Обошли, обволокли, обманули! Один хитер, другой низок, и оба двуличны и нужны друг дружке, как две стороны татарской деньги. А Юрий-то как ни глуп, но выгоду свою знает: крест поцелует и тут же предаст! Тоже ведь уразуметь надо было: чем мельче и ничтожнее человечишко в сути своей, тем ухватистей до власти и жизни. Будто мышь с цепкими кречетовыми когтистыми лапами.

Только зачем, Господи, Ты и мышам крылья даешь, чтобы парили они над нами? Али не Ты это, Господи?!

Впрочем, тогда, в одна тысяча триста восьмом году, Михаил Ярославич о том не думал и походом к Москве был доволен. Не из прихоти или примысла ради пошел он на Юрия, но по грехам и упрямству его. Тем более хоть и немалой кровью, а цели своей достиг: и московского князя смирил, и Новгороду Великому путь указал.

Не успели тверские бабы оплакать погибших, явились на Князев порог послы из Новгорода. Вон как быстро вести-то по Руси летят! Посольство было большое, с дарами, со многими знатными людьми, во главе со старым посадником Юрием Мишиничем и архиепископом новгородским владыкой Феоктистом.

За медлительность Михаил Ярославич новгородцев корить не стал — сами пришли, и ладно. Да и видел он, как нелегко им дается кланяться, тем более ему, князю тверскому. Помнил еще честолюбивый Новгород те не такие уж и давние времена, когда Твери и в помине не было, а земли тверские считались «новгородской вотчиной. Великий князь владимирский Всеволод Большое Гнездо, да особенно сын его Юрий изрядно потеснили Новгород на тех землях, присовокупив к Низовской Руси обширное пространство вплоть до Торжка. А теперь надо было не только великому князю кланяться, но и подати для него собирать, и на хлеба сажать его тиунов и наместников, да не в одном Новгороде, айв Изборске, и в Ладоге, и в Бежецке, и в Обонежье, и в других городах и пятинах. Да опять же, тем тверским наместникам да тиунам кланяться — каково это было новгородцам-то? Михаил Ярославич то вполне Осознавал, а потому принял их по достоинству, ни в чем не ущемляя их чести, и даже намеком не упрекнул их в тайном сговоре с московским князем, будто и не было того сговора.

Долго рядились с договорной грамотой, всяку строку пытаясь каждый себе приспособить. Но пуще иных выгод дорожились новгородцы пресловутой «вольностью во князях», утвержденной за ними еще древней грамотой великого князя киевского и новгородского Ярослава Владимировича Мудрого. Не понимал Михаил Ярославич, как Мудрому-то Ярославу ума достало такой волей даровать новгородцев. Ведь, по сути, такая воля не просто ограничивала княжескую власть над Новгородом, но лишала князя над ним всякой власти. Потому-то и прежде никому, даже и Ярославу Мудрому, не удавалось совладать с ними. Да и с приходом татар, в новейшие времена, пожалуй, не было князя, какому бы служили они, не изменяя ему при первом удобном для того случае. Обычное непостоянство новгородцев можно было превозмочь лишь силой и хитростью. Уж на что, кажется, властен был (да на словах-то и люб новгородцам) Александр Ярославич Невский, но и его они изгоняли. А после, как снова надобился, — каялись. Вече-то их — сума переметная, потому как во многих совести не сыскать, по совести всяк един ответ держит.

Попробуй-ка объедь их на козе, докажи им, что не токмо; ради одной корысти, но и ради их же будущей выгоды ныне они должны отдать ему больше власти, а главное, снять условие, по которому не волен он их звать за собой туда, куда: они не хотят! К чему, к примеру, подниматься им против татар, когда татары далее Торжка и носу-то не казали…

— Али вы чище русских-то?

— Чище — не чище, а живем по-своему. — Старый Мишинич слова ставил крепко, как топором по лесине рубил.

— Ты, владыко, ответь мне: али вы себя выше Господа ставите?

— Не суесловь, Михаил Ярославич. — Старый тоже, еще и постарше Мишинича, владыка Феоктист глядел строго, сводя седые брови над переносьем. Хотя в глазах его Михаил Ярославич видел лукавство умного человека: мол, любопытно тебя послушать, но чего бы ты ни сказал, все одно по-старому будет — большой ковш и пьяница враз не осилит. А коли осилит, так и упьется до смерти. И властью тако-то упиваются… — Так что, сын мой, коли благословил тебя на стол Дарами Святого Духа митрополит Максим, и мы власть твою признаем. — Владыка потянулся рукой к лодыжке, точно зачесалось у него, согнулся в спине и хмыкнул: — Покуда…

— То-то — покуда! Покуда люб вам? — Михаил Ярославич впервые за все переговоры, что длились, прерываясь пирами, уж не один день, не выдержал — закричал.

— Не нам, — поправил его Юрий Мишинич, — а народу новгородскому, вече…

— Знаю я ваше вече, — махнул рукой великий князь.

— Откуда ж знать тебе? — усмехнулся владыка Феоктист. — Ты у нас не бывал, батюшка твой, что у нас в князьях сиживал, давно помер, поди, и не успел тебе ничего поведать. Ратиборка, что ли, пес, налаял про нас?

Эвона кого вспомнил, эвона кем упрекнул!

Михаил опять не сдержался — сказал:

— А Ратиборке-то и лаять не надо было, у него на лбу клеймо-то горело: я новгородский! Всю жизнь как сучий хвост провилял и сдох в болотине.

Новгородцы, бывшие в князевой гриднице, зароптали — жива еще была память о Ратиборе-предателе. Задело. Мишинич даже с лавки поднялся ответить великому князю.

— Ты по Ратиборке-то нас не равняй, Михаил Ярославич, он не Новгороду, а батюшке твоему служил.

— Не батюшке он служил, а Орде! — крикнул Михаил Ярославич и уже тише добавил: — Вот и вы так, новгородцы, от Руси-то отнекиваясь, не кому-нибудь, а Орде пособляете.

— Мы к тебе, великий князь, с поклоном пришли, а не лаяться, — с угрозой произнес новгородский посадник. — А коли не ладна тебе старая грамота, так знай, новую-то писать нам все одно не велено.

— Вот те на! — Михаил Ярославич даже руками всплеснул. — Так чего ж мы здесь талдычим который день, али вы меня к вече склоняете — пустое-то лить!

Так бы ни с того ни с сего еще тогда, глядишь, и поссорились, однако владыка Феоктист положил предел распре:

— Ты сначала послужи нам, Михаил Ярославич, и мы тебе послужим, а там поглядим, чай, грамоту-то наново написать не трудно, коли в жизни слова с делами сойдутся. Так ли я говорю-то?

Согласились новгородцы, согласился и Михаил Ярославич. Ссориться тогда никому не хотелось, а уж Михаилу-то и вовсе важно было поладить с новгородцами миром, чтобы все-таки поверили они: не со злом и не из одной корысти идет он к ним.

Так что уладились на прежней, батюшкиной еще, Ярославовой грамоте, что в главном отвечала новгородским требованиям. Вступая в Новгород по той грамоте, не многое выгадывал князь, беспокойство же получал великое.

Михаила Ярославича поражала непоколебимая способность новгородцев не слышать чужих слов и разумных доводов, какое-то тупое и непоборимое нежелание согласиться по доброй воле хоть в чем-то с великим князем, непременная, прямо-таки душевная необходимость уж после всех разговоров и примирений заявить вдруг:

— Ан так не будет.

— Да отчего же, вроде сговорились уже?

— Ан нет.

— Пошто же?

— Того не хотим!

В том были и дурость, и гордыня, и лихость, и какая-то готовность лить многую кровь — и свою и чужую. Так что заставить их отступиться хоть в чем-то, как с душевной скорбью неоднократно убеждался князь, можно было только войной.

Новгородцы много и часто успешно воевали на западе: и с датчанами, и со шведами, и с немцами, и с корелами, и с водью, и с ижорой, и с литвинами — одним словом, со всякими иноземцами. При удаче били их беспощадно. А пренебрежение к чужой жизни в конце концов оборачивается пренебрежением и к жизни собственной. Ибо заповедано нам — любить.

Действительная причина обиды для них будто бы и вовсе не имела значения — был бы повод к самой возможности обидеться. Ей-богу, иногда казалось, новгородцам счастливей и легче умереть, чем отдать Князевым людям покос, на котором сами они не косили. Впрочем, поводов для обид между великим князем и вольным Новгородом, разумеется, в жизни хватало, как всегда хватает их в русской жизни. Но вовсе не обязательно думать, что обиды те исходили только от великокняжеской власти, от Михайловых тиунов да наместников. Хотя и то было.

Какими бы преданными, честными и на Твери умеренными в корысти ни были бояре, которым Михаил Ярославич дал доход в Новгородской земле, там они, не веря в прочность и долговременность союза с Новгородом, спешили урвать и для князя, ну и, конечно, в первую очередь для себя то, что только и можно было урвать. Такова уж, видать, людская натура, и с этим великий князь ничего поделать не мог.

Конечно, по настоянию и жалобам новгородцев время от времени великий князь отзывал, да, случалось, и примерно наказывал каких-то своих сидельцев на Новгороде, особенно замаравшихся лихоимством, однако перемены эти на установившийся порядок отношений и саму суть жизни влияли мало. Наново прибывшие чиновники, либо предвидя неминуемый и скорый разрыв, либо трезво сознавая, что и без вины они все одно будут неугодны новгородцам, но, главное, по слабости корыстной людской души, оглядевшись маленько, начинали лихоборствовать с еще большим усердием и наглой спешкой, чем их отставные предшественники.

Но, видно, так уж от века устроена власть на Руси.

Многое не устраивало Михаила Ярославича в отцовой грамоте. Однако мир и надежды на то, что когда-нибудь сумеет он «перетакать» новгородцев, делали договор с ними вполне приемлемым. И то уже хорошо, что о московском князе вроде забыли новгородцы.

Впрочем, четыре года, а то и чуть поболее — для мирных отношений с Новгородом срок значительный, — Тверь со своевольным соседом прожила вполне дружелюбно.

За то время Михаил Ярославич и сам побывал у Святой Софии, принят был новгородцами на Ярославовом дворище с почетом и изъявлением покорности. Новгородцы даже звали Михаила Ярославича предводительствовать ими в походе на лодьях сначала по Ладоге к устью реки Узерва, где стоял город Корела, а затем и за море в шведскую землю. За честь оказанную Михаил Ярославич новгородцев поблагодарил, но в поход с ними идти отказался: мол, сроду-то он в чужой земле прибытка не искал.

Тогда новгородцы одни в поход пошли и, дойдя до шведской крепости Ванаи, воротились с победой и лодьями, полными всяческого богатства.