Глава восьмая. Битва
— Словно бы новый лес вырос там, куда ускакали потрепанные лучниками татары: длинная, так что и глазом ее враз не охватишь, черная волна катилась на Сить. Сколько же их? Тумен? Два? Три?
— Никак не меньше двадцати тысяч, — проронил Якум так, словно не в первый раз довелось ему видеть такое число конников, собранных в один строй.
Спокойствие его никого не обмануло. Ворохнулись в своих укрытиях лучники, закачались над головами копейщиков хищно поблескивающие на солнце отточенные железные наконечники, заколыхались стяги. Юрию Всеволодовичу показалось, что пешее воинство его готово дрогнуть и пуститься в бега.
— Ты скажи, валом валят! — дрожащим голосом пожаловался Губорван.
— Ниче… Они не знают про наши засеки, — сказал мраморщик.
— Да, да, засеки! — воскликнул обрадованно Губорван, и слово это спасительное покатилось по рядам.
Засеками, на которые ратники так надеялись, были скрытые под снегом бревна, елки, пни с сухими корнями, наваленные в беспорядке и непроходимые для конницы. Тянулись засеки не сплошной полосой, но прерывались там, где были болотистые подлески, по которым пройти можно лишь потайными тропками, а ступи рядом — уйдешь по уши в болотную пучину, не замерзающую и в январе.
— Счас, счас!
— Гляди, гляди, подходят…
Цепь всадников, не снижая скачи, вдруг разорвалась в нескольких местах. Наиболее ярые кони выскочили далеко вперед, и ни один всадник не упал, ни одна лошадь не споткнулась. Ликование защитников сменилось унынием и недоумением.
— Как же это?
— Неужели загодя проведали?
— Пусть проведали, но как по трясине-то проскочили?
— Заколодело, знать… Морозы-то стояли куда как хваткие.
— А они все пронюхали.
— Все они знают! И кто им сказал?
Юрий Всеволодович проскакал верхом вдоль рядов лучников, придержал коня возле своего багрового стяга с ликом Спасителя, крикнул срывающимся на морозе голосом:
— Маячьте!
Вестовщики, поднявшись во весь рост, стали передавать по цепи условные знаки движениями рук над головой.
Сразу же затрубили полковые карнаи, и звериный рык воинских труб покатился вправо и влево от великокняжеской ставки.
Услышали его, как видно, и татары. Их несокрушимый строй будто на стену наткнулся. Упал с седла один всадник, второй, третий…
В стане русских опять поднялось ликование:
— Не терпят нашей мусики!
— Шибче дудите, нетрог их, сыпятся!
А татарские всадники, и впрямь, сыпались на снег. Кони, хромая и припадая, разворачивались боком. Иные ложились. Шедшие следом спотыкались о них. Образовалась свалка.
— Что это с ними происходит? — недоумевал Юрий Всеволодович.
Другие военачальники тоже не понимали, в чем дело.
Первым сообразил Якум:
— Княже, да это же наши шипы — невидимки там… Ты же сам велел их выковать. А татары, похоже, не все знают — напоролись на них, вот и сыпятся.
Юрий Всеволодович тоже вспомнил, что в самом начале стояния на Сити, еще по малоснежью наказывал насыпать по берегу реки этих смертельных для лошадей трехконечных шипов, которые, как их ни брось, все одним острием обращены кверху. Насыпали, да не везде. Теперь запоздало сетовали:
— Эх, надо было весь берег усеять!
Татары потеряли не меньше двух сотен коней. Ряды их снова сомкнулись и продолжали по-прежнему катиться вперед с устрашающим гулом и топотом.
Но еще одна неожиданность подстерегала их.
Сить закована была в прочную ледяную броню. Но не случайно река получила такое название: издревле на Руси ситью называли и камыш, и тростник, и осоку, а там, где росли они, особенно в заливах на мелководье, лед рыхлый, непрочный. Каждый малец в здешних местах знает, что выходить на лед надо подальше от камыша.
А татары, и верно, не все знали.
Опять падения лошадей, раздосадованные крики, всхрапывание и ржанье, — видно, кони ноги поломали. Еще несколько десятков всадников выпало из строя. Опять детское ликование в стане русских.
Татары грозили им маленькими темными кулаками, собирали слетевшие шапки, прирезывали дергающихся лошадей, стаскивали с них седла и колчаны, еще полные стрел.
Но на этом случайные удачи для русских закончились. Татары сбились было на рысь, но, перестроившись, снова пошли во весь опор.
На скаку они выпустили несметное число стрел, от которых, казалось, и солнце померкло. Они мчались с ревом, подняв над головами мечи, мчались, презирая страх и чужую силу.
Юрий Всеволодович от своей ставки видел, что в то время, как головные сотни всадников достигли реки, замыкающие тысячи шли еще где-то там, за небоземом, и несть им преград!
У него не было строго продуманного замысла встречного боя. Да его и не могло быть без ясного знания соотношения сил. А те сведения, которыми он располагал, заставляли решительно отказаться от намерения вести единоборство в открытом поле.
Имея за плечами богатый и разнообразный ратный опыт, Юрий Всеволодович сейчас чувствовал себя так, как перед первым в своей жизни боевым походом — все внове, много непонятного, пугающего, непредсказуемого.
Еще со времен князя Святослава Киевского, сына Игоря и Ольги, до основания разорившего хазарское гнездовье триста лет назад, русские привыкли начинать войну, предупреждая противника: «Иду на вы!» После этого враждующие полки сходились в условленном месте в условленное время.
Татары же не только никого не предупредили, но лазутчика заслали Бий-Кема, чтоб он наврал и нагородил с три короба, дабы русских в заблуждение ввести и бдительность их усыпить.
Всякая схватка — со своими ли, с датчанами или немцами, с половцами или мордвой — начиналась обыкновенно с единоборства двух богатырей, после чего уж вступали в бой главные силы, которые бывали примерно равны.
Татары с равными себе в драку ни в коем случае не ввязывались, им нужно хотя бы двойное превосходство, а теперь стало ясно, что пришло их на Сить даже больше, чем можно было ожидать в этой непролазной глухомани.
Путь отступления через просеку к погостам перекрыт, за спиной дремучий лес, сквозь который коннице не пройти. Попытаться прорваться сквозь татарскую конницу к Волге — тоже верная гибель.
Оставалось только одно: вытянуться во всю длину укреплений и стоять спиной друг к другу, чтобы вести круговую оборону. А это как раз и претило больше всего: и сам Юрий Всеволодович, и соратники его привыкли вести только наступательную войну.
Также смущало и беспокоило уверение Глеба Рязанского, что татары не любят, когда противник собирает все силы вместе, стараются раздробить их на несколько частей, а потом порознь уничтожить. Теперь Юрий Всеволодович понял, что это правда, но оказалось, поздно: все воинство уже растянулось вдоль Сити от истока до устья. А надо бы ставить заслоны по глубине — один за другим в лесу и на болотах. Такое расположение было бы устойчивее и обладало бы большей ударной силой.
Великий князь досадовал на себя, но теперь приходилось надеяться лишь на то, что пехота должна приковать татар к местам, им неизвестным и невыгодным, а верхоконные дружины попытаются нанести разящие удары из засады.
Полагая, что татарские военачальники захотят взять в плен или уничтожить прежде всего его самого, Юрий Всеволодович надежно укрепил свою ставку, считая, что тут татарские всадники завязнут в рукопашной сшибке с пешцами, после чего конные полки Жирослава Михайловича будут бить их по левому крылу, а с правой стороны, обходя перелески и дубравы, незаметно подкрадутся дружины Василька и его братьев.
Казавшимся безупречными расчетам не суждено было сбыться. Татарская конница шла сплошной лавой по всей линии обороны.
Это было невиданно огромное воинство!
Главное же, у татар все было обдумано и испробовано заранее, а русским пришлось поступать наобум.
Первые сотни татар схлестнулись с укрывшимися за высокими щитами лучниками и копейщиками.
Голова неприятельского войска сразу же перестала продвигаться вперед, увязнув в рукопашной.
Сить в этом месте делала резкий изгиб. Не сумев прорваться через защиту, татарские всадники разделились надвое и стали охватывать излучину реки.
Левое их крыло накрыло то место, где находилась ставка великого князя.
Вот здесь-то как раз и были самые надежные укрепления.
Крыло переломилось. Всадники пошли вразброд.
Юрий Всеволодович дал знак стоявшей в засаде дружине, которая могла теперь воспользоваться временным превосходством в силе и окончательно расчленить крыло.
Рубка закипела с еще большим ожесточением.
Татары не ждали столь решительного нападения, прижались к сосновому бору, пытаясь остановить русских стрелами.
Дружинники на своих неутомленных конях, действуя кто мечом, кто копьем, уничтожили весь обособившийся отряд противника поголовно.
Справа же, за горбом водораздела, татары вклинились беспрепятственно.
Где же там Жирослав? Отчего медлит?
Тут примчался верхоконный гонец:
— Татаре по Мологе идут!
— Много их?
— Ой, князь! Словом не сказать! Главный воевода подмоги просит.
Поверить было невозможно, что враг такой же лавой, как здесь, смог обрушиться и на полки Жирослава Михайловича. Ведь раз идут по Мологе и требуется подмога, значит, не выдержал удара главный воевода? И значит, татары могут зайти теперь уже и с тыла?
А от Василька и гонца нет…
Погосты пылали с прежней силой. Только языки огня в черных сгустках дыма при свете солнца сделались не столь ярки, даже белесы.
Татар, похоже, вовсе не смутило неожиданное поражение в скоротечной рукопашной схватке. Словно не замечая понесенных потерь, оставляя раненых мучиться в предсмертных корчах, они обходили горб водораздела. Стало очевидно, что они хотят взять в кольцо ставку великого князя, чей алый стяг помогал им не уклониться в сторону в непривычном для них лесу.
Пешие лучники и копейщики, сохраняя боевой порядок, спокойно ждали врага — непрерывная цепь красных щитов и частокол взятых вверх железных копий.
Татары словно почувствовали, сколь неприступен отвердевший строй перед ними, перешли на рысь. Наверное, и им было страшно, потому что они, как споткнулись — с рыси перешли на уторопленный шаг, а потом и вовсе остановились, будто в раздумье. Ждали, не выскочат ли к ним конные дружинники, с которыми рубиться привычнее, не то что с зарывшимися в снег и закрывшимися длинными щитами отчаянными пешцами.
Юрий Всеволодович наблюдал за происходящим, сидя верхом на Ветре и в окружении трех мечников.
Одна стрела просвистела над его головой. Вторая обожгла ухо и за спиной вонзилась в ствол сосны, дрожа с тонким позвоном. От этого позвона засосало в животе, зноб прошелся по телу, вздыбил на затылке волосы.
Вот оно!
После краткого колебания татары под гул медных труб и удары бубнов снова двинулись вперед, выставив перед собой пики.
Русские ряды тоже шевельнулись. Но никто не побежал. Наоборот, многие смельчаки поднялись с луками и щитами.
Якум, вернувшийся с дружинниками после первой рукопашной рубки, соскочил с лошади, голосом и движениями рук заставил ее повалиться боком на снег. Послушная и обученная лошадь лежала, будто уснувшая.
Укрывшись за ней, Якум расчехлил лук, опробовал зазвеневшую тетиву.
Якум наложил и выпустил первую стрелу.
Она вспорола морозный воздух и канула где-то в строю татар.
После этого стрелы Якума полетели одна за другой. Три всадника почти одновременно опрокинулись навзничь. Двое рухнули в снег. Один зацепился за стремя, и обезумевшая лошадь поволокла его по серому льду Сити.
Не все еще воины успели колчаны расчехлить по примеру Якума, а он уже расстрелял все свои двадцать четыре стрелы до единой, после чего сбросил с себя тулупчик, оставшись в одной нательной кольчуге, голосом поднял лошадь и подвел ее к великокняжескому стягу.
— Княже, твой длинный меч хорош, но тяжел для долгой рати. Возьми мой. — Якум с хрустом выдернул из ножен свой знаменитый харалужный меч, отобранный когда-то у половецкого хана, протянул Юрию Всеволодовичу. — А твой давай мне, поменяемся на счастье и удачу.
Подняв над головой княжеский, с рукоятью на полторы руки меч, Якум ринулся прямо в гущу врагов, будто решил, что уж достаточно ему самому жить и теперь остается одно — забрать как можно больше татарских жизней.
— Постой! — пытался остановить его Юрий Всеволодович.
Но Якум не слышал или не хотел слышать. Он врубился в чужие ряды, бросил поводья, взял меч сразу двумя руками и принялся размахивать им без останову и роздыху, не разбирая, где кони, где люди.
Много врагов порубил он. Никто не смог одолеть его в рукопашной. Но тучи стрел накрыли Якума. Иные застревали в мелких кольцах его кольчуги. Иные же были смертельны. Каждая из множества была смертельна.
Он упал на укрытый снегом защитный вал. Кровь струями стекала по кольчуге на длинную, до колен рубаху с вышивкой по подолу — последней памятью о жене, умерщвленной вместе с детьми во Владимире. Якум еще пытался подняться, но лишь царапал пальцами жесткий, не тающий в руке снег.
Своим порывом Якум увлек находившихся в некоем оцепенении всадников. Каждый ощутил в своей душе не только отвагу и решимость, но неодолимую ярость, которая заставляет человека драться до конца, не помышляя о смерти, даже не испытывая боли от ран, ударов и ссадин.
Навострив луки, пешцы выпятили убийственный вихрь стрел. Они вырвали из седел сотни всадников. Задние скакали через упавших, втаптывали в снег мертвых и раненых.
Новый град стрел из-за красных щитов хлестанул татар, продолжавших рваться вперед с остервенением самоубийц. Неся огромные потери, со стонами и вскриками, они все-таки доскакали до передней линии обороны, смяли лучников, однако застряли в частоколе копий.
Но и ряд копейщиков они прорвали, грудя лошадей и тела.
Дальше на их пути встали сицкари с топорами, насаженными на длинные древки.
Смяли, порубили и сицкарей тоже.
Юрий Всеволодович повернулся к дружине, одним взглядом схватил бледные, напряженные лица.
— За мной! — Он поднял меч и сжал стременами бока Ветра. Тот рванулся вскачь.
— Впере-ед! — раздался рев дружинников.
Тысяча всадников-владимирцев по зову великого князя устремилась на татар воющей разъяренной лавой.
Набирая разгон, ощетинившись копьями, ударили по неоправившимся после боя с пешцами всадникам. Их строй колыхнулся изломанной волной, изготавливаясь для встречного боя. Выхватив луки, они очернили небо тучами стрел, но сделали это лишь для острастки, урона дружинникам не нанесли.
Сошлись ближе — и стрелы стеганули уже с убойной силой. Они отскакивали от щитов и броней, впивались в конские шеи, в лица воинов, поражали насмерть. Едва ли не каждый второй дружинник вывалился из седла или грохнулся вместе с лошадью.
Наконец сошлись грудь в грудь…
В тугом водовороте смерти, в лязге мечей, ржании лошадей, криках боли и ненависти не понять было, где свои, где чужие.
Свалка кипела, пузырилась кровью, отнимала дыхание смрадом испражнений, которые не могли удержать умирающие и по которым скользили кони.
Прямо перед Юрием Всеволодовичем возник татарин на горбоносой лошади, приготовился к встрече с великим князем русским. Сам поджарый, сухой, на голове лисья шапка с хвостами и когтистыми лапами, а в ухе серьга.
Как завороженный, Юрий Всеволодович смотрел из-под кольчатой прильбицы шлема на эту серьгу: Бий-Кем говорил, что татары украшений не носят, так нешто это русский или половец? Вздорная мысль лишь миг один его занимала, но едва не стоила ему жизни.
Татарин первый успел нанести удар, но, к счастью, он пришелся по шелому вскользь.
Кто-то из ближних мечников ткнул татарина под ребра, и тот свалился под брюхо своей лошади.
Высверки мечей, звериные хрипы — омут битвы разрастался, ширился, все глубже затягивая в себя Юрия Всеволодовича: спутанные конские гривы, налитые кровью агатовые глаза лошадей, всхрапывающие красные ноздри, — все металось перед ним, как в бредовом сне. Плоские, словно без глаз и носов лица, разверстые вонючие рты, едкий запах пота, лязги железа о железо — все смешалось в адском зловещем вареве.
Взмах кривого меча перед лицом — увернулся!
Посунуто прямо к груди копье — успел заслониться щитом!
Сам взмахнул прикладистым харалужным мечом Якума — узкие глаза врага сразу округлились от страха ли, от злобы ли…
Хруст!.. Это он проткнул татарина, но сам налетел на железный крюк, которым его выдернули из седла.
Юрий Всеволодович тяжело обрушился вниз. Даже молодая березка переломилась от удара его тела. Он успел уклониться от копыт. Не выпуская из рук ременного повода, поднялся и вскочил снова в седло.
Рядом увидел Луготу, понял, кому обязан жизнью. Кивнул ему благодарно, но Лугота не увидел. Его уже отнесло далеко.
И снова треск ломающихся копий, скрежет железа, крики ярости и отчаяния, предсмертные стоны и визг лошадей, получивших ранения в горло.
Неожиданно к этим звукам добавились новые: рокот бубнов, завывание дудок, басовитый рев труб — это татарские военачальники решили подбодрить своих всадников. Однако такая затея не помогла им.
Верно выбранный и хорошо выполненный порядок ввода в бой ратников, когда пешие лучники и копейщики значительно обескровили вражескую конницу, ратное умение и отвага владимирских дружинников, вступивших в битву из засады в самый выгодный миг, в конце концов увенчались победой.
Татары бились умело, ни один не побежал с поля боя, ни один не попросил пощады — все полегли в излучине Сити.
Среди мертвых тел и полуживых людей свои и чужие раненые истекали кровью, ошеломленные, иные без рук, иные с перебитыми ногами, ползали по красному снегу, стоная, пытаясь остановить кровотечение. Слышались мольбы, взывания о помощи, проклятья на разных языках.
— Брат, неужто мы их одолели? — радостно и растерянно повторял Святослав.
Глеб Рязанский, которому перед боем так и не дали оружия, сейчас разжился сразу тремя мечами и со знанием дела выбирал из них тот, который побывал в сече и не затупел, остался без зазубрин и щербин.
Юрий Всеволодович велел трубить сбор дружины возле ставки, где неколебимо стоял его стяг.
Вести коней к ставке надо было через тот безлесый берег, на котором только что шла сеча. В горячке битвы не замечали мертвых и раненых, однако сейчас идти по залитому кровью и устланному трупами и корчащимися в последних муках берегу было жутко — слишком явна и страшна смерть, даже и кони отворачивали морды.
Солнце только-только поднялось над елями, все еще клубился дым пожарища над погостами, а уж половина владимирской тысячи полегла. Потери среди пешцов были и того больше.
От Василька по-прежнему не было вестей, а по отдаленному гулу можно было понять, что идет в Шеренском лесу яростная схватка.
Юрий Всеволодович решил идти на помощь своим сыновцам, повел свою тысячу, вернее, то, что осталось от нее, под прикрытием тянувшегося вдоль Сити соснового бора. Шли на рысях, стараясь не шуметь.
— Стойте! Погодите! — послышался позади крик.
Всадник с копьем и в доспехах с трудом одолел небольшой подъем. Видно было, что конь его обезножел, запалился так, что вряд ли и выживет.
— Главный воевода подмоги просит!
— Что так? — остановился Юрий Всеволодович. — Я ведь уже посылал ему подкрепление, да у него и своих пять тысяч.
— Теперь и полтысячи нет, а татар — глазом не окинешь, страсть как много.
— Первый вестоноша от Жирослава сказывал, что татары по Мологе шли.
— Шли. Но мы их удерживали, покуда не пришло еще два тумена с главным своим ханом.
— С Батыем?
— Нет. Но тоже на буки начинается…
— Бурундай?
— Во-во, он самый. Через толмача выспрашивал, где великий князь. А мы не сказывали.
— Где же сам Жирослав?
— Тута. Вон, за мной следом идет.
— Ранен?
— В плечо. С ним и остатки ратников.
— Бурундай следом?
— Нет. Мы их обманули. Пошли сперва по льду, а потом нырнули в лес и напрямик к тебе.
Юрий Всеволодович велел трубить сбор успевшим ускакать вперед дружинникам и приказал:
— Копья назад!
Дружинники выученно и споро с дробным перестуком развернули коней.
Все рассуждения о наиболее выгодном расположении полков и возможных перестановках их применительно к складывающимся условиям боя оказались ненужными. Не раз на военных советах прикидывали: татары на силу не пойдут, не станут лезть на укрепления. Ан нет, изменили они своему обыкновению — пошли всей силой. Теперь понятно, почему решились: хорошо выведали, что русское воинство меньше раз в десять, такое превосходство они и использовали.
Юрию Всеволодовичу ясно стало, что теперь, какой ты ни будь стратег, ничего уж не придумаешь, осталось только одно-единственное решение: просто драться, и если не победить, то хотя бы подороже продать свою жизнь.
С решимостью отчаяния врезался Юрий Всеволодович в кучу всадников.
Сильный и выученный конь Ветер подчинялся легкому движению повода, который Юрий Всеволодович держал в левой руке, а правой орудовал мечом. Сам ли Ветер так решил или всадник непроизвольно послал резко влево, но оказался Юрий Всеволодович на миг в стороне от схватки и увидел, что перед ним уж не кучка врагов, а непробиваемая стена. Но словно бы он и выпал на время из рубки, которая складывалась теперь из многих разрозненных поединков.
Лугота, гибкий и увертливый, умудрялся и от стрел уклоняться, и в единоборства храбро вступать. Судьба благоволила ему, знать, невеста его поповна Ульяница крепко молилась за него. Но все же и молод излиха был он, уверовал в свою звезду, ничего, кроме удачи, не ждал, однако же наступил предел его счастливого везения.
Соскакивая с павшего под ним коня, Лугота зацепился за сучок дерева распахнутой полой длинного кожуха и неловко завалился на бок, прямо на свой вставший острием вверх меч. Повернулся, встал на четвереньках — кровь выбилась ключом, плеснула в ствол березы так, что брызги брусьяные отлетели на лицо Луготы. Он попытался подняться на ноги, но не удержался и снова опустился на снег. Удивился своей слабости, не поверил в нее и еще раз поднялся, зажимая рукой рану. Вдруг сразу обессилел, упал плашмя на залитый кровью и ископыченный снег.
— Все? — выдохнул омертвевшими губами.
— А чтобочка скажу, Лугота? — прошептала Ульяница, приникая к нему лицом.
— Грибков хочу! — прошептал он уже с остановившимися глазами.
Епископ Кирилл, безбоязненно и невредимо находившийся в самой гуще битвы, наклонился над ним и, закрывая ему веки, прошептал, крестя:
— Да будет женитва твоя светла. Радуйся, чадо, пути незаблудному.
И под Губорваном пала лошадь. Спешившись, он начал пятиться назад от наседавшего прямо на него всадника. Успел выпустить стрелу, которая угодила коню в горло. Тот с разбегу грохнулся грудью на снег, перевернулся, взлягивая ногами, затем увалился на бок в смертельных судорогах. Но всадник вовремя соскочил и, как будто ничего не произошло, пешком продолжал погоню за Губорваном.
Продолжая пятиться, Губорван не отводил глаз от врага, от его тускло блестевшего кривого меча. Нога скользнула на твердом снежном намете, Губорван от неожиданности не удержался и упал, сгребая руками снег, и тут обнаружил, что это не сугроб, а заметенный ствол упавшего дерева.
Татарин думал воспользоваться положением, поднял меч над головой, но и сам тоже соскользнул на покрытом изморозью стволе, его удар пришелся мимо ускользавшего Губорвана, а меч глубоко увяз в древесине. Татарин тщился поскорее выдернуть его, но тут Губорван, зажмурив глаза, опустил свой насаженный на длинной рукоятке топор на шлем врага.
Удар его с треском расколол металлический налобник и раскроил надвое лицо поверженного татарина. Ужасаясь произошедшему и словно замерев от изумления, Губорван наклонился над мертвым врагом, и это было его роковой ошибкой.
Внезапно налетевший сзади верхоконный татарин на всем скаку отсек Губорвану одним взмахом меча голову, она гулко ударилась о ствол дерева и, оставляя за собой алую дорожку, покатилась по снежному насту.
Все русские воины дорого продавали свои жизни. Падали, истекая кровью, но не сдавались — никто не помышлял о бегстве, никто не молил о пощаде.
Все больше становилось пеших воинов и с той и с другой стороны. Раненые и потерявшие лошадей становились спиной к дереву и отчаянно отбивались копьем или мечом. Иные сорвиголовы в отчаянии кидались с голыми руками на врага, даже и конного, стаскивали его за ноги. А иные и вовсе в припадке безумия или от нестерпимой боли кидались прямо под копыта вражеских коней. И — гибли, гибли…
Истошные крики, вопли, хохот и визг.
Один тяжелораненый встал на колени и кричал, указывая на свою грудь:
— Бей его! Коли мечом!
И другой крик ратника с отрубленными руками:
— Братцы, помогите!
И такой еще вопль отчаяния:
— Прикончите меня, спасу нет терпеть!
Татары одолевали. Кололи, топтали обессилевших и неспособных сопротивляться, резали, добивали топорами. Снег промок от человечьей и конской крови…
Зловоние воздушно стало в месте том непереносимо.
За стволом березы, рослой, с заскорузлой корой, покрытой морщинами и бородавками, хоронился один спешившийся татарин.
Заметив на себе взгляд Юрия Всеволодовича, он воткнул меч в снег и достал лук. Посмотрел на русского князя раздумчиво, словно хотел спросить, стрелять ему или нет.
Ухмыльнулся. Неторопливо, словно бы с ленцой вложил стрелу бороздкой на тетиву, просунул лук в развилинy сросшихся берез. Натянул тетиву в полную силу, но не отпустил, все продолжал немо смеяться.
Деловитое спокойствие врага, а особенно издевательская ухмылка подействовали на Юрия Всеволодовича обезоруживающе, он ощутил в груди страх и острое желание спастись.
Стрела прошла насквозь левую руку, но он не почувствовал боли, лишь удивился, когда увидел черно-белое оперение стрелы, отметил в уме некстати, что это, должно быть, перо из крыла степного орла.
Татарин между тем все так же неторопливо напруживал вторую стрелу и уже выцеливал Юрия Всеволодовича в лицо, наверное, прямо в глаз, как они любят. Но выстрелить не успел, его остановил гортанный крик:
— Джебе! Ек! Ек!
Татарин поспешно опустил лук.
— Яша сын! — кричал скакавший во главе небольшого отряда какой-то знатный татарин, должно быть темник. Два его нукера несли перед собой укрюки — длинные тонкие шесты с петлей от аркана на конце.
— Яша сын! Урус коназ!
Как они прознали в нем князя? Должно быть, по оплечью. Юрий Всеволодович еще утром подумывал снять ожерелье — круглый ворот, обшитый золотом и драгоценным металлом, да не сделал этого в горячее сборов.
— Яша сын! Урус коназ! — продолжал кричать визгливым и как бы испуганным голосом темник.
Юрий Всеволодович понял, что они вознамерились взять его непременно живым. От этой догадки сразу исчез страх, родилась твердая уверенность, что уж живым-то он им ни за что не дастся. А когда удалось двумя взмахами меча снести голову темнику и свалить с коней двух его нукеров, он ощутил в себе прилив сокрушающей силы: ни усталости, ни следов боли от стрелы в левой руке — только решимость драться.
Ярость его была столь буйной и явной, что татарские всадники на какой-то миг дрогнули и пропустили его ошалевшего от запаха крови и шедшего бешеной скачью коня.
На пути оказалась та самая бородавчатая береза, в развилке которой его выцеливал татарин. Он и сейчас, увидев Юрия Всеволодовича, продолжал ухмыляться, но это просто так свисали его тонкие усики — будто в постоянной улыбке. Хотел и его рубануть наотмашь, тот догадливо свалился навзничь, уклонился от меча, однако попал под копыта Ветра и дико закричал что-то.
Юрий Всеволодович развернул коня, намереваясь все-таки покарать ухмылявшегося обидчика, но увидел, что на него мчатся с угрожающим ревом четыре всадника.
Удерживая под мышкой левой, простреленной руки деревянное ратовище прямо под самый подток на тупом конце, он выставил четырехгранное железное копье как мог дальше. Правой рукой поднял над головой меч.
Копьем он не столько колол, сколько просто пугал врагов, не позволял им зайти со спины, а мечом расчетливо старался рубить наверняка. Но все равно удары приходились порой по конским мордам и шеям, а однажды даже по передним ногам лошади, вставшей на дыбки.
Одного татарина он все же заколол копьем и не успел выдернуть его.
Двоих рассек от шеи до седла.
Четвертый, как видно объятый ужасом, поняв, что в одиночку ему не совладать с русским батыром, развернул коня и ударился в бегство.
— Ага-а! А говорили, что бегать не умеете!
Юрий Всеволодович помчался в погоню. Но Ветер его, истомленный и выдохшийся, рухнул грудью на снег.
Одновременно и рыжая лошадь татарина споткнулась.
Юрий Всеволодович, чудом усидевший в седле, ударил мечом по задним ногам завязшей в снегу татарской лошади, перебив сразу обе.
Всадник ее проворно спрыгнул и укрылся за березой. Ветер нашел в себе силы, выпростал ноги из снега. Однако вперед не рванулся, топтался на месте, взвивался на дыбы, как ни понуждал его Юрий Всеволодович.
Это нельзя было назвать мраком — какая-то мягкая, нежно-аксамитовая темнота окружала его. Он рвался сквозь эту темноту со скоростью идущего во весь опор Ветра, но вдруг понял, что темнота эта — всего лишь сквозной проход под снежным наметом, и помянул недобрым словом главного воеводу. Сколько раз твердил ему, чтобы ежедневно наряжал детей боярских на расчистку рвов. Пока снег легкий, его и деревянной лопатой просто выбросить на гребень, а как отпустит оттепель да за нею мороз хряснет, то хоть заступ бери. Вот и здесь упустили срок — весь проход замело всклень.
Он разгребал снежный прах, жадно хватал его губами, стремясь вперед, туда, где слабо брезжил свет.
Он не испытывал ни страха, ни боли. Это было состояние душевного приволья и полной уверенности, что никакая опасность не угрожает ему, что все у него ладно, все желанно.
Матовый свет стал растеняться, светлеть, словно солнце из-за туч выходило, пока не сделался ослепительно белым.
Он почувствовал, что из бархатной темноты снежного подземелья полностью погружается в этот дивный свет.
«Может, я умер? — мелькнуло в сознании. — Тогда почему я так покоен, почему мне тепло даже в снегу и так легко на душе?»
Но тут неведомая сила потащила его вверх…
Он запрокинул голову и увидел над собой дымовое отверстие шатра. Через него-то и проходил яркий солнечный свет. Значит, он был не под снегом, а в своем шатре? Здесь последний раз перед битвой оживали в его памяти — самые дорогие из пережитых дней.
И вот они снова встали перед его духовным взором:…как ведет он малое воинство из Владимира на Сить мимо Плещеева озера…
…как идет с полками на мордву, и многие из ее князей становятся ротниками или присяжными данниками владимирского великого князя…
…как радостна встреча с союзником и другом Давидом Муромским, как тепла его широкая ладонь на плече, крепко мужское объятье…
…вот пир силен, учиненный на Рождество Богородицы по случаю избавления земли Русской от междоусобия…
…вот взрастает новыми веселыми домами на горах среди сосен и елок город, который он заложил и назвал своим именем — Юрьевец…
…грустное место изгнания Городец проплыл перед ним, колеблясь в утренней волжской дымке, и улыбнулся епископ Симон, нисколько не сокрушаясь превратностями их общей судьбы…
…набычившись, стояли три сынка, надежда его и гордость. Он хотел прикоснуться к ним, подкинуть, как бывало, над головой — исчезли…
…он въяве почувствовал запах июньского ветра, насквозь продувающего сени дворца, увидел, как мелькают в переходах золотые косы молодой жены, как она смеется, уклоняясь от его поцелуев, заставляя его еще сильнее желать их и сама этого желая… за глаза сосватал отец ему княжну Агафью Черниговскую, а брак-то вышел куда как счастливым…
…он поклонился в ноги мамушке в Прощеное воскресенье, она последний раз обняла его, радуясь и прощая, любимое дитятко.
Одно воспоминание гнало другое, но в обратном ходе времени. Вся прошлая жизнь пронеслась перед глазами с поразительной внятностью и живостью. Не только лица знакомые, но и мечты, страдания, утехи, события, о которых он и сам прочно забыл.
Он заново пережил тот ужас, который испытал в детстве, когда встретился с волком в лесу, куда ходил со старшим братом Костей по малину.
Волк стоял поперек тропы, скособочив морду. Уходить и не думал, только наливал кровью глаза, не сводил их с человека, которого ничуть не боялся. Ощетинил на хребте и на загривке шерсть, изогнул спину, словно готовясь к прыжку, но не трогался с места. Наконец взвыл сипло, щелкнул зубами, будто грозясь.
— Костя-а! — заорал во все горло маленький человек. Волк одним махом скрылся в кустах.
Он не просто увидел этого волка, но с той же остротой пережил давнее свое оцепенение и облегчение, когда зверь исчез.
…Он снова пережил радость от повторившейся встречи с гусями, воспоминание о которой, казалось ему, полностью изгладилось из памяти.
Весной и осенью дикие гуси пролетали над их суздальской усадьбой огромными клиньями. Однажды один гусь отчего-то отделился от стаи и сел прямо у княжеского дворца. У него оказалось поврежденным крыло, вдвоем с Костей они поймали его, стали кормить и поить. Гусь вел себя смирно, но когда пролетали в вышине новые стаи, приходил в беспокойство, пытался взлететь и громко кричал.
И случилось чудо: на его крик отозвалась и спустилась к нему серая гусыня. Они стали жить вместе в голубиной веже, скоро появилось у них семь детенышей. Так прошло лето.
— Как подрастут, все улетят, — сказал дворецкий.
От этих слов у братьев сжались горестно сердца. И правда, гуси с оперившимися гусятами все внимательнее прислушивались к призывным крикам в холодном осеннем небе. А однажды утром Костя, проснувшийся раньше всех братьев, сказал, хлюпая носом и вытирая ладонью слезы:
— Они улетели.
Тогдашнее детское горе стало умилительной радостью.
— Они улетели! — торжественно повторил он сейчас Костины слова и обнаружил, что протискивается в круглое, закопченное по краям дымовое отверстие. Но удивлялся не этому, а тому, что за несколько мгновений, что потребовались ему, чтобы подняться до крыши шатра, он пережил всю жизнь свою от последней ночи до нежных детских дней и лишь сожалел, что нельзя подольше удержать сладкие видения.
Он проскочил сквозь крышу наружу, сам не заметив как, легко и все в том же состоянии тепла и покоя. Он поднимался всё выше и выше, пока какие-то существа не замелькали перед глазами. «Нешто и тут татары?» — удивился он. О-о-о, то мурины — демоны, духи зла, принявшие образы эфиопов.
Они приближались, они кричали сладострастно:
— Он наш, наш!
Но ангел-хранитель, кроткий и спокойный, сказал:
— Нет, он мой!
Мурины стали с ним препираться, откуда-то взялись весы с чашами, как на мытном дворе во Владимире, где купцы взвешивали свои товары.
— Грехов и злых дел у него больше! — кричал главный мурин, нагружая чашу какими-то пергаментами.
— Пошто выставляете грехи, соделанные от самого рождения? Согрешения младенческие не должно исчислять, ибо они уже изглажены благодатью Христовой, — запротестовал ангел-хранитель.
Мурины не стали прекословить, видно, и сами понимали, что пытались подлог совершить.
— Пусть так, — сказал главный мурин, — но как быть с прелюбодеяниями его? Ведь не в младенчестве допустил он сей грех не единожды! — Он бросил тяжелые харатьи на чашу грехов. Она резко пошла вниз, а чаша добра на другом конце коромысла взлетела вверх.
«Неужто девка Фимашка столько весит? — невольно подумал Юрий Всеволодович. — А что грешил не единожды, мурин проклятый врет! А меня даже и не спрашивают. Обидно».
— Он исповедал грех блуда и раскаялся и двадцать семь лет прожил в целомудрии с супругой своей!
Как сказал это ангел-хранитель, коромысло весов выровнялось, а чаша добра даже чуть ниже опустилась.
Мурин скрипнул от досады зубами и носом морщинистым зашевелил из стороны в сторону, явно не хотел сдаваться, ухмыльнулся премерзко, говоря:
— И чего ты напрасно хлопочешь, хранитель? Будто не ведаешь, сколько тяжких убийств совершил он одним только нынешним утром?
— Он защищал себя и свою землю, он сопротивлялся злу, — ответил ангел столь быстро, что мурин даже и не успел отяжелить чашу зла, попытался незаметно нажать на нее черным пальцем.
— А как же ваш евангелист Матфей? — подскочил невесть откуда взявшийся проворный бесенок. — Ведь сказано, что не надо сопротивляться злу! Если тебя ударяют в ланиту, сейчас обороти к обидчику другую, чтоб он и ее испробовал на кулак. Месть грехом почитать должно.
— Христос учил не бороться со злом злом же, как огонь не угашают огнем, но только водой.
— Возлюби ближнего, как самого себя, а он что? Он кровь проливал на Липице. Он не пособил рязанцам, — нагружал мурин чашу грехов, и она опустилась так низко, что теперь уж не сладить с духами зла ангелу-хранителю.
Так все лукавые решили и опять начали орать:
— Он наш! Он наш! — И уже приготовились подхватить погаными ручонками бедную душу, чтоб нести ее в тартарары и сделать адским узником.
Мурины радовались, ангел-хранитель горько плакал, не умея помочь.
Но тут раздался глас:
— Не время!
Тогда мурины начали реветь и стонать, а проворный бесенок заверещал так, будто ему прищемили хвост.
— Не время, княже! Надобно твоей душе вернуться в тело. — Это сказал епископ Симон в светоносной одежде, с солнечным нимбом вокруг седой головы. — Не печалься, скоро свидимся.
Все исчезли. В воздушной бездне он остался один и почувствовал нестерпимую боль в левой руке.
Пламя хлестало волнами от одной сосны к другой. Огонь разом обливал смолистую кору и перебегал по хвое, перекидывался к следующему дереву, оставляя за собой закоптелые стволы с обожженными кронами. Жар расходился над снежной поляной, он чувствовался даже и на далеком, в полпоприща расстоянии.
— Боже, Боже, пошто нас оставил еси? — услышал он чей-то вздох и очнулся.
— Вот почему так тепло, — с трудом выговорил пересохшими губами. — Погосты все горят?
Сивобородый человек, в котором Юрий Всеволодович узнал травника, склонился над ним:
— Не время еще, князь, тебе на тот свет уходить. Потерпи.
— Я владыку Симона видел, — прохрипел Юрий Всеволодович, — и муринов престрашных…
— Ну и ладно, ну и хорошо, — не удивился вовсе лекарь и помахал перед его лицом руками: — Ты дыши, дыши! Сейчас пройдет с тобой. — Он пошлепал его по щекам ладонями и потер ему крепко уши. — Шелом твой я снял, вот он, помят немного. Ты отдохни чуток. Попить хочешь? Нечего дать попить-то… А помощника моего — монашка убили, княже. Убили нелюди Божьего человека. Он ни меча, ни лука в руки не брал, совсем без оружия был, только мне подсоблял, где повязку наложить, где снадобье подать. Он бы сбегал нашел водицы-то.
— Снежку дай…
— Кровав он. А монашек у меня на руках скончался. Я его и похоронить не смог. Оттащил в сторонку, пускай покамест полежит. Боюсь только, место потом не найду. Замету бы какую поставить. Но у меня самого в голове все помутилось. Не видывал я еще столько трупия.
— А битва? Что битва? — Юрий Всеволодович вскочил было, но вскрикнул, схватился за руку и опять опустился на снег.
— Больно руке-то? — участливо спросил лекарь.
— Невтерпеж было. Сейчас вроде бы получше.
— Я прижег рану-то. Должно полегчать. Сейчас и вовсе полегчает. Дай-кось голову-то осмотрю. Я тебя и ворочать-то боялся, вдруг, думаю, раскроили главу-то княжеску… Из-под шелома кровь ливмя шла. А это что? А это ничо. Ссадина, даже не рана, а кровищу дала большую. Засыхает уже… Вот отчего так: иной раз развалят тело чуть ли не пополам, а крови мало, а быват, рана пустяковая, а хлещет из ее — страх! Удивляюсь я. — Он все ощупывал голову легкими пальцами, приподымал и отводил волосы. — A-а, вот она, опухоль горячая, кровяная, большая собака такая, шелом тебя спас… Ишь какую присадили сволочь. Вот ее-то мы снежком маленько успокоим, пускай снежок кровав, зато холодный. Не дергайся, я тихонько, а то вспухнет, как вторая голова будет, шелом не налезет.
От его успокоительного бормотания, осторожных, ласковых прикосновений хотелось закрыть глаза и не двигаться, но Юрий Всеволодович продолжал напряженно смотреть на лицо лекаря, на то, как шевелятся его свежие губы, и, слушая про опухоль, старался как-нибудь собраться с силами.
— Где битва? — повторил он настойчиво.
— Кака така битва? Пошто она тебе? Битва идет своим чередом. Лежи-ко… Вот я снежок-то в тряпицу заверну — и приложим. Без этого никак нельзя, родной. А то вырастет шишкан, народ будешь пугать.
Юрий Всеволодович почувствовал, как лекарь выскребает из-под него снег.
— Не скрывай от меня ничего.
— А я чего скрываю? Пошто мне скрывать-то? Ты, великий князь, должен все знать. Я и не скрываю. Зачем мне врать-то? Вот тут, под тобой, снег-то вроде почище. Главное, кость головная цела. А шишка пройдет. Это я неверно сказал, что опухоль горячая. Она горячая только на ощупь. А на самом деле холодная. Мы, лекари, такие к холодным относим. А горячие происходят от гноя и жара, от внутреннего попаления. И лечить их надо совсем по-другому, давай помогу сесть-то. Вот к пеньку привались вмале, а головой не ворочай пока.
Наконец Юрий Всеволодович смог обвести глазами окрестности.
— Пожар еще больше стал?
— От Бежичей перекинулся. Ишь, как лес-то пожирает! Лес — пускай. Лес еще вырастет. Иль у нас лесу не хватает? Чтоб татаров всех пожгло в этом лесу! Покарай их, Господи, душегубов проклятых! Я и не подхожу к ним, кто раненый. Пускай корячатся. Мне своих хватает. Надо было лекарей больше брать с собою, князь. На тако-то сражение я — один. Ажно во взглядах у меня туман и внутрях трясение от устали. Жирослав-то подумал бы! А то, поди: зачем нам лекари? Будто не из живого мяса все понаделаны! Опять же кто раненых должон таскать из-под копыт? Некому! Совершенно некому! Значит, пущай топчут их? А может, они еще выжить могли бы? Сердце мрет глядеть на таку беспечность! Ты в другой раз попомни, что я тебе тут толковал.
— А будет ли другой-то раз?
— А как же? — с уверенностью воскликнул лекарь. — Мы теперя мстить будем до скончания века татарам этим! Рази забудется тако разорение, тако побоище? Мы их в кашу истолчем! Пускай погниют тут, на наших пожарищах! Икра вонючая! И закапывать их — не надо! Нетрог, волки и медведи их трупие поедят. И лисы пущай едят, и мураши! — разжигался лекарь. — А ты после битвы прикажи мне подводы нарядить, я страждущих по деревням хоть развезу для поправки и выхаживания. Бабов соберем, монашек привезем, которые пользовать умеют.
Юрий Всеволодович не мог не улыбнуться на такую горячность и заботливость, но губы не послушались его.
— В какие деревни? Ты видишь, огнем они окружены!
— Эх, Господи, совсем я соображение потерял! Что же делать-то? Все равно будем как-нибудь спасать! Придумаем чего-нибудь.
— Какой лес погибает! Жалко! — сказал Юрий Всеволодович, глядя, как пламенный вал катится по вершинам.
— Лe-ec! Что уж ты, князь! А люди? Рази мыслимо выбраться из этакого аду?
— Может, потушат все-таки?
— Кому же тушить? Нешто татарове станут? А люди, кои жители, по лесу, поди, разбеглись. Пропадут теперь, сгорят заживо. А кои не успели убечь, их татары в избах заперли, догорают уже, наверное. Гляди, дыма больше, чем огня, над деревнями, да и дым-то черный, копоть одна. Хорошо, у кого лошадь была, те, может, утекли. Ну, как боль твоя, помене?
— А я в погостах всех лошадей забрал для своих ратников, — признался Юрий Всеволодович. Думал, лекарь закричит на него, запричитает, упреками осыплет, но тот неожиданно сказал:
— Ну и правильно. Так уж положено, кто сам не воюет, лошадь должон поставить, а сам немедля с домочадцами бечь подале в леса для сохранения. — И прибавил лукаво: — А также для умножения числа новых воинов.
Юрий Всеволодович хмыкнул, поняв, на что намекает лекарь. Что за создание — человек? Даже в такое время от шутки скоромной не удерживается.
— Чай, сейчас пост, не до сласти плотской.
— Понаделать новых воинов — не сласть и не утеха греховная, а доблесть и необходимость, — наставительно заметил лекарь.
Тут они оба хмыкнули, блеснув слегка по-мужски глазами.
— Это, конечно, оправдание весомое, — согласился князь.
— А то! Сказано ведь, плодитесь и размножайтесь. Вот и оправдание. Некие мыслят, тело — грех, плотью бес правит. Но тело — обиталище души и сотворено по образу Божию в подобии. Посему о нем надлежит заботиться, в чистоте и здравии содержать.
— Но довольно! Ты меня слишком далеко уводишь словесами своими. Где битва сейчас, спрашиваю!
— Битва? Битва откатилась.
— Куда она откатилась?
— Вдаль, — мнимо простодушно отвечал лекарь, не желая волновать великого князя в таком положении.
— А что, и мои люди по лесам разбежались? — спросил он уже с угрозой в голосе.
— Многие… — замялся лекарь. — Да нет, не очень многое. Но некоторые ускакали. Это да.
— Что значит, многие-немногие? Не верти слова — говори прямо.
— Кто жив остался, тот ускакал.
— Выходит, немногие живы остались, так? И никого здесь больше нет?
Лекарь молча отвернулся и начал укладывать в свою сумку горшочки, корчажки, а в другую переметную суму — мешочки с кореньями и порошками, пучки засушенных трав.
Юрий Всеволодович нашел в себе силы встать. Пошатываясь, огляделся.
На опушке в стороне от горящего бора он увидел всадников. Это были его мечники. Он узнал их — всего семеро…
— Ты сказал, кто живы остались, сбежали?
— Эти только что подошли. Тебя, знать, ищут.
— А те, кто были со мной?
— Эти полегли.
Лекарь продолжал копаться в своих снадобьях, как-то странно расплываясь перед глазами Юрия Всеволодовича. Это его раздражило:
— Да ты, молчун, я гляжу, еще и таинник? Скрывать от меня задумал что-то? Отвечай, когда князь велит! Брат мой Святослав где?
Лекарь перестал двоиться, вытаращился, испуганный окриком:
— Вместе с сыном Митрием и Глебом Рязанским туды вон потекли на конях. И еще девять дружинников с ними. Прорвались сквозь пеших татар, которы без коней остались, и — к реке. По льду пошли к Мологе. Оттоль, должно быть, на Шексну, потому как на Волгу идти страшно, там небось сплошь татары… Жизни себе сохранить хотели.
Что Святослав с Дмитрием покинули поле боя, не удивило Юрия Всеволодовича и даже не разгневало. Этого надо было ожидать: исполнили то, что замыслили, о чем сговорились, к чему и великого князя призывали. Пошли они, конечно, на Белоозеро. Желание выжить оказалось сильнее совести и чести. Ну, нетрог живут, если смогут, предательством себя запятнавши.
— Говоришь, и Глеб Рязанский с ними? — вышел из задумчивости Юрий Всеволодович.
— Ой, с ним грех и смех, несчастье пуще смерти. Подбежал ко мне: помоги, кричит, у меня в сапоге тепло, знать, крови сапог полный. Я глянул — нет ничего, никакой крови. Ты, говорю, князь, обосцался, вот и тепло там у тебя. А он захохотал и на сосну полез, оттудова зегзицей закукукал. Дружинники по знаку Святослава Всеволодовича сдернули его, завалили на лошадь кулем и увезли с собою.
Лекарь заколебался, боясь взглянуть в лицо великому князю. Тот заметил его нерешительность.
— Ну, говори уж до конца.
Лекарь поднял глаза:
— Не смею.
— Что так? Давно ли родным меня называл, а теперь оробел?
Лекарь стоял на коленях возле своих сумок, так на коленях и остался:
— Молю тебя, княже, только не гневайся, я тебе давно служу, везде с тобой побывал, все повидал и впредь постараюсь для ратников наших, сколь умения хватит, но сейчас молю с любовию и преданностью: уходи. Уходи ради всех нас, уходи вослед за братом, князем Святославом. Затаись, собери новое войско, тогда возвращайся. А мы пождем, мщение наше лелея. Никто тебя не осудит. Ты у нас одна надежа. Пропадешь ты — и мы все пропадем. Никому, больше чем тебе, не верят ратники. Без головы тело — ничто.
— Казалось, тени и молнии бегали по бледному лицу князя.
— Я предателем николи не бывал, — тихо сказал он наконец. — Братья мои не Святослав-трус и не Ярослав-обманщик. Братья мои — соратники живые и мертвые. Их оплачу, а с уцелевшими новый бой приму до конца.
— Княже, слова твои высокие и справедливые. Но внемли все-таки моему худому разумению. Сохрани себя — сохранишь землю Русскую. Кто на твое место заступит? Прости дерзость мою. Тот, кто сейчас ноги со своим сыном уносит, или тот, кто отсиживается за стенами крепкими в Новгороде Великом? Покинь нас на время, чтоб не оставить нас навсегда для новых бед и страстей. Сам ведь знаешь, что все тебе так же сказали бы, как и я: и Якум твой бесстрашный, и сыновья твои, и братаничи тебя оправдают. Иной раз отвага не в том, чтобы биться до погибели, а в том, чтобы скрыться. Все вернешь потом: и города свои, и славу. Заклинаю тебя!
— Мне такая отвага, как у Святослава с его Митькой, не нужна, — холодно усмехнулся Юрий Всеволодович.
Лекарь встал с колен.
— Эх, князь, — сказал с упреком. — Ты хочешь удаль свою показать, а надо бы разум дальновиден.
— Брысь отсюдова! — сказал Юрий Всеволодович своему спасителю. — Липица меня на всю жизнь выучила. Я после той битвы ни с какого поля не бегал. Нашелся советник! Заклинатель! Как я людям в глаза буду смотреть здесь и на том свете?
— Здесь некому будет смотреть! — вдруг одерзел лекарь, — Всем будешь смотреть на том свете и расскажешь, зачем так рано их туда отправил.
Неизвестно, что сделал бы дальше Юрий Всеволодович с таким настырником, но тут раздалось нежное и жалобное, прощальное ржанье.
Оба обернулись.
В двух саженях от них бился в корчах Ветер. Он тяжело всхрапывал, пытаясь подтянуть под живот ноги, чтобы подняться, но силы, похоже, вовсе оставили его.
— Вот, государь, он выполнил волю твою, тебя вынес, а сам себя сгубил. Но посмотри, для тебя другой конь готов.
В самом деле, в кустах стояла осбруенная и оседланная лошадь.
Лекарь призывно посвистел.
Конь понял его. Тряхнул гривой и начал пробираться через кустарник.
Выбравшись, остановился, словно раздумывая, а когда лекарь опять позвал его, пошел неторопливым спокойным шагом, только стремена по бокам раскачивались. На пути его лежал большой намет снега над согнувшимся под его тяжестью кустарником. На такой намет даже волк поостережется ступить, а конь ухнет сразу по брюхо, запутается ногами в переплетении ветвей. Но этот конь остановился перед сугробом, мотнул головой и пошел в обход.
— Глянь-ка ты, наш! Татарский бы врюхался. И кого же он на себе носил, такой ученый? Кого потерял? Седло-то, кажись, наше?
Седло было русское — очень высокое и с коротко подвязанными стременами. По финифти и кузне, украшавшим луку, Юрий Всеволодович понял, что принадлежит конь главному воеводе.
— А где же сам Жирослав Михайлович? — вырвалось у великого князя.
Лекарь скорбно промолчал. Иль не ясно — где? На том свете.
— Что же… Тогда прости, Жира. — Юрий Всеволодович забирался в седло медленно, не смог сразу поймать носком сапога левое стремя. Наконец грузно взвалился на лошадиный хребет.
— Не оклемался ты еще, княже, для долгой скачи, — сказал лекарь.
— Да ну, из-за какого-то протыка на руке? — Сейчас, как никогда, хотелось чувствовать себя молодцеватым, забыть о тяжести лет и телесных уязвлениях.
— Не токмо на руке, — возразил вредный лекарь, — погляди на шелом свой. Ha-ко, погляди, погляди! Видишь, вмятина? Теперь темечко свое пощупай. Ага? Хорош прибыток? Тебе лежать надобно с неделю, не мене. Государь, сделай, как я тебе говорил, а?
Да кто ты такой, чтоб государю советы давать? Боярин, что ли? Но злость на него совсем прошла. С седла он показался таким низеньким, лицо жалобное. В конце концов, все он говорил любя, и Юрий Всеволодович знал это. Вздохнув, он пощупал темя — больно и влажно.
— Мокрота какая-то… кровь нешто?
— Не, притирание мое. А ошеломило тебя сильно, обмер ты до беспамятства, долго будет голова болеть. Нельзя тебе в седле трястись и мечом рубить нельзя.
— Ну, все ты мне запрещаешь!
— Слова можешь говорить, — разрешил лекарь. — Но потихоньку говори, не разъяряясь.
Глаза у обоих потеплели.
— Ha-ко тебе мою жуковину с яхонтом. — Юрий Всеволодович стащил с пальца толстый перстень.
— Заче-ем, ты что? — растерянно протянул лекарь.
— Благодарность моя, что помог.
— Не надо, я только травы собираю да снадобья готовлю. А исцеляет Господь.
— Ну, тогда на память обо мне возьми.
— На память, ладно, возьму.
— А за язвы свои я с татарами разочтусь щедро. Чую, недалече они.
— Поберег бы ты себя, — без надежды все-таки еще раз попросил лекарь.
— Ты можешь перестать людей лечить?
— Не могу. Я предназначен.
— А я к чему предназначен, как думаешь? Бросить разгромленное войско и укрыться в безопасии? Так что прощай, знахарь!
Юрий Всеволодович поправил на голове шлем, поморщившись от боли, проверил надежность паверзей — застежек и завязок под подбородком.
— А то ведь еще не поздно вослед князю Святославу… — робко пробормотал лекарь, поворачивая перстень на пальце. — Что скажу, если спросят, где взял?
— Замолчь! Никто тебя ничего не спросит.
Ходкой рысью Юрий Всеволодович одолел подъем, подравнялся с ожидавшими его дружинниками.
— Лекарь наущает меня за князем Святославом вдогон идти. А я хочу татар искать. Со мною ли вы?
— Вестимо, государь! — готовно отозвался Анисим Хват, радуясь видеть великого князя.
Молодые мечники вразнобой поддержали:
— Как же? Не подобает рукава висящие на землю опустить и тако топтаться!
— Чай, мы тебе крест целовали на верность.
Юрий Всеволодович и не ждал других слов, но все-таки твердость и решимость соратников придала ему силы и укрепила.
— Но где теперь татары, которые нас тут побили?
— А во-она, где пожарище.
— Уж не вы ли всемером их погнали?
— Куды нам! Тут такое приключилось… Прискакали с дымами — это, мы догадались, вестовщики такие, за подмогой примчались. Махали дымами и кричали что-то. Только одно слово мы разобрали: «Бурундай».
— Главный воевода у Батыя. Куда ж им подмога потребовалась?
— Не слышишь рази, что за бором деется?
Юрий Всеволодович прислушался, удивляясь, как он до сих пор не уловил явственного гула ожесточенной сечи.
— Князь Василько?
— Надо быть, он.
— За мной!
Лекарь сидел на снегу и осенял частым крестом удалявшихся всадников.
Юрий Всеволодович вел дружинников кружным путем, чтобы обойти лесной пожар с наветренной стороны, собрать по пути рассеянных и бежавших ратников и, главное, застать татар врасплох, напав на них, откуда они не ждали.
Шли уторопленной метью, молча и приглядчиво. Каждого вновь охватывал внутренний холодок. Уже близка была новая кровавая расправа. Каждый знал, за что будет драться, за что умирать.
Как в годы благоденствия Руси, так и нынче в миг ее страшного падения Юрий Всеволодович чувствовал, что душа и тело его были одно не только с близкими — родными, друзьями, боевыми соратниками, но и с теми неведомыми ему людьми, которые вверили ему свою жизнь, призвали его на владимирском вече вол одеть и править, целовали ему крест и называли господином.
Теперь не было у него иного выбора, иного права и обязанности, как в это пылающее золотом и багрянцем утро сложить голову вместе с теми, кого привел сюда именем родины и свободы.
На подходе к погосту Рыбаньскому возле редкого березового перелеска увидели круговорот конной сечи, просверк мечей на солнце.
Ветерок наносил запах пожарища.
Перешли на рысь, вглядываясь: где свои, где чужие? Поняли: татары теснят наших к дымящемуся погосту.
— Ударим им в спину? — Юрий Всеволодович первым пришпорил коня.
Пустили лошадей вскачь и все дружинники.
Анисим Хват сильнее всех подстегнул своего жеребца, заслоняя собой князя.
За Анисимом еще два мечника поравнялись с ним и пошли стремя в стремя.
Так втроем они и защищали пиками и своими телами великого князя, когда он вступил в рукопашную схватку.
Враги, обнаружив у себя в тылу русских, проявили удивительную скороподвижность и самообладание, мигом перестроились для круговой обороны.
Татар было вдвое, если не втрое, больше — это можно было понять на глаз. Но выгодность положения русских уравнивала силы.
Юрий Всеволодович, подняв меч, а левой рукой сжимая ратовище, попытался достать ближнего татарина, послал копье, но тот своим мечом отвел удар.
Второй татарин перехватил древко копья, Юрий Всеволодович хотел удержать его, рванул копье на себя, а тут еще конь прянул назад — татарин, не выпускавший из рук древка, с криком вылетел из седла под копыта собственной лошади. Послышался глухой удар, поверженный на землю тоскливо взвыл, будто раздавленная собака.
Но уже несколько рук схватили Юрий Всеволодовича со всех сторон. Его конь уже не мог пробиться сквозь нагромождение конских и человечьих тел. Князь едва удержался в стременах и почувствовал, как сразу два жала уперлись через кольчатую броню в кожу, обожгли болью грудь и плечо.
Он выпустил из рук копье, но меч еще держал над головой, видя, что Анисим Хват взялся за топор и яростно крушит им черепа врагов.
Кровь выбилась сквозь одежду и плотные кольца кольчуги, потекла ручьями на седло, на красные сафьяновые сапоги. Тело жгли раны. Юрий Всеволодович чувствовал их и на плече, и на груди, и на ноге, но не ощущал слабости, правая рука была еще тверда и полна силы.
Анисим бил топором с хуканьем, с надсадой, будто дрова рубил. Левой рукой он отгребал врагов, а правой держал свой смертоносный топор с вырезом «волчий глаз».
— Сейчас тебе будет карачун, собака! — взревывал Анисим.
Татары ему что-то отвечали по-своему.
Мечник слева от великого князя поддел копьем под ребро другого татарина, еще одному снес голову, та отскочила в сторону. Обезглавленное тело раскачивалось в седле, взбесившаяся лошадь ходила кругами, окрашивая снежный наст вокруг себя в ярко-алый цвет. Сначала кровь била брызгами во все стороны, потом струя ее стала слабеть и иссякла вовсе. Мертвый всадник свалился под брюхо лошади. К запаху близкого пожарища добавились тошнотворные запахи крови, пота, конского кала.
Рубка становилась все круче.
Татары не выдержали натиска с двух сторон, начали сдавать, растекаться.
В гуще лошадей Юрий Всеволодович заметил воеводу Жидислава, поравнявшись с ним, крикнул:
— Где Василько?
— Ах ты, жужелица! — завопил воевода.
Два вражеских всадника наскочили на него. Он вонзил в одного из них копье и сбросил его с коня. Второй татарин, свернув лошади шею, норовил попасть сзади мечом, но Жидислав опять успел на мгновение раньше.
— Н-на, сучий потрох! — хватил он мечом сплеча, после чего уж ответил Юрию Всеволодовичу: — Они нас клином разодрали. Василько остался там, в Шеренском лесу, за погостом. — Он с трудом удерживал ярящегося жеребца и не заметил, что первый татарин, пораженный копьем, остался жив, разогнал свою мохнатую лошадь и с ходу вонзил меч в глаз Жидиславу, разнес ему череп. Темная струя взвилась вверх, а желтые сгустки мозга, окрашенные кровью, выпали на бессильно опущенные руки боярина, на седло, на спину коня.
Юрий Всеволодович, задрожав от ненависти, налетел на татарина сбоку, нанес такой удар сплеча, что рассадил вражину надвое до седла.
В горячке боя не заметили, как подошли вплотную ко — все еще пылающему погосту. Опамятовались, лишь когда увидели, что перед ними больше нет противников. И тотчас почувствовали удушающий запах дыма и жар от полыхавших домов, услышали треск и шум мечущегося по кровлям огня.
Погост состоял из нескольких домов, которые ставились как попало: боком, задом, углом друг к другу, как участок позволит, или как лягут бревна первого венца. Из-за этого местные жители теперь вовсе не могли бороться с огнем, хотя и продолжали таскать воду из проруби в деревянных ведрах, плескали издалека на горящие бревна, огненные и тлеющие головни. Их жалкие усилия сводил на нет даже слабый порыв ветра, от которого пламя снова раздувалось, огненный ручей тек все дальше к реке. Снова слышались шум и треск, снова багряное пламя съедало гонт и тес крыш.
Не было никакой возможности пройти через горящий погост. Юрий Всеволодович решил обходить его так же, как обходил лес, с подветренной стороны.
Но как раз там его ждал большой отряд татарского воинства. Увидев перед собой тучу взнятых пик, Юрий Всеволодович только и сказал:
— Ну вот, влетел, как заяц в силки!
С той стороны, откуда дул ветер, стоял обгорелый дом с воротами и чудом уцелевшей жердяной коновязью. Полотнища ворот были сметены огнем, но обугленные верейные столбы еще держались. К одному из них татарские всадники прижали Юрия Всеволодовича, оставшегося в одиночестве. Три телохранителя-мечника погибли, а оставшиеся дружинники дрались возле самого пожарища.
Вражеские конники шли в обхват, так что за спиной Юрия Всеволодовича оставались лишь догорающие Бежичи. Татары вели коней неторопливой рысью, брали в кольцо с неотвратимостью.
— Байза! — кричал всадник с бунчуком из девяти рыжих конских хвостов, очевидно тысяцкий. — Турсун!
— Пусть русский князь живет! — крикнул толмач в сторону русских дружинников. — Бату-хан дарит тебе жизнь, князь владимирский! Бросай меч!
Опять тысяцкий под бунчуком что-то сказал по-своему.
Толмач повторил по-русски:
— Взять князя живым!
Восемь всадников бросились исполнять приказание. Шли ходко, весело скалили зубы, не чуяли, что себе на беду торопятся.
Конь Жирослава был хорош — силен, не пуглив, выучен. И меч Якума не подвел, Юрий Всеволодович рубил им навзлет и наотмашь. Стал мокрым меч и конь скользким от пота и крови.
Первого всадника князь рассек наполы — от плеча до седла. Второго рубанул по меховой с наушами шапке, которая слетела на снег вместе с головой. Оставшиеся шесть всадников отступили, кружа на лошадях и взбивая снег.
— Башка дзе! — донеслось из-под бунчука.
— Дзе, дзе! — повторил кто-то из шестерых, оставшихся в живых.
Прежде чем снова подступиться к Юрию Всеволодовичу, татары сделали навскидку, не натягивая тетивы в полную силу, несколько выстрелов из луков.
Стрелы повисли на кольчуге. Юрий Всеволодович ломал их, выдергивал. Их оперения — черные, белые, разноцветные — липли к мокрой одежде.
Татарские всадники, решив, что довольно обессилили и настращали русского князя, двинулись с мечами наготове.
Было им невдомек, что Юрий Всеволодович словно обрел богатырскую силу и ястребиное зрение. В начавшейся неравной схватке он успевал стремительно вонзить меч в открытый бок или в живот под маленький круглый щит, которым татары защищают лицо.
Ни одному из шестерых не удалось приблизиться к князю и нанести свой удар. Это мог бы сделать только равный по ярости и сокрушительной силе татарский батыр.
И такой батыр нашелся.
Злобный и бесстрашный, зубы — кипень, глаза — угли, он без колебаний пошел на единоборство. Под ним и лошадь была злобная, крепкая, с крутой шеей. Она скалила крупные, покрытые желтизной зубы.
Не доходя несколько саженей, батыр резко послал лошадь. Она скакнула, взрывая снег.
Юрий Всеволодович тотчас же натянул повод своего коня, крикнул:
— Назад!
Умный конь послушно прянул, а когда всадник потянул повод влево, шагнул за верею.
Батыр проткнул копьем воздух, однако не раздосадовался, смотрел на противника, словно бы поощряя его улыбкой. Уже приближался поднятый, хищно блестящий на солнце, загнутый у завершил меч, запаленное костистое лицо в медном шлеме, из-под которого выбилась на лоб прядь смоляных волос.
Батыр изловчился и обрушил меч на Юрия Всеволодовича.
Тот успел отшатнуться назад и сам ударил навлет. Меч скользнул по медной голове батыра.
Татарин сделал резкий выпад, острие угодило под железную личину, но лишь царапнуло щеку. А он уже оказался сзади, ударил расчетливо, с оттяжкой, надеясь срубить голову. Однако крепежные пластины нашейника спасли князя, меч лишь лязгнул.
Юрий Всеволодович мотнул головой — цел, теперь долго жить буду, раз сейчас остался невредим.
— Башка дзе! Дзе! Дзе! — ободряли батыра из татарского строя.
— Не дамся! Не видать вам моей головы! — твердил Юрий Всеволодович уже в беспамятстве, уже теряя силы.
Давали себя знать язвы, полученные ранее. Их было три, и все три смертельные…
Пронзенный копьем, он еще не чуял конца, еще успел ударить щитом наотмашь. Татарин пал с лошади. Юрий Всеволодович, сдерживая зародившуюся в груди тошноту, пригвоздил его к земле, так, что перо копья вонзилось по самое яблоко, Но и сам получил удар в спину. Это нукер батыра опустил на него меч. Острие проникло между шеломом и ожерельем, бармица не выдержала удара, лезвие просекло шею насквозь.
По телу разлилось тепло. Голова стала легкая, словно освободилась от шлема.
Ночь опустилась на князя и накрыла собою все. Он не услышал, как нарядный караковый конь Жирослава Михайловича с глубокой рубленой раной по крупу остановился рядом, потрогал его холодеющими мягкими губами и со стоном, подогнув ноги, лег рядом умирать.
Когда остыла сеча и опустело поле от врагов-победителей и кровь сгустилась в багровую наледь, пришел с немногими уцелевшими воинами епископ Кирилл, благословляя павших.
Долго бродили они среди трупов, пока не нашли тело князя без шеи и креста. Узнали его по одежде. Встали в оцепенении. А потом нашли голову с незакрывшимися глазами и приставили ее к телу.
Владыка надел на князя крестик янтарный, который только накануне вечером хотел ему подарить: с застрявшей в прозрачной смоле хвоинкой и лапкой некоего жучка.
Привели коня, покрытого черной попоной. Отыскали и принесли измятый и окровавленный княжеский стяг и воткнули возле тела в снег копье.
Плача безмолвно и трогая князя, видели, что он уже окоченел. И сами, от великой истомы окоченевши, не могли ни рукой двинуть, чтобы сотворить крест, ни головы поворотить, чтоб оглянуться на поле брани, поле беды и бесславия.
Водрузили тело на слеги, подняли высоко и понесли.
Впереди шел конь и плыло знамя. Так возвращался великий князь из последнего похода.
