусть кто угодно в детинце сидит, лишь бы меня не трогали».

— Эй, передай-ка князю, — как там его, Михаил Ярославич? — передай, чтоб зазря владимирцев не обижал. Пошто его люди нас нынче пограбили! — крикнул кто-то из толпы.

На смельчака обернулись, некоторые испуганно зашикали. Но глашатай, за спиной которого маячили вооруженные люди князя, не смутился и гаркнул: «Передам!»

— Ежели, добрые люди, кого из вас невзначай обидели, не обессудьте. Всяко бывает, — выступив вперед, прокричал с расстановкой Демид. Подняв руку, чтоб его все увидели, осматривая свысока волнующуюся внизу толпу, он продолжил свою речь, четко выговаривая каждое слово: — Просил великий князь владимирский Михаил Ярославич передать, что больше никто вас обижать не посмеет.

— А что ж сам выйти не похотел? — опять раздался чей-то голос из толпы. — Али спугался?

— Ктой-то там такой пытливый? — усмехнулся Демид, с удовлетворением глядя, как люди вытолкнули вперед краснолицего коренастого мужика, крикнул в толпу: — Михаил Ярославич — муж хоробрый! Он сей момент с иерархами церковными беседу ведет, потому и нас к вам послал, чтоб удостоверились: не в обиде ли вы на людей его.

— Чего уж там, — раздались с нескольких сторон негромкие голоса тех, кому прошедшей ночью удалось избежать ограбления и увечий.

— Хочет великий князь, чтоб знали вы, — прокричал Демид, — что за вас, за владимирцев, за мизинных и за вятших, за тех, кто ремеслом своим жив, за торговых людей и за смердов, потом ниву поливающих, — в общем, за всех, кто с нынешнего дня у него под рукой, стоять крепко будет и в обиду не даст никому. Ни соседям, жадным до чужих пирогов, ни Батыевым воинам, коли те опять надумают к нам сунуться.

Демид махнул рукой, поклонился и под одобрительный гул в сопровождении своих людей удалился за ворота детинца.

Михаил Ярославич и в самом деле вел затянувшуюся беседу с церковными иерархами. Владимирский епископ еще утром возвел его на великокняжеский престол. В душе он, может, был против — ведь, как знал вчерашний московский князь, со Святославом у него сложились неплохие отношения, — но виду епископ не показал. Благословил. Да и что ему оставалось делать: Михаил вот он — тут, а Святослава и след простыл. Раз уж князь, сидя за крепкими стенами, так убоялся племянника, что сбежал, никому ничего не сказав, не предупредив своих верных людей, то вряд ли можно рассчитывать, что сможет он вернуть брошенный престол. Так, наверное, рассуждал епископ, так рассуждали и другие, оставленные Святославом на произвол судьбы и милость узурпатора.

Посетил князя Михаила и киевский митрополит Кирилл, который уже несколько лет жил во Владимире. Пробыл в княжеских палатах недолго, словно хотел лишь посмотреть на человека, посмевшего прогнать с престола родного дядю, получившего ярлык на княжение в самой Орде. Поглядел, удостоверился, что Михаил мало похож на своего брата Александра, которого Кирилл благословил перед отправкой к Батыю и даже вручил запасные Святые Дары, и, недолго поговорив о том, как должно великому князю нести службу, благословил Михаила и отправился восвояси.

Князь Михаил вздохнул с облегчением, выпроводив наконец разговорчивого епископа, который, не чувствуя недовольства слушателя, все никак не мог прервать своих нравоучений. Сначала князь, как и подобает доброму христианину, слушал служителя церкви с должным вниманием и почтением, но вскоре понял, что цель долгого разговора пастыря заключается не в проповеди добра и смирения, которыми следовало бы преисполниться новоявленному великому князю, а прежде всего в выяснении намерений Михаила. Сразу потеряв интерес к беседе, князь откровенно заскучал, стал разглядывать гладкое лицо священнослужителя, его пухлые пальцы, придерживавшие на выпяченном животе большой золотой крест, покрытый голубой эмалью. Епископ не понравился Михаилу, но распрощался он с ним вполне благожелательно, пообещав передать на благие дела, на нужды церкви и ее паствы богатые дары.

Закончив утомительную беседу, князь хотел было, как и собирался, отправиться на площадь, к народу, но, глянув в стрельчатое окно, понял, что уже слишком поздно. Стукнув с досады кулаком по столу, он крикнул Демида, который тут же явился на зов и как мог успокоил князя, без утайки поведав о произошедшем сходе.

День неумолимо клонился к вечеру. Пролетел этот первый день великого князя в одно мгновение.

Столько дел было намечено, но и половины из них не переделано. В сенях с самого утра томились в ожидании разговора с новым великим князем бояре. Когда епископ согласился благословить его на служение, Михаил Ярославич ненадолго пригласил их в просторную горницу, а потом, по настоянию все того же епископа, вынужден был отослать назад. Прогнать бы всех, остаться одному, собраться с мыслями или, в конце концов, отдохнуть — ведь две ночи подряд не смыкал век, — однако Михаил решил, что обижать бояр все-таки не следует.

Расторопный Макар, который, как и хозяин, и большинство людей князя, вторые сутки был на ногах, убрал со стола опустевшую серебряную кружку, смахнул в ладонь крошки от пирога и по знаку Михаила Ярославича распахнул двери, приглашая бояр в горницу.

Многие из тех, кто гуськом входил в просторную горницу, освещенную несколькими ярко горящими в шандалах свечами, бывал здесь не единожды. Некоторые из вошедших служили еще Ярославу Всеволодовичу, и потому лица их были знакомы князю, и он кивал дружески, но многих видел впервые и приглядывался к ним особенно внимательно. К счастью, бояре, словно почувствовав неуместность в данной ситуации длинных речей, коротко, но весьма цветисто высказали свое почтение новому князю, превознося его смелость и ум и пообещав служить ему верой и правдой.

Князь, поблагодарив пришедших за все сказанное, с облегчением распрощался с гостями, которые, чинно раскланиваясь, потянулись к выходу.

Ночь выдалась черной–пречерной. Облака закрыли звезды, а бледный месяц, вчера сверкавший над головами, как кривая татарская сабля, теперь едва был виден за плотной завесой. Князь упал на высокое ложе, застеленное тонкими шелковыми покрывалами, и сразу же погрузился в сон. Когда утром сумрак в его опочивальне стал рассеиваться, Михаил Ярославич открыл глаза, удивленно осмотрелся вокруг и, поняв, что все произошедшее с ним не сон, глубоко вздохнул, положил руки за голову и уставился в нависавший над ложем полог, пытаясь разобраться в своих чувствах.

Все вроде бы вышло так, как он хотел, как задумал, но тем не менее его что-то беспокоило, не давало в полной мере насладиться своей удачей. Князь прикрыл глаза и, тут же увидев перед собой суровый лик отца, мгновенно понял, что именно это видение мешало безмятежно радоваться своей победе.

Порой Михаил видел отца в своих тревожных снах, иногда даже разговаривал с ним, просил совета, а проснувшись, всегда помнил мельчайшие подробности увиденного в грезах. На этот раз Ярослав Всеволодович предстал не в привычном живом образе, а таким, как его нарисовал живописец в небольшой церкви Спаса, что возвели близ Новгорода на речке Нередице.

Очень давно, когда Михаил был еще ребенком, Ярослав Всеволодович с гордостью показал сыну свое изображение на стене этого небольшого однокупольного храма. С каким-то незнакомым смущением отвечая на детский вопрос, он объяснил, что нарисованный князь в руках своих держит не игрушку, а маленькую церковь, которую преподносит в дар Христу. Портрет не понравился мальчику: ему показалось, что человек с длинным носом с горбинкой, со сросшимися на переносице бровями и глазами навыкате, сурово смотрящими на него со стены, мало похож на его доброго отца. Об этом ребенок не преминул тут же сказать и услышал в ответ громкий, раскатистый смех. И вот спустя столько лет Михаил как наяву видел перед собой родное лицо. Из-под шапки, отороченной мехом, смотрели на него спокойные темные глаза, суровое выражение которых теперь было хорошо знакомо. Михаил давно уже знал, что значит этот взгляд.

«Неужто я не прав? Неужто поторопился? — в смятении подумал князь. — Нет, не мог я ошибиться. Сердцем чую, что на моей стороне правда. Но отец-то почему таким привиделся? — Михаил еще некоторое время лежал, глядя на темный полог, а потом решительно поднялся, сказал слух: — Что ж, видать, так Богу было угодно. Без его помощи не занять мне великого стола».

Подойдя к иконам, князь опустился на колени и, глядя на установленный на полке складень, подаренный матерью, беззвучно зашевелил губами.