О победе русских на Куликовом поле Тохтамыш узнал на другой день к вечеру. Он понял, что теперь Мамаю конец.

А Мамай с остатками войска двинулся к реке Мегу и, убедившись, что русские больше не преследуют его, стал приводить их в боевой порядок.

Своего битакчи Батыра он назначил начальником Первой тьмы, двух мурз - начальниками Второй и Третьей. Сам стал командовать резервным туменом, состоящим из лучших бойцов, куда входила и конная гвардия, половина которой полегла на куликовских ковылях, на берегах Дона и Непрядвы.

- Мы еще вернемся туда. Мы еще зачерпнем воду из Дона и напоим коней, но уже как победители, - говорил Мамай в кругу приближенных. Но всем было заметно, как он сдал за те недели, пока остатки его туменов искали друг друга: под глазами появились мешки, кожа на щеках одрябла, глаза потускнели, голос стал глуше, речь замедлилась. Мамай подозрительно стал приглядываться ко всем, ожидая предательства: вестники доносили, что в Золотой Орде уже сидит Тохтамыш. Кто знает, какие мысли владеют новым ханом, - а не двинет ли он свои тумены против обессиленного в Куликовской битве своего давнего врага Мамая?

Тохтамыш - потомок Чингисхана. Не заключит ли он тайный союз с таким же чингизидом Тулук-беком, который до этого жил «Дядиной мыслью», а теперь, подрубив великокняжеский стяг на поле боя и завоевав тем уважение простых воинов, может возгордиться и захочет истинной власти.

В одну из темных ночей Тулук-бека нашли на берегу реки с проломленным черепом. А палатку его дочиста ограбили - утащили не только золотые вещи и оружие, но даже халаты.

Мамай начал расследование, но воров и убийц не обнаружили.

Только одному человеку из всей свиты доверял повелитель - Батыру. В минуты особого расположения он даже называл его своим сыном: может, действительно испытывал к нему отеческие чувства, потому сам не имел детей…

Батыр, некогда спасенный им, отвечал Мамаю взаимностью и преданностью.

Когда доложили Тохтамышу, что умер не своей смертью чингизид Тулук-бек, он вышел навстречу Мамаю со своим войском. Произошла битва между синеордынцами и золотоордынцами: снова потерпел поражение Мамай и вместе с Батыром и осетином Джанаем, служившим при битакчи постельничим и ключником, бежал на Итиль. Но там его выдали Фериборз и Дарнаба.

В середине ноября Тохтамыш заключил пленников в поруб. Генуэзец рассказал хану о любви Мамая к русской девушке и как он пел об этом. Желая поиздеваться над бывшим «царем правосудным», повелитель Синей и теперь уже Золотой Орды перевел узников в ханский дворец, где заставлял Мамая петь и играть на хуре. Обычно при этом находились два приближенных хана мурзы Джаммай и Кутлукай и его жена Дана-Бике.

- Пой, Мамай, о силе степи, которую ты потерял, - говорил Тохтамыш. - А не будешь петь, я велю содрать с тебя шкуру, но перед этим в рот налить кипящего масла.

И Мамай пел, закрыв глаза, и рот его кривился, и он был жалок. Батыр, глядя на него, молча глотал слезы. Тохтамыш зло и ехидно щурил свои сарычиные глаза, Кутлукай и Джаммай улыбались, наслаждаясь этой картиной, не ведая, что одному из них скоро придется умереть страшной смертью. Только жена Тохтамыша, напудренная и намазанная рабынями, сидела с безучастным лицом.

Но однажды Мамай отложил в сторону хур и сказал:

- Я хочу, Тохтамыш, сказать тебе и твоим мурзам все, что думаю, пусть с меня сдерут кожу и в рот нальют кипящего масла. Золотой трон мой разбился подобно седлу, слетевшему со спины бегущего по полю коня. Из-за измены я очутился перед тобой, Тохтамыш. Ты можешь живого посадить меня на раскаленный таган. Но я родился сильнее тебя. Я - князь, которого сопровождали сто богатуров из почетных фамилий, и войско мое состояло из бесстрашных воинов.

Повернувшись к Батыру, Мамай с дрожью в голосе проговорил:

- Сын, где моя айбалта с золотой рукояткой? Где мой панцирь, каждое звено которого стоило тысячу золотых? Где казна, лежащая на шести арбах? И где мой родник детства, воду из которого пил я?

Тохтамыш в ответ сказал:

- Я потомок Чингисхана, в зрелых годах я отпер концом своей сабли твой дворец, Мамай. Я - разбрасывающий золото кусками, не дробя его на части. Я - ястреб, на лету ловящий добычу. Поэтому твою айбалту с золотой рукояткой я взял себе как военную добычу. Панцирь твой я надел на себя. Казну твою я растрачу для достижения своих целей. Родником твоего детства я завладел и, влив в него мед, теперь пью из него сам.

- Нет, Тохтамыш, родником моего детства тебе не завладеть. Из него не могут пить вонючие шакалы. Из него пьют львы, и я тот самый лев, который убивал твоих братьев, потомков Чингисхана, ставших шакалами…

Кутлукай сделал движение, чтобы позвать палача, но Тохтамыш знаком руки остановил его. А Мамай, сверкая глазами, продолжал говорить: какая-то неведомая сила овладела им и влекла в пропасть, и противиться этой силе он уже не мог.

- Я у друга зажигал огонь, а у врага тушил его. Я - черная туча, я - гроза и бью, как грозовая стрела. Я тверже оленьего рога, и, если бы ты вдел мне в нос железное кольцо, я бы и это вытерпел.

- Если ты такой, как говоришь, почему же тебя, льва и грозу, побил московский князь, как бездомного пса?

- А пойди на Москву, и узнаешь ответ.

- И пойду! - с вызовом крикнул Тохтамыш. Глаза его блеснули, и он с силой сжал золотую рукоятку айбалты.

Чем бы этот словесный поединок кончился - неизвестно. Скорее всего Тохтамыш снес бы секирой голову Мамая, или в нос бывшего повелителя Золотой Орды действительно бы вдели железное кольцо, или залили ему глотку кипящим маслом. Но в дверях появился Дарнаба в сопровождении нескольких аргузиев. Они были в черных плащах и при шпагах.

Тохтамышу с генуэзцами приходилось теперь считаться, как в свое время Мамаю. Они тоже подарили ему панцирь с «гусиной грудью», как некогда «царю правосудному», и обещали помощь в походе на Москву.

Аргузии объявили волю консула: Мамай должен быть на рассвете в Кафе у позорного рыночного столба. Над ним и его бывшим битакчи будет суд, так как по их вине перестала существовать закованная в латы, вооруженная алебардами итальянская пехота.

Тохтамыш молча кивнул в знак согласия.

Утром двадцать седьмого ноября Мамая, Батыра и осетина Джаная доставили в Кафу. День и ночь они стояли у рыночного позорного столба, а потом Мамаю и Батыру отрубили головы, а старику Джанаю выбили зубы и отпустили на все четыре стороны.

Последние слова Мамая и его битакчи перед казнью были следующие.

Батыр сказал:

- Хан, я прежде был невыделанной кожей, теперь моя кожа растянулась. Был я молодой лошадью, теперь эта лошадь уходилась, был я сталью - сталь разбилась. Мне жаль, что я расстаюсь с тобой…

Мамай сказал:

- Когда я нахожусь в положении всадника, лишившегося возможности править разгоряченным конем, потому что порвались удила, я говорю: «Не кричи, ибис! У тебя клюв крепкий, но голос ужасен, не кричи. Вот идут палачи. Возможно ли, чтобы не сбылись их желания? Нет! Эти люди настигнут нас, даже заройся мы в землю, как корень дуба».

И снова вспомнился Мамаю давнишний сон: огромный, весь заросший волосами человек, который лил туесами кровь на отрубленную голову.

И будто опрокинулись на него эти туеса, наполненные человеческой кровью, и перед глазами поплыли трупы. Вспоротые животы женщин, младенцы, разрубленные на куски. Почему возникло это видение перед ним сейчас, когда скоро оборвется нить его жизни?

Судьба неумолима, возмездие неминуемо. Голова черного темника стукнулась о каменную плиту и не покатилась, а встала на шею, торчком.

Произошло это 28 ноября 1380 года.