4
Третий день стоял великий князь владимирский Дмитрий Александрович в виду Кашина. Но в приступ не шел.
Войска все охальные слова уже прокричали друг другу, разжигая сердечную ярость. Но ярость не приходила. Тверичи, вадя свои явные выгоды, зубоскалили весело, новгородцы, устав препираться, хмуро отмалчивались, лишь изредка бережливо пускали стрелы в особенно рьяных тверских брехачей, подъезжавших на выстрел. Хоть и открыто русское сердце для обиды и много в нем горечи, но дуром и русский умирать не охотник.
Упустив волю, с утра разбитый вином, Дмитрий Александрович сидел один в полумраке походного шатра, подаренного ему великим Ногаем. Сшитые полосы бычьей кожи клином сходились кверху, пурпурный камчатый полог у входа вздымался, дыша от ветра, но в глубине шатра было душно.
В мыслях великий князь то и дело возвращался назад, к минувшему третьему дню, когда его войско вдруг натолкнулось на вражий щит.
Может, и был бы толк, кабы с лета пустил он на тверичей ростовскую конницу, позади изрядив новгородских копейщиков, как советовал Дмитрий Ростовский, да замешкался великий князь, смутил его Михаил. Теперь же только и оставалось рвать в тоске волоски из длинной прядастой бородки, и без того не густой…
Годами Дмитрий Александрович подходил к сорока, а видом был полный старец. Если бы принял схиму, как уж думал он о том не однажды, изрядного образа получился бы черноризец. Глядишь, в молитвах бы и страсти утишились, и злоба б с души отпала, ведь не ищет душа его злобы! Видит Бог, не зла он хотел, когда по смерти младшего из Ярославичей Василия Костромского занял владимирский стол. И никому в голову не пришло с ним тогда спорить, потому что по чести он его занял. Так нет же, родной брат позлобствовал! С тех пор и тянется Русь в разные стороны. Уходит власть меж пальцев, как речная вода.
Нет ему счастья в княжении — уйти бы! Да некому оставить великий стол. Младший Данила и рад бы под свою Москву всю землю прибрать, да с детства Андрея боится, в рот ему смотрит и поперек не пойдет ни за что; сын Иван молод и слабодушен — из Переяславля ни единого ратника отцу не прислал; а уж коли Андрей вокняжится, как, видно, того татары хотят, кровью зальется Русь. Так что, пока живет его братец рядом на этом свете, нельзя ему в монастырь. Не зверь он, Андрей-то, — зверь чужой муке не радуется. Верно, такой русский князь и нужен Орде, чтобы уж не поднялась больше Русь.
Дмитрий Александрович простонал в голос от тягомотной одинокой тоски, сжал виски кулаками, пытаясь утишить боль, которая в последнее время все чаще приходила к нему, наваливалась удушливой бабьей тушей, сковывая волю, сердце, всего его то страхом, то безразличием, то отчаянием от невозможности хоть что-нибудь изменить.
Да разве есть она, власть великая княжеская, если он, Дмитрий, гроза Дерпта и неприступного Раковора, в своей земле встал перед кашинской крепостью, побежденный до боя?! И кем? Кто обошел его? Мишка! Ярославов последыш, щенок Оксиньи, малец! Окаяние какое-то! Всю жизнь пуще смерти сраму боялся, а срам-то, как вонь животная, за ним по пятам идет…
Морщась и сильно ходя кадыком при каждом глотке, Дмитрий Александрович отпил из серебряной чаши и передернулся телом. Кисло вино у фрягов, даром что дорогое…
Да, опять обнесли его переметчики! И что на дальних-то сетовать, когда главный из них — брат родной. Кабы птицей перелететь теперь в Городец, удавил бы отступника, как удавил боярина Семена Тонилиевича, его первого думника…
Великий князь перекрестился на образа. От одной только памяти о смерти ненавистного боярина, случившейся пять лет назад в Костроме, ему стало лучше.
В шатер по-кошачьи, неслышно вошел ростовский князь и молча остановился.
— Чего? — поднял глаза Дмитрий Александрович.
— Мишка-то послов твоих прогнать велел…
Дмитрий Александрович пухлой белой рукой невольно опрокинул чашу, глухо упавшую на пол.
«Смеется он, что ли?»
Нет, Дмитрий Борисович стоял понуро, всем своим видом выказывая участие.
— Как это, прогнать? — переспросил Дмитрий Александрович, будто еще не понял.
— Не допустил до себя, — усмехнулся ростовский князь. — Я князь, говорит, и с княжьими холопами не след мне и дело знать.
Дмитрий Борисович замолчал, отсутствующе занявшись невидимыми пылинками на рукаве кафтана.
— Дальше, — поторопил его великий князь.
— А что ж дальше, — поднял на великого князя светлые, невинные глазки Дмитрий Борисович и вздохнул. — Коли, говорит, великий князь ко мне в гости пожаловал, так пусть сам и идет нужду сказывать.
Дмитрий Александрович задохнулся словами:
— Щенок! В приступ его! Убью…
Слегка пошатнувшись, он резко поднялся с походного резного стольца, доставшегося ему от батюшки.
— Я сказал, в приступ его!
Дмитрий Борисович развел руками в ответ:
— Да я бы, великий князь, хоть сейчас наехал на него со своей дружиной. Обижен я на Михаила за Кашин-то. — Дмитрий Борисович помедлил и тихо добавил: — Видишь ли, Дмитрий Александрыч… новгородцы воевать не хотят.
Великий князь дернул шеей, внезапно сведенной судорогой, и на мгновение стал похож одновременно и на отца, и на брата Андрея.
А Дмитрий Ростовский так же тихо продолжил:
— Ране надо было идти, говорят. А теперь уже поздно. Не пойдем, говорят, в тверские клещи зазря помирать.
— Дети блядины… — в сердцах выругал новгородцев великий князь, благо, кроме ростовца, в шатре иных не было. Кто-кто, а Дмитрий-то новгородцев-то знал, всю жизнь ими правил, не в один поход их водил.
Сильны, да больно корыстны «плотники», без пользы биться не станут. А Кашин — не Тверь, за глиняные горшки да ношеные одежки не пойдут помирать. И то: не то он сулил им, когда за собой звал.
Дмитрий Александрович тяжело опустился на отчий столец, судорожно обхватив пальцами точеные перекладины. Этот столец ценил он выше всего и не расставался с ним никогда — ни в походах, ни в бегах, когда от Андрея таился то у шведов, то у Ногая. Оглаженные отцовской рукой резные балясины подлокотников словно хранили тепло и силу Александра Ярославича Невского…
— Так что передать Михаилу, великий князь, пойдешь ли? — прервал затянувшееся молчание Дмитрий Борисович.
Дмитрий Александрович молчал. Все обиды долгой, несправедливой к нему жизни стояли перед его глазами, и не было рядом никого, и никогда не было, кто б понял его обиды и разделил с ним горечь.
— Михаил поруку дает — жив будешь, — добавил ростовец.
Не было в обычае русских князей убивать друг друга не в сражении, и потому эти слова оказались особенно унизительны.
Великий князь медленно поднял узкие, опухлые, как у ордынца, глаза, и Дмитрию Борисовичу почудилось, что он увидел в них слезы.
— Вели сказать… — прикрыв ладонью верхнюю половину лица, великий князь невесело усмехнулся, — что ж, пусть встречает.
Дмитрий Борисович повернулся уйти, когда великий князь властно бросил ему в спину:
— И ты собирайся.
«Мне одному от тверского щенка позор принимать без надобы», — подумал он, глядя на жирные покатые плечи своего ростовского складника.
— Кашин свой торговать будешь сам.
— Мне Кашина мало, — улыбнулся ростовец.
— Еще что?
— Переметчика, — пояснил Дмитрий Борисович. — Люди признали. Как раз намедни с-под суда от меня ушел. Он, поди, и донес Михаилу.
— Торгуй, — брезгливо сжал губы великий князь. — Да повесь его перед всеми. — Он сжал в кулаке бородку и добавил, не глядя на князя: — Чтоб знали, через кого позор приняли.
Скрывая в поклоне усмешку, Дмитрий Борисович согласно кивнул и вышел.
Дмитрий Александрович выехал к Кашину спустя два часа в сопровождении десятка больших новгородских бояр, ростовского князя со своими окольничими да малой горсткой дружинников. Вынужденное посольство напрасно тщилось выглядеть бодро и сколько-нибудь торжественно.
Даже свои, провожая великого князя, отвечали на клич воевод нестройно и вяло. В рядах молились о том, чтоб Господь смирил гордыню Дмитрия Александровича, дал ему разум и отвратил от войны.
— Домой надоть, — говорили одни.
— Добра-то в этом Кашине и на телегу не наберется, — утешались другие.
Тверичи же встретили вовсе с явной насмешкой. Правда, охальства не дозволяли. Лишь иногда доносился чей-нибудь радостный возглас:
— Слава Михаилу!
— Слава! Бог с нашим князем!.. — тут же подхватывали остальные здравицу, как на победном пиру.
Да, они уже знали, что победили, и были жестоки, как победители. Каково было слышать их крики старому воину, бившему в страшных сечах и немцев, и датчан, и литвинов, и шведов — никто не ведает. Если б мог, наверное, уши б заткнул. Однако Дмитрий Александрович, твердо сидя на тонконогом ногайском коне, будто не слышал позора. Лицо оставалось надменно и строго, и ни один мускул не выдавал его чувств. При этом он внимательно оглядывал порядки чужого войска, удивляясь воинской сметке тверского князя. При таком разумном расположении можно было не только спокойно ждать приступа неприятеля, но и наступать самому, пожелай того Михаил.
Чело войска составляла тысяча изрядно вооруженных всадников, позади них располагались копейщики. Тускло и дико двойным литовским гребнем блестели их вороненые копья. Не менее чем в десять людских рядов стоял перед воротами широченный, без просвета за щитами и бронью, колкий грозный брусок. На кашинских стенах у каждой бойцовой скважины в очередь стояли отборные лучники с кожаными и коваными тульями, полными стрел. Невидимые, но слышимые за стенами Духова монастыря, ходили кони еще какой-то засадной ватаги. А вдоль реки тянулся пеший полк из посадских людей; что из посадских, было видно по их разномастным лопотинам-одежонкам да по мужицкому простому оружию. Обогатела Тверь, раньше надо было голову-то ей отсекать…
Видя устройство кашинской обороны, Дмитрий Александрович усмехнулся: «А все же Бог и меня бережет: упас от приступа…»
Уже въехав в город, великий князь, однако, забеспокоился, беспомощно оглянулся на свиту: «Где ж Михаил-то?..»
А Михаил новую обиду ему нанес: встретить, как должно было, не вышел.
И другую обиду нанес ему Михаил, когда спутников великого князя отсекли Михайловы пасынки, удержав в нижней клети боярского дома. Впрочем, не принеся им урона.
— Так-то ты, Михаил Ярославич, великого князя встречаешь! — упрекнул Дмитрий Александрович Михаила, войдя в скромные боярские сени.
— Здравствуй, Дмитрий Александрович! — поднявшись с лавки навстречу и коснувшись рукой груди, поздоровался Михаил.
— Пошто позоришь? Пошто к воротам не вышел? — не ответил великий князь на приветствие.
— В гости не ждали тебя. Незваным пришел, — не повинился и Михаил.
Дмитрий Александрович, остановившись посредине сеней, дал себе время вглядеться в своюродного брата.
«Отрок и отрок. А глаз не отводит. Характером, видать, в Ксению уродился, не в Ярослава — тот прямо-то не глядел…»
Безус и бледен стоял Михаил. Волосы стягивала по лбу златотканая повязка, шлем, как хотел того, надеть не успел. Шелковая белая разлетайка распахнулась на груди, открывая искусно кованную кольчугу. От горла к грудным сосцам широкой костромской чашей спускалась серебряная пластина с высеченным на ней княжьим знаком — отчим столом.
«Хорош», — не удержался отметить про себя Дмитрий Александрович.
Они стояли друг против друга, старый и молодой, приноравливаясь к чужой силе, словно выжидая оплошки или того, кто первым хватится поясного ножа.
— Я тебя не бороть пришел, Михаил Ярославич, — усмехнулся великий князь. — Я свое брать пришел.
— Возьми. Если можешь, — усмехнулся и Михаил.
И тут досадная пелена нахлынула на глаза и душу великого князя, он не сдержался и закричал:
— Пошто Святослав Андрюшке крест целовал? Али вы мне не сыновцы?!
— А ты, великий князь, у брата своего спроси, пошто он татар-то навел тогда? — Михаил от напряжения скрипнул зубами.
Дмитрий Александрович прошипел:
— Не лезь промеж нами, Михаил…
Но Михаил, будто не слыша, продолжил:
— Знаешь ведь: не за себя брат крест ему целовал и не против тебя — Тверь спасал!
— А пошто он полки на меня под Дмитров водил? — взвизгнул великий князь.
— То дела давние, нечего вспоминать. Али ты за этим пришел? Говори, Дмитрий Александрович, чего надо. — Михаил не сводил с лица старшего брата жесткого, горячего взгляда.
Давно уж так никто не смотрел в глаза Дмитрию Александровичу.
— А то не знаешь? — Великий князь будто улыбнулся, оскалив зубы. Но не выдержал Михайлова взгляда, по скобленым половицам прошел к окну и, глядя сквозь мутную слюду во двор, где Князевы гридни стерегли у дверей, спросил:
— Али вы с матушкой Ксенией Юрьевной забыли, что великий князь над всеми князьями князь?
Однако Михаил готов был к ответу. Вернее сказать, сам спросил:
— А брат твой Андрей Александрыч сколь тебе пошлины на Городце собирает?
Пальцы Дмитрия Александровича невольно сошлись в кулаки, он резко обернулся, взвизгнув каблуками по половице, и, уже не помня, что не в своих сенях, топая ногами и брызжа слюной, бешено закричал:
— Молчи, щенок, молчи… — И далее непотребно.
Михаил качнулся навстречу великому князю, готовый руками разорвать слюнявый похабный рот, но как-то сдержался в последний миг. Лишь побледнел еще больше. От одного его взгляда осекся вдруг Дмитрий Александрович на полуслове.
— Лаять будешь — велю зарезать, — сквозь зубы, тихо произнес Михаил.
Великому князю стало жарко, нечем дышать. Со стыдом он почуял, как побежал быстрыми струйками обильный пот из-под мышек и по спине.
— Не посмеешь, — прошептал он.
— Посмею, — ответил Михаил так же тихо, не разжимая сведенных от ненависти зубов. — Я в своей отчине князь.
— Михаил…
— Молчи! А князь великий ныне у нас на Руси сам знаешь кто. — Михаил зло усмехнулся. — Али не так?
Дмитрий Александрович молчал и не смотрел в глаза Михаилу. А тот продолжал уже спокойно-насмешливо:
— Я Тула-Буге дань исправно плачу. А тебе отныне не буду. Я в своей отчине князь! — повторил Михаил.
Дмитрий Александрович с тоской смотрел в пыльное, засиженное мухами слюдяное оконце…
«Уходит, уходит русская власть, как меж пальцев речная вода. Чем ее удержать, каким страхом, какой кровью?.. Нет, я не Андрей. Слаб я, не ту ношу взял, коли Мишка, княжонок тверской, на своей воле поставил…»
Злоба, как олово на огне, закипала в сердце великого князя и опадала бессильно.
«Все взвесили с матушкой Ксенией Юрьевной на весцах, все просчитали: и то, что князья все в раздоре, ждут Андрюшку на владимирский стол, и то, что к Ногаю жаловаться я сейчас не пойду — и там брат путь перешел, и то, что Орде я как бельмо на глазу, только руки до меня не доходят…»
— Выходит, откладываешься от Руси? — спросил он, не поднимая глаз.
— Не от Руси, Дмитрий Александрыч, — от тебя.
— А как я с другой силой приду?
— Что ж, приходи. — Михаил усмехнулся. — Сможешь — возьмешь.
— Н-да, Михаил Ярославич… Я ведь хотел в тебе друга найти, — сказал вдруг великий князь.
— Так-то друзей не ищут, — удивился Михаил.
— Всяко бывает, не знаешь еще. — Дмитрий Александрович пояснил: — Припугнул бы — глядишь, и поладили. Я ведь не для себя корысти ищу, — начал он с жаром.
— Припугнул — довольно! — оборвал его Михаил.
— Да. — Говорить было не о чем.
Михаилу стало вдруг жаль старика, и он сказал:
— Только знай, великий князь Дмитрий Александрыч, еще раз зажжется на Тверь идти — подумай. Ворота я тебе все равно не отворю, но уж опоры на Твери не ищи.
В этих словах Михаила был малый путь к примирению, почти невидная стежка, однако Дмитрию Александровичу теперь оказалось довольно и ее, и он охотно по ней пошел.
Покоренная Тверь была нужна великому князю прежде всего как союзник в возможной войне с Андреем, которой он ждал и боялся. А и непокоренная Тверь оставалась важна для него в раскладе всех русских сил, разумеется, при условии, что Михаил возьмет его сторону.
— Ладно, князь, будь по-твоему… — Дмитрий Александрович вздохнул. — Но и ты, Михаил Ярославич, дай поруку со мной быть против Андрея.
— Обещаю против тебя не идти, — глядя великому князю в глаза, твердо сказал Михаил.
— Безумен он… — начал было опять Дмитрий Александрович о том, что мучило его больше всего, но Михаил снова прервал его:
— Знаю. Потому я ему не помощник. Но и за тебя Тверь под татар не поставлю. Так что ты уж сам с ним реши.
По глазам Михаила Дмитрий Александрович понял, что боле ничего не добьется.
— Ну, прости, Михаил Ярославич.
— Ты прощай, Дмитрий Александрович. — Михаил склонил голову, отдавая должное великому князю. А когда Дмитрий Александрович повернулся уйти, спросил — Брат, кто отца погубил?
Великий князь остановился, вздрогнув спиной, медленно повернулся и глянул Михаилу в глаза. Взгляд его был насмешлив.
— Вон ты о чем… — Он помолчал, а после просто ответил: — Не знаю, Миша. — И усмехнулся, впрочем не отводя взгляда. — Много на мой счет чужих грехов кладут, но этот на себя не возьму. Я отца твоего не травил.
— Не о тебе речь… — Впервые за разговор Михаилу стало неловко, муторно — тяжело ему давалось пытать. — Знать мне надо… Он же у тебя на лодье, на руках твоих помер!
— Так, — согласно кивнул Дмитрий Александрович. — Пили из одной братины, хлеб один ели… — Он помедлил, словно сомневался, говорить или не говорить. — Думал я про то, Михаил. Однако не знаю! Да и хмельной я был, пир-то уж к концу шел, когда Ярослав вдруг вскочил, схватился за горло, ну и пена у него ртом пошла, вроде как отравили.
— Кто?!
— Сам знаешь — на меня указали! — Дмитрий Александрович дернул шеей, похоже, как брат Андрей, и выдохнул: — Богом клянусь, я своим родичам кровь не лил! Не травил я его!..
Обеими руками великий князь сильно потер виски, будто сгоняя боль. Потом спросил:
— Неужто Ксения Юрьевна мне не поверила?
— Матушка тебе верит. И я знаю, что не ты это. Иначе б не говорил с тобой. — Михаил отвернулся к окну. — Только если ты понял, что отравили, как же ты не дознался? Неужели и догадки не было никакой?
— Догадка потом пришла…
— Ну?!
Дмитрий Александрович словно взвешивал, стоит ли открываться. А затем, видно взвесив, спросил:
— Жив Ратибор-то, новгородский пес?
— Жив, и что?
— А ты у него спроси.
— Что?
— То-то и оно — что? — Дмитрий Александрович подошел к Михаилу вплотную, так, что стало слышно его дыхание.
— Сдается мне, не просто так его тогда татары на лодью в кровавых тряпках закинули.
— Так его же отец откупил, — возразил Михаил.
— Не знаю, — великий князь с сомнением покачал головой, — пойди-ка неверного доносчика откупи у татар. Мне Ярослав-то про откуп не говорил. А помню, он нарочно сам удивлялся, что Тимурка его холопу жизнь сохранил. Зачем?
Михаил молчал.
— То-то… Да больно скоро он зажил-то после пыток. Слышал, поди, как в Орде-то пытают? — Он знающе, уважительно хмыкнул. — И на кой они ему другой глаз не выкололи, а? Шибко милостивы, вот что скажу! — Дмитрий Александрович еще приблизился и прошипел Михаилу в самое ухо: — Видать, нужен им был его глаз, раз оставили.
— Что ж ты раньше-то не сказал?!
— В горячке не подумал тогда. Да глаз еще этот смутил, разве сразу подумаешь?! — Дмитрий Александрович махнул белой, вялой рукой. — Потом уж… А вроде и ни к чему, и забылось, и не докажешь. Да ведь врагов еще много: коли стал бы я про то поминать, против меня бы и обернули… Так что, коли жив Ратибор, ты уж сам поспрошай у него.
Михаил глядел на князя, но не видел его. Перед ним стояло жалкое лицо Ратибора, резаные, дряблые щеки, глаз, во всякое время готовый закапать слезами…
— Знай, Михаил: у князей врагов много. И не тот враг, что на виду, а тот, кто руку твою, как пес, лижет, — издалека пришли слова Дмитрия Александровича. — Ты уж поберегись, брат, тебе править долго.
— Поберегусь, — отозвался Михаил.
Прежде чем уйти, великий князь все же еще спросил:
— Что ж, не поможешь мне против Андрея?
— Против тебя не пойду, — повторил Михаил.
— Мало мне того, Михаил! — в сердцах крикнул Дмитрий Александрович и стукнул себя кулаком по ляжке.
И Михаил, не сдержав досады, снова сорвался:
— Да где ж тебе больше взять? Всю-у Русь вы с братом на ножи поставили!..
— Не тебе винить! — крикнул великий князь и, не простившись, кривя и забирая по половицам высокими сапогами из желтой скоры, пошел из сеней.
Михаил сидел на лавке, привалившись спиной к стене, вытянув ноги и уставившись взглядом в изжелта-белый древесный узор на полу.
За дверями давно уж покашливал воевода.
— Войди! — крикнул наконец Михаил.
— Там, княже, ростовский Дмитрий сильно бьется к тебе.
— Пусть ждет, — не поднимая глаз, сказал Михаил. — Отвори слюдяницу, душно.
Помога Андреич кинулся к окну исполнять. Трудно было предполагать в нем проворство — так он казался нетороплив и дороден. Однако Михаилу сызмала было любо глядеть на воеводу, все у него получалось сноровисто, чего б он ни делал: голубей ли по небу гонял, сбрую ли рядил лошадиную. Да что там! И возок застрявший из грязи помогал вынимать, а уж мечом управлялся, как древодел топором… Однажды маленький княжич на озере в прибрежной траве нечаянно поймал руками золотого карасика. И так тот карасик стал ему мил, что он ни за что не хотел с ним расстаться. Не долго думая, Помога сомкнул ладони, зачерпнул в них воды и так, как в ковше, донес карася до двора. Ни капли с рук не сронил. А шли-то от самого Отроча, верст пять, поди, будет. Все лето, покуда Михаил про него не забыл, плавал карась в замшелой кадушке.
«А ведь не мог тот карась так долго жить», — догадался вдруг Михаил, отчего-то вспомнив сейчас совершенно не к месту то давнее лето.
— Помога, ты карасей-то менял?
— А, князь? — Тот обернулся удивленно, на лице иконной эмалью синели большие, как у девицы, глаза.
— Квасу пусть принесут, говорю.
— Может, меду? — озаботился воевода.
— Квасу, Помога.
Помога, неслышно ступая, быстро двинулся к двери. Ему очень хотелось узнать, на чем князь покончил с Дмитрием, однако спросить не решался — больно был хмур Михаил.
— И вот что еще, слышь, Помога, — князь наконец оторвал от половицы глаза, — немедля верных людей пошли на засеку. Пусть скажут, князь велел в Тверь возвращаться.
— Понятно, — кивнул Помога, а про себя удивился — дело было неспешное.
— Да накажи им, чтоб с Ратибора глаз не спускали.
— Понятно, — снова кивнул Помога.
— Чего тебе понятно? — спросил Михаил.
— Ничего, — тут же согласился Помога.
И оба вдруг улыбнулись оттого, что так хорошо понимали друг друга.
Напряжение, в котором Михаил пребывал в последнее время, сделалось невыносимым душе. Да и душа его еще не окрепла и все ждала радости…
— А с Дмитрием-то, слышь, Помога, — Михаил не удержался похвастать, — вышло по всей моей воле!
— Неужто? — Масленым блином расплылось круглое лицо воеводы.
— А то! — И Михаил не удержал счастливой улыбки. — А ты говоришь — на медведя…
— Эх, князь! Какое дело-то! — Помога мял свои сильные руки, не зная, куда их деть, и все повторял: — Дело-то какое, эх, князь!
— Квасу-то дашь ли?
— Квасу! — с ревом ринулся из сеней воевода…
Лицом ростовский князь Дмитрий Борисович походил на оплывший воском свечной огарок. Узкая вверху голова книзу раздувалась широкими скулами и толстыми, красными от усердия к меду и жирной пище щеками. Да еще, разметанная аж по плечам, добавляла ему широты бородища, росшая от ушей подсолнечным полукружьем.
— Так что, Михаил Ярославич, — Дмитрий Борисович ласково улыбался, — виниться пришел.
— Винись.
Дмитрий Борисович удивленно вскинул рыжие бровки: ишь ты, суров Ярославич! То-то великий князь выскочил от него, как из мыльни…
— А и повинюсь, коли виноват! Только мы, Михаил Ярославич, соседи с тобой, распри промеж нас никогда не водилось. А то, что пошел на тебя, так ведь вестимо, великому князю служим…
Михаил досадливо передернул плечом:
— Говори, чего просишь.
— Что ж, своего прошу — не чужого. Отдай, Михаил Ярославич, Кашин, не наноси урона! — Он смотрел на Михаила детскими, будто пустыми глазками, в которых не углядеть было хитрого, расчетливого ума. — Ить кашинцы-то тебе открылись!
Михаил усмехнулся:
— Как не открыться — соседи.
— Дак и я говорю, соседи… — Дмитрий Борисович вдруг рассыпчато рассмеялся и подмигнул Михаилу: — А нам с тобой, может, еще и кашу вместе варить придется, больно ты мне по ндраву! А и дочки у меня — загляденье, что Анна, что Василиса…
— Про кашу не скажу, невесты еще не искал. — Михаил немного смутился от того, как неожиданно повернул разговор ростовский князь, но строгости не терял. — Города я твоего не трону, а ты мне за то триста гривен серебром откупа дашь.
— Триста! — Дмитрий Борисович всплеснул руками, как моль пришиб. — Я отроду столько с Кашина не имел!
— Ростов велик, найдешь! — отрубил Михаил.
Дмитрий Борисович притворно вздохнул, мол, какое уж там богачество! А в душе возгордился: велик-то Ростов его умом да усердием. Если б еще брат Константин пристяжным ровно шел, а не рвал на сторону. С деньгами-то и при татарах жить можно…
— Не убавишь ли, князь? Поход один сколько добра унес!
— А ты не ходил бы.
Дмитрий Борисович по свойству сребролюбивой души кривил ею даже перед самим собой. Одну цель он уже поразил походом: накануне его, никто про то еще и не знал, Дмитрий Борисович просватал старшую дочь Ульяшу за сына великого князя Ивана. Оттого и вынужден был поддержать свата в походе против Твери. Этот бесславный, но и бескровный поход, считай, и встал ему за дочкой в приданое. А дома-то еще две дочки на выданье!..
Дмитрий Борисович аж зажмурился от удовольствия, что так приятно повернул разговор с Михаилом. А то, что тот замялся покуда, — это все пустяки, да и что он скажет без Ксении Юрьевны? Хорошего-то жениха сыскать тяжело, а сосватать дело нехитрое. Уж он-то с Ксенией Юрьевной торговаться не станет. А союз с высокородным тверским князем многое обещал в будущем и Ростову — это Дмитрий Борисович понимал. Ему уж и денег было не жаль, будто платил сам себе…
Однако для порядку он еще несколько времени загибал на руках пальцы, хмурился, сокрушенно качал головой, а потом вдруг легко согласился:
— Ладно, князь, будь по-твоему, — и весь подался навстречу, растаял хомячьим лицом, как воск от огня. — Право слово, больно ты мне по ндраву, привязался к тебе, как к сыну родному! И матушке то скажи… А уж оплошки моей не помни…
Знал Михаил цену его словам, а не мог не порадоваться, даже лицом посветлел:
— И я зла за собой не держу.
Прощаясь, Дмитрий Борисович посерьезнел:
— Вот что, Михаил Ярославич, дело, конечно, дальнее, а я ведь тебе не на потеху про дочек сказал. — Михаил хотел было возразить, но Дмитрий Борисович не дал. — И матушке то передай от меня с поклоном: коли сватов пришлет, отказу не будет.
На том и расстались. Но в дверях ростовский князь обернулся — совсем было выскочило из головы:
— Да, Михаил Ярославич, еще тебя о малом прошу — отдай переметчика.
— Откуда прознал? — удивленно спросил Михаил, сразу вспомнив Тверитина.
— Рыжий зело — приметен!
— Не холоп он, волен себе князя искать. А коли ко мне прибился… я своих людей не сдаю, — сказал Михаил.
— Верно говоришь, не холоп, — согласился Дмитрий Борисович. — Однако он от меня с-под суда ушел.
— Как от тебя?!
«Соврал-таки рыжий. То-то мне давеча не поверилось! Зачем только? Весть-то все же донес…»
— От меня… — подтвердил Дмитрий Борисович и пояснил: — Татарчонка, сына баскакова, загубил без вины.
Дело было, видать, серьезно. «Ишь как весь искрутился…»
— Помога!
Помога Андреич неслышно возник у дверей.
— Ефремку этого… отдай вон князю.
— Тверитина, что ли? — недоуменно переспросил Помога.
— Ну… — выдохнул Михаил.
Помога не смел возразить Михаилу, но и не торопился выполнять приказание — нарочно мялся в дверях. И что-то остановило князя:
— Постой, Помога, ко мне его сначала веди…
— Эвона что, Тверитин!.. — ухмыльнулся Дмитрий Борисович.
Впрочем, это недоходное дело уже не волновало его. Сердце ростовского князя грело другое: как ловко он девок своих просватал! Это же надо иметь такой ум! Одно было нехорошо: кому рассказать — не поверят, что он у Кашина с обоими супротивниками свадебные каши заваривал…
Ефрем косо поглядывал на князя, не в силах долго выдерживать его взгляд.
— За что убил, спрашиваю?
— Не об милости прошу — отдай меня, князь.
— За что убил, говорю? Что, железом тебя пытать?
— За девку.
— За девку?
— Свадьба у нас должна бы… А здесь баскаков сын скараулил ее и свез… Утром, битую до смерти, кинули отцу под ворота. Другим на страх…
— А как дознал, что он это?
— Люди видели, не тайком увозил.
— Князь, выходит, не твою сторону взял?
— Девок много, а у Баталки один был сын… — Скрипя зубами, Ефрем покачал головой. — Отдай меня, князь. Не отступится Дмитрий, он с баскаком с одной чаши пьет.
— Молчи!.. — Михаил кивнул воеводе: — Поклонись от меня ростовскому князю да передай, что мой пасынок Ефремка Тверитин ищет поля на своих обидчиков, коли такие есть.
Помога, перхая горлом, пятясь и в поклоне скрывая смех, исчез за дверями.
— Князь! — Ефрем упал на колени.
— Молчи! Бог над теми, кто в поле смерть ищет, коли соврал — подохнешь…
В прежние времена с поединка зачинали, а ныне заканчиваем — смеялись по обе стороны. Радостно было и тем и этим, что воевать не пришлось; а и обиды не было никакой! А тут еще тверской князь потеху придумал: стравить молодцов на поле!
Ефрем пошел от своих рядов на той же каурой кобылке. Как был в одной рубахе, так и пошел, будто на смерть. Из оружия лишь меч в руках, да из сапога рукоятка ножа торчит. Ладно в последний миг кто-то щит ему сунул…
От ростовцев на вороном жеребце, бросавшем с губ желтую пену, в круглой мисюрке вышел, видно, баскаков нукер. Пригнулся до гривы, уши коню прикусывает, ярит, но ходу пока не дает жеребцу. Сабля в ножнах, в одной руке копье. Наконец над полем пронесся тонкий пронзительный визг — татарин дал коню повод. Только рваная трава и земля летят из-под копыт жеребца.
Ефремова лошаденка топчет землю на месте, млеет, оседает на задние ноги. Тверитин одновременно бьет ее ногами под брюхо, а уздой задирает морду, не дает сойти с места.
Замерли крики в рядах — сомнет сейчас нукер ростовского переметчика!
— Ох! — охнули разом тысячи.
Перед оскаленной мордой жеребца, когда татарину оставалось лишь ткнуть копьем, Ефрем вдруг отдал кобылке поводья, и та не по-лошажьи, а как-то по-заячьи прыгнула в сторону. Нукер пронесся мимо… Но тут же развернул жеребца и вновь пошел на Ефрема. Правда, теперь он шел Ефрему не в лоб, а обходил его лошадь сзади. Ефрем же, потеряв поводья, казалось, не мог управиться с лошаденкой и оставался совсем беззащитным. Не более чем с пяти сажен, коротко взвизгнув, нукер послал копье в его неприкрытую спину. Как миновало оно Ефрема, никто не понял. Ветром упал он с лошади и успел откатиться — кобылка с пробитой шеей замертво рухнула, где стояла.
— Ах! — вырвался общий ликующий вздох оттого, что малый снова остался жив и зрелище не кончалось.
А татарин уже не спеша, сдерживая коня, наезжал на Ефрема, который отступал, пятясь и прикрываясь щитом.
Взломав щит, взявший все же удар, сабля на излете упала на уключную кость.
— Эха… — скривился Тверитин, услышав, как ломится кость под ударом. Скосил глаза и увидел, как вздымилось покуда бескровное, белое на разрубе мясо.
Щит рука уже не держала, висела бессильно. Пора было и помирать.
Но когда в новом заходе ордынец пошел на Ефрема, тот, не дожидаясь смерти, что есть силы бросил меч здоровой рукой прямо в морду коня. Обезумев от боли, будто сунулся в огонь, конь взвился и скинул наземь не ожидавшего того седока… Подняться ордынцу Ефрем не дал. В кособоком, прыжке он упал на него, придавил грудь и, выхватив засапожник, ткнул им в открытую, напрягшуюся всеми жилами шею татарина…
Когда подбежали, татарин еще хрипел, закатив глаза и пуская губами розовые, как и у православных, кровавые пузыри. Прежде чем его унести, ростовцы подождали, пока он доскребет ногами последние шаги по земле. Удар оказался точным — мучился татарин недолго.
Тверитина взяли тверичи.
— Живой? — подскакал навстречу Помога Андреич.
— Дышить!
— Живой я! — сказал Ефрем.
— Что ж ты, так тебя так, князю не повинился? — рассердился Помога.
— Так боялся…
— Гля-ко, какой пугливый! — изумился воевода, и вокруг засмеялись. — Князь велел — живи! Помогай тебе Бог. — Помога Андреич огрел коня и скоро поскакал к Михаилу.
