Глава XII. Переговоры. 1216 г

Братья с виду были все разные. Георгий среди них выделялся красотой смуглого лица, приятностью сложения, которую доспех не только не скрывал, но даже подчеркивал. Ярослав был слегка приземист, широкоплеч, черты его лица, и так не очень привлекательные, сильно портило какое-то застывшее выражение презрения ко всему, не исчезавшее, даже когда он смеялся. Святослав из троих был самым высоким, еще по-юношески долговязым, нескладным, юное беспечное лицо его казалось неспособным затуманиваться от дурных и мрачных мыслей. И при этом все три брата были неуловимо чем-то похожи друг на друга. Словно отец их, покойный великий князь Всеволод Большое Гнездо, обладавший невероятной способностью выглядеть по-разному при разных обстоятельствах, как ему было нужнее и выгоднее — от глуповато-простодушного, изнеженного баловня судьбы до грозного правителя и хладнокровного убийцы, — свою многоликость разделил между сыновьями, ни в ком не повторившись полностью и никому не отдав предпочтения.

В большом княжеском шатре, сделанном нарочно для войны и пиров на вольном воздухе, за длинным столом три брата вели разговоры о начинающихся событиях, о своей неизбежной победе над знаменитым князем Мстиславом Удалым, который, несмотря на всю свою воинскую славу, оказался столь недальновиден и глуп, что осмелился так далеко зайти в чужую землю, не обладая и сотой частью сил, потребных для ее завоевания. Победа над Мстиславом Мстиславичем открывала перед братьями такие возможности, о каких даже их великий отец мог лишь мечтать. Вся русская земля в скором времени должна лечь к их ногам — и рассуждать об этом было сладко, и прекращать не хотелось, словно пьешь хорошее вино.

Больше всех — как старший и по положению и по возрасту — говорил Георгий Всеволодович, великий князь Владимирский. В душе он был рад, что ввязался в эту войну, которую, по справедливости, должен был вести один Ярослав. Он же повздорил с Мстиславом Мстиславичем из-за Новгорода! Поначалу Георгий и вмешиваться не хотел и даже про себя злорадствовал, будучи уверен, что князь Мстислав Удалой обязательно братца побьет — а битый Ярослав, ослабленный и униженный, был великому князю более выгоден для личного спокойствия. Но поскольку дело повернулось таким образом и Удалой сам пришел к ним в руки, то выгоднее стал военный союз с братом, тем более что в союзе этом Георгию отводилось положение главного.

— А брату Святославу Киев отдадим и все города днепровские, — говорил Георгий. — Хочешь в Киеве сидеть, князь Святослав?

— Можно и в Киеве. — Святослав не возражал, но особого желания, казалось, не испытывал. — А что? — вдруг оживился он. — Там, рассказывают, бабы очень хороши! Хочу Киев. — И засмеялся, откидывая назад свою небольшую голову.

— Бабы… — проворчал Ярослав. — Наши-то тебе не хороши, что ли? Ты, братец, не о бабах думал бы. Великим князем станешь, как Георгий. — И он косо глянул на старшего брата — понравится ли тому последнее замечание.

Георгий не обиделся, улыбка его стала даже шире.

— Вот именно. Кому же возобновить Великое княжение киевское, как не тебе, князь Святослав? Высоко вознесешься главою. Нас смотри потом не забывай, братьев своих единокровных.

Святослав мечтательно уставился взглядом в какую-то одному ему видимую точку. Ярослав же встрепенулся:

— А я что возьму? Новгород, что ли?

— Возьми Новгород. А мало покажется — бери хоть Галич. Хочешь Галич?

— Не откажусь. — Ярослав выглядел довольным, что еще больше развеселило Георгия.

— Что, братцы? Никак мы всю русскую землю поделили, а? Не рано ли? Враг-то еще нам грозится.

— Грозится-то он не со страху ли? — презрительно произнес Ярослав. — В Торжок ко мне присылал когда попа своего, так любовь предлагал. Ему бы, князю Мстиславу, меня тогда и осадить бы в Торжке. Может, и вышла бы у нас с ним любовь. А теперь, как он к нам прямо в руки пришел, любви искать ему гордость не позволяет. Вот он и грозится.

— Не испугаемся! — сказал Святослав, на время прервав мечтания о золотом киевском столе. Но, сказав это, сразу смутился, вспомнив о недавнем своем постыдном бегстве от Мстислава Мстиславича. Чтобы оправдаться перед братьями, он наплел им, что там, под Ржевкой, на него напало войско неисчислимое — потому и не смог он выстоять. Георгий и Ярослав, однако, знали уже об истинной численности противника. И он знал, что они об этом знают. — У нас поболее силы, чем у князя Мстислава. Правда ведь? — сказал Святослав, чтобы замять возникшую неловкость. Поглядел на братьев искательно.

Те на смущение брата не обратили внимания.

— Силы-то больше, — брезгливо проговорил Ярослав. — Да ведь сила разная бывает. Мужиков из всех сел пригнали — это ладно. Но зачем ты, князь Георгий, со сволочью хочешь дело иметь? Толку от нее не будет — помяни мое слово. Лучше бы поганых позвать, а сволочной полк гнать в шею. — Ярослав прищурился и посмотрел на Георгия. — А моя бы воля, брат, так я бы им всем камень на шею — да и в воду. А вожаков их прижал бы покрепче: а ну, сказывайте, кто наших людей торговых обижал? Где обозы с товарами?

Из сволочи, или бродников, был составлен в войске Георгия целый полк. Бродники эти были сущим наказанием русской земли. Крестьяне, бежавшие от боярской жестокости и поборов, воры и убийцы, вовремя не схваченные, а также и те, кто желал жить разбоем, сбивались в шайки и промышляли по лесам и степям, там, где проходили торговые пути. Численность таких шаек доходила иногда до нескольких сотен человек, конных и оружных, и редко какой купеческий обоз мог от них отбиться. Впрочем, бродники не ограничивались грабежом купцов. Нападали они и на села, никем не защищаемые, и даже на небольшие городки. Не брезговали ничем. Бороться с ними было весьма затруднительно: отряды их умели быстро передвигаться и исчезать среди лесов, уходя по своим тайным тропам. А еще наверняка в тех городах, где стояла дружина княжеская, имелись у них свои люди — наушники. Как только становилось в городе известно, что против сволочи готовится поход, — они тут же об этом узнавали и на время скрывались.

Но сейчас, узнав, что князья собирают большое ополчение, для которого сгоняют народ даже из поселий, бродники решили предложить свои услуги. Самый известный их вождь, Плоскиня, осмелился прийти во Владимир, к великому князю, смекнув, что раз Георгий Всеволодович ставит в свое войско лапотников, умеющих только землю пахать да за скотом ходить, то с радостью примет несколько сотен отчаянных, битых-перебитых мужиков со своими конями и оружием. Так и оказалось.

Князь Ярослав был против сволочи. Сердился, говорил Георгию, что великому князю водиться с ними — значит наносить урон собственной чести и обижать торговое сословие, много зла терпевшее от разбойников. Приводил даже в пример отца, Всеволода Юрьевича, — тот, мол, не стал бы рук пачкать общением со сволочью, а вожака их, Плоскиню этого, допросил бы сначала с пристрастием, а потом, по половецкому обычаю, привязал бы его за ноги к двум коням — и разогнал бы коней в разные стороны.

Георгий же считал, что помощь бродников может оказаться нелишней: эти жадные до добычи стервятники, чтобы своего не упустить, будут драться отчаянно и к тому же — хитро. Уж что-что, а всякие подлости в бою — притворные отступления, ловушки, скрытые засады — все это бродниками освоено. И еще — великому князю казалось, что если сволочь просится к нему в войско — то это добрый знак. Если бы Плоскиня своим звериным нюхом не чуял успех предприятия, то его бы и не увидели здесь. Он лучше бы за время боевых действий какой-нибудь городок разорил, а жителей в полон увел и половцам продал. Хищник всегда чует, где добыча вернее и взять ее безопаснее.

Уверенность в победе внушало великому князю и то, что в объединенном суздальском войске находилось и много тех, кому стоять бы за Мстислава Мстиславича. Целый полк, состоявший из жителей Нового Торга и даже новгородцев, под знаменами Георгия Всеволодовича. Это тоже кое-что значило. Свои шли против своих! Сын на отца, брат на брата. Такого еще никогда не было. Бывало, поднимались, конечно, новгородцы друг на друга, но то все свои, внутренние дела. А так, чтобы против своей земли идти…

Однако не только новгородцы и новоторжцы шли на своих. Неожиданно на стороне Мстислава Мстиславича выступил князь ростовский Константин. Давно ростовцы с суздальцами не воевали. В последний раз — сорок лет назад. Здесь же, возле Юрьева. Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, одержав на Юрьевском поле победу, потом за тридцать пять лет своего правления сделал одним народом и владимирцев, и суздальцев, и ростовцев. Кто знает — может, если дал бы старшинство Константину, то и осталось бы так?

То, что Константин передался Мстиславу Мстиславичу, и злило братьев, и смущало их. Больше всех, конечно, беспокоился Георгий Всеволодович: несмотря на давние споры с братом, он не мог относиться к нему просто как к врагу, которого следует уничтожить. Если Георгий и не жаловал теперь Константина, то помнил свою любовь к нему. И воспоминания эти были Георгию чем-то приятны.

Константин был старше на пять лет, и в детстве они были очень дружны. А когда Георгий подрос, стали даже неразлучны. Он восхищался старшим братом, завидовал его способности к учению, его вдумчивой рассудительности, умению быть взрослым. В двенадцать лет у Константина уже был свой небольшой, но настоящий полк, и многие боярские дети почитали за честь служить в том полку дружинниками. Отец в Константине души не чаял — тот был долго ожидаемым первенцем великого князя и несомненным преемником всех его дел и свершений. Константина первого стал Всеволод Юрьевич брать с собой на войну, началось это с того славного похода на половцев, после которого поганым еще и до сих пор оправиться не удалось. И в этом Георгий тоже завидовал старшему брату, любя его и желая ни в чем от него не отставать.

И не помнил уже, как получилось, что от всей зависти к брату осталась лишь зависть к его первородству, к тому, что наследует он Великое княжение. Со временем мысль Георгия о какой-то несправедливости судьбы по отношению к нему стала неотвязчивой. Георгий мучил себя вопросом: отчего повезло родиться первым не ему? Разве из него не получился бы великий князь? Он был великим князем в душе. В то время их отношения с Константином стали заметно холоднее, это замечалось всеми. Георгий подозревал, что старшего брата против него настраивают, думал на бояр Константиновых, имел даже подозрения на великана Добрыню, телохранителя, наставника и дядьку Константина, который неотлучно находился при княжиче с малых лет. Потом — и, наверное, не без оснований — стал про себя винить в том отца. Стареющий великий князь — и Георгий однажды понял это, — все меньше заботясь о преемничестве, стал видеть в детях, а особенно в Константине и Георгии, не столько преемников, сколько соперников себе. Всеволод Большое Гнездо так любил власть и величие свое, что ревновал, как старый муж ревнует молодую жену, ко всякому.

Он, кстати, и был тогда таким старым мужем. За два года до смерти, шестидесятилетним стариком, вдовцом многодетным, взял за себя красавицу, полоцкую княжну шестнадцати лет от роду. И сразу же приревновал ее к Георгию, может быть — и не без оснований, потому что молоденькая мачеха очень понравилась пасынку. Услал тогда отец Георгия в Суздаль, подальше от глаз и от соблазна. Там, в Суздале, Георгий, погрустив, навсегда похоронил надежды на то, что Всеволод Юрьевич проявит к нему благосклонность большую, чем к Константину.

И вдруг через два года как гром с ясного неба! Почувствовав приближение кончины, отец отчего-то повздорил с Константином — и лишил его Великого княжения. И отдал его Георгию! Призвал к себе во Владимир второго сына — и все боярство, и всех выборных от разных концов своей земли заставил принести клятву верности Георгию и целовать крест.

Георгий, конечно, понимал, что брата это должно обидеть. Но Константин и сам был хорош! Горд слишком — не захотел отцу простить какую-то малозначащую обиду, а ведь отец за ним в Ростов несколько раз посылал! Нет уж, хочешь быть великим князем — переломи себя, поклонись в ноги родителю, покажи ему сыновнюю любовь и верность! Старый — он ведь как малый: с ним поласковее — и он к тебе ласков станет. Так что Константин сам был виноват в том, что лишился владимирского стола.

А обвинять во всем, конечно, стал Георгия. Требовал даже, чтобы тот уступил ему Великое княжение, по старшинству. Но и сам, поди, не верил, что это возможно. Так-то, братец! Не проси и не требуй, а силой отними. Маловато силы? Тогда сиди тихо у себя в Ростове и будь доволен, что тебя не трогают.

Узнав, что Константин, скрытно от братьев, встал на сторону князя Мстислава, Георгий Всеволодович кроме обычного великокняжеского гнева почувствовал и некоторое огорчение. Константин был теперь все равно что покойник — а терять братьев всегда огорчительно. Даже если и ссорился с ними при жизни. Собственно, сюда, в свой шатер, установленный в поле возле готовой к паводку речки Кзы, великий князь позвал братьев Ярослава и Святослава обсуждать не столько грядущую битву и раздел земли, сколько участь Константина. Ах, глупец! Самое лучшее для него будет — если погибнет в сражении.

— Ну? а что с книжником-то делать будем? — спросил Георгий, когда вроде бы уже говорить стало не о чем и братья собирались разъезжаться по своим станам. Во все время разговора великий князь ждал, что который-нибудь из братьев заговорит про Константина. Ни один не заговорил.

Святослав удивленно вскинул круглые глаза на Георгия и пожал плечами. Ярослав же понимающе прищурился:

— Ты за него не беспокойся, великий князь.

Называя так брата, что делал чрезвычайно редко, Ярослав как бы помогал ему: переводил вопрос о Константине из области личных и родственных отношений в область государственную. А здесь жалости и любви места не бывает.

— Жив останется Константин — его счастье, — продолжал Ярослав. — Но лучше бы и не остаться ему. Куда его потом девать? Ростов ему оставить — жирно будет. Сельцо дать для кормления? Или в темнице держать до скончания дней? Так тоже нехорошо будет. Хлопот не оберешься, великий князь. У него много заступников найдется, у Константина-то. Донимать станут.

Как великий князь, Георгий почувствовал, что Ярославу возразить нечего.

— Ну и ладно, братья. Как Бог нас рассудит — так тому и быть. Он, Константин, в бою не крепок, как помнится. Слаб, тщедушен. Может случиться, что погибнет.

— Да он-то слаб, — встрял мало что понявший из разговора Святослав. — А у него дружина крепкая. Не знаете, что ли? Олександр Попович с подручником своим, Торопом, Дикун Нефедий — богатыри! На них и смотреть страшно! А Добрыня? Добрыню-то помните? Ты, брат Георгий, его должен помнить!

Георгий и Ярослав переглянулись. Они хорошо помнили Добрыню, да и как его забудешь. Такой, наверное, на всю Русь один. В самой силе сейчас, в самом расцвете богатырь. Они, когда маленькими были, приставали, бывало, к Константину, чтоб уговорил наставника своего силу показать, потешить их. Иногда Константин соглашался, во дворе вешали буйволиную тушу, Добрыня брал огромный меч, для других неподъемный, и шутя, небрежными взмахами принимался отрубать от толстой туши пласт за пластом. Попробуй подберись в бою к Константину, если рядом такой защитник будет! В дружине Константиновой и еще богатыри есть. Будет трудновато с ними справиться.

Но после такого хорошего разговора не хотелось расстраиваться и думать о неприятном. Старшие братья Святославу ничего отвечать не стали.

Посидев еще немного, Ярослав и Святослав ушли — каждый к своему войску. Георгий вышел из шатра — полюбоваться весенним закатом, подышать, нагулять перед ужином легкого голоду. Стражники княжеские, рассевшиеся возле костров, повскакивали на ноги: не нужно ли чего государю? Как водится — возникла суета, понабежали все разом — и воевода, и мечники, и кравчий, и конюший. Не поймешь — то ли услужить великому князю торопятся, то ли просить о чем-нибудь станут.

Если вдуматься, то бестолковый двор у него, у Георгия Всеволодовича. Нет, дело свое каждый, конечно, справляет, задержки не бывает ни в чем — ни в еде, ни в услугах, ни в устройстве забав и развлечений. Но как-то делается все не так, как должно делаться. Незаметно должно все быть исполнено! Будто само собой. А для этих главное не так князю услужить, как выставиться, чтобы князь заметил, с какой истовостью они ему служат! Мало уделявший внимания внешней стороне своего быта, Георгий сам довел до такого. Учить надо своих приближенных, учить каждый день! Натаскивать, словно выжлецов. Но ему жалко было тратить на это время, да, впрочем, он и привык к некоторой назойливости услужающих. Иногда только сердился — когда хотелось сорвать на ком-нибудь злость. Вот у отца был двор! Это да. По шевелению его брови все возникало и исчезало. И никакой толкотни.

Вспомнив об отце, Георгий в который раз уже поймал себя на том, что невольно сравнивает, и как всегда — не в свою пользу. В душе всколыхнулась привычная злоба, неизвестно на кого направленная. Не на себя же злиться ему. Чтобы дать злобе выход, хорошо было бы сейчас рассердиться на кого-либо из приближенных — да хоть на кравчего: почему еще ужин не готов? Да по зубам бы ему — сразу полегчает, средство проверенное.

Но, рассудив, Георгий решил гнева не выказывать. Все-таки не во дворе княжеском дело происходило, а на войне. Перед битвой на своих зло срывать — примета плохая. К тому же в походе, в чистом поле они все сейчас воины, возможная смерть в бою всех равняет — и князя, и простого ратника. Да и ужин скорее всего у кравчего давно готов.

Так и оказалось. Великий князь приказал подавать себе в шатер и объявил, что, отужинав, ляжет спать. Завтрашний день может оказаться трудным.

Перед тем как окончательно удалиться в шатер, он с удовлетворением осмотрелся по сторонам, оглядел необъятный стан, разбитый для его войска. Не без гордости подумал: да, может быть, у отца, великого князя Всеволода Юрьевича, и двор был пышнее, и слуги расторопней. Но такую рать огромную — созывал ли он когда? С невысокого холмика над речкой Кзой ополчению суздальскому и владимирскому не было видно ни конца ни края. На душе сразу стало спокойно и даже весело. В этот вечер Георгий Всеволодович заснул легко и быстро.

Утром разбудил его шум снаружи и легкое покашливание возле самого входа в шатер. Слуга всегда так делал: чтобы разбудить государя, не встревожив его, сначала кашлял, дожидаясь приказа войти и доложить, а потом — либо входил в шатер или в спальню, либо удалялся, чтобы через некоторое время начать кашлять снова. Смотря по обстоятельствам.

Великий князь поморгал глазами и почувствовал, что отлично выспался. Что там? Так и так пора было подниматься.

— Что там? — отозвался он.

Слуга тотчас появился, отодвинув полог.

— Прости, государь. С хорошим утром тебя. Там от супостатов гонец прибыл, к тебе просится. Борис Юрятич с ним разговаривает.

— Одеваться, — кивнул Георгий. И, пока слуга надевал на него теплые порты, оборачивал ноги мягким сукном и натягивал сапоги, спросил: — А что мне к нему ходить? Пусть Борис придет, доложит — как и что.

Борис Юрятич был боярин, приближенный великого князя. По странному стечению обстоятельств — брат тому самому богатырю Добрыне, что был ближним боярином Константина. Правда, братья они были не родные, сводные. Добрыня был приемным сыном, из простых, из смердов даже. А Борис — тот был боярского суздальского рода, при Георгии состоял, как и Добрыня при своем князе, с детских лет. Великий князь Бориса Юрятича любил.

— Он тебе велел передать, Борис-то, чтобы ты сам вышел, государь, — отвечал слуга. — Тот гонец, он от самого князя Мстислава к тебе со словом.

— От самого… — Георгий Всеволодович мгновенно разгневался. — Какого такого самого? Ты, пес, одного князя знать должен — меня! Самого! Еще раз услышу — шкуру спущу! Пошел! Скажи Борису — сейчас выйду.

Выгнать слугу, осерчав, уже было можно: Георгия тот успел одеть. Слуга исчез. Выйдя из полстницы, где располагалась его постель, в собственно шатер, великий князь присел к столу, на котором, пока он спал, были поставлены утренние закуски: ломтики вяленого говяжьего мяса, хлебцы белые, вареный белужий бок, тонко нарезанный, крутые яйца — крашеные, еще с Пасхи, языки копченые, сладкая репа, сваренная в меду. Георгий Всеволодович любил, проснувшись, сразу чего-нибудь пожевать. Он ел и собирался с мыслями. Хотелось встретить Мстиславова гонца так, чтобы он уехал испуганный да чтоб испуг его передался Мстиславу Мстиславичу. Ничего не придумывалось, кроме как наорать. Но это вроде бы недостойно. Ладно, сам напугается гонец, когда увидит огромное суздальское ополчение. Уже, наверное, испугался. Да и князь его — тоже. Иначе зачем гонца прислал?

Великий князь вышел из шатра, в толпе приближенных сразу выделив взглядом Бориса Юрятича. Тот, заметив внимание государя, склонился в почтительном полупоклоне — так всегда кланялся. Прочие же переломились пополам, до земли. Кроме одного, незнакомого, который, стоя рядом с Борисом, повторил его поклон. Ага, стало быть, это и есть гонец. По виду — старый и заслуженный воин.

Георгий Всеволодович важно приблизился, неотрывно глядя на посла. Смутить его, однако, великому князю не удалось: старый пес стоял без страха, но и без наглости — с достоинством. Приближенные уже распрямились и с любопытством смотрели, как будет вражеский гонец играть со смертью.

Однако посланец все не начинал своей речи. Спокойно разглядывал Георгия, словно видеть великого князя для него было привычным делом. Георгий даже скрипнул зубами от злости. Унизительно, конечно, начинать разговор первым, но стоять вот так, молчать, ожидая, кто кого перемолчит — означало в глазах окружающих соревноваться в выдержке. Ему, великому князю — с каким-то смердом! И надо же — никому в голову не приходит напомнить старому псу, перед кем он стоит! Ишь, выкатили глаза. Ну ладно, он им это припомнит.

Не зря вчера отцов двор вспомнился. Его бояре — будь они сейчас на месте Георгиевых — в один миг постелили бы гонца к государевым ногам: не заносись-ка! Говори, зачем послан! Да за словами послеживай!

Приходилось глотать унижение — будто ничего не заметил. Иначе еще большим дураком выставишься.

— Ты, что ли, от князя Мстислава гонец? — надменно спросил Георгий Всеволодович.

— Я к тебе, великий князь Георгий. Слово привез от господина моего. Зовут меня Ларионом, в дружине князевой я сотник.

Георгию понравилось, что на старике теперь можно было отыграться, отплатить ему за дерзость.

— Как тебя зовут — пускай твой князь знает. А мне не надо. Своих бы запомнить. Видал, у меня их сколько? — Он показал рукой, но старик на войско не взглянул. Георгий тогда озлился: — Мне чужих холопов знать ни к чему! Говори, зачем пришел, да проваливай, пока тебя собакам не кинули!

Сотник медленно стал наливаться красным. Тут и бояре опомнились, зашумели:

— Говори скорей! Перед кем стоишь?

— Дерзок больно! Не задерживай!

— Кланяться надо! Кланяться!

Георгий Всеволодович дал приближенным знак: хватит. Ему уже надоело ждать. Бояре смолкли, стояли, сжигая старого сотника взглядами, один Борис Юрятич посмеивался, оглаживая свою короткую ухоженную бороду. Сотник Ларион справился с замешательством, расправил плечи и заговорил:

— Князь Мстислав Мстиславич велел сказать тебе, князь, такие слова. Шлет он тебе свой поклон. От тебя ему обиды никакой не было. Обида ему от князя Ярослава. Помоги урядиться ему с Ярославом, чтобы крови зря не проливать. Вот такое слово велел сказать тебе Мстислав Мстиславич.

Великий князь поднял руку, останавливая поднявшийся было шум.

— Иди к своему князю. Передай ему, чтобы знал: мы с братом Ярославом — один человек. Пусть князь Мстислав знает — что ему Ярослав сделал, то и я сделал. Все.

И, круто повернувшись, великий князь удалился к себе в шатер. Вслед за ним зашел Борис Юрятич: ему одному разрешалось вот так запросто входить к государю. Сели за стол.

После короткого, но злого разговора с Мстиславовым гонцом Георгий Всеволодович почувствовал, что снова проголодался, хотя ел только что. Он поискал глазами на блюдах — что выбрать — и одновременно показал Борису: бери и ешь со мной. Какое-то время жевали молча. Георгий — жадно, торопливо, Борис — вяло, словно нехотя. Он так всегда ел. Проглотив очередной кусок белужины, великий князь захотел немного подразнить боярина.

— Борис, мириться не будем, а?

— Твоя воля, государь. — Борис Юрятич дернул плечом. — А мои мысли тебе известны. Князю Мстиславу от брата твоего обида большая. Не гневайся, а рассуди попробуй. — Боярин прижал руку к сердцу, зная, что это действует на Георгия Всеволодовича успокоительно. — Что в Новгороде-то делалось — знаешь? Не по-Божески Ярослав поступил. И чего хотел он? Чтобы Удалой простил ему? Честью своей поступился? Да не может такого быть! Скорее… — Борис Юрятич подумал и нашел сравнение: — Скорее солнце на западе встанет. И это про князя Удалого вся русская земля знает!

Георгий Всеволодович швырнул на стол недоеденный кусок.

— Не заговаривайся, Борис! Не слышал, что ли, как я сказал: мы с Ярославом один человек!

— Один, да не один. Да не гневайся ты, государь, погоди. Что Ярослав сотворил — тебе бы никогда не сделать. У тебя все же Бог в душе есть. И про князя Мстислава плохого никто не скажет. Ярославу надо отвечать, а тебе с Удалым договориться бы.

Великий князь понимал, что Борис в чем-то прав. Гораздо больше прав, чем того хотелось. Но теперь уж поздно — даже в угоду этой правоте войну не остановишь. Да и зачем ее останавливать, коли она закончится победой великого князя? Победитель не бывает ни в чем виноват. Раздражаясь на боярина, Георгий язвительно спросил:

— Боишься Удалого? Может — сейчас прямо побежишь?

Борис Юрятич встал и низко поклонился — чтобы Георгий не увидел, как задрожали у него губы. Утихомирив обидную дрожь, выпрямился.

— Моя жизнь, государь, тебе принадлежит. Прикажешь отдать — отдам без слова. И с поля я не бегал никогда. Ты ли этого не знаешь? А советы мои тебе — потому, что о твоей пользе пекусь как умею. Бояре твои молчат, боятся тебе правду сказать. А я что думаю, то и говорю. Ты, государь, мне сам так велел.

Опять он был прав. Но тогда, получается, кто-то другой виноват? Уж не великий ли князь? Нет, нет, прочь все сомнения. Но гадкое чувство в душе у Георгия Всеволодовича, как он ни пытался его прогнать, не проходило. И он; отчетливо понимая, что поступает нехорошо, недостойно, сквозь зубы проговорил:

— А может, братца своего жалеешь, Борис? Добрыню своего. Или встретиться с ним опасаешься?

Красивое лицо Бориса Юрятича побелело так, что борода его казалась не просто черной, а аспидно-черной. Он застыл, глядя мимо князя. Замолчал, устыдившись, и Георгий Всеволодович. Так сильно он Бориса еще никогда не обижал. Тишина в шатре повисла такая, что можно было разобрать, как стражники, сидящие на почтительном расстоянии от княжеского шатра, вполголоса беседуют о бабах. Чей-то молодой, ломающийся голос произнес: «…и сисястая она, и жопистая». Приглушенный смех нескольких человек заставил Бориса Юрятича вздрогнуть. Он потер лицо рукой, и оно начало понемногу оживать. Не глядя на князя, заговорил тихо:

— Государь…

— Ладно, ладно, Борис. Не то я сказал, — поспешил остановить его Георгий Всеволодович. — Ну, не сердись — погорячился…

— Нет, государь, дай сказать мне. — Боярин уже оправился, смотрел князю в глаза. — Брата Добрыню я помню и люблю. Пять лет его не видал — а всегда помнил. Он мне родной человек. Да что! Его жена и моя — тоже ведь сестры родные. Ты знаешь. Хоть он и князю Константину служит, врагу твоему, а роднее у меня во всем свете никого нет. Нет, государь, погоди. Дай сказать. Я не про Константина хочу. Вам меж собой разбираться, а я судить о том, может быть, и права не имею. Я вот что. Брат мне Добрыня или не брат — то от дела в стороне. А вот государь мой — ты, Георгий Всеволодович. И это для меня превыше всего!

Голос Бориса прервался — словно боярин поперхнулся чем-то. Он немного подождал, покряхтел, прокашлялся. И, уже веселее, закончил:

— И Добрыня, не в обиду тебе будь сказано, своему князю служит. Как и я тебе — с малолетства. Так вот, представь-ка, государь: встретимся мы с братом в поле! Как думаешь — кто одолеет?

Георгий, не удержавшись, фыркнул. Но тут же нахмуренно глянул на Бориса. Терять ближнего боярина ему не хотелось.

— Вот так-то, государь, — улыбнулся Борис Юрятич. — С поля я не побегу, не сомневайся. Но говорю тебе честно: как Добрыню увижу — отойду подальше. А то ведь и поздороваться с ним не успею. Мигом располовинит! И не заметит даже. Ты его в бою видал?

— Не видал. Но слышал много.

— А я видал. Мы с ним на поганых ходили. Рядом рубились.

Борис собирался уже начать рассказывать Георгию Всеволодовичу о воинских подвигах Добрыни, но тут понял, что теперь сам допускает оплошность. Потому что на пути великого князя завтра или послезавтра — когда битва начнется — может оказаться ненароком и сам Добрыня. Поэтому он замолчал, принялся жевать что-то. Георгий тоже был доволен тем, что неприятный разговор кончился, но напустил на себя все же надутый вид. Так было легче ощущать себя со всех сторон правым.

Не разговаривали друг с другом до самого обеда. В сопровождении ближнего боярина Георгий Всеволодович обходил стан, осматривал войско, выслушивал доклады воевод и сотских. В самый дальний конец стана, где расположился Плоскиня со своим полком объединенной сволочи, он заходить не стал, удовлетворился тем, что издали некоторое время рассматривал разбойников. Те вели себя смирно, сидели кучками возле костров, верно готовя пищу. Если глядеть на них издалека — не вызывали опасений. Тем не менее великий князь, подозвав воеводу, который должен был распоряжаться бродниками в бою, велел:

— Скажи этому… Плоскине этому — пусть знает и своим передаст: за ними пригляд будет. Если начнут своевольничать или — того хуже — с поля побегут, то приказ мой: рубить всех нещадно. У людей наших рука не дрогнет, так и скажи.

На этом осмотр войска закончился. К братьям Георгий Всеволодович не поехал. Если что нужно будет — сами прибегут. Пора было обедать. Вместе с Борисом вернулись в ставку, зашли в шатер.

Погода начинала портиться. То все стояли солнечные яркие дни, а теперь небо стало заволакиваться серой пеленой, задул пронизывающий ветер. Сразу стало темнее. Чувствовалось, что вот-вот посыплет снежок. Жаль — Георгий Всеволодович предпочитал, чтобы битва состоялась При свете солнца, когда хорошо все просматривается. С какого-нибудь холма весело было бы глядеть, как побежит враг, преследуемый и избиваемый его полками.

Внутри шатра, стены которого вздрагивали от порывов ветра, тоже стало холодней. Великий князь распорядился зажечь светильники и принести нагретые в костре железные полосы — для обогрева. Когда слуги удалились, устроился за столом, молча кивнул Борису Юрятичу, чтоб тот присел напротив него, и как будто и не ссорились, продолжал прерванный разговор:

— Стало быть, Борис, я тебе всегда правду велел говорить, какой бы она ни была?

— Иначе и нельзя, княже, — отвечал Борис, слегка настораживаясь. Похоже, Георгий никак не мог успокоиться. Начнет сейчас жилы тянуть. Боярин знал своего княжича с самых малых его лет — с того времени, когда Георгий принял княжеский постриг. И если он возвращается к прерванному спору, да еще подъезжает издалека, то, значит, совесть его немного саднит, и ему нужно хотя бы наговориться всласть, чтобы потоками слов загасить внутри ее неприятно жгущий уголек.

— Иначе нельзя, — повторил он. — А рассуди сам, княже — почему ты меня и спрашиваешь тогда? Сам ведь и хочешь правду знать.

— Я ее и так знаю, Борис!

— Не спорю, великий князь. У тебя своя правда, ты по своей воле ее творишь. Другую правду от бояр своих знаешь. А есть еще третья правда.

— Не много ли будет? — Георгий ухмыльнулся, как делал всегда, если чувствовал, что может одержать словесную победу над Борисом.

— Может, и многовато, а никуда не денешься, — невозмутимо продолжал боярин. — Да ты ведь не о том меня хотел спросить, великий князь. Спрашивай, чего хотел. Может, вдвоем и отыщем ее, третью-то правду?

Георгий покусал губы. Потом хлопнул в ладоши, позвал:

— Эй! Кто там? Подавайте на стол!

Слуги, как будто ожидали приказа, сразу забегали, засуетились, принося и расставляя на столе блюда и чаши. Великий князь, отстранившись, брезгливо поглядывал на их суету. Борис Юрятич, понимая, что государь раздражен и всю эту возню с накрыванием стола затеял, чтобы оттянуть неизбежный разговор, приготовился к неприятному. Вот черт дернул за язык, сокрушался он, не надо было сейчас, перед битвой, его дразнить. Все равно ни в чем не убедишь. Только рассердится. Может и в голову чем-нибудь запустить.

Все было расставлено. Удалив слуг движением руки, Георгий впился взглядом в боярина, словно стараясь сквозь выражение безграничного терпения еще что-то высмотреть на лице его. Наконец процедил:

— Ты, значит, думаешь, что я не прав?

— Помилуй, государь! — искренне удивился Борис Юрятич. — Да в чем же это?

— А вот — что руку поднял на князя Мстислава. Ты ведь сам его хвалил все время, чуть ли не в пример мне ставил. Ну-ка, говори свою правду.

— Эх, княже! — укоризненно произнес Борис. — Я же не про то говорю. Князь Мстислав сам сюда пришел — свою правду искать. А здесь хозяин — ты, как решишь, так и будет по правде. Захочешь — помиришься, захочешь — побьешь его. Никто тебе не судья, кроме Бога единого.

— Ну, а все же, Борис? До конца договаривай! — велел Георгий, и боярин увидел, как за суровой надменностью на лице великого князя проглядывает желание услышать что-то невысказанное, о чем сам смутно догадываешься, но желаешь услышать подтверждение из чужих доверительных уст.

— До конца? — Борис вздохнул и растерянно улыбнулся. Георгию Всеволодовичу было даже странно видеть таким своего боярина, всегда уверенного в себе. — Скажу тебе до конца, государь. Князь Мстислав — хороший человек. Может быть — самый лучший во всей русской земле. Не подумай, государь, — Борис Юрятич прижал руку к сердцу. — Не ставлю его выше тебя. Против него в поле выйду и сражаться буду, как и против любого, кто на тебя руку поднимет. А только он — хороший человек, и слава о нем не зря идет. Он — земли русской защитник, людского горя утешитель. И хоть я, государь, завтра с ним лицом к лицу встречусь и смертью паду, может быть, а — нет на него у меня злости. Мил он моему сердцу. Да ведь и ты, государь, — Борис, все так же смущенно улыбаясь, поглядел на Георгия Всеволодовича, — ты тоже его любишь?

Пришел черед великому князю прятать глаза. Помолчав, он тихо произнес, как бы обращаясь к самому себе:

— Язва ты, боярин. Как я терплю твою наглость — понять не могу! Ладно. — Он поднял глаза. — Верно ты меня понимаешь. А раз понимаешь — то не береди душу. Пусть Бог все рассудит. Я же ничего теперь менять не буду, да и не хочу менять. Борис! Это тебе ясно?

Борис Юрятич вылез из-за стола, встал и поклонился великому князю.

— Ясно, государь. Прости, если сказал что не так.

— Садись. Обедать будем.

Обед прошел уже совсем спокойно — словно и не было ничего такого, что могло его омрачить. Георгий Всеволодович опять стал самим собой, много шутил, поддевал боярина своего, сомневаясь в его умении владеть оружием. Борис Юрятич не носил меча, как все, к его поясу была пристегнута кривая персидская сабля, которой он отдавал предпочтение. Он и вправду неплохо ею владел, и Георгий любил подразнить боярина, чтобы вынудить его показать свое искусство. Однако сейчас это не удалось — Борис только отшучивался. Затем великому князю захотелось послушать песельников. Большой охотник до такого рода увеселений, он всегда держал при себе целую кучу разных забавников, умеющих и песню спеть, и сказку рассказать, и сплясать, и медведя на пчельнике представить. На эту войну Георгий Всеволодович взял, чтобы битва проходила весело, сорок трубачей и сорок бубенщиков. Они должны были своим гудением и звоном подбадривать войско, когда оно пойдет на врага. Борис Юрятич ушел звать певцов в шатер — хотел отобрать тех, которые ему нравились, чтобы и самому послушать с приятностью.

Пока песельники входили в шатер и выстраивались, напустили снаружи холода. На улице уже временами принимался сыпать снежок. Настроение у великого князя упало, да так, что всех песельников выгнал и объявил, что ляжет спать. Удалился к себе в полстницу, лег, накрывшись с головой, и не слышно его было до самого вечера. Пока не разбудил его князь Ярослав Всеволодович, прибывший из своего стана с известиями.

Борис Юрятич, недолюбливавший Ярослава, хотел было не принимать участия в разговоре братьев и потом все узнать от государя, но Георгий велел ему присутствовать.

Ярослав был в полном боевом снаряжении, надел даже свой драгоценный шлем с золотой чеканкой — изображением святого Феодора Стратилата, своего святого покровителя, ибо в крещении его звали также Феодором, — и выглядел очень внушительно. Войдя в шатер, первым делом снял шлем и бережно положил его на стол, будто опасаясь, что разобьется. Долго отряхивался, прежде чем присесть к столу. При свете светильников его лицо выглядело еще более жестким, чем обычно.

Георгий выжидающе смотрел на брата.

— Ко мне, великий князь, гонец приходил от Мстислава, — сообщил Ярослав.

Георгий переглянулся с Борисом Юрятичем. Это не осталось незамеченным. Ярослав оживился:

— К тебе тоже, сказывают, присылал Мстислав? Что велел передать?

— Мира хочет. Не хочет, говорит, зря крови проливать, — ответил великий князь.

— Ага! — Ярослав стукнул кулаком по столу. — И мне то же самое сказал. Сотника прислал своего.

— Лариона, что ли?

— Его. Седой такой, все пыжится. — Ярослав усмехнулся. — Загонял его нынче князь Мстислав совсем. А ты, брат, — вдруг настороженно спросил он, — что ответил ему?

— Ответил, что мира не будет.

— Вот и я то же самое велел передать! — удовлетворенно сказал Ярослав. — Он ведь что мне? Отдай, говорит, все волости, что занял, отпусти новгородцев, отдай Волок — и крест, говорит, будем целовать. Крест, видишь ли.

— Ну ты уж, брат Ярослав, верно, и ответ дал ему суровый! — На лице великого князя держалась неопределенная улыбка. Ярослав ее не замечал.

— А как же! Я ему как сказал? Мира не хочу. Издалека, сказал, пришли вы, а вышли, как рыбы, насухо. Это я ему слово в слово передать велел. — Ярослав, по-видимому, гордился своим ловким ответом. — Как рыбы, говорю, насухо вышли, пусть так и знает.

— Ну что же, брат. Правильно ответил. — Великий князь не выказывал никакого недовольства. — Пусть знает. А может — хитрит князь Мстислав? Убаюкать нас хочет, а сам подберется ночью потихоньку да и ударит?

— Нет, князь Мстислав такого не сделает, — отозвался Борис Юрятич, сидевший несколько поодаль от братьев. Ярослав сразу метнул на него гневный взгляд, но лаять на любимца великого князя все же поостерегся.

— И я так думаю, — сказал Георгий Всеволодович. — Он еще с нами долго договариваться будет. Давай-ка, брат Ярослав, перебирайся ко мне поближе. Ставь шатер рядом. Неплохо бы нам перед боем пир устроить. Устроим, а? Пусть песни играют, чтобы князю Мстиславу слышно было!

И поскольку великий князь не услышал никаких возражений ни от брата, ни от Бориса Юрятича, то немедленно распорядился начинать подготовку к большому празднеству, чтобы не только князья да бояре пировали, но и войску досталось. Он сам давал указания кравчему, долго обсуждал с ним, какие блюда готовить для будущего пира, сколько припасов из княжеского обоза выделить для ратников. Велел срочно отправлять возы к Боголюбову, за пивом и медом из своих бретьяниц — да чтоб обратно возвращались не мешкая, несмотря на то что начавшаяся уже весенняя распутица могла сильно затруднить продвижение груженых саней. Казалось, кроме этого пира, великого князя не заботит ничто, даже вражеские полки, стоявшие совсем неподалеку.

Этим вечером мало что удалось сделать. Обоз только отправили да оповестили приближенных и войско — чтобы ратникам, вынужденным терпеть неудобства от внезапно испортившейся погоды, спать было веселее. Великий князь тоже заснул — лег, не дожидаясь прибытия Святослава, за которым тоже было послано.

К утру обоз, конечно, не вернулся — да и не мог вернуться. Георгий Всеволодович даже удивился сам себе: приказать возчикам обернуться за ночь до Боголюбова и обратно, да по раскисшим дорогам, можно было только спьяну. А ведь он вчера не пил — ни капли, чтобы поберечь силы для сегодняшних неизбежных возлияний. Ну ладно, хмельного в княжеских припасах должно хватить, а что касается войска — оно как-нибудь себе найдет. Время нынче холодное, идя на войну, уж наверное запаслись. Просто разрешить им пить сегодня, да мяса, что ли, выдать побольше. К ночи все завеселеют. Пусть погуляют перед битвой, ничего.

К полудню великий князь уже сидел с братьями и всем боярством в шатре, для такого случая расширенном: отогнули полсть и надставили другим шатром, что привез Ярослав. Получилось просторное помещение, и, сидя во главе стола, Георгий Всеволодович с трудом различал лица тех, кто находился на другом его конце. Славное получилось пиршество — шумное, согласное. Песельники старались государю угодить, словно чувствуя, что нынче он ждет от них чего-то особенного. То и дело принимались кричать здравицы великому князю, и тогда снаружи можно было услышать нарастающий гул: войско получало от княжеской стражи знак, что надо очередную здравицу поддержать, и охотно поддерживало. За столом все сидели радостные, и если кто и не был почему-то весел, то за общим гамом и движением этого никак нельзя было рассмотреть.

Постепенно великий князь дошел до такого состояния, когда ни дружный приглушенный рев войска, ни старания бояр, пытающихся перекричать друг друга, уже словно не были слышны ему. Он разглядывал знакомые лица подданных своих — и все сомнения, если даже они и были у него, уходили бесследно. Он был окружен верными и сильными людьми, которые любят его и не выдадут. А больше и желать было нечего. То же самое, по всей видимости, думали и оба брата — Ярослав и Святослав. Первый выглядел даже несколько смягченным, ласково кивал сидевшему рядом приближенному боярину — толстогубому и пьяному, который, стуча себя кулаком в грудь, видно, клялся князю в вечной преданности.

Святослав же почти не переставая смеялся: всегда находились охотники его смешить, все равно чем — рассказывая о всяких неприличных случаях или просто строя рожи. Вот и сейчас Святослав сидел в окружении таких шутников, знающих, как он любит подобные забавы и как легко вызвать у него приступ неудержимого веселья. Дергали его за рукава, забыв о почтительности: а вот, князь, меня послушай, а вот, князь, на меня погляди.

Борис Юрятич, пивший наравне со всеми, был, как всегда, трезвее прочих. Он-то, сидевший возле своего государя, и взял его тихонько за плечо, призывая обратить внимание на некоторое новое обстоятельство. Георгий Всеволодович тогда и сам заметил: что-то изменилось. А! Стало тихо, смолк шум и снаружи и внутри, только Святослав все не мог угомониться, взрыдывал от смеха со всхлипыванием и ничего вокруг не видел.

Причина общего замешательства стала понятна: у входа в шатер в сопровождении двух могучих и насупленных дружинников князя стоял все тот же давешний посланник Мстиславов, сотский Ларион. Он был суров и смотрел прямо на великого князя, и опять ему надо было давать ответ!

Георгий Всеволодович почувствовал, что трезвеет. На мгновение ему стало почему-то очень жаль себя. Мелькнула злая мысль: приказать людям, пусть убьют его, гонца неутомимого, отсекут его белую голову, чтобы никогда не видеть больше этого старого честного лица! Но, разумеется, о таком и речи быть не могло. Среди царящей в шатре тишины он сделал сотскому знак: говори.

— Господин мой, князь Мстислав Мстиславич послал меня сказать вам такое слово. — Ларион, как и в прошлый раз, держался очень уверенно. — Братья Георгий и Ярослав! Мы пришли сюда не кровь проливать. Не дай Бог дойти до этого! А пришли мы лишь для того, чтобы урядиться между собой. Давайте, братья, отдадим по справедливости старейшинство среди вас князю Константину и посадим его во Владимире! А сами будете владеть всей суздальской землей, и князь Константин вам на том готов крест целовать. Вот такое слово мне велел передать князь Мстислав.

Высказавшись, сотский отвесил почтительный, но с достоинством, поклон.

Не давая первому ответить великому князю, вскочил Ярослав:

— Не хотим мира! Так и скажи князю своему!

Георгий Всеволодович тоже встал, опершись на руку Бориса. Ларион, словно и не слышал того, что крикнул Ярослав, смотрел на великого князя со спокойным ожиданием. Он, конечно, уже знал, какой получит ответ.

— Все ездишь, старый, — произнес Георгий. — Коня бы пожалел! Надоел ты мне. Князю своему скажи, чтобы тебя не присылал больше. А то обрею и голого назад пущу.

Сотник опять стал наливаться краской, а в шатре со всех спало некое оцепенение: задвигались, одобрительно зашумели. Кто-то пьяно сказал, припечатав ладонью по столу:

— Пр-равильно. С ними так и надо.

Дождавшись, когда можно будет говорить не повышая голоса, Георгий Всеволодович закончил:

— А братьям нашим, Мстиславу и Владимиру, скажи: прийти-то вы пришли, а куда уходить будете? И брату Константину тоже скажи: пусть нас пересидит, тогда не только Владимир, а вся земля будет его. Ступай, старый, да больше не возвращайся!

Старик поклонился — теперь уже небрежно — и вышел вон. За ним вышли оба сопровождающих его дружинника из стражи Георгия. Сразу стало тихо — опять. Будто все испытывали неловкость. Великий князь обвел собравшихся прищуренным взглядом:

— Чего загрустили, бояре? Или вас старик этот напугал?

Вдоль стола пронесся ропот. На дальнем конце возникло движение — и поднялся Творимир, старый боярин, бывший еще думцем великого князя Всеволода Большое Гнездо. К нему следовало прислушаться: человек был почтенный и уважаемый. Если уж собрался говорить посреди общего возбужденного собрания, то, значит, скажет что-то свое.

— Громче говори! Чтобы всем слышно было! — крикнул Ярослав, с неприязнью глядя на боярина. Тот, однако, начинать не торопился, оглаживал бороду. Жевал губами. Потом как-то пропал из виду, и Георгий Всеволодович даже не сразу понял, что Творимир переломился в глубоком поклоне. Выпрямившись с завидной для своих лет легкостью, наконец начал:

— Князь Георгий! Князь Ярослав! Не гневайтесь, дозвольте сказать. Меньшие ваши братья — в вашей власти. В вашей воле. Но Константин же — старший брат вам! Как по моему разумению, то лучше бы вам взять мир, а князю Константину отдать Великое княжение.

За столом опять возник шум. Творимир был такой человек, что на него никто не осмеливался кричать: самый старший по возрасту и самый опытный. Тем не менее — на него замахали руками, зароптали. Но были и такие, что сидели молча, выражая невысказанное согласие со старым боярином.

Для Георгия Всеволодовича это было неожиданностью. Не думал он, что так много его подданных готово присягнуть Константину. И вместе с тем великий князь почему-то не испытывал к ним сейчас злости.

А Творимир, очевидно вдохновившись поддержкой, продолжал:

— Князь Георгий! Князь Ярослав! Вы не смотрите, что их меньше, чем нас. Князья Ростиславова племени мудры, рядны и храбры. И мужи их, новгородцы да смоляне, дерзки в бою. А про Мстислава Мстиславича — вы и сами знаете! Ему храбрость дана паче всех! Подумайте, князья!

Поклонившись еще раз, Творимир сел на свое место. Но тут, не дожидаясь приглашения, вскочил молодой Семьюн, суздальский боярин из приближенных Ярослава.

— Князь Георгий! Князь Ярослав! Не слушайте его! Никогда того не бывало — ни при отцах ваших, ни при дедах, ни прадедах — чтобы кто вошел ратью в вашу землю и целым вышел бы отсюда!

Крики одобрения его словам были куда громче, чем робкий шепот тех, кто согласен был с Творимиром. Семьюн, все больше распаляя себя, вскочил на лавку. Рванул на груди кафтан, будто его душило что-то.

— Да хоть бы вся русская земля пошла на нас! И Галицкая, и киевская, и черниговская, и новгородская, и рязанская, и смоленская! И тогда с нами ничего не поделают! А эти полки — князя Мстислава полки? Да мы их седлами закидаем!

— Верно! Верно! Закидаем! Ай, как сказал хорошо! — понеслось со всех сторон. Словно теперь только все и начали рваться в бой. Творимира уже было вовсе не разглядеть за общим воинственным ликованием.

Но слова его еще слышны были великому князю. И на них он должен был ответить сам. Поднял руку, призывая всех к тишине.

— Творимир!

Все скорее начали как бы расступаться, освобождая государеву взгляду путь к старому боярину. Тот уже снова поднимался, но теперь медленно и с трудом — то ли прикидывался, чтобы не вызывать на себя лишнего гнева, то ли и вправду истратил последние силы на дерзкую речь.

— Ты хорошо сказал, Творимир, — продолжил великий князь. — А вот нас послушай. Враги наши храбры, это верно. Но не ждал я от тебя, что ты их храбростью меня и воинов моих пугать станешь! Только потому тебя и прощаю, что годами ты стар и перед смертью не хочешь крови проливать. А про князя Константина я так скажу: нас с ним и отец примирить не смог! Князю ли Мстиславу быть нашим судьей? Пусть Константин одолеет — тогда все ему достанется! Вот мое слово — завтра же быть бою!

В ответ раздался такой дружный рев, что казалось, вздрогнули и затрепетали стены шатра. Перекрывая шум, великий князь напряг горло, насколько было возможно:

— Наружу! Все наружу! Войско собирайте — буду с людьми говорить!

Он первым вышел из шатра под хмурое, сыпавшее даже не снегом, а какой-то моросью небо. Сразу увидел, что в стане тоже возникло оживление — люди услышали шум, доносящийся со стороны княжеского шатра, и собирались, подходили поближе, чтобы узнать, в чем там дело. Георгий Всеволодович, чувствуя за спиной топот множества ног — то сотрапезники присоединились к своему государю, — направлялся к войску, высматривая, откуда бы ему произнести речь. Долго не выбирал, чтобы не остыть на холодке, — взобрался на чьи-то сани. Приближенные уже разбежались по всему стану — созывать людей. Немного подождав, чтобы побольше собралось народу, Георгий Всеволодович стал говорить. Ярослав тоже влез на сани и стоял рядом, слегка покачиваясь.

— Братья! Суздальцы и владимирцы! Муромцы! Завтра будет у нас битва великая! Будьте к тому готовы и не бойтесь! Вам в руки товар сам пришел, и ходить за ним далеко не надо! Все вам, братья, достанется — и кони, и брони, и оружие, и припас! Только в полон чтоб никого не брали! Кто человека возьмет живьем — сам убит будет! Хоть у кого и золотом будет шито оплечье, и того бей до смерти — двойная от нас награда будет за это! Не оставим живыми никого! А кто из полку убежит да поймаем его потом — того прикажем вешать! Распинать прикажем того! А если кто из князей вам в руки попадет — ну, о них особо потолкуем. Все ли меня слышали?

— Все! Все слышали! — прокатилось по огромной толпе, которая все продолжала увеличиваться.

— Согласны — все ли?

— Даем согласие! Согласны! Веди нас, княже! — понеслось в ответ. Ратники вынимали мечи из ножен, потрясали ими в воздухе. Многие — очень многие — были пьяны, великий князь, хоть и сам был нетрезв и возбужден собственной решительной речью, все же отметил это. Ладно, не важно! Главное — чтобы к завтрашнему дню все были готовы. О том дать распоряжение сотникам.

И послать! Немедленно послать к Мстиславу Мстиславичу. Георгий слез с саней и пошел к шатру — оттуда удобнее было давать дальнейшие распоряжения.

Еще до темноты было далеко, а уже с братом Ярославом, его и своими начальными людьми урядились насчет завтрашнего. Место для битвы было выбрано большинством голосов — широкое поле возле реки Липицы. Пир, начавшийся так шумно, как-то сам собой закончился. Посольство из трех человек убыло в стан Мстислава Мстиславича — к Юрьеву, где он находился. Примет ли Удалой приглашение идти к Липице — должно было стать известно уже к ночи.

Большинство из тех, кто пировал с князьями, разошлись по своим полкам — приводить людей в чувство. Слуги быстро убирались в шатре, выносили лишние столы, опускали и закрепляли полсть. Вскоре шатер принял прежние очертания и привычный вид. С великим князем остались лишь братья да Борис Юрятич — бодрствовать и дожидаться ответа от князя Мстислава Удалого.

Чтобы скоротать время и отогнать дрему, Георгий Всеволодович потребовал принести несколько листов пергамента и чернил — писать грамоты, определяющие, каким образом будет разделена русская земля после окончательной победы над врагом. После нынешней речи великого князя кроме победы ничего и не оставалось. Принялись делить: кому — что, поначалу вроде бы и в шутку, для всех, кроме Святослава, конечно. Тот пользовался случаем и норовил кроме обещанного Киева оттяпать и Смоленск, и Чернигов, и Переяславль южный. Ярослав не выдержал — стал спорить с младшим братом. Вслед им дележкой увлекся и великий князь, и братья даже немного повздорили из-за будущих уделов.

Но спор этот был не злой, приятный даже. Чего злиться и жадничать понапрасну — вон ее сколько, русской земли! И вся наша! В конце концов Смоленск оставили за Святославом, Киев — за ним же, Чернигов пока решили не трогать, чтобы не обижать и без того ослабленных князей Ольгова племени. Галич и Новгород достались Ярославу. К владениям же великого князя прибавлялись и Ростов, и Рязань, и все земли от Рязани к югу и от Ростова к северу. О том и были написаны грамоты по всем правилам. И каждая скреплена была великого князя печатью на красном воске.

А когда стемнело, к шатру прибыли послы от Мстислава Мстиславича. Он сообщал, что выступает к Липице немедленно, несмотря на темную ночь.