Глава двадцать четвертая. Католики и еретики

Поездка в Нормандию короля и королевы оказалась благодатной не только для Франции, но и, как считал герцог Роберт, для него. Правда, повод быть довольным поездкой у Роберта был иной, нежели у Генриха и Анны, радеющих за спокойствие в государстве. Герцог Вильгельм Завоеватель, этот могучий воин, разбудил в тщедушном Роберте честолюбие и заставил его задуматься над своей судьбой. Она до сих пор, считал герцог, была к нему немилосердна. Тридцать с лишним лет он прожил в глухомани за стенами замка Моневилль, раболепно служа матушке. Да, он любил свою мать и там, в Моневилле, не думал, что у него может быть другой образ жизни, другие интересы. Так бы он и жил, не меняя утвердившихся устоев. Но, перебравшись из Моневилля в Париж и осмотревшись, он понял, что любовь его к матери была слепой, что мать лишила его многих радостей жизни. Да и теперь, медленно умирая, она держала его близ себя, словно камергера. И Роберт возненавидел мать и по вечерам, ложась в постель, молил Бога или Сатану о том, чтобы они послали ей скорую смерть. Однако нечистая молитва Роберта не доходила до Всевышнего, а Сатана был, очевидно, занят более важными делами. И Констанция продолжала свой жизненный путь. В Париже, уже в полудреме бытия, она все еще имела власть над младшим сыном.

В Нормандии герцог Роберт понял, однако, что мать ему пока нужна, что только она способна помочь ем утолить родившуюся во время поездки честолюбивую страсть. Вильгельм посеял в его груди властолюбие. Оказалось, что ему, Роберту, мало быть главнокомандующим державы, ему страстно захотелось подняться на ступень выше. Теперь Роберт думал, что ежели Вильгельм стремится завоевать английский трон, то почему бы ему не поискать пути к французскому трону?

Страсть затмила Роберту разум, и он уже не видел разницы между законными притязаниями герцога Нормандии и своими, толкающими его на путь злодеяния и преступления. Оправдывая себя, он вновь вытащил на свет заношенную за три десятка лет «кровную обиду» за нанесенный матери позор. Его не интересовало то, что за последние годы в материнской груди растаял лед ненависти к старшему сыну. Но ведь и в погребах со временем лед истончается и его заменяют молодым. И герцог Роберт нашел «верный и достойный внимания» повод сменить устаревший лед.

Герцог заметил, что его мать Констанция стала проявлять ревностное отношение к Богу и у нее появилась жажда оберегать католическую веру от еретиков. Этому поспособствовал раскол когда-то единой христианской веры на два враждующих, противоборствующих лагеря. Случившийся в 1054 году, он породил во многих католиках ненависть к православным христианам, коих католики стали считать слугами дьявола и виновниками всех бед, обрушивающихся на приверженцев единственно праведного римского закона. И теперь стоило герцогу Роберту открыть матери глаза на тех, кто окружал короля и королеву Франции, как она возненавидит Генриха вновь, увидев в нем сторонника Вельзевула, князя тьмы и насилия. И однажды, напутствуя матушку на сон грядущий, Роберт ласково сказал ей:

— Моя славная, родимая матушка, грядет череда больших перемен. Тебе надо набираться здоровья и сил, дабы постоять за святую веру римского закона.

— Слава Богу, сын мой, что ты окунулся в мои печали. Да, я вижу еретические силы, кои посягают на чистоту нашей веры. И у меня есть еще силы помочь тебе в святой борьбе против еретиков. Аминь.

В эту ночь Констанция, умиротворенная прозрением сына, спала спокойно, как никогда многие годы ранее.

Герцог Роберт был доволен обретением единомышленницы. Знал он и то, что теперь найдет себе сторонников против носителей ереси, и прежде всего против брата и среди служителей церкви, среди монахов. И у Роберта появился повод начать борьбу за чистоту веры. Он счел, что бывший кардинал Стефан, нынешний каноник-канцлер короля, стал манихеем и нарушил негласное брачное запрещение только потому, что сие допустил в первую голову Генрих. Жена Стефана — арианка и духоборка — служила королеве, и Генрих не должен был давать ей волю на брачный союз со Стефаном. Да и сам король продолжал жить с арианкой-еретичкой, даже не попытавшись привести ее в лоно католичества. Такого очернения католического верования церковь не должна допустить, счел герцог Роберт.

Утвердившись в мысли, что поведение короля Франции опасно для церкви, что он не чтит законов католической веры, Роберт приступил к поискам союзников в борьбе против короля не только в стенах замка Ситэ, но и за его пределами. И было на руку Роберту то, что уже скончался папа Лев Девятый, который благоволил к Генриху и Анне и допустил в свое время их бракосочетание и венчание в католическом храме. Сама папа Лев Девятый, по мнению Роберта, умер грешником. Говорили, что он отправился на Юг Италии, в город Беневенто, где властвовали отважные норманны, и якобы пытался привести там многих язычников в католическую веру, но не угодил им своим нравом и проповедями и был захвачен в плен. Все это, казалось Роберту, являлось домыслом в оправдание папы. На самом деле, считал герцог, папа Лев Девятый продал язычникам душу и они отпустили его. Однако Господь Бог покарал отступника. Вернувшись в Рим на холм Латеран, Лев Девятый слег в горячке и девятнадцатого июня 1054 года скончался без покаяния. Герцог Роберт полагал, что все это льет воду на колеса его мельницы. И потому он не увидел затруднений в том, чтобы сделать своим первым союзником примаса французской церкви Гелена Бертрана. Если это произойдет, рассчитывал Роберт, то вдвоем они — примас Франции и коннетабль Франции — будут иметь огромную силу. И вскоре же после возвращения из герцогства Нормандии Роберт нанес визит Гелену Бертрану. Герцог старался действовать так, чтобы посещение примаса церкви осталось тайной для короля и его приближенных. Он пришел к Гелену под покровом позднего дождливого вечера, когда на улицах Парижа не было ни души. Однако, к своему великому разочарованию и озлоблению, Роберт не добился желаемого.

Гелен Бертран встретил брата короля любезно. Он позвал служителя, велел накрыть стол. Замелькали слуги, но готовили трапезу так медленно, что Роберт потерял всякое терпение. Наконец-то принесли вино, кубки и слуги скрылись. Роберт и Гелен остались одни. Примас угощал герцога винами из Шампани, пил сам и ждал, когда Роберт откроет причину визита. За время поездки в Нормандию и обратно Гелен проникся к Роберту симпатией, считал его страдальцем, и, когда наконец герцог заговорил, примас отнесся к его словам внимательно. А Роберт начал издалека:

— Ты, святой отец, слышал, пожалуй, что в Византии идет война между сельджуками и греками?

— Слышал, сын мой, — ответил примас.

— Наверное, знаешь и о том, что сельджуки, или турки. — мусульмане и они не хотят мириться с тем, что их древние земли захватили ариане.

— Однако, как мне известно, сын мой, на землях Византии сельджуки, или турки, не кочевали.

— Но правда ли, что турки хотят уничтожить восточную церковь? — спросил герцог.

Бертран пожал плечами. В это время католические священнослужители уже знали, что оплот еретиков — Византия — подвергся опустошительным набегам турок-сельджуков. Это были жестокие враги не только Византийской империи, но и самой восточной христианской церкви. Султан сельджуков Тогрул-бек был настолько безжалостен, что загонял христиан в храмы и сжигал их там. Но Гелен Бертран не хотел вести о том речь и сказал уклончиво:

— Того не буду утверждать, сын мой. Одно скажу определенно: нам нужно думать о защите своей церкви. Сельджукам доступно и нас потревожить и разорить.

Роберта такой ответ не устроил, и он попытался перевести разговор в нужное ему русло. Начал с похвалы примасу:

— Святой отец, твоими устами глаголет Господь Бог. Но ежели так, ежели все мы вместе должны оберегать нашу веру и церковь от покушения на их чистоту, то как же понимать происходящее в Ситэ? Я, как боголюбивый католик, удивляюсь, что каноник Стефан взял в жены арианку, а пример ему подал сам король Генрих.

— Ты, сын мой, короля не тревожь, — насторожился примас. — Он сочетался браком со славянской княжной с благословения папы римского, потому как эта княжна сделала неоценимый вклад в католическую церковь. Ее стараниями обретены мощи святого Климента. Другое дело кардинал Стефан, ныне каноник-канцлер. Однако и его нам не достать, пока пред ним стоит император германский. Ему любезен Стефан, и завтра он вновь может сделать каноника кардиналом. А там… Беда нашей церкви в том, что дни папы римского Виктора сочтены.

— Как же это так, святой отец? — удивился Роберт. — Церковь при нем крепла, и мы питали надежды…

— Они развеялись, сын мой. Тот немец Гебгард из графов Долленштейн-Гиршберг, коего мы величали папой Виктором, проявил спесь недопустимую, и император недоволен им.

— И что же теперь?

— О том ведомо только Отцу Всевышнему и Генриху Третьему. И я не один думаю, что Стефану быть на престоле римской церкви.

«Господи, вот и оборвалось там, где не ожидал», — горестно мелькнуло у герцога. Но растерянность длилась лишь мгновение. Он понял, что отныне вступать в ссору со Стефаном смерти подобно.

— О, кардинал Стефан будет достойным отцом церкви. А от грехов очистится. Да и кто не грешен в наше время, — вздохнул Роберт.

— Ты глаголешь истину, сын мой: все мы грешны пред Всевышним. Вот и мне пора на вечернюю молитву. — Примас дал понять герцогу, что время их встречи истекло.

Была у Роберта еще одна зацепка за королевскую семью, но она тоже могла оборваться. Это касалось первой фаворитки королевы, Анастасии. Но Роберт теперь не жаждал открыться в чем-либо примасу церкви. Да и улик пока было недостаточно, их нужно было прежде накопить. «Тогда и посмотрим, ариане, чья возьмет», — утешил себя герцог.

После визита к главе церкви Роберт некоторое время не предпринимал никаких действий против королевской семьи и ее приближенных. И все низменные чувства он был вынужден скрывать под маской братской почтительности к Генриху как к старшему. В минувший год жизни в Париже, как понял Роберт, в нем проснулось еще одно чувство, и оно оказалось сильнее прочих. В его холостяцкое сердце пришла любовь. Она дала свои ростки еще в Нормандии. Там он ловил себя на том, что жаждет соперничества с герцогом Вильгельмом, который даже не пытался скрывать свои чувства к королеве Анне. Роберт лишь при каждом удобном случае старался быть у нее на глазах. Встречая Анну утром, он целовал ей руку и смотрел на нее с умилением. Его худощавое лицо, в коем были унаследованы многие черты матери, освещалось при этом грустной улыбкой. Оно как бы говорило: «Я обожаю тебя, королева, но ты для меня недоступна». Со временем любовь герцога к Анне возрастала и уже приносила ему страдания. Размышляя нелестно о брате, который обладал такой прекрасной женщиной, Роберт опасался теперь действовать против короля даже тайно, боясь, что тайное прежде времени станет явным и ему не миновать гнева королевы. Оснований предполагать, что все так и будет, у Роберта было достаточно хотя бы по той причине, что королева оставалась с ним лишь учтиво-вежливой. Однако, помня, что никакая борьба без потерь не бывает, герцог все-таки ринулся с головой в омут. Посещение Бертрана он отнес в первому своему прыжку в глубины противостояния.

Одной из кастелянш у королевы Анны служила бывшая камеристка Констанции баронесса Армель де Рион. Она появилась во дворце семь лет назад. Тогда Констанция прислала ее в Париж на службу, с тем чтобы Армель отравила короля. Однако молодая женщина чистосердечно призналась и покаялась Генриху во всем, поведав о том, как ей было велено все исполнить во дворце. Король посоветовался с Анной, и они не вменили баронессе в вину соучастие в подготовке злодеяния. А чтобы избавить ее от преследований Констанции, супруги оставили ее при дворе. Все минувшие годы Армель вела себя достойно и не давала повода даже для самых малых подозрений. С Армель чаще других общалась Анастасия. Иногда она спрашивала баронессу:

— Армель, как тебе служится при дворе короля?

— Я в Ситэ как у Христа за пазухой, — опасаясь смотреть в обжигающие зеленые глаза Анастасии, отвечала Армель. Иногда она добавляла, что, дескать, службой довольна и дорожит ею, но вот жизнь течет однообразно.

На самом деле все было несколько иначе. Армель ожидала от жизни лучшего. И не случайно. Еще в замке Моневилль, когда служила камеристкой у Констанции и была девушкой, она уступила домогательствам Роберта и три года была его любовницей. Армель любила герцога и покорно ждала перемен в своей судьбе: Роберт обещал вступить с нею в брак.

— Вот только матушку склоню на нашу сторону, и мы с тобой обвенчаемся, прекрасная Армель, — успокаивал он баронессу по нескольку раз в году.

— Спасибо, милый, я терпелива, я жду, — отвечала Армель покорно.

Но дальше обещаний со стороны Роберта дело не шло, потому как он не осмеливался нарушить запрет матери, коя не позволяла ему даже думать о супружестве с баронессой. «Я найду тебе герцогиню», — каждый раз убеждала Констанция сына. Армель узнала о запрете на супружество с Робертом. Именно это и послужило причиной того, что камеристка переметнулась из лагеря Констанции в стан Генриха. Она уже рассталась с мечтой стать герцогиней и сложить семью.

Однако в последнее время у Армель появилась надежда обрести мужа. В нее влюбился воин Анастаса, десятский Глеб Борецкий. Он приходил к ней в бельевую, и там они тешились близостью, шептали нежные слова. Глеб был сильный и ласковый медведь. Он поднимал Армель на руки и носил ее, как малое дитя. Она трепала его золотистые кудри и жарко целовала в теплые полные губы, сгорая от страсти. Об этих встречах узнал воевода Анастас и выговорил десятскому:

— Ты, боярский сын, побойся сраму, не волочись за ключницей, а бери ее в жены. Хорошей семеюшкой будет Армель.

— Господи, воевода, так я бы с милой душой, потому как люба она мне. Да сказала Меля, что ей, католичке, нельзя выходить замуж за арианина. Так и сказала: дескать, я — арианин. Да какой же я арианин, ежели христианин и у меня с нею один Христос Спаситель и одна Божья Матерь?

— И все мы так думали, — заметил Анастас, — да их архиереи ныне считают нас не токмо чужаками-арианами, но и еретиками. Вот и подумай, может, позовешь ее в нашу веру?

— Была о том речь, — отозвался Глеб, — да страх ею владеет. Меня зовет в свою веру, а я анафемы от батюшки с матушкой боюсь. И нет мне иного пути, как расстаться с Мелей.

Армель отозвалась на разрыв с Глебом болезненно. Встретившись с ним на хозяйственном дворе, спросила:

— Почему избегаешь меня, рыцарь Глебушка?

— Грешим мы, голубушка Меля. И прости за боль. Пойдешь в мою веру, тогда уж…

— Если бы увез меня в свою родную Россию, может, и приняла бы твою веру. Бог един, — со слезами на глазах ответил Армель. — А здесь невозможно…

Они еще погоревали и расстались.

В те же дни перед баронессой вновь возник герцог Роберт. Был уже вечер, Армель возвращалась из королевских покоев во флигель, где у нее была комната рядом с покоями служанок королевы. И тут показался герцог. Придержав Армель за руку, он сказал:

— Я ведь не забыл тебя, моя любовь, мое утешение. Я помню все наши встречи, наши лунные ночи и тебя до последнего мизинца. Сколько лет ты была моим единственным утешением!

Герцог отметил, что годы еще не наложили отметин на красивое, немного смуглое лицо Армель. Черные волосы были пышными, стан — тонким и гибким. Роберта повлекло к ней.

— И как мы любили с тобою целоваться! Или ты забыла и теперь избегаешь меня? — Роберт попытался привлечь Армель к себе.

Но она освободилась от рук герцога и проговорила отчужденно:

— Мне все памятно, сеньор, да больше запомнилась твоя трусость. Испугался взять в жены бедную баронессу. Зачем же ты снова ищешь меня? — И Армель попыталась обойти Роберта.

Он, однако, взял ее за руку и повел к флигелю, но не по дорожке, а садом.

— Не спеши убегать. Я еще не все сказал. Каюсь, тогда матушка крепко держала меня в узде. Теперь же нет ее власти надо мной: я коннетабль Франции, и ты знаешь, какова моя сила.

— Зачем же я нужна тебе?

— Доверься мне как прежде, и ты не пожалеешь, не разочаруешься во мне. Я все еще люблю тебя, Армель. А как узнал, что встречаешься с арианином, потерял покой.

— Полно, герцог, в тебе уже все выгорело.

— Зачем так, баронесса?

— Да ведь правда. Просто ты чего-то от меня ждешь. Говори же.

— Служба твоя нужна во благо Франции, короля и веры, — таинственно начал герцог, оглядываясь. — В опасности жизнь государя и устои церкви. Утверждаю так, потому что встречался с человеком, близким к Риму, и он поведал мне достоверное.

— Святая Дева Мария, кто же пытается причинить Франции и королю зло? — спросила доверчивая Армель.

— Врагов много. Их зовут монианами, арианами, духоборцами. Армада их, — произнес герцог с придыханием.

Он говорил тихо, но страстно. — Потому каждый богобоязненный католик должен встать под знамя церкви и служить ей верой и правдой. И только тогда душа его не заразится ересью.

Армель обуял страх. Картины, какие продолжал рисовать возбужденный Роберт, были чудовищны. И спасение оставалось в одном: бороться со злом, которое надвигалось.

— Но что я, слабая женщина, могу сделать?! — воскликнула Армель.

— Ты только не волнуйся и будь благоразумна. — И Роберт прикрыл Армель рот. — И не надо говорить громко. Я верю, что служба королю и церкви тебе посильна. И прошу от тебя пока одного: следить за арианами, или россами, и высветить их, когда пойдут на сговор с дьяволом. Да пуще всего не спускай глаз с фаворитки королевы, Анастасии. Церкви известно, что она в сговоре с нечистыми силами. Да мало улик. И ты их добудешь. Я верю тебе, я люблю тебя по-прежнему, — пустил в оборот привычную ложь герцог и, склонившись к Армель, поцеловал ее. — Встретимся здесь же, в саду, вечером, через три дня. Держись и будь осторожна.

Они расстались. Герцог достиг того, чего добивался от Армель. После отказа Глеба встречаться с нею ради любовных утех у нее были основания невзлюбить россов. И она дала себе слово следить за каждым шагом Анастасии. Армель хотелось угодить Роберту. Она уже вынашивала мечту вновь сблизиться с ним. Но теперь сближение, как ей казалось, будет более прочным, нежели в прежние годы. Их объединяло служение церкви, королю, Франции.

На другой день и в последующие два дня Армель не спускала глаз с Анастасии и следила за ней даже тогда, когда фаворитка гуляла с королевой и детьми в саду. И случилось так, что ее упорство было вознаграждено.

В эти дни к Анастасии пришел вещий сон. Произошло это в ночь на чистый четверг. Будто король и королева уехали в Санлис и там отправились на охоту. И когда Генрих в охотничьем азарте помчался по лесу за вепрем, из густых кустов появился человек в черной сутане, спрятав лицо под капюшоном, вскинул арбалет и выстрелил королю в бок. Будто Анна, она, слуги побежали к упавшему королю, но не успели приблизиться, как семеро в черных сутанах подскочили к Генриху, подхватили его на руки и улетели с ним в темную еловую чащу.

Анастасия проснулась в холодном поту, страх исказил ее лицо. Она долго не могла прийти в себя, а когда поняла, что это всего лишь сон, вместо того чтобы успокоиться, поднялась с ложа, быстро оделась и покинула спальню и дворец. Воины Анастаса, кои несли службу по охране королевских покоев, пропустили ее, но смотрели ей вслед с немым удивлением.

Баронесса Армель в эту ночь вовсе не спала. И чтобы не страдать от бессонницы, она оделась потеплее и вышла в сад. Стражи и ее пропустили, потому как подумали, что у ключницы назначено где-нибудь свидание с десятским Глебом. Она же спустилась к протоке и берегом направилась к беседке, что стояла на воде. До нее оставалось не больше двадцати шагов, когда Армель увидела меж деревьев человека, плывущего словно тень. Армель затаилась за деревьями и стала свидетельницей того, что Анастасия скрывала не только от посторонних глаз, но и от церкви, от веры. А в том, что это была фаворитка королевы, Армель не сомневалась.

— Ну покажи, покажи, арианка, чем ты тут занимаешься, — шептала Армель в ладони, прижатые к лицу.

И она увидела, как Анастасия спустилась в беседку, сошла по ступеням к воде, потом разгребла воду, припала к ней и замерла. И Армель показалось, что из-под рук колдуньи поплыли вниз по течению большие белые рыбы. Их было много, и они поднимали из воды детские головки, но с рожками и, похоже, красными петушиными гребешками. От страха баронесса закрыла лицо руками и приникла к дереву. Она не помнила, сколько так простояла, но когда открыла глаза, то в беседке никого не было. И тогда Армель побежала к дворцу. Когда ее остановили стражи, она спросила:

— Здесь проходила женщина, вся в черном, вы ее видели? Куда она пошла, кто она?

Стражи отвечали, что никого не заметили. Они не хотели открыть имя любимой ими Настены, и один из них сказал:

— Ты, голубушка, не там ищешь. За ворота замка иди. А ежели тебе Глебушка нужен, так он в казарме почивает.

Баронесса побрела к себе во флигель, не питая никакой надежды на то, что Роберт поверит ей, будто бы она видела Анастасию за колдовским занятием. Загоревала Армель и взялась пуще следить за Анастасией, благо до встречи с герцогом у нее было еще время. Но два дня миновали без добычи, и вечером она шла на свидание с Робертом расстроенная. Однако, когда она до мелочей рассказала обо всем, что видела на протоке близ Еврейского острова, на лице Роберта появилась неподдельная радость.

— Славная Армель, я ни в чем не усомнился. Все чистая правда, что ты поведала. И я благодарен тебе от имени Франции за то, что ты так преданно служила королю и церкви, — горячо отозвался Роберт и, как несколько дней назад, поцеловал ее в губы.

— Я так боялась, что ты не поверишь! Пресвятая Дева Мария, ты со мной! Как же я трепетала в ту ночь! — нервно восклицала Армель.

Анастасия больше не сомкнула глаз после того, как спустилась ночью к протоке. Сон и все, что она увидела в живой воде, сходилось. Сие бросало Анастасию то в жар, то в озноб. У судьбоносицы не осталось никаких сомнений, что все добытое ею обернется жестокой явью. Но когда сие случится, она не могла сказать. Однако и утаить от Анны свое видение она не могла. И лишь только забрезжил рассвет, Анастасия отправилась к королеве. Анна еще спала. Чуткая Малаша, вскинув голову, даже не хотела впустить Анастасию в спальню:

— Тетушка, родимая. Наша матушка почивает. Она вчера умаялась и долго не могла уснуть, лишь под утро сон сморил ее. Уж не знаю, как нам и быть…

— Малаша, не переживай. Королева тебя не попрекнет за то, что пустила меня. — И Анастасия скрылась за дверью.

Анна и правда крепко спала. Анастасия присела рядом, взяла ее теплую с бархатной кожей руку и стала нежно гладить, что-то приговаривая. Прошло достаточно много времени. По яркости света Анастасия поняла, что из-за окоема появилось солнце. И Анна открыла глаза. Увидев Анастасию, спросила:

— С чем пришла, судьбоносная? С бедой, поди? Я ведь несколько дней в томлении пребываю и места себе не нахожу.

— Истинно, Ярославна, с бедой. Да и скрыть того не могу, дабы худшим не обернулось.

— Ну, откройся. — Анна села в постели. — И откуда на нас идет лихо бедовое?

— Пока не ведаю, как на духу сказано, Ярославна. — И Анастасия слово в слово передала все, что видела во сне и на живой воде. — Ничего я не прибавила, не убавила, сердешная.

Анна ни звуком не перебила ее, лишь с лица сошел румянец ночи и она стала бледная, как белизна подушки. После долгого молчания спросила:

— Что же нам делать, родимая?

— Нам с тобой не дано повелевать судьбами, ни своими, ни близких, — ответила Анастасия. — И потому молю тебя только об одном: встань на колени перед своим семеюшкой и упроси его венчать на королевство сына Филиппушку. Стезя Филиппа нам ведома, она не обрывается, вот и иди с этой верой.

— Но поймет ли здравствующий государь, зачем венчать сына, ежели не откроюсь?

— Должен понять.

— Ой, боюсь я, Настена.

— Тогда мы встанем пред ним вдвоем. И я дам понять воину, что то воля Всевышнего.

— Уповаю на тебя, судьбоносная.

Анна потянула к себе за руку Анастасию, прижалась к ней и заплакала. Не сдержалась и Анастасия. Так, обнявшись и проливая слезы, две россиянки просидели, может быть, не один час, а когда высохли слезы, оделись и пошли в покои короля.

Он уже был на ногах и все чего-то беспокойно ждал. И это ожидание его не обмануло. Едва увидев Анну вместе с Анастасией, он подумал, что зеленоглазая вновь прозрела в ясновидении и несет с собой некую недобрую весть. Однако, выслушав Анну, Генрих счел, что все сказанное ею чистая блажь. И то, что Анастасия заверяла его, будто сие — веление судьбы, он тоже принял за блажь и чуть было не выгнал ее из спальни.

Анна никогда не видел Генриха в таком нервном возбуждении и сочла за лучшее оставить короля в покое.

— Может быть, мой государь, мы поведали нелепицу, ты нас прости. И потому забудь о сказанном нами, — попыталась Анна успокоить Генриха.

Когда он наконец улыбнулся, королева потянула Анастасию за руку, они опустились на колени и застыли со скорбными лицами, скрестив на груди руки.