Глава XIV. Уряжение
Георгий Всеволодович убежал с поля боя, бросив все и всех, как только увидел, что братьев нет рядом — ни Ярослава, ни Святослава. То, что Ярослав, ради которого и была затеяна вся эта война, ушел спасаться первым, возмутило великого князя едва ли не больше, чем разгром всего войска и даже собственной княжеской дружины.
С Георгием увязалось несколько человек из тех, кто находился с ним рядом в то время, когда лавина новгородской черни хлынула с холма и пошла сминать и теснить отборную суздальскую и владимирскую конницу — лучших из лучших. Уже порядочно отъехав от места побоища, великий князь опомнился и заметил попутчиков. Пришел в гнев! Хотел было наброситься на них — гнать обратно, пусть умирают! — но, на их счастье, догадались они захватить с собой запасных коней для великого князя. Сменные кони должны были ему понадобиться — а как управишься с ними без помощников? Он махнул рукой и позволил себя сопровождать.
Вспышка гнева вытеснила из головы дурной страх и прояснила ум. А когда шум и вопль проигранной битвы остался далеко позади и перестал быть слышен, вернулась способность размышлять.
Лучше бы она не возвращалась! Чем дальше отъезжал от поля своего позора Георгий Всеволодович, тем отчетливее понимал, какое случилось непоправимое несчастье. Все, все пропало!
Все потеряно в один миг — власть, могущество, сила, слава. Неужели всего этого можно так сразу лишиться? Все это казалось ему неотделимым, принадлежащим навечно. Но вот что получается: достаточно сделать один неверный шаг — и все исчезает, словно ты шел по жизни не как по широкой и прямой дороге, а как по тоненькой жердочке над пропастью.
Теплился в душе лишь крохотный уголек надежды: добраться бы до своего города, до Владимира, а там будет видно. Он еще великий князь! Он не пустит никого в свой город — а потом что-нибудь придумает, все образуется, грозу как-нибудь пронесет мимо. И то, что сейчас леденит сердце, пройдет, забудется, как страшный сон, который снился в детстве.
Никуда не денешься — виноваты в случившемся были многие люди и разные обстоятельства, но самым главным виновником Георгию Всеволодовичу приходилось признавать себя. Константин был прав в споре за отцовский стол, он с самых пеленок был преемником великого князя, готовил себя к Великому княжению. И не только он — вся земля знала: князь Константин станет ею править. И хотела этого. Отнять стол владимирский у старшего брата значило отнять у него основу жизни.
Упиваясь своим положением, Георгий Всеволодович в глубине души всегда помнил, что торжество его словно имеет привкус неправедности, и, как ни скрывай это за пышностью золотых одежд, все равно он ощутим и понятен каждому — от крестьянина-смерда, что поклонится великому князю в ноги, а потом вслед ему хитро прищурится, до самого близкого человека, боярина Бориса, в глазах которого, полных любви, порой появится на миг странное выражение не то осуждения, не то сочувствия. Что сейчас с ним, верным другом Борисом?
Трясясь на уставшем, спотыкающемся коне, Георгий никак не мог сложить путающиеся обрывки мыслей в единое целое.
Главным умением государя, учил его еще в юном возрасте Борис, является умение предвидеть. А чтобы овладеть таким умением, надо обладать даром высшего зрения, которое только и позволяет целиком обозревать все, что происходит в твоих владениях — важное и неважное, большое и малое. Подобно тому как орел, парящий высоко в небе, видит и князя, едущего на охоту с многочисленной свитой, и малую белку, что сидит на веточке и на того же князя настороженно поглядывает. Но орел только видит, а государственный деятель должен так же ясно, как белку и князя, замечать связующие их нити, сколь бы тонки они ни были.
Так и отложилось в голове юного князя Георгия: белка и князь, князь и белка. Смеялся вначале, а потом стало даже любопытно — вдруг такие связи на самом деле существуют? Учись, княже, видеть их, говорил Борис. Вот пример: два события, на первый взгляд совсем разных. Одно — отец твой, Всеволод Юрьевич, с Новгородом поссорился. Второе — конюх Глузд, самый замызганный мужичонка, стал в новом кафтане разгуливать, дом строит о семи окошках и дочь свою, на левый глаз кривую, замуж выдал с хорошим приданым. Связь есть? Нету. Но если приглядеться — то вот она, ниточка, да не ниточка, а целая веревка. Великий князь пути закрыл, хлеба в Новгороде не стало. А конюх Глузд мозгами пораскинул да и добыл у кравчего великого князя такую грамотку, с которой ему в Новгород пройти позволено и товару можно с собой провозить сколько сможет. Вот он хлеба здесь купил — хлеб тогда был дешев — да в Новгороде его и продал, вдесятеро дороже. Тут и дочка его кривая сразу стала завидной невестой. Да, юный Георгий только поражался — как ловко тут все увязано. Вот тебе и князь, вот тебе и белка.
А когда сел Георгий на отцовском столе, то в гордыне своей возомнил: теперь-то ему все открыто и подвластно. И легко будет проникать в суть вещей и управлять ходом событий.
И вот к чему все пришло — доуправлялся. Еще вчера твердо знал: достигнет того, чего еще ни один властитель не достигал, — встанет над всей Русью. А сегодня уподобился белке, которую высмотрел откуда-то сверху — и уже не выпустит из поля зрения — холодный безжалостный взгляд орла.
Вскоре в пути произошло еще одно несчастье — пал под Георгием Всеволодовичем конь. Перешел вдруг на неуверенный ныряющий шаг, потом и вовсе остановился и, едва дождавшись, пока хозяин слезет с седла — повалился на бок, выбросил изо рта еще несколько клочьев пены, похрипел и издох. А добрый был конь! Случай этот привел Георгия в такое сумрачное состояние, что, пересев на другого коня, он больше и думать ни о чем не мог — не получалось, словно окостенел весь.
Второй конь начал выбиваться из сил, едва лишь Георгий приноровился к его ходу: левый повод ему надо было держать короче, чем правый, — он тогда бежал ровно. А издох на ходу, с князем не посчитавшись. Подломил передние ноги — и Георгию Всеволодовичу пришлось прыгать и немного пробежать на раскоряченных ногах, а то бы на брюхе проехался. И такая обида вдруг поднялась на этого коня, что подбежал к нему и пнул по морде сапогом несколько раз.
Когда надоело бить ногой мертвое животное и злоба в груди немного поутихла, огляделся и заметил, что попутчики бросили его, оставив, правда, третьего коня. Наверное — испугались, что разгневанный князь вот так же и на них, бежавших с поля ратниках, может сорвать свое раздражение. Очень даже возможное дело. Приедут во Владимир, тут-то великий князь перед всем народом укажет на них пальцем: вот, мол, виновники позора моего и вашего! Лучше скрыться подальше от греха.
Впрочем, Георгий Всеволодович сразу забыл о бросивших его посреди лесной дороги людях. Третий конь оказался без седла и тоже, как и беглецы, был напуган вспышкой княжеского гнева. Пришлось за ним побегать, поуговаривать дрожащим от скрытой ненависти голосом, прежде чем тот позволил себя поймать.
Расседлывать дохлого коня не было ни времени, ни сил. Снял Георгий Всеволодович с себя железный нагрудник, поножи, тяжелый пояс — забросил все в кусты. Шлема на голове уж давно не было — потерял где-то. Ничего — коню легче будет, этот конь последний, другого не найти. Снял кафтан фрязевского алого сукна, набросил на испуганного жеребца: седло не седло, что-то вроде потника получилось. Намучился, пока влез, — ни стремени, ни слуги, который животное подержит. Нашел дерево с низко торчащим суком, подвел упирающегося коня — хорошо, хоть узда на нем была, забрался на сук, ну а уж с него перебрался на конскую спину. Перед тем как поехать дальше, подумал, что надо бы заметить место, куда бросил доспех, а будет случай — вернуться и подобрать. И опять расстроился до невозможности — не будет такого случая! Не железо пропало, вся жизнь пропала!
И уж совсем вышел из себя Георгий Всеволодович, когда возле Боголюбова встретился ему на дороге обоз. Это по его приказу везли возчики пиво и мед! Позавчера во время пира он, пьяный, послал в Боголюбове за хмельными напитками — войско свое угощать перед сражением. И вот на тебе — и сражение проиграно, и войска того нет, а эти тащатся себе полегоньку, мирно беседуют о чем-то и уж конечно то, что везут, за время пути не раз попробовали. То-то выпучили глаза, когда налетел на них великий князь на неоседланном коне, без шапки, в исподней сорочке, без оружия и свиты! Он, наверное, страшен был — рассыпались возчики с дороги в разные стороны, так мелкая рыбешка спасается от подплывающей щуки. А он погнал коня дальше.
Боголюбово проскочил, не заезжая. Потом уж пожалев: надо было сделать крюк, заехать, одеться, коня сменить. Но поздно стало возвращаться — завиднелись впереди знакомые купола владимирские, отсвечивающие красным золотом заходящего солнца. И страшно потянуло домой.
Стража его не узнала — приняла за простого ратника, который привез долгожданную весть о победе. Махали руками приветственно, а потом, конечно, остолбенели, даже на колени попадать не догадались. А заметили Георгия Всеволодовича издалека, и какой-то дурак распорядился в надвратный колокол звонить — и по всему городу, конечно, стали отзываться, во всех храмах славить победу владимирского оружия. Такое получилось унижение: над всем городом веселый перезвон, а великий князь, раздетый и растрепанный, ездит на взмыленном коне вдоль стен и кричит: укрепляйте город! укрепляйте город! На стенах суматоха, беготня, вопли жалобные, плач. Никого же не осталось в городе, кроме стариков немощных, монахов, ребятишек да баб. И все на стенах сидят целый день, ждут своих родных назад с победой и добычей воинской.
Еще стыда хватил полной мерой, когда по городским улицам ехал к верхнему городу — во дворец. А дома жена, княгиня Агафья, едва увидев, заголосила, словно по мертвому. Он даже подумал, оторопело глядя на жену: а может, и вправду я уже умер? Потому что живому вынести весь этот ужас просто невозможно.
Но родные стены помогли, привели в чувство. Распорядился — у ворот стражу выставить усиленную, на ночь ворота не закрывать, всех уцелевших, что вернутся с поля сражения, — пускать. Городу понадобятся защитники! Бирючей пустить по улицам, объявлять приказ великого князя: пусть те, кто может держать оружие, вооружаются и идут на стены. И — молебен, в каждой церкви молебен о спасении города, о даровании победы над врагом.
Чтобы заснуть этой ночью, пришлось крепко выпить. А все равно полночи не спал — мучился. То себя было нестерпимо жаль, то принимался брата Ярослава тихо ненавидеть. Всю вину за то, что случилось, на него перекладывать. Это помогало слабо. Сам был во всем виноват.
Утром вскочил: собирать народ! Вече созывать, советоваться — как быть дальше. Еще можно помочь беде. Собрать военную силу. Ударить на врага.
Вече собралось — и тогда ему стало окончательно ясно, что никакой военной силы собрать не удастся. Из стариков и монахов не составишь полк.
Все же он еще пытался управлять ходом событий.
— Владимирцы! — кричал он. — Братья! Враги наши близко! Затворимся в городе, станем отбиваться!
Георгию Всеволодовичу уже доложили, что за ночь в город вернулось довольно много народу, уцелевшего в сражении. Почти все приходили раненные, и ни у кого с собой не было мало-мальски приличного оружия. И на вече никто из этих ратников не пришел.
— С кем будем отбиваться, князь? — отвечали ему из толпы, словно равному. — С кем затворимся? Наши все побиты — не знаешь ты этого? А кто прибежал — те больные да безоружные. Кому воевать? Ребятишкам малым?
Никогда еще с ним так не говорили. Какую-нибудь неделю назад не эти ли самые люди славили его? Все кончилось.
— Знаю, братья, все знаю! — Пришлось отвечать им, сдерживая гнев. — Не можете биться — ладно. Прошу только вас об одном! Не выдавайте меня! Я вам зла не делал! Не выдавайте ни князю Мстиславу, ни брату моему, князю Константину!
Толпа пошумела, погудела, потом раздалось несколько голосов с разных концов ее:
— Ладно! Не бойся, князь, — не выдадим!
— Заступимся за тебя! Константин нас послушает!
— Константина попросим!
Вот оно как. За ночь, оказывается, владимирцы успели себе нового великого князя избрать. Что ж — все правильно.
— Спасибо вам, братья! — Пришлось поклониться вечу, раз заступиться обещали. — А из города я сам выйду, как придет Константин, так ему навстречу пойду.
На этом и закончили. Разошлись: народ по домам своим — оплакивать убитых, ходить за ранеными, хоронить умерших, князь — в опустевший дворец свой, думать над горькой судьбой и ждать решения участи. И привыкать понемногу к новому положению — белки, прячущейся за веткой и трепещущей от страха.
Впрочем, он немного лукавил перед собой. Собственно жизни ничто не грозило теперь, когда избежал смерти в бою. Георгий Всеволодович прекрасно знал, что старший брат Константин не злопамятен и не жесток. Казнить его не станет. А уж про Мстислава Мстиславича и говорить нечего: он витязь славный, в битве равных себе не имеющий, но едва ли больше славы воинской известен своим добродушием и милостью к побежденным. Особенно бывает милостив, если перед ним повиниться.
Мстислав Удалой! Нынче — князь над князьями, распорядитель и устроитель народных судеб. Орел, парящий в поднебесье!
Да, он старше и опытнее Георгия, но разве умнее? Может быть только одно: какая-то сила ему помогает. И поэтому он всегда прав оказывается. Наверное — эта справедливая сила избрала его изо всех.
Много пришлось передумать Георгию, пока он, сидя во дворце, дожидался прихода союзных князей. То клялся перед самим собой, то злился на Ярослава, то на Константина, то снова на себя. Не мог разозлиться только на Мстислава Мстиславича. Чем больше о нем размышлял — тем тверже становилось печальное понимание происшедшего. В самоуверенной гордыне подняв на князя Удалого руку, отвергнув его призывы к миру и согласию, столкнувшись с ним в кровавой схватке, Георгий навсегда лишил себя — не власти и богатства, нет! они еще, может быть, придут, — лишил чего-то дорогого, к чему, оказывается, робко стремилась душа, а он и не замечал этого. Человек, живя в грехе и поддаваясь грубой жизни, все время что-то теряет, а теряя — забывает себя, прежнего. Но хранит в душе веру и надежду: все еще вспомнится! Даже самый отъявленный грешник и тот чувствует в себе эту ниточку надежды, цепляется за нее. И когда ниточка рвется, остается о ней воспоминание! Георгий понимал, что его ниточка оборвана, и не только он сам — никто на свете не вспомнит того хорошего, что было в нем раньше. Не совершится чудо, и реки крови, пролитые неправедно, из пустой прихоти, не повернутся назад, не вольются в перерубленные жилы, не оживят родных мертвецов. В светлый колодец, из которого ему бы испить воды с благодарностью, он глумливо плюнул, и этого плевка ему не забудет никто. Того Георгия, не способного на подобное кощунство, больше нет. Он стал совсем другим человеком.
Ожидание было долгим — целая неделя прошла, пока Георгию Всеволодовичу доложили, что к Владимиру приближается союзное войско. Он кинулся на городскую стену — посмотреть, угадать свою судьбу в уверенной поступи победителей. Ворота приказал закрыть.
Они двигались неторопливо. Им спешить было некуда. Им хорошо, наверное, было ехать вот так, не торопясь, нежась под ласковым весенним солнышком и приятно беседуя! Не доезжая до города, увидев накрепко закрытые ворота, они, однако, не обеспокоились, ругаться и грозить, требовать, чтобы им немедленно открыли, не стали. Все так же неторопливо войско во главе с князьями Мстиславом, Константином и обоими Владимирами поехало вдоль стен. Объезжали город, Константин на что-то указывал, что-то объяснял Мстиславу Мстиславичу, с которым ехал рядом, словно родной брат, а Георгий в это время, прячась за забралами и навесами, крался над князьями по стене и силился хоть что-нибудь расслышать. Так и обошел весь город.
Вернувшись к тому месту, с которого начали объезд, князья спешились и приказали разбивать стан. Видно было — это не осада вовсе, никакого приступа не будет, а просто усталое войско размещается для отдыха. К вечеру стан был обустроен и выглядел весьма мирно. Войско как бы и не замечало городских стен и занималось чисткой коней, поправкой упряжи и оружия, приготовлением пищи и играми — кто в салку, кто в коня, кто в зернь.
Георгию Всеволодовичу тут бы и выйти к князьям, тем более что народу обещал, и некоторые ему, не стесняясь, об этом напоминали. Вышел бы, упал в ноги. По крайней мере, все быстро бы решилось. Нет — не стал выходить! Убежал к себе во дворец, затворился, заперся в покоях, сидел как сыч. Ждал чего-то.
Ночью начался пожар во дворце. Княгиня перепугалась! И без того была еле жива от страха. Дети перепугались! Сам едва из окна не выпрыгнул, выбежал во двор в одном исподнем. Еле потушили. Тут же и донос получил: мол, зажег дворец кто-то из своих, чтобы осаждающим угодить. Чтобы им было приятно смотреть, как их враг вчерашний поджаривается. Попробовал Георгий Всеволодович прийти в гневное состояние, потребовал, чтобы поджигателей непременно разыскали. Потом передумал и махнул рукой: черт с ними. Где их найдешь? А найдут — возиться неохота. Ушел спать.
Спал до полудня, пока не разбудили. Опять донесение: оказывается, завидев дым, поднимающийся над верхним городом, Мстиславов полк новгородский хотел было идти на приступ. Крик подняли, оружием размахивали. Сам Мстислав Мстиславич их остановил. Речь сказал. Много говорил про кровь невинную, что хватит, мол, ее проливать. Новгородцы хоть и были распалены, а князя своего послушались беспрекословно. Ну, еще бы! Ведь он теперь для них как отец родной.
Днем Георгий Всеволодович опять лазил на стену, ходил по ней, разглядывая мирно раскинувшийся стан. Опять прятался и вслушивался в голоса: может, о нем что-нибудь i скажут? Ничего не услышал. Если и говорили, то вполголоса. Сам хотел крикнуть со стены что-нибудь обидное. Но устыдился своего порыва глупого и ушел. Дома вдруг осенило: подарки! Подарки надо бы приготовить князьям, все равно не обойтись без подношений. Весь оставшийся день только и думал: кому что. Мстиславу Мстиславичу — коня самого лучшего. Оружие, доспех. Нет — и оружие и доспех нужно по его мерке подбирать, чтоб меч по руке пришелся, чтоб шлем и нагрудник впору. А какая мерка у него? Со стены не увидишь. Что Константину? Вот тоже задача. С детства Георгий знал, что старший брат более всего любит святыни церковные. За кусочек доски от гроба святого великомученика готов город какой-нибудь отдать. Положим, во владимирских церквах святынь подобных много, и есть из чего выбрать. Но как их Константину подарить, если он сам не сегодня-завтра во Владимире сядет и все и так ему будет принадлежать? Эх, знать бы раньше, что все так обернется, — послал бы в Царьград человека: все, что ни предложат — покупай, вези. А то и покупать не нужно. Великому князю Владимирскому только глазом моргнуть — таких святынь привезут! Отцу, Всеволоду Юрьевичу, чего из Святой земли не доставляли!
И Константин, который вскоре станет великим князем, сможет такие подарки получать сам.
Коней подходящих, кстати, на конюшне тоже не оказалось. Все были на войну забраны. И все достались победителям.
В конце концов Георгий Всеволодович решил, что дары должны быть, главное дело, богатыми. Золота побольше, серебра. Мехов там. Все равно получается, что не свое будет дарить — Константиново. На том закончился еще один день добровольно-вынужденного осадного заточения, и заснул Георгий Всеволодович, великий князь Владимирский.
А ночью — опять пожар! Видно, вчерашние поджигатели не оценили его доброты, снова взялись вредить. Неужели его так не любят?
Теперь, после второго пожара, уже не спал. Всю ночь бодрствовал. Челяди дворовой, казначею тоже не дал спать, перетряхивали лари с добром, укладки с драгоценностями. Готовили дары для завтрашнего подношения, когда в город войдут князья.
Утром, едва рассвело, выслал Георгий Всеволодович послов к Мстиславу и Константину. Велел кланяться и передать, что с выходом из города не задержит. А днем, взяв с собой младшего братца Иоанна, сам прибыл в стан победителей.
Они уж его поджидали. Сидели у Мстислава Мстиславича в шатре, встретили молча, но без той суровости во взглядах, которую он ожидал увидеть.
Заметив, что не так они и разгневаны, не стал падать на колени, а лишь поклонился глубоко.
— Братья мои! — начал проникновенно. — Князь Мстислав! Князь Константин! Князь Владимир и ты, другой князь Владимир! Вам кланяюсь и челом бью. Возьмите все мое достояние, только жизни меня не лишайте! Князь Мстислав Мстиславич! Я в твоей воле, и все братья мои также. Прости мне мой грех. Посади за стол и накорми. И до скончания века стану в твоей руке ходить.
И что же — этого оказалось достаточно для того, чтобы Удалой растрогался. Константин еще хранил на лице выражение холодной отчужденности, оба Владимира переглядывались, а Мстислав Мстиславич уже встал, помигал добрыми глазами, шагнул к Георгию и объятия раскрыл. Обнялись, конечно. Ну а после Мстислава обнимался с остальными. Так уж положено. Обнял и брата Константина, подумав про себя, что подобного не приходилось делать уже, наверное, лет десять. Но, оказывается, руки помнили тело брата — худощавое, некрепкое и такое родное. Впору прослезиться, и, наверное, прослезился бы, если бы душа — новое ощущение — не была такой холодной. И расчетливой — обнимая Константина, старался, чтобы объятие получилось не слишком пылким, а то догадливый брат может не поверить в искренность его раскаяния.
Потом, конечно, поехали в город. Во дворце Георгий их всех одаривал тем, что было уж приготовлено. Опять обнимались. Сели за стол.
Мстислав Мстиславич хотя и простил Георгия, но прямо объявил ему, что справедливость восстановит и посадит на владимирском столе Константина. Это было сказано при всех. И Георгий снова удивился этому человеку, который свою удачу, свое благословение Божье тратит не на себя, а на какую-то там справедливость. Что ему Константин? Мстислав Мстиславич сам мог сесть на владимирском золотом столе, присоединить к великокняжеским владениям и Новгород, и Смоленск, и Рязань, и Чернигов — и никто не посмел бы его осудить за это! Наоборот — любая земля приняла бы его с радостью и восторгом, с колокольным звоном и дарами. Неужели есть сила сильнее выгоды и жажды власти? Выходит — есть, приходится в это верить. И теперь, и учитывать это в дальнейшем.
На следующий день состоялось вокняжение Константина. Весь город собрался его приветствовать. Его во Владимире всегда помнили и любили и были рады, что он стал их государем. Георгий же при этом вынужден был присутствовать, Мстиславу Мстиславичу и в голову, наверное, не приходило, что такое торжество справедливости может вызвать в ком-то горькие чувства. Тем более — в бывшем великом князе Георгии Всеволодовиче, ведь он осознал свою неправоту, покаялся и примирился с братом.
После того как Константин поцеловал крест владимирцам, а они — ему, было объявлено о решении участи бывшего государя. Давал ему, Георгию, великий князь Константин — а на самом деле Мстислав Мстиславич — небольшой городок Радилов на Волге. И Георгий Всеволодович кланялся и говорил слова благодарности. Надеяться на что-то большее и нельзя было, ведь еще совсем недавно он не был до конца уверен, что ему оставят жизнь. А тут все-таки город, да позволили взять с собой дружину и достаточно имущества для жизни. Дружина была небольшая, человек сорок, и состояла вся из тех, кто оставались в городе, да тех, кто сумел сдаться в плен у Липицы. Остальные дружинники Георгия в основном все погибли и — малой частью — разбежались кто куда.
Брат Константин, понимая состояние Георгия, посоветовал ему отправляться на следующий же день. В эту пору добраться до Радилова Городца лучше всего было водой — по Клязьме до Оки, а там и до Волги рукой подать. Тут же великий князь распорядился строить ладьи и наседы, и все было приготовлено удивительно быстро. Пока шла подготовка к отъезду, а вернее сказать — к отплытию, Георгий почти все время провел на могиле отца. Горожанам, собравшимся посмотреть, как их бывший князь прощается с дорогим сердцу местом, жаловался на брата Ярослава. Говорил, что Ярослав во всем виноват — подбил на нехорошее дело, но теперь, слава Богу, все закончилось.
На следующее утро, бросив последний взгляд на стены родного города, Георгий Всеволодович с семьей, дружиной и немногочисленными друзьями отбыл к своему новому обиталищу. Среди друзей его находился епископ владимирский Симон, который был обязан Георгию своим саном и не пожелал изменить благотворителю в дни его злополучия.
Князь Ярослав Всеволодович, главный зачинщик войны, убежав от Липицы, никаких угрызений совести не испытывал. В отличие от Георгия ему удалось увести с собой и тем самым спасти от топоров и дубин новгородских более сотни отборных своих дружинников. Так что, пробираясь домой глухими лесными дорогами, он все еще мог считать себя и свою дружину значительной военной силой. Жаль было, конечно, что так нелепо закончилось сражение. Но ничего — будут следом и другие! Жаль было и дорогого шлема — свалился с головы, а поднять его не нашлось времени: если бы бросился поднимать, то как раз угодил бы под ноги пешему новгородскому полку и лежал бы сейчас ободранный и никем не узнанный вместе с тысячами других — сладкой пищей для волков, медведей и воронья хищного.
Потом шлем забылся, забылось и сожаление о нем — понемногу занялась и запылала внутри дикая, сжигающая злоба. Такой он на поле боя не испытывал. Хотелось только одного — убивать. Убивать людей, рубить наотмашь податливое человеческое мясо! Пусть все видят, как он, князь Ярослав, может быть ужасен.
Из-за этой злобы, помутившей его рассудок, Ярослав и потерял свою дружину.
Злоба требовала выхода. Убивать же пока было некого, и он стремился как можно скорее добраться до дому — до своего Переяславля. Там обязательно кто-нибудь попадет под горячую руку, и нестерпимый свирепый жар хоть немного будет утолен. Ярослав гнал и гнал, дружина едва поспевала за ним, и вдруг до него дошло, что многие, отстав, больше его не догоняют. Он понял это, когда менял третьего коня, удушив его непосильным бегом, как и первых двух. Войско стало меньше едва ли не наполовину!
Оставшимся дружинникам он ничего не сказал — притворился, что не заметил. Но чего ему стоило притворство! Волна ненависти хлестнула его огненным бичом, и он так скрипнул зубами, что почувствовал во рту мелкую крошку. Обиднее всего было то, что дружинники, оставившие своего князя, который, можно сказать, спас им жизни, никакого наказания не понесут. И нет у Ярослава теперь над ними власти, и не увидит он их больше никогда.
Он решил, что дорога, по какой они ехали, слишком извилиста, а значит, удлиняет путь до желанной цели. Начал спрямлять, где только возможно. При этом еще добрых десятка два ратников куда-то делись. Заблудились, наверное. И он видел, что среди остальных тоже есть такие, что не прочь немного поплутать вдали от взбесившегося князя.
Тут, на беду, дорога откинулась влево, образуя широкую петлю, огибающую мокрое болото. Оно, может быть, и было проходимо летом, но сейчас лежало налитое водой. Кочки, покрытые слабо зеленеющей весенней травкой, правда, торчали в болоте довольно густо, но это ни о чем не говорило. Темная вода могла скрывать между кочками такие ямы, что все войско вместе с князем туда уйдет, и даже пузырей не останется. Ярослав велел идти через болото. Приказал голосом хриплым, не терпящим возражений.
Из упрямства бросился первым в черную воду, хотя конь пятился, храпел и не желал идти. Смирился, понес хозяина и — вот ведь чудо какое — вынес на другой берег! Ярослав понял, что действительно случилось чудо, когда, выбравшись на твердую дорогу и оглянувшись, увидел, что трое — всего только трое — дружинников, послушавшихся его приказа, завязли, провалились и тонут, тонут! И только один из них мог еще как-то вылезти: он уцепился за кочку, видимо выдернув ноги из стремени, а товарищи на берегу уже вязали кушаки, чтобы ему бросить. Двое других, пронзительно вопя и барахтаясь, вместе с конями быстро и неотвратимо уходили вниз.
Того, что был ближе к берегу, все-таки вытащили. Ярослав, трясясь от бессильного бешенства, смотрел. Едва нашел в себе силы крикнуть остаткам дружины, чтоб, не мешкая, догоняли его. Они же, молча дождавшись, пока над тонущими не сомкнулась и не затихла вода, подсадили мокрого дружинника к кому-то позади седла, развернулись и медленно поехали прочь.
Он даже хотел сначала броситься вдогонку, вытащив меч. Но как ни был взбешен, а ума хватило понять, что после случившегося его зарубят без разговоров, а труп кинут в это же болото — без надлежащего христианского погребения. Каркнув вслед уходящей дружине какую-то бессмысленную угрозу, Ярослав поехал дальше по дороге, заставляя коня все убыстрять и убыстрять бег.
Еще только начинало вечереть, когда стены и пригороды Переяславля показались вдали. Подъехав поближе, он придержал измученного коня: захотелось почему-то войти в город медленным шагом, словно боялся расплескать злобу, переполнявшую его до краев. Но оказалось, что и так придется идти шагом, только своими ногами — его обессиленный конь упал и издох.
Ярослава и самого пошатывало от усталости. Кое-как добрался до ворот, зыркнул на перепуганных сторожей — их сразу будто и не стало, — не спрашивая, отвязал чьего-то коня, переминавшегося тут же, неподалеку. На этом чужом коне и въехал в свой двор.
Челядь, стража, дворцовые — как чувствовали, что лучше не попадаться князю на глаза, — мигом попрятались! Будто никого не обеспокоило, не встревожило, почему князь, недавно ушедший на войну с полками и знаменами, вернулся с войны один и даже без шлема. Ни один не подошел, не спросил, не попытался утешить. Всем своя шкура дороже его чести! Ярослав оглядел пустынный двор, по которому только утки да гуси бродили, переваливаясь.
Гуся, что ли, порешить, подумал он. Но тут же передумал — гусиная шея перерубится мечом как былинка, не доставив руке, жаждущей убийства, никакого удовольствия. Тогда он привязал чужого коня к крыльцовой балясине, вынул меч, выставил ногу для упора — и, торопясь, чтобы не успеть пожалеть животное, ударил лезвием по основанию шеи, сверху вниз — в то место, где кончалась грива. Едва отскочил от плеснувшей крови.
Конь развалился на две части. Задняя половина судорожно забила ногами, рухнув на землю, а голова вместе с шеей, коротко привязанная к крыльцу за уздечку, клацнула два раза зубами и стала раскачиваться. Глядя на все это, Ярослав ощутил странное облегчение внутри — так бывает, когда лопнет нарыв, долго мучивший тупой ноющей болью, и хлынет облегченно и мерзко кроваво-желтый гной.
Прошел во дворец и сразу направился в светелку жены, княгини Елены. Зачем идет к ней — и сам не знал, думал только о том, что она дочь Мстислава Мстиславича и, значит, как-то причастна к его нынешнему позору. При чем тут княгиня Елена, он объяснить не мог. Кажется, пришла мысль, что женой можно защититься, когда союзное войско во главе с Мстиславом Удалым приступит к Переяславлю.
Елену он застал молящейся. Она стояла на коленях возле своего иконостаса — и вдруг обернулась испуганно, когда он, войдя, стукнул дверью. Ахнула и прикрыла ладонью задрожавшие губы. Смотрела на него, часто мигая округлившимися глазами, но ни о чем не спрашивала. Он тоже ничего не стал ей говорить, просто стоял и тяжело дышал. И она поняла — по его лицу догадалась о том, что произошло. В лице мужа была злость, но не было его всегдашней уверенной и презрительной властности. Княгиня тогда медленно поднялась с колен и встала перед Ярославом, гордо выпрямив спину. Никогда так раньше перед ним не стояла — отучил ее. Сейчас же ему показалось, что в глазах Елены, всегда грустных, словно ожидающих чего-то плохого, засветилась плохо скрываемая гордая насмешка.
Так и не произнеся ни слова, князь Ярослав круто повернулся и вышел из жениной светелки. Помещения дворца по-прежнему были пусты, и шаги князя звучали непривычно гулко.
Он хотел было пройти на женскую половину, где содержал своих баб. Но вовремя опомнился, поняв, что ходить туда незачем — схватить со стены плетку и пороть их, что ли? Тогда, начав, ему трудно будет остановиться. А бабы поднимут визг, что приведет его в еще больший гнев. Надо было делать что-то другое. А к бабам он пойдет вечером, когда сердце немного успокоится.
И дворня все попряталась. Ну, сейчас он их соберет.
— Душило! Душилка, черт, пес шелудивый! — завопил Ярослав. — Куда все подевались? Ко мне! Все ко мне бегом!
И тотчас же, словно из-под земли вынырнул, появился рядом старичок Душило, управитель и правая рука князя ю хозяйству. Он мелко кланялся и трясся весь, будто от неожиданной радости.
— Князюшко!.. Откуда? Радость-то, радость-то… А мы и не ждали!
— Не ждали… Я вас должен ждать! — крикнул Ярослав, замахиваясь на старика. Тот съежился, закрылся руками. Но, впрочем, Ярослав никогда его не бил, а только замахивался. И Душило всегда закрывался руками.
— Почему никого? Куда разбежались, собачьи дети? Забыли, как надо князя встречать? Я вам напомню!
Ярослав орал на управителя, не давая ему и слова вымолвить. Потому что видел, что Душило уже готов спросить его, как идут дела на войне. Тем временем появились и начали мелькать слуги. У всех вид был озабоченный, будто только что занимались какими-то важными и нужными делами и оторвались лишь затем, что надо было встретить хозяина как подобает.
— Баню готовить! Чтоб сейчас мне была! — приказал Ярослав и тут же подумал, что зря истопят — ни в какую баню он сейчас не пойдет. Но чем-то надо было занять этих сытых и перепуганных людей. — Почему возле крыльца падаль валяется? Убрать! Бегом! Обленились тут без меня! Жиром все заплыли!
Поднялась беготня, большей частью бестолковая. Дворня хорошо знала повадки своего князя: кричит — значит, надо двигаться поживее. Главное — чтобы он увидел, что ему повинуются беспрекословно. Любит это.
Ярослав почувствовал, что ему скучно орать на дворовых. Все это было не то. Не того душа просила. Он махнул рукой и угрюмо уставился на управителя, который все стоял рядом и искательно заглядывал князю в лицо.
— Ну, что смотришь? Спросить стесняешься? — буркнул Ярослав. — Побили меня. Всех нас побили, старый. Еле я жив ушел. А что с братьями — не знаю. Может, и в живых их нет.
Он осекся, увидев, что по морщинистому лицу Душилы текут слезы. Горе старика было неподдельным, и Ярослав подумал, что Душило, наверное, единственный, кто ему сочувствует. Остальные злорадствуют все. Или еще хуже — ненавидят.
— Вот так, старый. Много нас было, сам знаешь, а побили всех. Тесть-то мой, а? Князь Мстислав. А дружина моя меня бросила…
— Как же это, князюшка? — жалобно спросил старик. — Что же теперь будет?
— Известно что, — сказал Ярослав. — Тестя моего ждать будем. Он не задержится. Вот придет сюда — и решит, что делать.
И, произнеся это, Ярослав понял, что сказал, сам того не желая, чистую правду. Ничего другого не оставалось, как тихо сидеть в Переяславле и ждать решения своей участи. Ничего другого! Он не мог собрать войска, чтобы продолжить войну или хотя бы пригрозить союзным князьям и не пустить их в свои владения. Он не мог никуда уехать — ни один князь сейчас не принял бы его. Из уважения к Мстиславу Мстиславичу. Из страха перед Мстиславом Мстиславичем. Из презрения к нему самому, князю Ярославу.
Самым лучшим было бы погибнуть там, на Липице. Но погибать не хотелось. Ах, как захотелось тогда жить!
— Все бы ничего, старый, — начал объяснять Ярослав старику, который, плача, смотрел на него в каком-то ожидании. — Мы бы их переломили. Нас больше было, и стояли мы лучше. Да черт нанес новгородцев! Как они набежали — босые, страшные. Не зря я их, видимо, прижимал! — Ярослав потряс кулаком. — Ух, ненавижу!
Он снова ощутил прилив злобы.
— Что делать станем, спрашиваешь? Я им покажу, что делать. Слушай-ка, Душило! Беги-ка ты в город да приведи мне тысяцкого! И людей собери, какие остались. Стражу всю, с ворот всех снять — и сюда. Я ждать буду.
Управляющий ушел. Ярослав вышел во двор — показалось, что в помещении душно. Мертвая разрубленная туша коня все еще не была убрана — возле нее суетились несколько человек. Обвязывали веревками, чтобы отволочь куда-нибудь. Завидев князя, вышедшего на крыльцо, посмотрели на него разом и бросили работу. Застыли — не шевелились, будто боялись, что он сейчас и с ними вот так, как с конем. Ярослав пожевал губами, плюнул, сошел с крыльца и зашагал куда-то, все равно куда, лишь бы подальше от этих дураков, а то и в самом деле может дойти до греха.
Так он бегал по двору, убивая время, пока не начали собираться те, за кем он послал. Оружные люди, собранные со всего города, все, кто по каким-либо причинам остался дома и на войну не пошел: по возрасту, по болезни, очень немногие — по семейным причинам. Жена умерла или еще что.
Всего набралось от силы человек двадцать. «Вот и все мое войско нынче, — подумал Ярослав, — вся дружина моя. Ну ничего, кое-кто за это заплатит!»
Ратники, входя во двор, приветствовали князя, но ни о чем не расспрашивали — видно было, что они обо всем уже знают. Ну и хорошо. Меньше разговоров. Правда, некоторые поглядывали на Ярослава удивленно: вечер на улице, зачем их собирает князь — неужели погонит куда-то? Не довоевал?
Одним из последних пришел тысяцкий переяславский Петрил Степанкович. Мужчина он был дородный, двигался вальяжно, и выражение неумелой детской скорби на лице как-то не вязалось с его обликом. Подойдя, молча поклонился. Ничего не стал говорить, ждал, каковы будут приказания.
— А скажи-ка мне, Петрил тысяцкий, — не отвечая на приветствия, произнес как-то вкрадчиво Ярослав, — много ли у тебя новгородских торговых людей содержится?
Он имел в виду тех купцов, которых около года назад велел задержать в Переяславле и никуда не выпускать. Все эти купцы со своим непроданным товаром находились под присмотром тысяцкого, и он нес за них перед князем ответственность.
Петрил Степанкович вздрогнул: ему стало страшно от догадки, которая сразу возникла после того, как он услышал звук Ярославова голоса. Ничего хорошего обычно такой голос князя не предвещал.
Да, тысяцкий присматривал за торговыми людьми, выполняя приказ своего князя. Мало ли как могли навредить Ярославу купцы. Петрил отвечал за их размещение, прокорм и не позволял им выходить из города — вот и все. Купцы были у него поименно переписаны, товары их сложены на складах и учтены. Можно было вполне относиться к ним как к некой скотине, которую хозяин держит и кормит по своей неизвестной прихоти, не имея с этой скотины ни шерсти, ни молока, ни сала. Видя бесполезность содержания купцов в городе, тысяцкий был уверен, что князю вскоре надоест это и он, как часто бывало, отдаст приказ совсем противоположный: чтоб их духу в городе не было! И тогда Петрил им выдаст их товары по списку и выпроводит.
Со временем тысяцкому стало ясно, почему Ярослав так поступает: он Новгород хочет задушить. Ну, хочет, и ладно, это дело княжеское. Ясно одно: кормить торговых людей придется еще долго. Да еще и отвечай, если сбежит кто. Обуза! Лучше всего установить по отношению к купцам строгость, как к обычным пленникам, решил тысяцкий. Так с ними забот будет меньше.
Но все получилось не так, как он хотел. Имея по службе частые общения с задержанными гостями, он понемногу начал испытывать ко многим из них теплые чувства! Он полюбил этих людей.
Купцы были любопытный народ! То, что Петрил Степанкович поначалу принимал за простую наглость, порожденную их невежеством, на самом деле оказалось душевной свободой. Они были вольные люди, словно никогда не знавшие над собой тяжелой и суровой княжеской власти! Петрил слышал раньше, что в Новгороде своем они живут без закона, даже присловье о них такое ходило: живут по обычаю блядиных детей. Оказалось — все не так. Купцы много рассказывали ему про свой город древний, про свои вольности. Про то, как сами выбирают себе князей, и если князь начнет шалить — выгоняют его вон! Петрилу о таком и подумать было страшно. А им — хоть бы что.
А как много они видали на своем веку! От них услышал Петрил про далекие страны, про чужие земли, населенные удивительными народами. Услышал про то, как среди племен, живущих в северных лесах, есть такие колдуны, что мертвого могут оживить и он ходит — сами видели. А на юге за половецкими степями в теплых краях живут люди, которые даже летать умеют, правда — невысоко.
Петрил Степанкович, сам того не замечая, стал чаще бывать у новгородских купцов. Засиживался у них подолгу — все слушал. Содержались они сначала все вместе, в длинном невысоком строении вроде скотницы, нарочно для них построенном. Кучно жили, тесно, но — не жаловались. Потом тысяцкому показалось, что им незачем терпеть такие неудобства — и он понемногу расселил купцов в городе. Нашлись желающие принять их у себя. Если князь спрашивал про них — тысяцкий честно отвечал, что все в порядке, присмотр за пленниками обеспечен. А они за полгода в городе прижились! Среди переяславских торговых людей у новгородцев много знакомых оказалось, да и вообще — всем они как-то пришлись ко двору. Двое даже жениться успели в Переяславле и только ждали, когда князь их отпустит, чтобы увезти домой жен.
Рассказывали новгородские купцы Петрилу Степанковичу и про князя Мстислава, и про отца его, тоже Мстислава.
И когда переяславский князь — которого из Новгорода-то выгнали! — затеял войну с Мстиславом Мстиславичем, купцы сразу приободрились и стали уверять тысяцкого, что Мстислав Ярослава побьет и скоро они получат долгожданную свободу. И Петрил, сам ужасаясь своим мыслям, стараясь не показывать их, в душе желал новгородцам, чтобы эти предсказания сбылись. Получалось, что он желал своему князю поражений!
Узнав о том, что Ярослав прибежал в город пеший, без войска и разбитый наголову, тысяцкий почувствовал, что горе, которое нынче войдет в каждый дом, захлестнет город, — это еще не все. Он знал своего князя и потому, придя по зову к нему на двор, сразу был потрясен тем, что князь — будто других забот сейчас не было — вспомнил о новгородских торговых людях. И так спросил про них, что у Петрила Степанковича сердце заледенело.
— Что молчишь, тысяцкий? Или непонятно спрашиваю? — процедил сквозь зубы Ярослав.
— Какие были — все целы, — ответил Петрил. — Полтораста человек их всего.
— И что? Хорошо живут? — спросил Ярослав.
— Содержим по твоему приказу, княже.
Лицо Ярослава Всеволодовича задергалось. Он шагнул к тысяцкому и завопил, надувая на горле жилы:
— Собрать их! Всех собрать здесь немедля! Да под стражей чтобы!
Ярослав поискал взглядом управителя.
— Душило! Веревки, какие есть, — все сюда! Там скажи, — он махнул в сторону дворца, — пусть выходят с оружием! Дело всем найдется! Тысяцкий! — обернулся Ярослав к Петрилу Степанковичу. — Еще тут? Не ушел? Пошел бегом, а то и тебя вместе с ними!
Вскоре во дворе никого не осталось. Ярослав знал, что сейчас начнут приводить купцов и, значит, следует подготовиться к тому, что он задумал. Побежал в глубь двора — там, возле самой стены, находился погреб, служивший когда-то хранилищем, потом — темницей. Это была длинная яма, укрепленная срубом, с крышей из дерна. От времени сруб ушел еще глубже в землю, а крыша казалась просто холмиком, поросшим травой. Много раз Ярослав хотел приказать, чтобы погреб засыпали, но почему-то так и не сделал этого.
Подойдя к плоскому холму, он осмотрел все сооружение. Ступени, что когда-то вели в погреб, и низкая дверца засыпаны были землей, и войти внутрь через старый вход было нельзя. Он решил, что надо разбирать крышу. Подбежал к краю, ухватил дерновый пласт за высохшие травяные стебли, потянул. Дерн не поддавался — успел врасти, укорениться. Тогда Ярослав вытянул меч из ножен и принялся вырубать кусок поменьше. Пошло на лад. Ему удалось выдернуть кусок земли. Отбросил его и принялся резать следующий. Под вторым куском показалась сгнившая деревянная плаха. Ярослав ткнул в нее мечом — меч легко прошел насквозь, обнаружив под плахой пустоту. Внизу, под крышей, места было сколько угодно.
Двор тем временем понемногу оживал — приводили купцов, у которых, чтоб князь не гневался лишнего, были уже связаны руки за спиной. Дружинники, первыми зашедшие во двор, поначалу князя не заметили, и Ярославу пришлось позвать их. Купцов подводили к погребу, выстраивали вдоль стены.
Велев разобрать крышу побольше, он стал пристально разглядывать новгородцев. Ух, ненавистные рожи! Стоят, как будто они тут хозяева положения.
Они и вправду держались довольно свободно, хоть и были связаны. Подводили и подводили все новых, и чем больше их оказывалось здесь, у стены, тем веселее им становилось. Видимо, толпой чувствовали себя увереннее. И конечно, уже знали о полном поражении Ярослава.
Он стоял и смотрел на них. Был соблазн — взять меч в руку поудобнее, подойти к толпе и начать с краю. Но Ярослав поборол этот соблазн — он знал, что муки, которые он приготовил новгородцам, во много раз страшнее, чем быстрая и милосердная смерть от его меча.
Купцы уже справились с первым волнением, понемногу расходились, начинали переговариваться. Один, неласково поглядывающий из-под шапки светлых прямых волос, вдруг обратился к самому Ярославу:
— Что, князь? Расскажи про войну нам. Повыдергали тебе перья из хвоста?
Новгородцы грохнули согласным хохотом. Ярослав был спокоен и не стал бросаться на дерзкого. Он посмотрел — достаточно ли уже разобрана крыша погреба. А вслед за первым новгородцем и другие стали подавать голос:
— Ты князя нашего встречал ли? Мстислава Мстиславича?
— Что, у тебя войска мало, князь?
— Князь! Князь Ярослав! Вели нам по чарке поднести! Мы за тебя попросим.
— Не горюй, княже! Иди ко мне в помощники! Я тебя торговать научу. Не пропадешь!
— Ха-ха-ха! Иди, князь! У него не заворуешься!
А новых все подводили. Скоро стало тесно в этом конце двора. Наконец, кажется, подвели последних.
— Тысяцкий! Петрила! — позвал Ярослав. — Ты где?
Тысяцкого почему-то рядом не оказалось. Наверное, еще не всех привел. Ладно. Не ждать же его. Начинать пора, а то стемнеет скоро.
Ярослав повел плечами, и на лице его появилась улыбка. И вот странно — завидев эту улыбку, купцы новгородские сразу стихли, насторожились.
Недоуменно переглядывались и некоторые из дружинников. «Еще жалеть начнут, — подумал Ярослав. — Были бы в том сражении — небось не пожалели бы никого из этих. Ну, если хоть один мне слово поперек скажет — зарублю на месте». Он взглянул на яму.
— Бросай их! Всех туда! Всех!
Толпа ахнула, колыхнулась — видимо, не верили, что князь может сделать с ними такое. А теперь сразу поверили.
Двое дружинников уже схватили одного, близко стоящего к яме. Новгородец упирался, но его подвели к краю — и толкнули. Он упал вниз — и кажется, удачно, потому что сразу из ямы послышался глухой, но веселый его голос:
— Ничего, братцы! Здесь жить можно! Места на всех хватит!
Он и еще что-нибудь кричал бы товарищам, но тут на него сбросили второго, потом третьего. Больше того новгородца не было слышно. Зато те, кто дожидался своей очереди, молчать не стали:
— Кровопиец! Не напился еще крови?
— Погода! Вот тебе припомнится!
— Ярослав! С безоружными-то легче воевать? Собака ты!
— Мы не безымянные! Про нас знают! За каждого ответишь!
Они кричали, и у Ярослава подергивалось лицо. Кричавших оставалось все меньше, а из-под земли, становясь все громче, доносился приглушенный многоголосый стон. Некоторые из новгородцев не давали себя вести — шли сами. Возле края ямы, плюнув в князя, прыгали вниз. Связанных тел в дыре было навалено высоко. Дружинники, стоявшие у дыры, кричали:
— Отползай давай! Освобождай место!
Наконец — сбросили последнего. Он уже поместился с трудом. Стон из ямы звучал слаженно и ровно — Ярослав был доволен. Проводив последнего новгородца взглядом, он повернулся к дружине:
— Досками заложите. А сверху — дерном. Вдруг ночью дождик пойдет! Их и не замочит.
Только двое, кажется, и засмеялись над княжеской шуткой. Остальные не засмеялись. Но не стали и возражать — тут же были принесены доски, и яму закрыли, как велел Ярослав.
Вскоре стемнело — день завершался. Начался он, правда, неудачей, но закончился хорошо. Ярослав Всеволодович чувствовал, что на душе немного полегчало.
Стон из погреба раздавался всю ночь. Но князь его не слышал. Он сходил-таки в баню, помылся, напарился — и ушел на женскую половину, где жили его наложницы. А эта часть дворца находилась от погреба достаточно далеко.
И следующим днем стон еще был слышен, но уже слабее. Ярослав нарочно ходил туда — прислушивался. Несколько раз ходил. Вечером ему даже показалось, что кто-то еще под землей жив. Но, может быть, только показалось — почудившийся звук был невнятен и непонятно откуда шел. Возможно, и не из ямы.
Впрочем, у Ярослава появились другие заботы — помимо новгородских купцов. Со дня на день приходилось ожидать прихода князей-победителей, и надо было придумать какую-то хитрость, какой-то ловкий ход, чтобы сохранить свое положение.
Он знал, что сражение на Липице проиграно. Могло, конечно, случиться чудо — после того, как Ярослав бежал, суздальское войско, к примеру, пришло в себя и двинуло на врага с новой силой. Но в чудеса Ярослав не верил. Потом, через пару дней, в Переяславль стали возвращаться уцелевшие — безоружные и покалеченные. И добрых вестей они не принесли.
А это значило, что государем над всеми землями великого княжества Владимирского и Суздальского встанет Мстислав Мстиславич, и, учитывая это, надо было строить дальнейшую игру.
Ярослав сильно надеялся на их родственные узы! Не станет же Мстислав Мстиславич отнимать мужа у собственной дочери! Конечно, Ярослав знал, что Удалой очень недоволен тем, как Елене живется замужем. Но ведь можно повиниться, покаяться, обещать, что отныне все будет не так и станет он жить с женой в любви. И тестя станет во всем слушаться.
Если так рассуждать, то все выходило хорошо. Но для того, чтобы душу успокоить, надо было получить из Владимира свежие известия и узнать все точно. Ярослав отправил во Владимир своего управляющего Душилу, наказав все до подробностей разузнать и скорее возвращаться. Прибыть в Переяславль раньше, чем сюда придут союзные князья.
Душило с двумя сопровождающими и пятеркой запасных коней отбыл в тот же день. Утром уехал и к вечеру следующего дня уже докладывал князю о владимирских делах. Удивительные были дела! Оказывается, великим князем теперь был Константин, а вовсе не Мстислав Мстиславич! Не захотел, старый, великокняжеской власти. Ну, стало быть, надо кланяться Константину, вот и вся разница.
Узнав новости, Ярослав долго не мог решить, что же для него лучше. Константин мог не простить младшему брату, как простил Георгию. Для Георгия все уже кончилось, ему хорошо, завидовал Ярослав, маясь в ожидании. Ни до чего руки не доходили, ни к чему душа не лежала, спать не хотел, есть не хотел. К бабам не ходил, старался побольше бывать с женой — правда, Елена была с ним холодна и к себе не допускала. Новгородцы давно были выкопаны и увезены, чтоб не воняло во дворе. Если тесть или старший брат в гости пожалуют.
Хорошо, что ожидание оказалось недолгим. Третьего числа мая, через день после того, как вернулся Душило, от городских ворот прибежала стража — донесла, что войско союзных князей уже близко и первым идет полк Великого князя Константина.
Ярослав пал на коня, бросился брату старшему, любимому, навстречу. Немного пришлось проехать, пока не увидел Константиново знамя. Вслед за полком великого князя по дороге двигались остальные. Константин заметил брата, остановился, ждал, когда Ярослав подъедет.
Ярослав спешился и повалился в ноги:
— Брат! Великий князь! Прости! Виноват я перед тобой, послушал Георгия. Горе мне, горе!
Константин Всеволодович, вместо того чтобы излить гнев, тоже спешился, подошел, поднял на ноги.
— Прощаю тебя, брат Ярослав.
— Что со мной делать станешь? — спросил Ярослав, не удивившись, что так легко получил прощение.
— Я-то что. Я нынче в воле Мстиславовой, — отвечал Константин. — Он мне вместо отца. Его проси о прощении.
— Брат! Не допускай его до города! — сказал Ярослав. — Упроси его здесь встать. А я сейчас приеду, дары привезу. Замолви за меня слово!
Константин пообещал. Ярослав поехал в город за подарками, а он, велев полку располагаться станом, отправился к Мстиславу Мстиславичу. Просить за брата.
Удалой, однако, и слышать не хотел о примирении.
— Не помирюсь! Знать его не хочу, злодея!
Каким-то образом до Мстислава Мстиславича уже донеслась весть о том, что сделал Ярослав с купцами. Правда, по сравнению с тем, как он обошелся с Новгородом, это была мелочь, но такое последнее и бессмысленное злодейство переполнило меру терпения Мстиславовой души.
Константин все же упрашивал его. Говорил, что Ярослав виноват одинаково с братом Георгием, который тем не менее был прощен. Говорил, что теперь Ярослав безопасен, а прощенный, станет надежным союзником. Мстислав Мстиславич и слышать ничего не хотел.
Тут прибыли из города дары. Особенно щедро был одарен новгородский полк — каждому ратнику по пять гривен, по дюжине куниц, по два зерна жемчужных. Это ли смягчило Удалого или подействовали уговоры Константина, которого он любил и вредить которому не хотел, — но в конце концов согласился к Переяславлю не идти и приступом не брать его. Брезгливое чувство, испытываемое им к князю Ярославу, было таким сильным, что и думать не хотел Мстислав Мстиславич о дальнейшей судьбе злодея. Ладно — пусть с ним Константин разбирается, если захочет. Захочет оставить ему Переяславль — пусть оставляет. Его вотчина.
Он потребовал только одного — чтобы немедленно была доставлена из города княгиня Елена. И все, Что дочь пожелает с собой взять — пусть возьмет. Хоть бы и всю казну мужнину. И Ярослав чтобы ее забыл и думать о ней не смел. Все.
Елена приехала к отцу. Они давно не виделись, и встреча получилась радостной, несмотря на обилие пролитых слез. Увозимая от мужа, Елена понимала, что вряд ли долго ей придется жить при отце, и скорее всего — если никто не возьмет замуж — ее ждет пострижение. Но все же была рада. Жизнь в доме Ярослава опостылела Елене настолько, что и монастырь казался ей местом более привлекательным.
Здесь, у Переяславля, и расстались Мстислав Мстиславич и великий князь Константин Всеволодович. Им больше не суждено было увидеться. Но они этого не знали еще. Константин отправился во Владимир, а Мстислав Мстиславич с дружиной и новгородским полком на Торжок и далее — в Новгород.
По пути князя Мстислава несколько раз догоняли послы переяславские, от злодея. Он просил слезно вернуть ему жену. Удалой и слышать ничего не хотел. Все посольства вернулись в Переяславль ни с чем.
Итак, война была закончена. На русской земле был наведен порядок. Восстановлена справедливость. Те, кто мог этот порядок нарушить, надолго лишены были сил. Новгороду открывался путь к процветанию.
Всем этим русская земля обязана была князю Мстиславу Мстиславичу Удалому.
