1
Светло и покойно в осеннем лесу. Без ветра сбрасывают с ветвей дерева золотую да червленую листвяную обрядь, что ложится на землю хрустким высоким ворохом. Давно ли листы те проклюнулись из набухших почек клейкими ярко-зелеными язычками, давно ли говорливо трепетали под ветрами. Радостно плакали слезами теплых летних дождей, однако пришло время тлена и холода, и, отжив свой короткий век, сами облетают листья с дубов да вязов, орешника да берез, стелются под ноги самовытканным жухлым ковром. Вот и кончился праздник…
Густо пахнет прелью, мокрой землей, отошедшим грибом, папоротником и черничником и чем-то еще… Да всякая малая травка в лесу по осени особенно духовита, будто и впрямь, умирая, отдает миру скопленный потеплу травянистый медвяный дух. Небо над землей в эту пору тоже густо. Бирюзово и высоко. А в нем уж то тут, то там со всех бессчетных озер и болотин сбиваются в стаи улетные птицы. То сизые утицы низко, у верхушек дерев пропорхают короткими сильными крыльями, то рядом где-то вскинутся в небо тяжелые жирные гуси. Кружат, кружат над лесом с тревожными и жалобными громкими криками, будто потеряли чего и не могут найти, потом вдруг разом умолкнут, снова о сев на родные гнездовья — видно, не хочется им улетать.
Однако в ранние утра уже прихватывает самые мелкие лужицы первый, робкий и звонкий ледок. И, значит, не сегодня, так завтра туда, где, сказывают, и зимой не засыпает земля, все же потянутся вытянутым клином стаи небесных птиц.
Привалившись плечом к неохватному дубу, слившись с ним воедино в засадном схороне, князь Михаил Ярославич, прикрыв от наслаждения глаза, жадно вдыхает лесной, живительный воздух. Рядом, что тоже мило, у того самого дуба, только с другой стороны, с луком наизготове замерла княгинюшка Анна, Аничка, как зовет Михаил жену, когда их никто не слышит. Жаль лишь — не поворотиться, не взглянуть ей в глаза, хоть и близка совсем, она же первая его и осудит, что не выдержал и шуму наделал. Охотница! Ну да пусть, ей забава.
Да и ему, Михаилу, в тиши и покое стоять так вовсе не в труд. Пришла, знать, пора терпения. Кто бы ему прежде сказал и кому б он поверил, что в чутком схороне он будет радоваться тому лишь, что можно никуда не спешить, что в сердце его не окажется рвения самому рыскать по лесу в поисках зверя? Кто бы ему сказал и кому б он поверил, что можно так полюбить кого-то, что будешь счастлив единой приветливой улыбкой той, которую полюбил? Пришла, знать, пора любви и терпения. Оттого и покойно в душе, и радостно остановиться в бегучем времени, прижаться к прогретой последним солнцем пещеристой коре лесного хозяина и слушать всем сердцем и само это дерево, и весь лес, и небо над ним, и себя, и ее…
Как прихотлива и внезапна судьба! Вот уж не думал Михаил Ярославич, что давние полушутейные слова ростовского князя Дмитрия Борисовича окажутся вещими. Ан угадал хитрован! Пришлось-таки тверскому князю свадебную кашу напополам с Ростовом чинить. Как ни противился тому Михаил Ярославич, а вышло, слава Богу, не по его.
Покуда он в Сарае у Тохты гостевал, матушка обо всем и столковалась с ростовцем. Даже сама «на погляд» съездить не поленилась и осталась невестой вполне довольна. Осталось лишь Михаила подбить на свадьбу. Здесь-то и налетела коса на камень, да так, что аж заискрило. Первый раз Михаил воспротивился матушке. Он ни слышать, ни говорить не желал о ростовской княжне. И не потому, что была она ему не по нраву (он и не видел ее допрежь), а оттого лишь, что в тот самый год на старшей сестре княжны, Вассе, женился великий князь Андрей Александрович. Тогда без душевного омерзения Михаил это имя и слышать не мог, а тут выходило, что надо с проклятым ротником еще одной нитью родниться. В досадных спорах с матушкой до обид доходили… Теперь же и умом вообразить невозможно, как бы он жил без нее, лады светлой и синеокой, если бы не переупрямила его матушка!
Впрочем, коли Богу угодно сладить какое дело, то и сами препятствия тому делу лишь на пользу идут: упрямство и несговорчивость жениха заставили прижимистого Дмитрия Борисовича еще раскошелиться и присовокупить к и без того изрядному приданому все тот же городок Кашин и прилегающие к нему обширные окрестные земли. Так уж загорелось ему отдать любимую дочь именно за Михаила Ярославича. Что уж он там мыслил себе — не узнать, однако расчетливости и умения заглядывать наперед было у него не отнять. Одним словом, давний шутейный сговор у Кашина Кашином же и закончился. От возможности прирастить княжество ростовской землей Михаил Ярославич отказаться не смог.
И то еще ладно вышло, что матушка Ксения Юрьевна торопила, будто в воду глядела: свадебный ряд, по которому Кашин отходил к Твери, заключил с Дмитрием Борисовичем еще по весне, а свадьбу пришлось отложить до покровских морозов.
Уехав по спешному вызову хана Тохты в Сарай, живым ростовский князь домой не вернулся. Лишь тело его, опухшее и скоро протухшее по жаре (хоть и везли его обложенным льдом), доставили домашним бояре. Умер он вдруг, в одночасье, на возвратном пути из Орды. И схимы принять не успел. Разное про то говорили люди, но наверное никто не мог указать причины столь неожиданной смерти. Много есть ядов и тайных снадобий у монгольских волхвов. Во всяком случае, брат его Константин даже и видимо не слишком был огорчен его смертью…
Пришлось и еще подождать, покуда ростовский епископ Игнатий, справив все службы по покойному родителю, дозволил осиротевшей княжне отбыть в Тверь на венчание. Вопреки обычаю, сам забирать невесту Михаил в Ростов не пошел, отправил лишь бояр с богатыми подарками для родни.
Конечно, жив будь Дмитрий Борисович, Михаил бы не стал его обижать понапрасну, да и хлебосольный ростовец наверняка расстарался бы для младшенькой Аннушки, в которой он не чаял души, и настоял на том, чтобы править «веселье» по всей чести не менее чем в три дня — сначала на Ростове Великом под колокольный стозвон, а затем еще и на Твери. Но он был мертв. Константин же вовсе не нашел обиды в том, что не пришлось тратиться на свадьбу племянницы. Ему в ту пору вообще было не до обид: наконец-то единоправно сев на давно вожделенный ростовский стол, он спешил навластвоваться, а потому с легкой охотой сбыл с рук тверским боярам княжну, мешавшую своим унынием все еще не утихшей в нем радости по поводу безвременной кончины ее отца.
И теперь еще Михаил Ярославич с душевным стыдом вспоминал, с какой холодностью и даже заведомой неприязнью ожидал княжнин поезд.
Несмотря на то что в ту осень ему исполнилось двадцать два года, возраст, в каком редко князья оставались без супруги-подружницы, опыт общения с женщинами был у Михаила невелик. Можно даже сказать, что и не было у него вовсе такого опыта.
В загородной Сокольей деревне, куда наезжал он от времени до времени, ждала его послушная дворовая девушка Палаша, гревшая князю постель, однако, ничего, кроме жалости, а то и некоторой брезгливости, Михаил к ней не испытывал. Да и удовольствия дать она ему не могла по той причине, что уж больно неровно глядела на князя, и в утехах оставаясь пугливой и будто безразлично покорной. Да вот еще в Сарае однажды Тверитин хотел было услужить князю и развлечь его плотскими радостями в веселом доме, но того и вовсе не вышло. Блудные девки вызвали у Михаила такое отвращение, что бедный Тверитин неделю глаз не смел на князя поднять и сам зарекся к тем девкам ходить. Хотя потом-то нарушил, поди, зарок…
Так что Михаил ждал невесту и с досадой, и с опаской. Хоть и уверяла матушка в ее прелестях, все ему казалось, что Анна непременно будет похожа на редькоподобного и редкозубого покойного своего батюшку. Да еще как раз тогда пришел в Тверь писаный свиток речистого женоругательного причетника. Причетник тот — то ли монах, то ли боярский холоп именем Даниил — молил в том списке о милости Михайлова деда, князя Ярослава Всеволодовича. Неведомо от какой великой обиды и скорби, но главный гнев тот Данила обратил против женщин — источника и сосуда всяческого греха.
«Блуд из блуда для того, кто поимеет жену ради прибытка или же ради тестя богатого!.. Лучше уж вола видеть в дому своем. Лучше уж мне, — писал причетник, — трясцою болеть. Трясца потрясет, да отпустит, а зла жена и до смерти сушит…»
Острословием своим да злоязычием переяславский Данила мог и от любой жены отвратить, а не то что от той, какой сердце само заранее противилось: «Ни птица во птицах сыч; ни в зверях зверь еж; ни рыба в рыбах рак; ни скот в скотах коза; ни холоп в холопах, кто у холопа работает; ни муж в мужьях, кто жены слушает…»
И с перечесом свербящим он жен сравнивал, и других слов он для них гораздо много нашел. Так что, уверившись в писаных словах того причетника Даниила, несмотря на утешения матушки, Михаил ничего доброго для себя от той свадьбы не ждал.
А матушка еще и нарочно, будто игру затеяла, все сделала, чтобы Михаил до венца не увидел невесты, чтобы уж открылась она ему во всей прелести, лишь став женой. Зато и память о том, как увидел он Анну, вовеки, до самой смерти в сердце Михаила пребудет…
После того как владыка Симон соединил их руки над аналоем, Анна не упала к его ногам, как требовал того обычай и как делали то другие врачующиеся жены, но тихо, медленно опустилась перед ним на колени, склонила голову к самым его сапогам, обнажив шитый золотом подзатылень, из-под которого, заплетенные алыми лентами в две косы, вились долгие, светлые, как пшеничное поле, волосы. В том, как склонилась она перед ним, было столь же покорности, сколь и достоинства равной. Как требовал того обычай, Михаил на мгновение укрыл ее голову длинной полой кафтана, затем, склонившись, помог подняться и только тут посмотрел ей в глаза. Она их не опустила, а так же открыто глянула в лицо суженому ей князю, о котором слышала много, да знала мало. Опушенные темными густыми ресницами глаза ее в золотом полумраке храма сначала увиделись Михаилу совсем черными. Видно, от той глубины и густоты эмалевой сини, которая потом так поразила Михаила, что по утрам он бывал непокоен, покуда не погружался в синь княгининых глаз, словно в летнюю воду. В разлуке не груди и темные, жаркие, потайные воротца жены мучили в снах Михаила, а эти глаза, всегда умевшие быть такими, какими он хотел их увидеть. Равно они могли быть ликующими и печальными, но всегда оставались безмерно доверчивы, будто от жизни с князем Анна не ждала ничего, кроме счастья…
На храмовой паперти, полной празднично разодетых бояр, свадебных служек — свечников, постельничих, мовников, каравайников, трубников и накрачеев, — владыка Симон, приняв хлеб из рук княгини Ксении Юрьевны, разломил его на две равные части и подал Михаилу и Анне. В пронзительной тишине, когда вдруг стали слышны дальние и самые тихие звуки, под взглядами всей Твери ели они тот хлеб, сами становясь крохами того единого каравая…
А потом была ночь. В головах постели, уложенной на тридевяти снопах, горели свечи под образами. На другом поставце с караваями, глыбками сыра и перепечей горели иные свечи — венчальные. На поставце же стояло двенадцать сосудов с разными медами, ковш и чарка без ручки и без носка, единая для него и для нее. Еще на одном столе, изукрашенные серебряной чернью, стояли две мисы — одна для ее ночной кики, другая для его постельного колпака, в ногах еще один стол для снятой одежды, и надо всем — последний высокий столец, с блюдами, горевшими золотом от свечного огня, куда молодые, помолясь перед встречей, бережно опустили снятые друг с друга нательные кресты и мощевики.
Всю ночь, не давая округе спать, призывно, бешено ржали и рвали узду привязанные во дворе у подклети трехлетние ярые жеребцы, чуя манящих кобылиц, привязанных здесь же, лишь в некотором от них отдалении…
А потом была еще одна ночь, и еще, и многие, многие ночи.
И странно, но каждая ночь с ней не походила на предыдущую, и бывало, что целый нескончаемо долгий день он ждал того ночного, тихого часа, когда в высокой светлице ее терема они останутся наконец вдвоем. Все Михаилу в ней было мило: и то, как костяным гребнем перед зеркалом она разбирала на пряди густые, тяжелые волосы, и то, как пытливо говорила с ним обо всем, пытаясь понять его душу, и то, как смеялась, и то, как грустила, и то, как сердилась, и даже то, как по-детски, всегда смущаясь после утехи, едва касалась пола маленькими точеными ножками, будто летела над ним, спеша укрыться за парчовой опоной, где стояли у нее водолеи с травяными настоями да лохань серебряная для омовения…
Думая о жене, об одном молил Михаил: чтобы Господь сподобил ее понести, дал им дите, да о том, чтобы, покуда он жив, не иссякла бы для него щедрость неутолимых прелестных милостей Анны.
Пятый уж год жили они бок о бок, а Михаилу все ее не хватало, все было мало, и сейчас он вдруг с мучительной истомой желания подумал, как было бы славно подхватить ее на руки, усадить на коня и умчаться с ней от ловчих, бояр и окольничих в Закольский Стан, Аннушкино сельцо, подаренное ей Ксенией Юрьевной на «вскрыванье». А там приказать нанести в повалушку медов, сыру и овощей, да чтоб притворили ставенки и уж до следующего утра не будили.
От жарких мыслей Михаил Ярославич по одну сторону дуба даже утробно ухнул, на другой же стороне неохватного дерева раздался чуть слышный, подавленный и закушенный зубами лукавый смешок Анны Дмитриевны.
Заливистый лай выжлей, рассеянный по всему лесу и доселе блуждавший в дальней дали, наконец определился в один слаженный гон и потихоньку стал приближаться. Чертя по лесу среди дерев крюки и зигзаги, затрещали сороки, предупреждая всех об опасности. Отгоняя вольные мысли, Михаил Ярославич заставил сосредоточиться себя на охоте. И вовремя.
Первой на поляну выскочила молода лосиха. Мягкая коричневая шерстка на боках гладко лоснилась, а темная гривка на холке стояла дыбом. Выскочив на опушку, она замерла с поднятой передней ногой, с вытянутой вперед шеей, сторожко дергая мокрым розовым носом. От края до края опушки было не более тридцати саженей.
— Ну, бей! — чуть было не крикнул Михаил Ярославич Анне.
«Бей!» — звенело в нем натянутой тетивой одно хлесткое слово.
Однако и кричать было уже поздно: следом за лосихой на поляну вышел огромный лось с жирной тяжелой «серьгой» на могучей шее. При всяком движении царственной горбоносой головы «серьга» под горлом перекатывалась и колыхалась. Не медля, но и не торопясь лось двинулся как раз к тому дубу, за которым хоронились князь и княгиня. Лось приближался. Видны уже стали налитые кровью, загнанные глаза. Однако страха в них не было, одна решимость покончить с врагом, тем более враг оказался рядом. Михаил Ярославич знал, что зверь видит его так же хорошо, как он видит лося. Где-то посреди поляны лось опустил к земле широкие, как соха, раскидистые рога, громко и низко всхлипнул влажным, горячим ртом, то ли выпуская, то ли вдыхая воздух, и пошел на князя, легко перебирая ногами по земле и вскидывая задом с куцым хвостом.
Краем глаза Михаил Ярославич видел, что, по-прежнему замерев и высоко подняв морду, лосиха все еще стоит под ударом. Однако никто ни в нее, ни в лося не стрелял, дожидаясь по уговору первой стрелы княгини. Анна медлила.
— Бей же! — не выдержав, шепотом выдохнул Михаил Ярославич.
И княгиня ударила. Но не в лосиху, а в лося. Не нанеся ему вреда, стрела застряла в складчатой жирной «серьге». Будто изумившись от боли, лось поднял от земли голову и с трубным ревом кинулся к князю, готовый затоптать врага жесткими, раздвоенными копытами.
Михаил Ярославич едва успел отбросить в сторону уже бесполезный лук, поднять копье и со всей силы метнуть его навстречу сохатому. Хоть и пущенное сильной рукой, копье, ободрав острием шкуру на твердой лобной кости, не остановило лося. В следующий миг князя должно было пропороть рогами, растоптать копытами, смять, раздавить громадной тушей, но здесь изо всех захоронов — дальних и ближних — в лося полетели стрелы и копья, пущенные окольничими. Лось рухнул, не добежав двух шагов до князя. Из нутра, хрипя, выталкивался остатний воздух, пеной вскипая на обвислых черных губах.
Впрочем, ни дивиться, ни радоваться спасению времени не было — согнанные псами и загонщиками со всех концов леса, на поляну посыпались звери. Мелких прыгучих косуль били стрелами влет, лосей кололи копьями, зайцев пропускали не трогая, напозади поляны их ожидали тенета; тявкая, скаля мелкие острые зубы, метались пожаром лисицы. Бойцы едва успевали вертеться, встречая новую и новую дичь. Выжли пригнали всех, кто встретился им на пути и не сумел уйти.
Князь хоть душу отвел, повалив матерого секача. Кабан шел на него на длинных крепких ногах, роя клыкастой мордой землю, взбрасывая вверх и в стороны павшие листья. Михаил Ярославич с такой силой ударил кабана под лопатку, что смоляное древко копья надломилось. Впрочем, уже после того, как железо проникло до сердца.
Скоро к поляне стеклись и выжли. Их впавшие враз бока бешено ходили от бега. Собаки уже не лаяли, а радостно, визгливо взбрехивали, не в силах сдержать бежавшую с языков слюну. За ними пришли и жаркие, возбужденные погоней и собственными криками загонщики. Им, оказывается, нынче тоже досталось…
Псы подняли медведицу с двумя подлетками. Медведи задрали с десяток особенно рьяных и охочих собак, а потом, как подоспели загонщики, медведица пошла на людей, а за ней поднялись и малые. Покуда их уложили! Ловчий Максим Черницын радостно лыбился, показывая всем и каждому, где подрал его медведицын коготь. Кожух на его спине разошелся от зада до шеи, словно располосованный засапожником. Белая нижняя рубаха насквозь промокла от крови. Рана была неглубокой, однако кровоточивой. И хоть Черницын и лыбился, но был уже сильно бледен.
А на поляне пошли в ход ножи: отворяли кровь из жил, снимали шкуры да кожи, освежеванные туши укладывали на расстеленную по всей поляне рогожу.
Псы, осев долгим кругом и вывалив сизые, дымные языки, жадно скулили, глядя на парную, душистую требуху.
— Ты пошто лосиху-то не стрелила? — спросил Михаил Ярославич Анну довольно строго.
Он осерчал на жену. Лов хоть и оказался вполне удачным, однако шел он как-то сам по себе — не по князевой воле, а по одной случайности, на которую в охоте полагаться никак нельзя. Ныне она к тебе милостива, а завтра, глядишь, и обманет. А потом, коли уж взялась не за свое бабье дело, так веди его по чести, не срамись перед холопами и мужу сраму не делай. Тем более что не нюня какая и лук в руках вполне привычна держать…
Еще на давней, первой охоте, в которую она упросилась с ним по начальному году, зверя княгиня била столь метко и твердо, что всех вокруг, а не одного только князя, привела в изумление. А уж потом-то и вовсе освоилась и охоту почитала наравне с князем первой забавой.
Оказывается, батюшка, покойный Дмитрий Борисович, с двенадцати лет начал брать с собой на ловы свою любимицу Аннушку и так приохотил ее к луку и верховой езде, словно она ему была не дочкой, а сыном. Так что в охоте скидок себе на девичество Анна Дмитриевна не делала и от мужа их не ждала.
— Чего не отвечаешь-то? — снова спросил Михаил Ярославич, но уже не столь строго, сколь насмешливо. — Али стрелу потеряла?
Анна Дмитриевна молчала, отвернувшись. Впрочем, ее нежное, не умевшее скрывать чувств лицо горело таким ярым, стыдливым румянцем, что и глядеть на него было жарко. И глаз она на князя не поднимала, хотя знала, что стоит взглянуть ей на мужа так, как она одна и умела глядеть на него, хмурь его враз разбежится и он вместе с ней возрадуется тому, что она пожалела лосиху. А лосиха-то эта глупая здесь совсем ни при чем, а дело все в том, что ныне, стоя в том захороне у огромного дуба, она явственно вдруг услышала то, о чем предполагала и догадывалась уже давно, но никому еще про то не сказывала: наконец-то она понесла! Тело ее принадлежало теперь не только ей или князю, но тому еще, кто нарождался в ней и уже требовал внимания и ласки. Верные приметы, о которых толковали ей сенные девушки и сама княгиня-матушка Ксения Юрьевна, конечно, были верны и давно уже, второй, чай, месяц, обнадеживали ее, но только ныне не по одним приметам, а самим сердцем она поняла, что свершилось в ней то светлое таинство, что дает начало человеческой жизни.
И как раз тогда, когда она себя слушала, ликовала безмерно и думала про то, как сообщит о том Михаилу, на поляну и выскочила лосиха. Вроде и нет ничего проще: поймать на стрелу цель и отпустить тетиву. На то и создал Бог зверя, чтобы человеку было чем насытить себя и чем прикрыть свое тело. Десятки раз Анна била стрелой и тех же лосей, и косуль, и росомах, и бобров, и лесных свиней, и не было в ней к ним жалости, как не может быть жалости у рыбаря к рыбе, что пришла в его невод. А тут дрогнула вдруг рука, и вместо того чтобы верно ударить, Анна просто залюбовалась той молодой лосихой. Лосиха еще никогда не телилась, была стройна, тонка и… нежна. Анна будто ощутила ту звериную нежность. Увидела Анна и то, как была желанна лосиха тому сильному лосю, что вышел следом за ней на поляну. Верно, люди потревожили их для смерти в самый ярый любовный миг.
Княгиня будто от холода передернула плечами под узкой, обжимной беличьей телогреей.
— Что ж молчишь, али я тебе в чем повинен? — пытливо спросил Михаил Ярославич, стараясь заглянуть ей в глаза.
Любый муж, которому она привыкла доверяться во всем, стоял рядом, ждал ее слов, но отчего-то сейчас признаться ему в великой радости она не могла.
— Что ты, Михаил Ярославич, разве можешь ты обидеть меня? — Анна Дмитриевна подняла на князя синь глаз, и мягкие ее, плавные губы, открывая полосу жемчужных влажных зубов, тронулись в виноватой, смущенной улыбке. — Сама не пойму, с чего это на меня жаль напала…
— Эх ты, нюня-Анюня! — удивленно и ласково проговорил Михаил Ярославич. — То ж зверь, чего его жалеть-то?!
— Так ить лось-то, поди, ее и покрыть не успел, — пожалела о том княгиня, сразу зардевшись и опустив глаза.
— Кого? — переспросил Михаил.
— Лосиху, — пояснила княгиня. — А она-то, я чаю, ждала…
Только теперь догадавшись, о чем говорила Анна, Михаил расхохотался и, не смущаясь чужих взглядов, прижал ее голову к своему плечу.
— Ты-то почем про то знаешь? — весело спросил он.
— Да уж знаю… — тихо отозвалась она, пытаясь освободиться из его рук. Но Михаил Ярославич не отпускал.
Круглая шапочка-самшура, поверху накрытая нарядным платком, твердым донышком смяла бороду и уперлась ему в подбородок. И опять, будто и вовсе не было меж ними многих и многих ночей, он почувствовал к ней влечение. Да такое, что не стал ему и противиться.
— А что, Аннушка, не уехать нам на Стан? — тихо, по-особенному промолвил князь.
— Без бояр? — будто удивилась, жарко дыша ему в грудь, княгиня.
— Без бояр. Поди, они без нас не заблудятся. Поедем!
— Поедем! — повторным эхом выдохнула Анна Дмитриевна и засмеялась…
Пир, начавшийся ввечеру в княжьем доме сельца Константиновского, близ Закольского Стана, длился весь следующий день и еще один. Мед не горчил, и здравицы не смолкали. Пили здоровье князя, пили здоровье княгинюшки, пили здоровье бояр и снова пили за князя. И никто не ведал, отчего это празднично во все три дня звенели колокола на церкви святой преподобной мученицы Анастасии Римлянинки, в которой тутошний поп отец Тихон служил благодарственные молебны заступнице Божией Матери, Богу Отцу, Богу Духу и Сыну за милость, данную ими плодоносному лону.
Хотя, конечно, от взглядов хитромудрых бояр не укрылась та больно уж явная ласка, с какой Михаил Ярославич глядел на жену. Так-то известно когда глядят… Да и княгиня, как смутилась перед лосихой той на охоте, обратно в сельцо уж не верхом полетела, а возок приказала себе подать.
«Вот и ладно! — рядили бояре промеж собой после. — Чем на мущинской охоте забаву маять, лучше уж деток родить. Пора уж. Да и князю на сердце покой и радость…»