ГЛАВА 4
Вот и стал Андрей монахом Андрианом и постепенно погружался в совершенно новый для него мир. Отец Пахомий вел с ним длительные душеспасительные беседы.
— Начинать монашескую жизнь надлежит с созидания монастырского духа. Он поможет тебе в любом деле-строишь ли ты келью, кладешь ли печь, сажаешь ли яблоню. Проявляй милосердие к людям, любовь к падшим созданиям. Помни, как мучатся они, не познав любви к Богу. А еще — в поте лица добывай хлеб свой. Всегда и во всем надобно прилагать предельное усилие. Только в предельном усилии труда велик человек. Не благословлять и не проклинать дела мира сего явились мы, а учить добру и приготовлять людей к жизни иной, вечной. Власть церкви горняя, а царство Христа — не от мира сего.
— Скажи, святой отец, как можно укрепить веру?
— Вера укрепляется проповедью, книжным научением, а потому иноки многие годы трудятся, переписывая ветхие пергаменты минувших веков. Укрепляют веру и возведение храмов, подвижничество. Мертва церковь, не имеющая мирян и иереев, готовых на муки и скорби ради веры. А еще — обличением отступников и привлечением заблудших душ. На Руси много верных подвижников Христовых. Укрепив веру, ты будешь чувствовать присутствие Творца в мире, в самом себе, а твоя душа соприкоснется с благой силой.
Зазвонили ко всенощной. Темные фигурки монахов устремились из келий к церкви. Андрей любил этот миг. Теплым июньским вечером приятно бывает идти среди пахучих, воспрянувших после полдневного зноя трав.
Облака принимают необычную, быстро меняющуюся окраску. Умиротворение и покой поселяются в душе. А когда завидишь впереди белокаменный храм, устремленный маковкой в звенящую, быстро темнеющую синеву, в душе начинает звучать славная величественная песня. И вот ты уже внутри храма и поднимаешь взор к Господу Богу, изображенному в окружении белоснежных ангелов на своде. Ты не чувствуешь уже тяжести тела и устремляешься ввысь, навстречу тому, кто сотворил этот прекрасный мир. Согласное пение монахов словно нежные волны колеблют душу, ласкают ее. И ты целиком, без остатка растворяешься в эфире радости, счастья, покоя, отчего слезы благодарности проступают на глазах.
Андрей огляделся по сторонам и приметил худенькую девочку, стоявшую среди монахов. Платьице ее изодранное, грязное, а широко распахнутые глаза обращены к изображению Бога. Тонкой рукой она усердно крестилась.
Но вот церковные окна посерели, а затем поголубели. Служба закончилась, и монахи, покинув церковь, окружили девочку.
— Ты, птаха, откуда к нам прилетела? — спросил отец Пахомий.
— Мы с мамкой побираться ходили, да недалеко отсюда мамка вдруг схватилась за бок и повалилась на землю. Я ее окликаю, а она не отвечает, дышать перестала. Я подле нее полдня просидела, а потом побрела куда глаза глядят. Вечером забралась под елку и заснула. На рассвете же такой сон увидела, ну прямо страх! Рассказать?
— Расскажи, расскажи, птаха прилетная.
— Привиделся мне не лес и не поле, а как бы край болота. Кочки там, жухлой травой поросшие, а в одном месте дерево торчит корявое, на нем ни единого листочка не осталось, все облетели. А еще помню, будто вечер настал, и небо и земля одинакового цвета — серые. И вдруг я увидела — в сером небе темная полоса обозначилась. Та полоса ни с того ни с сего разделилась пополам, и обе половинки как бы раздвинулись, отчего подобие окна получилось. Сначала оно было серым, а потом зарозовело и померкло. Минуло какое-то время, и в другом месте на небе темная полоса обозначилась. Я говорю людям — их около меня с десяток было, — глядите, глядите, что там подеялось? И вновь полоса разделилась на две половинки, те раздвинулись, а окно зарозовело. И вдруг ни с того ни с сего мы все оказались в большом храме, только не в таком, как этот, а без крестов и ангелов. И в том храме расхаживают люди в дивных ярких одеждах. Чудной какой-то храм: нет там ни попа с дьячком, ни иконостаса. И тут как будто кто-то подсказал мне: храм сей возник ни с того ни с сего на болоте, что это наваждение, дьявольское искушение. Я как закричу: не должно быть тута этого храма! И от мово крика кинулись бывшие в храме люди на нас и почали хватать за руки. У меня аж волосья на голове дыбком встали. Да тут надоумил Господь, что от нечистой силы лишь крестное знамение спасти может. Стала я крестное знамение творить, а рука не поднимается, словно неведомая сила противится ей. С большим-пребольшим трудом я крест начертала, и тогда те люди от нас отпрянули. А тот, что у них за главного был, сказал: «Ну, все ясно!» Чего ему ясно стало, я не поняла. Тут они на нас вновь скопом ринулись. Я без конца от них открещивалась, — теперь руке моей ничто не противилось, а они все лезут и цепляются за меня. Побегла я и оказалась возле какого-то дома. Рукой двери уже коснулась, а человек из чуждого храма все норовит схватить меня. И тут я проснулась в неведении: спаслась или нет? Вроде бы спаслась, потому как преследователь мой крестным знамением повержен был, да только в спасительный для меня дом я так и не вошла. Что бы это могло значить?
Монахи были поражены дивным рассказом. Игумен перекрестился.
— Скажи, птаха, а другие люди, что были с тобой в храме, спаслись они?
— Нет, святой отец, я ни одного из них больше не видела.
— Снизошло на тебя, малютка, благословение Господне. Ясно было указано тебе — сила наша в крестном знамении. Воротимся, братья, в церковь и помолимся во славу Господа нашего. Как звать-то тебя?
— Акулинкой, святой отец.
Тоненький солнечный лучик заглянул в окно кельи и стал расти, расширяться. Вот он высветил темные волосы Кудеяра, перескочил на лоб, коснулся сомкнутых век. Разбуженный его ласковым прикосновением, мальчик открыл глаза, быстро поднялся, натянул порты. Из церкви, расположенной на горе, доносилось согласное пение монахов. Скоро они спустятся в трапезную, но Кудеяру еще не хочется есть. Услышав за окном условный свист, весело перескочил через порог.
Более полугода живет он в скиту. Зимой было скучно, потому часто вспоминал он Крым, ласковое море, каменистые кручи гор. Долгие зимние вечера скрашивали рассказы отца Андриана о местах, где он побывал, да занимательные повествования игумена Пахомия о повадках рыб, зверей, птиц, о тайнах разных трав.
А как наступила весна, позабыл Кудеяр о Крыме, подружился с ребятами из соседнего села Веденеева — вотчины князя Андрея Михайловича Шуйского. По весне, блуждая по окрестным лесам и лугам, питались они вылезшими из согретой земли сочными и сладкими пестышками. Ни игумен Пахомий, ни отец Андриан не ограничивали свободы Кудеяра, оттого жилось ему легко и привольно.
Когда же настало красное лето, совсем хорошо стало. Вчера договорился он со своим веденеевским дружком Олексой пойти на речку ловить рыбу. Подтянув повыше порты, чтобы не мочить их в обильной росе, Кудеяр вприпрыжку бежит к условному месту. Светловолосая голова Олексы показалась из кустов. Лицо у него веснушчатое, брови и ресницы словно выгорели на солнце. При виде друга он удовлетворенно хмыкает носом.
— Пошли?
— Пошли.
Ребята идут вдоль берега Мшанки, поросшей кустарниками и густой травой.
— Вчера, — рассказывает Олекса, — к нам в село боярский тиун пожаловал.
— Пошто?
— Вестимо пошто-боярин подати требует, — лицо Олексы стало хмурым. Он сунул Кудеяру корзинку. — На, лови.
Тихо, стараясь не спугнуть рыбу, ребята зашли в воду, боком погрузили корзинки и почали ботать ногами. Вода сразу же помутнела. Чего только не оказалось в извлеченных корзинках! Улитки, ракушки, пахучая темно-зеленая тина, жуки-плавунцы, головастики, камешки. Сердце Кудеяра радостно замерло при виде окунька, трепетавшего на дне корзинки. Олекса бросил на берег трех пескарей и плотичку.
Довольно быстро на берегу выросла серебристая, переливающаяся на солнце кучка. Некоторые рыбки уже уснули, другие слабо трепыхались. Ребята прилегли рядом, стали перебирать добычу.
— Смотри, какого я красавца поймал, — Олекса показал Кудеяру толстолобого красноперого голавля.
— А мой окунь крупнее!
— Хорош, — миролюбиво согласился Олекса.
— Эй, рыбаки, наловили ли рыбы?
Ребята оглянулись на крик. На берегу стояла девочка лет десяти с небольшой корзинкой в руке.
— А, Олька, — снисходительно ответил Олекса, — так уж и быть, иди к нам.
Олекса терпеть не мог девчонок, но к Ольке относился благосклонно, позволял ей быть с ними. Во-первых, она никогда не хнычет, как другие девчонки, а во-вторых, от нее им, мальчишкам, бывает польза — она умеет быстро разводить костер.
— Ой, сколько вы рыбы наловили! — похвалила девочка. — Надо костер развести да пожарить, не то испортится.
Олекса тотчас же отправился на поиски сухого валежника.
Олька поставила корзинку на землю, сняла лежавшую сверху тряпицу. Под ней оказались краюха хлеба, пучок зеленого лука, десяток репиц. При виде снеди в животе у Кудеяра заныло, он уже пожалел, что утром ничего не поел.
На дне корзины лежала плоская дощечка с обгорелым углублением и круглая палочка. Вставив палочку в углубление, Олька зажала другой конец между узкими ладошками и стала быстро вращать палочку. Вот из углубления показалась тонкая струйка дыма. Олекса, не мешкая, подсунул пучок сухого мха, который тотчас же занялся огнем.
Когда костер прогорел, ребята, разложили в золе, пойманных рыбок. Не успели пожевать хлеба с луком, рыбки были уже готовы, от подрумяненных боков шел такой чудный запах, что у всех невольно потекли слюнки. Нежное мясо таяло во рту. Кудеяр не мог вспомнить, когда он ел более вкусную рыбу.
Солнце все выше поднималось по небосклону. Стало жарко. От вкусной еды потянуло в сон. Ребята забрались под прибрежный куст, задремали.
Кудеяр проснулся от невыносимой щекотки, ему почудилось, будто в нос забрался жучок. Он громко чихнул, отчего Олекса и Олька весело рассмеялись. Оказалось, это Олька засунула в его нос травинку.
— Крепко же ты спишь, еле тебя разбудили.
— Пошли купаться, — предложил Олекса.
— Идите купайтесь, а я здесь посижу.
Мальчишки побежали к реке, по дороге сбрасывая с себя одежду. От прикосновения воды стало так славно, что мурашки побежали по коже.
Кудеяр еще в Крыму научился хорошо плавать, сильно взмахивая руками, он устремился к противоположному берегу.
— Эй, берегись, там глыбко! — закричал вслед Олекса.
Тот не слушал его. Миновав глубину, поплыл к зарослям кувшинок. Дивный, похожий на многолучевую звезду белый цветок лежал на воде перед самым его носом и слегка покачивался на волнах. Мальчик ухватился за него и дернул, однако толстый зеленый цветонос оказался прочным.
— Не тронь, не тронь, — кричал с противоположного берега Олекса, — это русалочий цвет!
Кудеяр еще раз потянул цветок кувшинки на себя и опять безуспешно. Рассердившись, он изо всех сил рванул его и вытащил вместе с рубчатым желтым корневищем и плоскими круглыми листьями. В таком виде он и извлек добычу на берег. Ребята с опаской рассматривали ее.
— Говорил я тебе: это русалочий цвет. Глянь, корень-то будто чешуйчатый, на хвост русалки похожий.
— А какая она — русалка?
— Русалки живут в воде, — Олекса глянул на Ольку, — лицом и грудью похожи на женок, только волосы у них длинные-предлинные. Вылезут русалки на берег и расчесывают их. А вот вместо ног у них рыбий хвост, чешуей покрытый.
— Чего же их боятся?
— У-у-у… русалки такие коварные! Как завидят прохожего, спрячутся в кустах, а потом нежданно-негаданно нападают и щекочут. Тот дико хохочет, а потом умирает.
— Ну а ежели я не боюсь щекотки?
Олекса растерялся, не зная что сказать.
— Тогда, — вместо него со смехом ответила Олька, — тебе никакая русалка не страшна, разве что та, которая догадается засунуть палец в твой нос… Никакой это не русалочий цвет, а одолень-трава. Если хочешь, чтобы с тобой ничего плохого не случилось в дальней дороге, высуши кусок корня одолень-травы, зашей в ладонкуи повесь на шею. Да еще особые слова не забудь сказать.
— Какие?
Девочка повернулась в сторону восхода солнца и тонким взволнованным голосом заговорила:
— Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, облакаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет одолень-трава… Не я тебя поливал, не я тебя породил; породила тебя мать сыра-земля, поливали тебя девки-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колодцы. Иду я с тобою, одолень-трава, к окиян-морю, к реке Иордану, а в окиян-море, в реке Иордане лежит бел-горюч камень Алатырь. Как он крепко лежит передо мною, так бы у злых людей язык не поворотился, руки не подымались, а лежать бы им крепко, как лежит бел-горюч камень Алатырь. Спрячу я тебя, ододень-траву, у ретивого сердца во всем пути и во всей дороженьке.
Кудеяр как зачарованный слушал простые, идущие от самого сердца слова заговора. Ветер шевелил высветленные солнцем волосы Ольки, трепал простенькое платьице, из-под которого виднелись худенькие ноги, покрытые цыпками. В этот миг хорошо знакомая Олька показалась вдруг какой-то особенной, необычной. Кудеяр оторвал цветок одолень-травы и молча протянул его девочке. Та смутилась и, приняв цветок, вплела его в свои светлые волосы.
— В нашем селе, — нарушил молчание Олекса, — пастухи с корнем одолень-травы в руках обходят стадо, чтобы отогнать прочь нечистую силу и уберечь скот от пропажи.
При упоминании о селе Олька заторопилась.
— Ой, да мне пора домой!
— Подожди, меня, вместе пойдем, — натягивая рубаху, попросил Олекса и, обращаясь к Кудеяру предложил: — Хочешь с нами в ночное?
— Хочу.
— Тогда приходи вечером к околице.
Проводив друзей, Кудеяр направился в скит. Отца Андриана он застал за ремонтом кельи. При жившем до них немощном старце она пришла в упадок. Сквозь прогнившие щели дул ветер, отчего минувшей зимой в келье было студено, С установлением тепла Андриан проконопатил щели, обновил окно, а ныне занялся дверью.
— Давненько тебя поджидаю- обратился он к Кудеяру. — Где был, что делал?
— В речке купались, рыбу ловили.
Андриан внимательно посмотрел на отрока. В этом году Кудеяр сильно вытянулся, плечи его округлились, налились силой. Лицо чистое, золотистое от загара. Глаза большие, серые, смотрят на мир внимательно и спокойно. Брови темные, четко очерченные, широкие. Нос прямой, удлиненный. Губы по-детски припухшие.
«Добрый отрок растет, ныне тринадцатый год уж пошел», — любуясь подростком, подумал Андриан.
— Можно мне с ребятами пойти в ночное?
— В ночное?
Это слово напомнило Андриану далекие годы детства, когда он босоногим мальчишкой отправлялся вместе с друзьями за околицу села Морозова. О ночном у него остались самые светлые, самые добрые воспоминания.
— Хорошо, только, чур, не шалить.
Едва солнце повернуло к закату, Кудеяр уже был на околице Веденеева. Первым пришел его друг Олекса, ведя в поводу тощую клячу. Потом явился со своей лошадью Гераська- длинный нескладный отрок со впалой грудью. Низкорослый крепыш Аниска привел двух справных лошадей. Увидев Кудеяра, у которого коня не было, он протянул ему повод рыжей кобылы. Наконец собрались все — человек двенадцать.
— Поехали коней мыть, — баском приказал Аниска.
Кудеяр оглядел собравшихся, словно надеясь увидеть еще кого-то. Ольки среди ребят не было, не девчоночье это дело-ночное. Он ловко забрался на Анискину кобылу, голыми пятками ударил ее по бокам. Лошади, громко всхрапывая, поспешили к реке.
Для купания выбрали место с ровным песчаным дном, чтобы не намутить воду, иначе лишь лошадей нагрязнишь. Сбросив на берегу одежонку, ребята загнали лошадей в воду. Кудеяр, расположившись на широкой лошадиной спине, пригоршнями зачерпывал воду, лил ее на бока, тщательно тер шерсть. Лошади благодарно всхрапывали, шумно пили речную воду.
Выкупав лошадей, сами долго резвились в воде. Аниска с Гераськой, затеяв водяной бой, обдавали друг друга потоками брызг. Аниска оказался ловчее, он так ударял по воде загнутой кверху ладошкой, что в лицо Гераськи с силой летели водяные струи. Гераська воротил лицо, но Аниска ловко наскакивал сбоку. Тот не выдержал, нырнул в воду.
Накупавшись до мурашек, вылезли на берег и, подхватив одежду, погнали лошадей к опушке леса. С шутками-прибаутками натаскали огромную кучу сухого валежника, разожгли костер. Стреноженные лошади сочно хрумкали травой. Было еще совсем светло.
— Кудеяр, покажи слепого, — попросил Аниска.
Сгрудились в ожидании увидеть удивительные превращения их друга.
Кудеяр взял в руку тонкую валежину, согнулся и, закатив глаза, так что остались видными лишь белки, неуверенной походкой пошел вокруг костра. Все весело смеялись.
— А теперь покажи старика.
Кудеяр наморщил лоб, втянул губы в рот, отчего подбородок выдался вперед, по-стариковски согнул плечи.
Насмеявшись вволю над проделками Кудеяра, расселись вокруг костра.
— Кудеяр, расскажи про море, — попросил Гераська.
Тому уже не раз приходилось говорить ребятам о море, но интерес к его рассказам не ослабевал.
— Море огромное-преогромное — до самого края неба все вода и вода. Плывут по нему в разные стороны суда — большие и малые. Когда ветра нет, море спокойное, а как поднимется буря — огромные волны вздымаются и с шумом обрушиваются на берег. Великая опасность таится в тех волнах для плывущих по морю судов — легко опрокидывают они их, и люди тонут в морской пучине.
— Ну а ежели судно большое? — усомнился Гераська.
— И большие суда нередко губит море. Во время бури волны носят их словно щепки и иногда с силой бросают на прибрежные скалы, отчего они разбиваются и тонут.
— К чему же подвергать себя такой опасности? Уж лучше посуху ездить.
— Бури случаются не каждый день, и об их приближении люди узнают заранее по особым приметам, тогда суда спешат укрыться в заводях, где и в бурю волны не вздымаются, бывает тихо.
— Ты, Кудеяр, сказывал, что в море вода соленая, а кто ее посолил?
— Сам, Аниска, знаешь кто.
— А зачем? Почему в реке вода сладкая, а в море соленая?
Кудеяр пожал плечами, он не знал, что ответить дотошному Аниске.
— А кто твои родители, Кудеяр? — неожиданно спросил конопатый Евсейка.
Тот смутился, он и сам толком ничего не знал о своих родителях. Сначала думал, что его мать — тетя Марфа, но когда пришел в Крым дядя Андрей, то оказалось, что она — не настоящая мать. Ему сказали, будто родная матушка с нетерпением ждет его на Руси, однако увидеть ее так и не привелось. Кудеяр хорошо запомнил, как они пришли в суздальский Покровский монастырь и повстречались с рябой монашкой. Дядя Андрей долго разговаривал с ней о какой-то Ульянее. Со слезами на глазах монашка поведала, что Ульянея не так давно умерла, и показала им могилу в подклете собора. Выходит, его мать жила в монастыре и ее звали Ульянеей. Тут ему припомнилась встреча с красивой монахиней, которая спросила его, куда он путь правит, а потом Сунула денежку. Добрая, видать, у нее душа. Когда они покидали Суздаль, дядя Андрей сказал, чтобы он всю жизнь берег эту монетку, она якобы счастливая.
— Моя мать умерла в Суздале.
Ребята больше не приставали с расспросами к Кудеяру. Он почувствовал, как Олекса прижался к нему своим теплым плечом. Со всеми ребятами дружен Кудеяр, но Олекса его наипервейший друг, самый верный и преданный. В этом он не раз убедился.
Потрескивая, сгорают в костре валежины. Горячий воздух, устремляясь вверх, искажает очертания деревьев, потому кажется, будто по ту сторону костра они шевелятся, словно живые.
Между елями проглянул алый цвет вечерней зари. Похожие на перья сказочной жар-птицы догорают в небе облака. Может быть, там, за деревьями, едет на коньке-горбунке Иван-царевич и везет пойманную им жар-птицу? Оттого и полыхает на небе зарево.
Где-то в заливных лугах жалобно кричит коростель В ответ звучит рокочущая песнь козодоя. Кудеяру хочется, чтобы эта ночь, это сидение с верными друзьями у костра продолжалось как можно дольше.
— Нынче к нам пожаловал княжеский тиун, — прервал размышления Кудеяра Аниска, — требует от мужиков податей, а те уперлись, недавно ведь уплатили боярщину. Беды бы не было…
Никто не ответил Аниске. Каждый думал о своих родных, о нелегкой их доле.
Не успела померкнуть вечерняя заря, а уж на востоке занялась другая, утренняя. Костер, потрескивая, догорал. Ребята, повалившись друг на друга крепко спали.