ГЛАВА 25
Веселый переполох в Кудеяровом городище — приехал из своего поместья Филя, да не один, а со всем семейством — женой Агриппиной и сыном Петькой. По этому случаю Кудеяр разрешил Ивашке пальнуть из пушки, установленной в башне. А та башня возвышается над земляным валом, насыпанным вольными людьми вокруг своего становища, которое за последние годы сильно разрослось за счет беглых людей. Живут разбойники открыто, никого не страшась: не до них сейчас царю-батюшке, хочет казанцев одолеть, а местных бояр они совсем перестали бояться.
Катеринка с Любашей тотчас же увели с собой Агриппину. У Любаши в Веденееве дите народилось. Вскоре после этого Корней привез ее в становище вместе с сыном Никишкой, которому ныне исполнилось четыре года. Молодым бабам есть о чем посудачить.
Вместе с Корнеем в Веденеево ездил Ивашка — не мог упустить случая повидаться с горячо любимой Акулинкой. А ныне одна забота у парня — как можно скорее встретиться с ней. Афоня, уступив его настойчивым просьбам, твердо обещал: этим летом возвратятся они в Москву, а по пути заберут с собой Акулинку. Несколько раз Афоня посылал с оказией весточку в Москву жене Ульяне, дескать, живы-здоровы они с Ивашкой. Как-то и Ульяна умудрилась передать ему привет от себя и всех домочадцев, горько сожалела о погибшем первенце Якимке, слезно просила поскорее возвратиться в Москву.
За последние годы Филя сильно изменился, раздобрел на боярских харчах, остепенился. А как встретился с дружками, вновь начал зубоскалить, сыпать шуточками-прибауточками, скоморошничать.
— Что-то ты, Филя, забыл нас, давненько не навещал, а ведь так любо тебе средь нас было, — укорил друга Олекса.
— Не та земля дорога, где медведь живет, а та, где курица скребет. Но эта присказка не совсем верна: люблю я вас всех по-прежнему.
— Ладишь ли с тестем-то?
— С Плакидой Кузьмичом живем душа в душу. Ну а об Агриппине и спрашивать нечего — скоморошья жена всегда весела.
— Нешто Плакида смирился с тем, что его зять — скоморох?
— А куда ему деваться? Поначалу спесивился, нос воротил, а теперь без меня и шагу не шагнет. Хозяйство-то большое, за всем глаз да глаз нужен, а прикащик Нестор после нашего наказания разболелся, отнялись у него рука и нога, какой с хворого спрос?
— Ну а теща как?
— Василиса Патрикеевна холит и поит меня, всем угодить норовит, с ней у нас полный лад.
— И слуги тебя слушаются?
— А чего им не слушаться? Разве у меня в руках силы нет, чтобы проучить иного бездельника? Да что мы все о делах да о делах? Петька, тащи сюда гусли!
Малыш припустился к повозке, извлек из сена гусли, подал отцу. Загудели гусли, запел Филя про старину-бывальщину:
Среди торосинушки, середь площади
Тут ходит, тут бродит злой татарчонок,
За собой водит он красну девушку,
Красну девушку-полоняночку.
Отдает он красну девицу во постельницы,
Он и просит за девонюшку пятьдесят золотниц,
За всякую золотницу по пятьсот рублей.
Тут не выбралося купчинушки изо всей Москвы,
Только выбрался один удаленький добрый молодец,
Он, выдавши свои денежки, сам задумался:
На девушке шелков пояс на тысячу,
На головушке ала ленточка в две тысячи,
На ручушке золот перстень — цены нет;
А мне красна девушка в барышах пришла!
Неожиданно Филя изменил голос, заверещал по-бабьи:
Вы послушайте, робята,
Нескладуху вам спою:
Сидит корова на березе,
Грызет кожаный сапог.
— А вот какое дело приключилось с одним мужиком. Повез он в город три четверти ржи продавать. Подъезжает к заставе. Обступили его мошенники: «Стой! Как тебя зовут?» — «Егором, родимые». — «Эх, брат! Недавно у нас четыре Егора церковь обокрали: троих-то нашли, а четвертого все ищут! Смотри ж, коли где тебя спросят: как зовут? — говори: без четверти Егор; а не то свяжут да в тюрьму посадят». — «Спасибо, родимые, что научили!» Приехал мужик на подворье, хватился, а четверти ржи как не бывало! На заставе стащили.
В это время на башне тревожно загудел набат. Ребята выскочили на двор, забрались на вал.
— Ты чего, Корней, людей пугаешь? — спросил друга Олекса.
— По дороге в нашу сторону едут воины.
— Много их?
— Пятеро.
— Только-то! Чего же ты всполошился?
— А ну как это лазутчики, сзади которых большое войско идет!
— Корней дело говорит, надо соблюдать осторожность, — похвалил сторожа Кудеяр. — Что видишь, Корней?
— Воины руками машут, будто бы просят нас не стрелять.
— Возьмите оружие и ступайте к воротам, — приказал Кудеяр.
Воины спешились перед воротами городища, Старший из них сказал:
— Мы гонцы царя Ивана Васильевича, везем царскую грамоту.
— Нешто царь опять жениться надумал? — Филя лукаво улыбнулся.
Напоминание о первой грамоте государя развеселило всех.
— Будет вам зубы скалить, — остановил шутников Кудеяр. — К кому везете цареву грамоту?
— К главарю вашему.
— Вот он — наш главарь, — Филя указал на Кудеяра.
— Государь Иван Васильевич послал нас с грамотой к нижегородским разбойникам, в которой сказано, что царь намерен идти в поход на Казань, поскольку нет больше сил терпеть притеснения, чинимые русским людям татарами, неправду казанских вельмож. И в этот поход зовет он всех вольных людей, обретающихся в Нижегородском крае. Своими ратными делами они могут добыть прощение за совершенные ранее злодеяния и поселиться в казанских землях. А кто пожелает вернуться в родные места, тому никаких препятствий не будет.
— Слышали, вольные люди, что царь Иван Васильевич сулит нам?
— Слышали, Кудеяр!
— Пойдем ли мы вместе с царем на Казань?
— Под Казанью голову потерять можно! — закричал конопатый парень, недавно прибившийся к Кудеяровой ватаге.
— Так ты что же, — насмешливо спросил Филя, — когда русских людей грабишь, головы потерять не боишься, а как за Русскую землю постоять нужно, так и о голове своей закручинился?
— Грабим-то для себя, а воевать за царя надобно. Ну его к… — конопатый грязно выругался.
— Кому, как не нам, живущим в нижегородской земле, знать, как много вреда причиняют татары украинам Руси: разоряют они дома, уводят людей в полон, оскорбляют нашу веру. Потому мы все пойдем по зову царя под Казань, чтобы воевать этот город.
— Верно, Кудеяр, — закричали ватажники, — пойдем под Казань-городок!
— Когда государь намерен быть под Казанью?
— Царь Иван Васильевич вместе с полками намерен явиться под Казань в середине августа.
— Через седмицу мы выступим в поход, чтобы к тому сроку оказаться на месте.
— Успеха вам, вольные люди, а пока прощайте, надобно нам многие другие ватаги оповестить о царевой грамоте.
Гонцы взметнулись в седла, пришпорили коней и ускакали по лесной дороге.
Олекса повернулся к конопатому.
— Пойдешь под Казань-городок?
Тот стоял набычившись, недовольно сопя носом.
— Жди, пойдет он! Ему бы купчишек по головке кистенем гладить, да и то лишь тех, кто посмирнее, — ответил за него Филя. — Ступай-ка ты, паря, своей дорогой: конь свинье не товарищ!
Парень, озираясь по сторонам, юркнул в кусты. Филя крикнул ему вслед:
— Коли мне не в лад, так я и со своим г… назад!
— Ты-то сам пойдешь с нами?
Филя смутился, почесал в затылке.
— Ехали по блины, а попали на оладьи… Ох и надоела мне боярская служба! Как же мне со старыми дружками не разгуляться, не повеселиться.
Афоня отвел Ивашку в сторону и тихо сказал:
— Гони в Веденеево, в скит к отцу Андриану, скажи ему: по зову царя Ивана Васильевича вольные люди во главе с Кудеяром идут в поход на Казань.
У Ивашки в глазах плеснулась радость. Афоня понимающе усмехнулся.
— Не мешкая возвращайся сюда, а коли не застанешь нас, иди прямо на Казань. В тех местах я не раз бывал: встретимся на Арском поле, его там любой укажет. Ну а после казанского дела заедем в Веденеево, заберем Акулинку и подадимся в Москву, опасности теперь для нас нет никакой.
— Собирайтесь, други, готовьте оружие, — обратился к ватажникам Кудеяр, — немало его у нас накопилось, заржавело, поди, от времени. Так вы бы почистили его, чтобы не стыдно было и перед царем предстать.
Из каменной клети, где хранилось оружие, вытащили щиты, шеломы, шестоперы, сулицы, мечи, пищали. Все принялись за работу. А Филя успел уж и песню сложить. Вольно льется под перезвон гуслей его бедовый голос:
Не полно ли нам, братцы, по свету гулять?
Не пора ли нам, братцы, Руси помочь?
Под Казанью-городочком стоит
Белый царь Иван Васильевич.
Мы пойдемте-ка на помощь к нему!
В приволжских горах остановимся,
Шатрики раскинем шелковые,
Приколочки поставим дубовые,
Сядемте, братцы, позавтракаемте,
По чарочке мы выпьем — поздравствуем,
По другой мы выпьем — песни запоем,
Погуляем да и в путь пойдем
Под Казань-городок!
В крохотной келье сидят двое-игумен Пахомий да отец Андриан. Неторопливо течет их беседа под шум ненастья, обо всем вспоминают старцы. Старость уважительна к собеседнику: не будешь других слушать и тебя никто не послушает. Вторую седмицу не прекращается дождь, оттого в келье прохладно, сыро. Пахомий зябко кутается в свою хламиду. Стал он совсем немощным, глаза плохо видят. Да и отец Андриан не помолодел: жизнь — не кобыла, назад не повернешь, С улыбкой вспоминает он, как бесстрашно бросался в огонь, спасая книги княжича Василия Тучкова, как ввязался в Суздале в кулачный бой между монастырскими и городскими. Ныне сила в руках не та, волосы припорошило снегом. А многих, в том числе и Василия Тучкова, давно уже нет на свете. На днях дошла до него весть: в своем родовом селе Дебала два года назад скончался отец Василия боярин Михаил Васильевич Тучков.
— Четыре года минуло с той поры, как Кудеяр покинул наши места, и вновь тревога одолевает меня: в любой миг я могу скончаться, а он так и не узнает, кто есть, кто его родители.
— Это я виноват, Андриан: воспрепятствовал тебе поговорить с Кудеяром, надеясь, что он долго еще будет жить в наших краях, ан ошибся. Как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.
— Вчера был у меня в келье странник и поведал, будто царь Иван Васильевич вновь собирается идти на Казань. И по тому поводу написал он грамоту ко всем нижегородским разбойникам, чтобы они шли дружно под Казань-городок помогать ему воевать татар. За это Иван Васильевич обещал всех разбойников помиловать.
— Видать, Андриан, у разбойников сила великая, коли сам царь на подмогу их кличет.
— Верно, Пахомий, молвил. Странник сказывал: ой как много людей по лесам скрывается! Есть среди них настоящие тати, те ни за что ни про что убить человека могут. Но больше таких, кто в лес от боярской кабалы подался. Те люди татями поневоле стали. Среди них немало таких, как Кудеяр: разоряют они бояр, а отнятое у них богатство раздают неимущим. И вот решил я, Пахомий, идти к Казани.
— Мыслимое ли то дело, Андриан? Чует мое сердце: убьют тебя там!
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Коли получил Кудеяр государеву грамоту, непременно пойдет со своими людьми к Казани. Тут-то мы и встретимся.
— Выбрось из головы эти мысли! Не пущу я тебя на погибель. Не сегодня завтра помру, на кого скит свой покину? Хочу тебя просить быть моим преемником.
— Ворочусь из Казани, тогда и поговорим о том.
— Значит, не хочешь уважить меня?
— Не могу, Пахомий. Дело у меня к Кудеяру есть. Зимой разболелся, так о смерти стал помышлять. Но прежде чем умереть, должен я перед Кудеяром покаяться за свой грех тяжкий, сказать ему, кто мать его, кто отец. Ведомо мне о том, а он не ведает и потому родителей своих не поминает. Хорошее ли это дело? Ныне молчать больше нельзя. Пока он был мал, тайну хранил я, опасаясь за его жизнь. А теперь он в совершенном разуме и полон сил, может постоять за себя. Потому твердо намерен я идти к Казани.
Дверь кельи распахнулась, поток солнечного света ослепил стариев.
— Глянь, Андриан, на воле солнышко, оказывается, играет, а мы за беседой и не заметили, что ненастье миновало. Кто это к тебе пожаловал?
На пороге стоял улыбающийся Ивашка, рослый, статный, пригожий лицом.
— Здравствуй, Иванушка! Какой же ты славный стал, писаный красавец. А отец-то твой где, Афонюшка?
— Отец остался в становище Кудеяровом, а меня послал сказать тебе, отец Андриан, что по зову царя Ивана Васильевича все вольные люди во главе с Кудеяром идут в поход на Казань.
— Вот видишь, Пахомий, я не ошибся!
— После казанского похода мы с отцом заедем в Веденеево за Акулинкой и отправимся домой в Москву.
— А Кудеяр куда думает устремиться после казанского похода?
— О том мне не ведомо. Царь обещал пожаловать разбойников, поселить их в казанских землях, а кто пожелает в родные места возвратиться, тому препятствовать не станут.
— Обязательно надо мне, Пахомий, ехать под Казань, боюсь, навсегда разминемся мы с Кудеяром, и он ни о чем тогда не узнает.
— Вместе с Иванушкой так уж и быть отпущу тебя.
— Когда ты, Ваня, под Казань поедешь?
— Повидаюсь с Акулинкой, пересплю ночь, а наутро — в путь.
— Вместе поедем, согласен?
— Конечно, согласен — вдвоем веселее ехать.
— Вот и ладушки. Беги к своей Акулинке, заждалась она тебя, а на ночь сюда возвращайся, тут переспишь.
Вот и вечер настал. Румяная заря заглянула в оконце и померкла. Андриан долго молился перед иконами, освещенными трепетным светом лампады, потом постелил постель для Ивашки, в изголовье поставил горшок с молоком и ломтем хлеба, блюдо с яблоками. Сам прилег. Где-то далеко чуть слышно звучала песня. Это молодые девушки и ребята вышли в поле провожать закат солнца. Ночь пришла росная, прохладная, крупные звезды высыпали в темном августовском небе. Духовито пахло спелыми яблоками. Господи! Да ведь сегодня же Спас Преображение! Андриана словно молнией ударило: в такой же августовский вечер они с Марфушей сидели на крылечке своего дома в Зарайске, прижавшись друг к другу. И тут бархатную темень неба прочертила падающая звезда. Марфуша сказала:
— Смотри, Андрюшенька, звезда с неба упала!
— Ты что-нибудь загадала?
— Я подумала о том, чтобы всю жизнь, до конца дней наших, было бы нам так же хорошо, как нынче!
Сколько же лет минуло с той поры? Кажись, двадцать шесть. Точно — двадцать шесть. А словно вчера это было — так явственно все представляется: и прикосновение теплого Марфушиного плеча, и запах яблок, и песня тех, кто вышел в поле провожать закат солнца.
Со Спаса Преображения погода преображается. Потому говорят: пришел второй Спас — бери рукавицы про запас. Сиверко гонит на Русь-матушку потоки холодного воздуха, все явственней дыхание осени, отчего этот день именуют еще встречей осени, первыми осенинами. Крестьяне издавна примечают погоду в этот день: коли сухо — быть сухой осени, мокро — явится мокрая осень; ясный второй Спас — жди суровую зиму. А еще говорят: каков Спас, таков и январь.
До этого дня запрещается есть яблоки. Неразумных детей родители стращают: кто до второго Спаса ест яблоки, тому на том свете не подадут яблочек из райского сада. Ну а придет Спас Преображение — крестьяне несут яблоки в храм для освящения. Но не всегда поспевают к этому дню яблочки, иногда бывают они еще кислыми, зелеными, потому говаривают: пришел яблочный Спас — оскомину принес. Добрые русские люди спешат угостить плодами всех бедных и больных. Не исполнившие этого обычая почитаются людьми недостойными, про таких говорят: «Не дай-то, Боже, с ним дела иметь! Забыл он старого и сирого, не уделил им от своего богачества малого добра, не призрел своим добром хворого и бедного».
В эту пору крестьяне спешат с посевом озимых…
Размышления Андриана прервали легкие шаги. Под оконцем кельи издавна стояла ветхая скамейка для отдыха калик перехожих. Весной Андриан поновил ее, словно предчувствовал, что пригодится она. Нежданно-негаданно прилетели два голубка сизокрылых, уселись на его скамейку, прижались друг к другу.
— Славный мой Иванушка! Нет никого тебя милее, нет никого роднее! Долгими зимними вечерами все о тебе думала, каждое слово твое припомнила. Закрою глаза — вижу улыбку твою, слышу голос твой приветливый.
— И ты у меня одна на душе, Акулинушка. Как хорошо, что мы отыскали друг друга. Когда отец уходил из Москвы, я устремился за ним, потому что кто-то, может быть ангел мой, шепнул мне: иди туда, куда направляется твой отец, там сыщешь свое счастье.
— Помнишь житие Петра и Февронии? Когда я слушала отца Пахомия, мне все думалось: ты — это князь Петр, только еще лучше, добрее.
— А я думал, что ты — мудрая Феврония. Та излечила князя Петра от язв и струпьев, а ты спасла меня от верной погибели, когда я больной явился в эту келью. Дай мне твою руку, Акулинушка… Какая она легкая, нежная! Скольких людей ты исцелила своими руками?
— Не считала, Иванушка. Любо мне творить людям добро… А одна старуха обозвала меня ведьмой.
— Глупая она, злая, завистливая. Отец дал мне слово, что после казанского похода мы придем в Веденеево, заберем тебя и отправимся в Москву. Там у нас дом в Сыромятниках — большой, добротный. Мы его сами строили после пожара. А на крылечке встретит нас мама, ее Ульяной кличут. Такая славная она — добрая, ласковая. Ты ее обязательно полюбишь, а она — тебя. А как братья с сестрицей Настенькой обрадуются, увидев нас! Жаль Якимку, утонувшего в Волге…
— Царство ему небесное! Хорошо в большой семье. А я совсем одна осталась — тетка Марья прошлой зимой преставилась. Добрая она была, многому меня научила.
— Не печалься, совсем недолго быть нам в разлуке.
— Не ходил бы ты в поход, Ваня, чует мое сердце недоброе.
— Нельзя не пойти. Отец пойдет, а я нет? Так негоже.
— Смотри, Иванушка, звезда с неба упала!
— О чем ты подумала?
— Подумалось мне, чтобы всю жизнь нашу, до конца дней своих, быть бы нам с тобой вместе в любви да согласии, как сейчас!
Услышав эти слова, отец Андриан горько вздохнул, но тотчас же улыбнулся: жизнь идет своим чередом, на смену одним приходят другие, взрослеют, влюбляются и, видя падающие с неба звезды, загадывают желания. Как славно, что с твоей смертью жизнь на земле не прекратится. Эта мысль успокоила его, и он не заметил, как уснул.
Проснулся отец Андриан от ласкового прикосновения солнечного луча. Поспешно поднялся, но, увидев разметавшегося во сне Ивашку, сел на свою постель. Грешно будить парня: дорога предстоит дальняя, а он, поди, только что уснул.
До чего же красив Ивашка! Настоящий русский витязь. А ведь Афоня сказывал, что его мать — простая повариха, служившая в великокняжеском дворце. Незнамо почему она наложила на себя руки, даже сиротская доля единственного родного сына не остановила ее. Надо бы помолиться за упокой души Ивашкиной матери. Отец Андриан стал на колени перед иконами, углубился в молитву. Да, жизнь идет своим чередом: одни нарождаются, другие умирают… Где ты, Марфуша? Жива ли?…
