День поначалу не предвещал ничего особенного. С раннего утра Олег отправился на рыбалку вместе с Хэльмаром и ещё пятью данами. Они взяли лодку у знакомого рыбака и вышли в море там, где низкая песчаная коса образовывала нечто вроде лагуны.

Синева небес сливалась у горизонта с синевой моря. Вольный ветер гнал к берегу небольшую волну. Лодка покачивалась, и это навевало разнеживающую дрёму. Даны посмеивались, глядя на Олега, развалившегося на носу судёнышка, позабывшего и про удочку с наживкой и про все на свете.

Неожиданно остроглазый Эйнар тревожно указал рукой вдаль.

Там, над самой кромкой моря возникла гряда белых облаков, которые постепенно превращались в паруса кораблей.

- Кого-то несёт? - проворчал Хэльмар.

Он приказал Гутруму и Хальфдану грести к берегу.

Очнувшийся от дрёмы Олег встал и, прикрыв глаза от солнца, стал рассматривать далёкие силуэты приближающихся кораблей. Их было не меньше десятка, они шли вереницей друг за другом. На переднем корабле ярко вспыхивал на солнце обитый медью таран. На корме развевалось знамя на наклонном древке.

- Это ромейские корабли, - сказал Эйнар, разглядев на красном полотнище знамени изображение золотого двуглавого, орла.

Хальфдан и Гутрум враз стали медленнее работать вёслами. Виглеф и вовсе предложил продолжить рыбалку: чего опасаться?

- Гребите, гребите, - поторопил гребцов Хэльмар. - Кто знает, зачем идут сюда ромейские корабли? Может, намечается поход на сельджуков, а может, это по его душу.

И Хэльмар выразительно кивнул на Олега.

Даны мигом все поняли.

- Ты хочешь его спрятать? - спросил Эйнар, глядя в глаза Хэльмару. - И объявить, что он сбежал. Но в таком случае виновным будет Ксенон, а ему это не понравится.

- С Ксеноном я договорюсь, - отмахнулся Хэльмар.

Лодка с данами и Олегом вернулась в торговую гавань Родоса, опередив флот примерно на полчаса.

Но опасения Хэльмара были напрасными. Оказалось, что корабли пришли из Мраморного моря и привезли на Родос христиан, спасшихся от сельджуков по еле недавнего падения Никомедии. Этот большой город был столицей богатой азиатской провинции ромеев - Вифинии. Сельджуки завоевали Вифинию ещё три года назад, ныне они овладели и Никомедией, расположенной на берегу Мраморного моря.

Кораблями ромеев, пришедшими от берегов Босфора, командовал сам друнгарий флота по имени Дамаст Музалон.

С Ксеноном Музалона связывала давняя дружба, поэтому он доставил на Родос тех никомедийцев, которые не пожелали обосноваться в душном и тесном Константинополе, куда и без того сбежалось бессчётное число христиан из Малой Азии. Сам Дамаст был родом из Никомедии, поэтому и радел о своих земляках, разом лишившихся всего имущества.

Ксенон разместил никомедийцев на постоялых дворах и в пустующих старых казармах близ западной городской стены. Для наиболее знатных беженцев были отведены дома в лучшей части города. Семью самого Музалона Ксенон поселил в своём доме.

Вечером того же дня на званом ужине в гостях у Ксенона собрались его друзья и родственники, были приглашены и Хэльмар с Олегом. Ксенон попросил Хэльмара, чтобы тот позвал также Эйнара.

Застолье было невесёлое, более похожее на поминовение христиан, павших в неравной битве при защите Никомедии от сельджуков.

Женщины пришли в траурных платьях, столь же неброско были одеты и мужчины. В самом начале трапезы местный епископ сотворил краткую молитву во успокоение душ христиан, завершивших свой земной путь под мечами и копьями.

Ксенон перед самым пиром познакомил Музалона с Олегом, заметив при этом, что на пленника имеет определённые виды император Вотаниат. В ответ Музалон сказал фразу, которая озадачила Олега и явно смутила Ксенона.

- Я думаю, Олег не совершит ошибку и не станет служить вчерашнему императору, но предпочтёт службу императору завтрашнему.

Сидя за столом рядом с Хэльмаром и Эйнаром, Олег обдумывал сказанное Музалоном, ибо сказано это было явно неспроста. Он то и дело поглядывал на соседний стол, за которым восседали Ксенон, Музалон и их жены. Разгорячённый вином друнгарий резко отзывался о Никифоре Вотаниате, который, по его мнению, намеренно ослабил гарнизон Никомедии, дабы с потерей этого важнейшего города отказаться от борьбы за азиатские владения Империи и сосредоточить все усилия на удержании европейских провинций и островов Эгеиды.

- Старик полагает, что сицилийские норманны опаснее сельджуков, ибо у норманнов есть флот, а у сельджуков флота нет, - раздражённо говорил Музалон. - Он надеется, что море остановит сельджукские полчища. Как будто заветной целью их были Никея и Никомедия, с захватом которых они прекратят войну. Это же бред! Сельджуки будут воевать и дальше, ведь теперь от Константинополя их отделяет лишь Босфор. Да, пока у сельджуков нет боевых кораблей, но пройдёт время и у них появится собственный военный флот. Такое уже было триста лет тому назад во время нашествия арабов. Тогда наши предки недооценили арабов, полагая, что дикие кочевники не смогут перейти с коней на корабли из-за боязни моря. И поплатились за это! Арабский флот дважды осаждал Константинополь с моря. Предков спасло владение негасимым огнём, которым были сожжены корабли арабов.

Кто-то из гостей заметил, что и поныне секретом негасимого огня владеют только ромеи. И какой бы огромный флот ни создали сельджуки, он все равно будет сожжён.

- На греческий огонь уповает и наш старичок, - не весело усмехнулся Музалон. - А по мне лучше бить сельджуков на суше и не подпускать к морю.

- Мне кажется, друзья, что нашего седовласого василевса больше занимает не война, а прелести василевсы, - вставил Ксенон. - Согласитесь, после грязных войсковых потаскух делить ложе с такой красивой женщиной царского рода - это воистину сон, ставший явью.

Мужчины оживлённо загалдели, дополняя замечание Ксенона недвусмысленными репликами. Кто-то со смехом сказал, что в возрасте Вотаниата можно работать на ложе с женщиной языком, но никак не детородным органом, способным лишь мочиться и то не всегда.

- Скорее всего у них все заканчивается невинными поцелуями и несмелыми объятиями, как у маленьких детей, - высказался подвыпивший Музалон. - Вряд ли красавица Мария допускает к своему телу этого мужлана, рыгающего как верблюд.

Музалон хотел было ещё что-то сказать, но тут в трапезной появилась невысокая молодая женщина в сером шерстяном платье без рукавов; такие платья были в моде у местных знатных женщин в жаркое время года. Голову незнакомки покрывала тончайшая накидка, прикреплённая к волосам заколками. Женщина села за стол рядом с супругой Музалона, при этом ему пришлось сдвинуться в сторону вместе со стулом, чтобы опоздавшей гостье хватило места.

Олег заметил, что незнакомка чем-то похожа на Музалона: то ли небольшим прямым носом, то ли росчерком губ, то ли изгибом бровей. Она выглядела серьёзной и задумчивой и явно не вписывалась в развязную беседу, которую вели между собой Музалон и Ксенон.

Олег напряг слух и уловил, что Музалон, обращаясь к пришедшей, называет её сестрой. А его жена называет свою соседку только по имени - Феофанией.

Пиршество тянулось долго. Гости провозглашали здравицы в честь Дамаста Музалона и других ромейских военачальников, сторонников непримиримой борьбы с сельджуками. Поднимались чаши и в память о соратниках Дамаста, сложивших головы в сражениях. Бесшумно сновали слуги, меняя блюда на столах и унося объедки. Иногда кому-то из гостей делалось дурно, и его выводили из зала соседи, либо те же слуги. За перегородкой играла музыка: флейты и какие-то струнные инструменты. Звучали исключительно греческие мотивы.

Когда сумерки тёплой южной ночи заполнили пиршественный зал, были зажжены масляные светильники на высоких подставках. Колеблющиеся от дуновений ветерка оранжевые язычки пламени создавали игру света и тени, расцвечивая яркими бликами ячейки толстых разноцветных стёкол в узких закруглённых кверху окнах просторной залы. В распахнутые настежь двери влетали запахи и шелест листвы из прилегающего к дому парка.

Наконец гости насытились и напились. Ксенон попросил Эйнара исполнить какую-нибудь из его песен, подходящую для настоящего момента. Эйнар запел грустную песню под названием Хемланден, что в переводе с датского означало «Родная земля». В голосе молодого песнетворца, оторванного от отчего края и любимой девушки, слились тоска и грусть, которые напитали мотив и слова песни потрясающей проникновенностью.

Все находившиеся в зале невольно притихли, очарованные. Никто кроме Хэльмара не понимал содержание песни из-за незнания датского языка, но всем был понятен её высокий смысл: пел человек, тоскующий по родине. Олег не впервые слышал эту песню, Хэльмар частенько просил Эйнара спеть её, но и он с трудом удержался от подступивших слез. Ведь и он мыкается ни чужбине, страдая душой, когда видит во сне родные русские лица и далёкий Чернигов.

Из никомедийцев, присутствующих на пире, многие плакали, словно заново переживая и осознавая тяжкий момент утраты родного города. Олег заметил слезы и на лице Феофании. Женщина была все так же серьёзна и задумчива, лишь катившиеся по щекам слезы выдавали её душевное волнение. Олег не мог оторвать глаз от лица Феофании, скорбного, благородного и прекрасного. А она смотрела на поющего Эйнара, который подыгрывал себе на лютне, так, что Олег отдал бы полжизни за такой же взгляд.

Наконец песня смолкла. Сидевшие за столами мужчины и женщины пребывали в каком-то оцепенении, заворожённые и потрясённые. Струны смолкли, но высокая печаль продолжала царить в зале. Она сковала людям уста, растревожила их сердца и исторгла слезы из глаз: такова была волшебная сила песни!

Когда всеобщее оцепенение прошло, знатные матроны и вельможи со всех сторон устремились к Эйнару, который мигом оказался в центре внимания. Его одаривали золотыми монетами, похлопывали по плечам, ему говорили похвальные слова в превосходных степенях, на которые так богат греческий язык. Женщины целовали его, не стесняясь мужей и братьев, желая выразить своё восхищение столь чудесным пением. Эйнара называли новым Орфеем, любимцем муз, «сладкозвучным соловьём», который и бездушный камень заставил бы плакать.

Подошла к Эйнару и Феофания. Она сняла с шеи золотую цепочку с кулоном из оникса, на котором был искусно вырезан крылатый конь.

- Это Пегас, олицетворяющий духовную сущность любого поэта, певца и музыканта, а также творческий порыв, - Феофания протянула кулон Эйнару. - Пусть он помогает тебе, друг мой, и дальше творить столь же прекрасные песни.

Домой Хэльмар и Эйнар возвращались совершенно пьяными. Олегу приходилось направлять их путь, иначе они забрели бы не туда, куда нужно. Если Хэльмар был пьян от вина, то Эйнар был опьянён восторженным признанием его дара. Он шёл по тёмным пустынным улицам Родоса, опираясь на плечо Олега и разглагольствуя о красоте Феофании и о её душевной чуткости, правда, не забывая при этом в столь же восторженных словах отзываться о супругах Ксенона и Музалона, одаривших его золотыми монетами.

- Даю голову на отсечение, друг Эйнар, больше всего этих матрон восхитил ты сам, а не твоя песня, - промычал пьяный Хэльмар. - Ещё бы! Такой красавчик. Просто ангел во плоти! Ты раззадорил похоть этих слезливых матрон, Эйнар. Любая из них готова прыгнуть к тебе в постель, так что не теряйся, дружок.

Эйнар сердито отвечал, что не желает слушать такую похабщину.

- Я видел глаза этих прекрасных женщин, в них не было вожделения, - молвил он с пылким возмущением. - Я чувствовал на себе их пальцы, но в этих прикосновениях не было похоти.

- Ты наивен, Эйнар, - ворчливо отозвался Хэльмар. - И ещё многого не понимаешь в жизни. А в женщинах, дружок, ты и вовсе не разбираешься.

Олег не слушал эти препирательства, отыскивая дорогу в лабиринте улиц и переулков, стиснутых каменными изгородями и затенённых помимо ночного мрака ещё и густыми кронами деревьев, нависших сверху.

Мысли его были о Феофании.

Церковь Богородицы в Никефории, предместье Родоса, привлекала внимание Олега тем, что своим куполом и архитектурными пропорциями очень походила на Спасо-Преображенский собор в Чернигове. Даже внутреннее убранство храма было отчасти схожим с внутренними помещениями черниговского собора. Вот только настенные росписи здесь были совсем другие, воспроизводившие не крестный путь Иисуса Христа, а жизнь его матери Девы Марии.

Настоятель храма преподобный Аарон приметил русского князя, который часто посещал его храм или один, или в сопровождении воинов-данов. Аарон свёл знакомство с Олегом и постепенно узнал почти все события из его жизни. Узы взаимной симпатии незаметно связали Олега и Аарона. Бывало, они уходили на задний двор и там, сидя на скамье в тени лавровых деревьев, вели долгие задушевные беседы.

Так было и в тот день, но лишь с одним исключением: Аарон и Олег решили прогуляться до часовни Святой Екатерины, которая находилась на холме шагах в трёхстах от церкви Богородицы. Холм с часовней и окружающая его платановая роща входили в храмовый участок, обнесённый невысокой, но прочной стеной из больших валунов, скреплённых глиной.

Дорожка, выложенная обломками мраморных плит, вела вверх по склону холма. Медленно идя, Аарон и Олег вели неторопливую беседу. Вернее, говорил Аарон. Ныне он решил рассказать Олегу про свою неудачную жизнь. Оказывается, до посвящения в монашеский сан Аарон долгое время был секретарём в канцелярии эпарха, потом служил в войске, предводительствуя отрядом тяжёлой кавалерии. Звали его тогда Панфилом. Частые ранения и столь же частые смены василевсов на троне Империи оборачивались для Панфила всевозможными напастями. Один василевс ценил Панфила, но тем не менее отнял у него жену. Другой преследовал за преданность своему предшественнику. Третий приблизил к себе, однако поручал ему самые грязные дела. В конце концов Панфил не выдержал и постригся в монахи. За шесть лет ревностной службы он, получив в монашестве имя Аарон, дослужился до настоятеля храма.

- И это не предел моих устремлений, друг мой, - молвил Олегу Аарон уже на вершине холма, с которого открывался чарующий вид на море и на гряду островов вдалеке. - Со временем я стану епископом, а то и митрополитом. Кто знает, быть может патриарх прикажет мне возглавить митрополию на Руси.

С этими словами Аарон хитро подмигнул Олегу. Тот лишь улыбнулся. Кто бы мог подумать, что и священническая ряса не смирит честолюбие этого человека.

Олег и Аарон задержались у входа в часовню, любуясь видом далёкой морской глади. Аарон продолжал развивать свою мысль, говоря, что лишь духовное звание даёт возможность человеку незаурядному полностью проявить себя. Ведь священники всех рангов подчиняются патриарху, но не василевсу. А в патриархи, в отличие от василевсов никогда не проходят люди ограниченные, либо просто самодуры, каким является нынешний император Никифор Вотаниат.

- Вот ты, князь, испытал на себе несправедливость от великого князя киевского, во вражде с которым потерял двух родных братьев и одного двоюродного, - продолжил Аарон. - Благодаря козням все того же великого князя оказался в плену. Теперь у тебя нет ни родины, ни власти, ни свободы. Никифор Вотаниат может пощадить тебя, но может и не пощадить. Поэтому, князь) я предлагаю тебе, пока не поздно: отрекись от мирской суеты и постригись в монахи. Я помогу тебе в этом. Служение Господу очистит от всего греховного и возвысит тебя, князь. По прошествии времени ты сможешь, как и я, стать настоятелем храма или монастыря, к тебе пойдут люди со своими чаяниями и печалями. Ты станешь посредником между прихожанами и Богом, станешь в какой-то мере властителем душ заблудших и отчаявшихся. Слово Божие есть высшая и самая праведная власть в мире, поверь мне. Ему внимают с почтением не только простые люди, но и короли.

- Ты призываешь меня отречься от жизни, в которой я, может, и не праведно жил, зато был воином и князем, - сказал Олег. - Да, ныне я низвергнут подлостью и предательством в униженное состояние, но это не значит, что я не обрету вновь свободу. Я не расстался с мыслью о мести. Я лелею свою месть в глубине души. И верю, что даже если Господь окончательно отвернётся от меня, я и без его помощи пройду свой жизненный путь, как бы тернист он ни был.

- Я не понимаю твоего упорства, князь, - вздохнул Аарон. - Ты похож на пловца, угодившего в стремнину бурной реки. Как бы ни была сильна твоя воля, однако довлеющий над тобой рок всё равно сильнее. Неразумно отталкивать руку помощи от Господа, протянутую тебе через моё посредство. Вспомни, сколько горести принесла тебе княжеская власть! Сколько раз ты смотрел в глаза смерти, будучи облечённым ею. Что завидного в этой власти? Чем она манит тебя, князь? Уж не сонмом ли опасностей, преследующих всякого властителя? Неужели прожитое ничему тебя не научило, друг мой?

Вопросы Аарона прозвучали с тем пылким чувством, с каким обычно обращается к пастве священник, уверенный в своей незыблемой правоте.

Поскольку Олег хранил молчание, Аарон продолжил:

- Вдумайся, князь. Ведь есть иная власть, не менее могущественная, чем венец правителя, и при этом более безопасная. Неужели тебе не хочется, чтобы пред тобой склоняли головы прочие князья, в том числе и великий князь киевский? Неужели тебя не прельщает великолепие, каким окружены князья Церкви?

- Зависть не красит любого смертного, а князя тем более, - ответил Олег. - Я постараюсь, друг Аарон, объяснить своё нежелание следовать твоему совету. Да, у митрополита почёта больше, чем у самого великого князя. А ещё есть власть золота, коей поклоняются торговцы всех мастей, иные будут побогаче князей. Видел я хоромы богатых купцов в Тмутаракани, таким и король германский позавидовать может. И здесь, на Родосе, богатые купцы живут как короли! Так что же мне теперь купцам завидовать по причине своей бедности?

Аарон молчал, слушая неторопливую речь Олега.

- Поведаю я тебе, друже, притчу одну. Услышал её от одного каменотёса. Года два тому назад бежал я с разбитым воинством своим к половцам в Степь и задержался в Путивле, чтобы похоронить достойным образом своего двоюродного брата Бориса. Путивльский каменотёс в перерывах между делом и рассказал мне сию притчу.

Жил некий каменотёс, которому надоела его изнурительная работа - вырубать из горы камни под палящими лучами солнца.

«Как это утомительно тесать камень под жарким солнцем! - сказал он себе. - Я бы хотел оказаться на его месте высоко в небе и быть, как и светило, всемогущим».

И случилось так, что его просьба была чудесным образом исполнена, и он стал солнцем.

Довольный, он начал посылать вниз свои лучи, но вскоре заметил, что они отражаются от облаков.

«Что за радость быть солнцем, если облако может остановить мои лучи?» - воскликнул он.

И тогда превратился он в облако и летал по всему свету, проливался на землю дождём, но затем был развеян ветром.

«Значит, ветер может рассеивать облака. Он, должно быть, самая могучая природная стихия! Так я хочу быть ветром». - И он стал ветром.

Он дул, налетал порывами, бушевал. Но однажды путь ему преградила высокая неприступная гора.

«Какой смысл быть ветром, если его может задержать какая-то гора?» - И он превратился в гору.

А спустя немного времени он почувствовал, как по нему бьют молотом - кто-то очень сильный пробивал себе путь сквозь гору.

Это был каменотёс.

Выслушав Олега, Аарон понимающе покивал головой. Теперь ему стал ясен жизненный принцип странного русского князя. И удивительное дело - после услышанного Аарон проникся к Олегу ещё большим уважением. Русы всегда удивляли то своей подкупающей наивностью, то мужеством, не поддающимся описанию, то непредсказуемостью поступков.

«Берегись, старик! - мысленно обратился Аарон к Никифору Вотаниату. - Ты держишь в клетке опасного зверя. Одно неверное движение, и этот зверь мигом растерзает тебя. Мы, ромеи, сильны хитростью и величием власти, но русский князь силен твёрдостью духа. И это делает его сильнее того, у кого он в плену. Странно, но это так».

День спустя Олег был приглашён в дом катепана, причём за ним прислали слугу с осёдланным конём. Это означало, что Олега желают видеть одного, без сопровождения кого-либо из данов.

- Не иначе с тобой хочет серьёзно потолковать сам Дамаст Музалон, - заметил Хэльмар, сделав многозначительное лицо. - Если ты столкуешься с ним, то тебе будет не страшен и Вотаниат. Музалон не даст тебя в обиду, князь. Род его имеет большое влияние в Столице. Ссориться с Музалонами Никифор Вотаниат не посмеет.

Настроенный на встречу с друнгарием флота, Олег отправился в дом катепана. Каково же было его удивление, когда вместо Ксенона или Музалона в покое он увидел Феофанию. Она была в длинном платье из голубого шелка, по которому шли узоры под цвет серебра. Платье струилось по гибкому телу волнистыми складками, подчёркивая узкую талию и мягкую округлость бёдер. Обнажённые руки молодой женщины были унизаны серебряными браслетами, на шее была серебряная цепочка. Подстриженные в знак траура рыжие волосы достигали полуобнажённых плеч. Завитые густые локоны придавали бледному лицу Феофании ореол невинной прелести. Волосы были скреплены на лбу диадемой, которая добавляла Феофании царственности и очень шла к её глазам. Взгляд этих глаз - не то голубых, не то серых - сковал Олега, едва он очутился наедине с той, о ком частенько вспоминал последние дни.

- Извини, князь, за столь внезапное приглашение, - молвила Феофания, приблизившись к Олегу. - Я случайно подслушала ваш разговор с преподобным Аароном. Вы стояли у самого входа в часовню Святой Екатерины, а я была внутри. Я молилась, потом услышала ваши шаги и голоса. Меня поразила твоя притча, князь.

Феофания умолкла, борясь с волнением.

Олег взирал на неё сверху вниз: сестра Музалона была ниже его плеча. Миниатюрность лишь добавляла ей очарования, а голос действовал завораживающе.

- Что же было поразительного в той притче? - тихо спросил Олег, не отрывая глаз от лица гречанки, такого близкого и красивого.

Во внешности Феофании было что-то от величия и совершенства черт древних мраморных богинь. Это наполняло Олега трепетом, словно образ языческой богини чудесным образом возник в виде стоящей перед ним женщины.

- Не Аарон, а каменотёс, случайно повстречавшийся тебе, и есть посланец Судьбы, - сказала Феофания, глядя Олегу в глаза. - Притча - это не поучение, князь. Это скорее воплощённый в притче образ твоей жизни, а может и сама твоя жизнь. Тот каменотёс оказался гораздо прозорливее Аарона, который служит отнюдь не Богу, а своему честолюбию. И ты честолюбии, князь. Но ты честнее и благороднее в своём честолюбии того же Аарона.

- Аарон в отличие от меня не был рождён князем, - возразил Олег. - Моё честолюбие наследственное. Если Аарону честолюбие помогло выбиться из низов в военоначальники, то моё честолюбие не позволяет мне быть вторым там, где я могу и хочу быть первым.

- И тебя не пугают опасности при достижении цели?

- Только в опасности князь может понять, чего он стоит.

- Прекрасные слова из уст настоящего воителя.

- Так говорил мой отец, которому я стараюсь подражать.

- Я расспросила Ксенона про тебя, князь, и про твоего отца, - улыбнулась Феофания. - Ты достоин своего родителя.

- Мне приятна твоя похвала, несравненная… - Олег невольно запнулся, почувствовав на своей руке прохладные пальцы.

Неведомая сила толкнула Олега и Феофанию друг к другу, соединив их уста в долгом и страстном поцелуе. Все случилось так неожиданно, что, разжав объятия, они от смущения не знали, что сказать и куда деть глаза.

- Ну вот, - смущённо пролепетала Феофания, - теперь у тебя будет повод думать, что я развратная женщина.

Преклонив колено, Олег взял её ладони и прижал к своему пылающему лицу.

- Я постоянно думал о тебе с тех пор, когда впервые увидел, - молвил он. - Твой облик услада для очей.

Феофания ничего не ответила, но Олег почувствовал: наклонившись, она тихонько касается губами его волос на макушке…