…Сколько лет минуло с той поры, как киевские жрецы окропили свой стольный город ледяной ключевою водою, открыли ворота настежь со всех четырех сторон и вымели вон злой дух мадьяр, что хотели взять измором этот прекрасный днепровский город, — уже точно и не ведал никто. Но год тот поминали особо, ибо в тот год. киевский князь Новгородец-русич получил новое имя — Олег! Олег-устроитель!

Той осенью долго не было холодов; жрецы говорили, что сие бывает только от обилия людского счастья, а дружинники Новгородца-русича радовались теплу и говорили, что это Радогост благоволил Экийе: дом-то надо до морозов срубить и поставить, а уж о хоромах потом думать будем!

Так и жили после проводов мадьяр: и новый дом для Экийи и Олафа рубили, и иногда на речку Лыбедь бегали рыбки половить да уток пострелять — на Днепре да на Почайне после угров бедновато с добычей стало. Вот однажды возвращались охотники с промысла — плыть с речки Лыбеди прямо до Киева можно, — видят охотники, на пристани киевской суда стоят не новгородские и не кривичские, не любечские и не смоленские, не тверские и не угличские. Высокогрудые, широкие, в два яруса весел!.. Ба! Неужто царьградские?! Приумолкли охотнички, все никак не надивятся на чужестранные суда. И гербы на бортах особые, с невиданными птицами да синими крестами, и паруса не нашего кроя, и весла уж больно длинные…

Дозорные долго держали строгий спрос с гостей, и недоумению их не было бы конца, ежели бы не догадались наконец послать за Бастарном и самим князем Киева.

Из судов выходили богато одетые люди, снисходительно кланялись хозяевам и, льстиво улыбаясь, заговорили на понятном славянском языке:

— Мы прибыли во славный город Киев ко могущественному властелину его, царю Олегу, знаменитому строительством крепостей и охранительных сооружений и своими боевыми походами в окрестные земли!

Дозорные с удивлением переглядывались: вроде все они разумели из слов гостей и в то же время ничего не понимали.

Гости еще раз повторили свое приветственное слово.

Но хозяева только пожимали плечами и даже улыбаться перестали в ответ на угодливые улыбки гостей.

Бастарн, освятив гостей символическим солнценосным окружным жестом и поклонившись им, пояснил Олафу:

— Греки очень зорко наблюдали за твоими делами и дали тебе то имя, кое ты будешь до скончания века иметь не только в сказаниях земли своей, но и во всех хрониках чужеземцев.

Олаф растерянно смотрел то на греков, то на верховного жреца, то на своих дозорных и не знал, что сказать в ответ.

— Давно, в Ладоге, словене нарекли меня Олафом, но здесь, в Киеве, я зовусь Новгородец-русич.

— Те имена уже не по делам твоим, царь Олег! — снова льстиво улыбаясь, по-славянски произнес гость видной наружности и зрелого возраста, переглянувшись со своими людьми. — Мы прибыли напомнить тебе, царь Олег, что созидательность ума твоего и благородство дел твоих привели в восторг моих правителей: василевса Василия Первого Македонянина и патриарха Игнатия, которые и решили за твои дела дать тебе новое имя — Олег, что означает «благородный созидатель», «устроитель лучшего нового».

Олаф смущенно промолчал, а гость продолжил:

— Мои правители, василевс Василий Первый Македонянин и патриарх Игнатий, просили меня, купца и сановника Агриппу Эфесского, совершить с тобой переговоры и напомнить тебе, что Киев, матерь городов русьских, должен еще иметь сестер и братьев не только во славянских землях. Киев должен помнить, что он является христианским братом византийскому Константинополю, — важно заявил гость и выпрямился, показывая всю красу своей одежды из добротной сирийской шерсти.

Олаф выслушал пышнословную речь грека, немного нахмурившись и стараясь понять истинную причину греческого посольства в такое явно не подходящее для него время. И не только время листопадного месяца было неподходящим для приема гостей из столь далекой страны. Олафу просто негде было принять богатых сановников из Константинополя.

Агриппа улыбнулся, внимательно разглядывая киевского правителя, его одежду и мускулистые руки, пахнувшие свежесрубленной древесиной:

— Мы ведаем, ты торопишься до морозов построить себе новый дом, — улыбаясь, проговорил Агриппа и ласково продолжил: — Пусть тебя не смущает наш спешный приезд. Если ты будешь так любезен и позволишь нам остаться в твоем городе до весны, мы обо всем успеем переговорить без злобы друг на друга и без суеты.

Олаф округлил глаза. Он такого явно не ожидал. Как можно напрашиваться в длительные гости к нему, когда он только что избавился от осады мадьяр?! Но говорить об этом нельзя… Учуют чужеземцы слабость духа, а этого не должно им показывать! Олаф широко улыбнулся:

— Это — дело! — с нарочитой радостью проговорил он. — У меня есть в запасе одна большая храмина, почти пустующая, там и поживете до весны!

— Ты имеешь в виду дом Аскольда? — улыбаясь, спросил Агриппа и утвердительно закивал Олафу в ответ на его удивленно вскинутые брови: «Да, да! Мы очень хорошо осведомлены, великолепный Олег!» — говорил весь вид византийского сановника, и Олафу ничего не оставалось делать, как подтвердить:

— Да. Это дом, в котором сейчас живут ваши миссионеры: Айлан, Софроний и Исидор. Пусть и нынешние гости из Византии найдут там место для отдыха, — распорядился Олаф и подал знак дозорным воинам.

— Будет исполнено, князь! — браво ответили дозорные и, чуть помедлив, горделиво повторили: — Да будет тако, князь Олег!

— Да будет тако, князь Олег! — торжественно проговорил и Бастарн, приложив правую руку к груди, а затем, очертив руками солнечный круг перед Олафом и подняв обе ладони к плечам и повернув их к небу, еще трижды повторил: — Да правит отныне Русьской землей князь Олег!

Олаф вслушивался в звуки своего нового имени и пытался понять, по нраву оно ему или льстивые греки хитроумно нарекли его коротким именем, чтобы как можно скорее сокрушить силу его духа.

Нет, правы были наши предки, когда давали не имя человеку, а просто прозвище. С прозвищем люди дольше жили, и чем больше получал человек прозвищ за свою жизнь, тем лучше, а звонкие имена, как правило, приводили людей к быстрой и тяжелой смерти… «Так что же отныне ждет меня?» — хотел спросить Олаф, но, видя, как настороженно наблюдают греки за каждым его жестом, решил все же не показывать им своих сомнений.

— Пока Днепр несет воды свои до Русьского моря, пока не иссохнет вода в этом море, да не коснется коварство душ наших, вынужденных жить в мире, согласии и любви к мудрости, — проговорил Олаф и увидел, как склонили головы византийцы и, чуть призадумавшись, кивнули ему. — Сейчас подадут повозки, и вы сможете отдохнуть с дороги. А я должен быть на месте строительства своего нового дома! — И удалился с причала, увлекая за собой Бастарна.

Дозорные окружили византийских купцов и принялись помогать выгружать их скарб и дары для киевского правителя.

Давно, ох как давно Олаф не был в доме бывшего киевского правителя, но коль поселил в нем непрошеных гостей, то, хоть и ноет душа в чужеродном жилище, надо все вытерпеть и виду не подавать, дабы не поняли хитроумные греки, в чем заключается слабость духа князя Олега. Он шел вместе с верховным жрецом и своими «Лучеперыми», которые всей душой хотели узнать как можно больше и о византийской армии, и о византийских женщинах, и об обычаях греков, известных им только по легендам и сказаниям дедов или нянек. Но больше всего жег разум один вопрос: зачем? Зачем прибыли византийцы, когда Киев явно ослаб, но ослаб временно, из-за длительного стояния угров возле его валов? Но ведь они знают же, что Олаф — не Аскольд и не собирается идти походом на греков!..

Весь Киев притаился и в глубокой задумчивости наблюдал за началом переговоров христиан с языческими предводителями варягов. Ну да всякая птица своим носом сыта! Посмотрим, чем же хочет напитаться византийский орел в Киеве!

Русичи достигли крыльца знаменитого когда-то дома, и Олаф почувствовал вдруг, что идет легко и непринужденно. Почему? Ведь раньше к ногам будто камни с Ненасытинского порога прирастали, так тяжело было ступать по ступеням крыльца этого дома и по его дубовым полам. Душа кипела тяжелым приваром воспоминаний и не давала покоя ни днем, ни ночью. А сейчас что-то другое появилось в духе этого жилища. Олаф поймал на себе внимательный взгляд Бастарна и понял, что и здесь дело не обошлось без помощи верховного жреца. Игнатий передал своим проповедникам освященные иконы из Софийского собора и Влахернского храма, и их святость явно помогает теперь поддерживать в доме дух доброты и защиты от темных сил.

Олаф удивился и задержался немного возле Бастарна.

— Разве икона может сохранить на себе святость духа вне собора или храма?

— Может, князь Олег! — торжественно ответил Бастарн. — Если она освящена первосвященником Игнатием! Ибо ему дан особый дух святости. Но лучше меня это объяснят тебе Айлан или Исидор, — лукаво добавил он и, увидев, как Олаф покачал головой, улыбнулся.

— Я верю в этом деле только тебе, Бастарн, — упрямо заявил Олаф и поторопился догнать своих «Лучеперых» друзей.

Отворилась дверь гридни Аскольдова дома, и на ее пороге появился Исидор в одежде византийского монаха. Длинный черный плащ, поверх которого висел на крупной серебряной цепочке простой четырехконечный крест, отражал то состояние души христианского проповедника, в котором он пребывал в эти торжественные минуты. Исидор держал в руке небольшую серебряную чашу, наполненную святой водой, доставленной в особом кувшине из самого Влахернского ключа, и небольшую метелочку из омарового тростника. Как только хозяева — киевский князь, «Лучеперые» и верховный жрец — подошли к порогу гридни, Исидор осторожным движением правой руки обмакнул бостанцевую метелочку в святой воде и крестным знамением освятил каждого, кто пришел на ответственные переговоры.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, — торжественным, но тихим и проникновенным голосом приговаривал Исидор после вступления в гридню каждого русича, и хозяева невольно почувствовали свою сопричастность к высокому христианскому таинству очищения души.

— Благодарю, Исидор, за ту благодать, что сотворил ты с нашими душами перед беседой с твоими единоверцами, но только почему по-прежнему на тебе черный плащ? — с недоумением спросил Олаф, поклонившись всему византийскому посольству.

— Черный цвет — цвет печали, князь Олег. Мы, монахи, должны испить горькую чашу яда всего мирского, всего того, что несет нам непредсказуемая судьба, — певучим голосом ответил Исидор и поклонился сначала Олафу, а затем Агриппе Эфесскому.

Византийский сановник, одетый в длинную хламиду из тонкого сирийского льна, отделанную по краям рукавов и подола ярко-синим бейрутским шелком, внимательно наблюдал за исполнением религиозного обряда встречи в посольской храмине (он уже наверняка знал, что дом Аскольда будет надолго превращен в постоялый двор для византийцев) и пытался по выражению лица князя Олега определить ход дальнейших переговоров. Этот русич ему нравился и не нравился. «Хорош собою! Это хорошо… — решил сразу он и недоброжелательно подумал: — И плохо для греков, ибо за прекрасным витязем воины пойдут, куда он их поведет, и слушать его будут без ропота. А что это вон тот витязь смотрит на своего предводителя без особой любви, а скорее с неудовольствием? — с радостью подметил вдруг Агриппа и понаблюдал еще, как расселись «Лучеперые» вокруг своего князя. — Да, князь, наверное, глубоко обидел его чем-то! Это надо запомнить!» — снова хладнокровно отметил Агриппа и, когда убедился, что все хозяева устроились на широких Аскольдовых скамьях, тихо проговорил:

— Я прошу понять правителей моей страны, ибо без вашей помощи и без взаимопонимания вряд ли мы сможем продолжать жить без оглядки на свои границы.

Олаф слегка пожал плечами в ответ на это вступительное слово и едва кивнул византийцу, ожидая продолжения.

Агриппа воспринял легкий кивок князя Олега как поощрение и воодушевленно поведал:

— Вы знаете, благородные витязи из рода Соколов, что страна наша вот уже целое столетие страдает от нашествия арабов. Мы каждый год пересматриваем наши морские и сухопутные границы и каждый раз убеждаемся, что все лучшие плодоносные земли ушли из наших рук. Все лучшие морские порты и торговые пути, через которые шли караваны и суда, несущие золото и богатство в казну нашего государства, теперь принадлежат арабам. — Агриппа перевел дух и решительно продолжил: — Мы пришли к вам, храбрые русичи, за помощью! Нам нужны сильные люди, знающие морское дело и умеющие возводить охранительные сооружения!

Олаф вопросительным взглядом оглядел своих друзей.

«Лучеперые», нерешительно переглядываясь, молчали. Дело сомнительное, хотя варяги и славяне давно ведают не только путь ко грекам, но и их стратиотские строения.

— Почему именно русичи должны помогать Византии? — решился на вопрос Стемир.

— Мы должны объединенными силами противостоять арабам, иначе они доберутся и до вас, — резко возразил Агриппа и посмотрел исподлобья на верховного жреца Киева.

Бастарн внимал византийскому сановнику явно доброжелательно.

Да, арабы уже теснят византийцев и на Балканах, и на Средиземноморье, и в Малой Азии. Да, через Балканы им легко будет перебраться к Дунаю, а там до Волошской земли, до западных Олеговых владений, только шаг ступить! Есть опасность! Но если арабы со своей мощной конницей пойдут через Кавказ, то непременно столкнутся сначала с хазарами, так почему…

— А с хазарским правителем — хаканом ваши правители, не пробовали договориться? — спросил Бастарн, сосредоточенно вглядываясь в порозовевшее от волнения лицо византийского сановника.

— Правители хазар принадлежат к иудейской вере.

— Но хазары ведь приняли крещение, отойдя от язычества! Кому же и помочь вам, как не хазарам? — удивился Бастарн.

— Хакан не хочет обострять отношения с арабами, — неохотно пояснил Агриппа и понял, что не надо было этого говорить.

— Значит, твои правители считают, что до нас арабам далековато, а потому мы можем вам помочь в противостоянии им. — подвел итог беседе Олаф. — Так, Агриппа?

— Да, — тихо подтвердил византиец.

— А какова будет плата за мои военные услуги твоим правителям? — вдруг хмуро спросил Стемир.

«Лучеперые» уставились на Стемира, затем метнули недоуменные взоры на Олафа.

Олаф молчал, поняв, что Стемир всерьез готов перейти на службу к грекам.

— Я не слышу ответа, Агриппа? — дерзким тоном спросил Стемир и снова не соизволил ничего сказать Олафу.

— А князь Олег позволит уйти из его дружины одному из лучших секироносцев? — вопросом на вопрос ответил Агриппа, почувствовав, что эти отважные витязи вот-вот вцепятся друг в друга.

— Я отпускаю тебя, Стемир, на службу к грекам в Византию, но…

— Никаких «но», князь! Я сам себе хозяин, и помни об этом даже в объятиях мадьярки! — зло прервал Стемир Олафа и повторил византийцу свой вопрос о плате за службу.

— Мы будем платить золотом, сто литр за год, — в напряженной тишине ответил Агриппа.

Стемир, довольный, кивнул головой.

— Стемир, не глумись! — резко приказал вдруг Руальд и вытащил меч. — Подумай о том, что привело нас всех сюда! И забудь все мелочные обиды!

Стемир глянул на седовласого меченосца:

— Не поминайте лихом!

— Уходи, если хочешь, Стемир! — ответил ему Олаф, сделав над собой усилие, чтобы не кинуться к другу детства.

— Нам нужно много людей, князь Олег! — отвлекая Олафа от грустных дум, напомнил о себе Агриппа. Его полное лицо выражало сочувствие князю русичей, ибо за свои пятьдесят с лишним лег он повидал разные страны и многих людей.

— И сколько же, Агриппа, вам надо людей для службы? — переспросил Олаф.

— Скажем так: тысячу на корабли и тысячу всадников, — с готовностью ответил византиец. — А чтобы вы верили моему слову, я готов двух своих дочерей, которых привез с собою сюда, выдать замуж за твоих полководцев, князь Олег!

«Лучеперые» переглянулись.

— Но мы видели с тобой только людей, одетых в мужские платья, — растерянно проговорил Олаф.

— Ох, князь Олег, как легко тебя обмануть! — смеясь, воскликнул Агриппа, видя, что лед растаял и русичи готовы не только подумать над его предложением, но и в скором времени принять его.

— А теперь потрапезничаем, дорогие хозяева Киева! — весело объявил византийский сановник и, шепнув на ухо Исидору несколько слов, вышел из-за стола, чтоб не мешать слугам накрыть его по всем правилам византийского двора.

Помнит князь Олег (не сразу привык он к новому имени, а вслед за ним и дружина), как семьсот словен: полян, древлян, дреговичей, уличей, тиверцев и даже хорватов — отправлял он на службу к грекам и как заплакал он, глянув в лицо лучшему другу своему, который возглавлял дружину русичей.

Стемир увидел слезы на лице Олега и покачнулся.

«Наши души связаны рарожским детством, Олаф, а это — святое!» — задыхалось от горя сердце Стемира.

«Кто в детстве ел из одной чашки, тот никогда не забудет своего друга, Стемир! Прости, если я перешел тебе дорогу, друг! Прости, если сможешь!..» — кричало от боли сердце Олафа.

Мимо них проходили воины, снаряженные для длительного боевого похода, они задевали и толкали друзей, но те стояли молча, пристально глядя друг на друга, и наконец обнялись.

— Береги моего отца! Он даже провожать меня не пришел… — быстро проговорил Стемир, услышав зов рожка, играющего отплытие.

Он вскочил на перекидной мост и быстро очутился в ладье.

— Перун и Влес вам в помощь! — крикнул Олаф вслед Стемиру и увидел, как тот, вытирая слезы, жадно смотрел на пышно-зеленый берег Днепра, будто хотел на всю жизнь оставить в памяти прекрасный вид Киева.

Через год набрали Олеговы вестники еще тысячу воинов для стратиотской конницы греков и летом проводили их в Царьград. Предводителем их стал меченосец Руальд…

Ну что, князь Олег? Без византийских мудрецов уже и жить не можешь? Что-то ты частенько стал захаживать к Агриппе на огонек, льстивые речи его слушаешь о христианстве, о роли Церкви в жизни государства и о древах жизни самого государства. Что это за слово такое? Го-су-дар-ство? От слова «государь»? Тебе мало княжьей власти? Набираешься ума у греков, хочешь новых суровых законов. На скользкий путь встаешь, князь Олег! Со жрецами лучше бы совет держал, все вместе, глядишь, и придумали что-нибудь понадежнее, чем византийско-греческое древо государственности!..

Олег задумался. Экийя родила ему к этому времени дочь, а он не желал видеть красивую черноглазую девочку, лишенную каких бы то ни было надежд на правление в руських землях! «А что это ты, князь, так печешься о своих детках? Ведь есть кому принять у тебя власть по нашему древнему закону! Ингварь, сын Рюрика, живет в одном доме с твоей первой женой, со своей родной сестрой, да еще и помогает нянчить твою старшую дочь! А ты голову ломаешь, как их наследством одарить, да чтобы никто в обиде не остался!.. Подумай лучше о дружине, князь Олег! Не то срама на свою головушку наживешь и света белого невзвидишь! Да-да! Пореже слушай византийцев-то, иначе совсем разум потеряешь! Их заботы не взваливай себе на плечи! А то сами на дно идут и тебя туда же увлекают! Посмотри вокруг, все ли добром и ладом идет?..»

Князь Олег усмехнулся своим невеселым думам и направился к Бастарну.

Верховный жрец Киева давно мучился сомнениями, видя, как прочно и по-хозяйски обосновались византийцы в бывшем Аскольдовом доме и, судя по всему, совсем не собираются восвояси. Неужели им мало того. что сделал для них Олег? И ратников отправил, и стратиотов подкрепил, одних ладей сколько лишних пришлось стругать, целое лето русичи вместе с плесковскими кривичами гнули на жаре спины для этих винолюбивых греков! И им все мало! Чего им еще надо от князя?

Жилище верховного жреца Киева напоминало скорее пещеру первых христиан, нежели какое-либо строение. Большие каменные глыбы смыкались вершинами, а наверху, в центре, было ровное круглое отверстие, которое служило источником света и средством общения с небом. На вопрос князя, почему верховный жрец упорно не желает иметь деревянное жилье, Бастарн неизменно отвечал: «В деревянном жилье хорошо дышится, но плохо думается! Здесь питаюсь я силами неба и благодатной земли, — терпеливо разъяснял жрец, чуя, что князь сомневается в истинности его ответа. — Ежели хочешь испытать все это на себе, то, когда иссякнет твоя мощь и ты почувствуешь недомогание, приди ко мне на день-два, и ты восстановишь свои силы».

Олег промолчал тогда.

Когда же настало время навестить Бастарна, то, подойдя к его жилищу, князь увидел, что верховный жрец что-то делает возле огромных каменных глыб, стоящих в три круга на большой поляне перед его жильем.

— Бастарн, это что, твое прорекалище?! — удивленно окликнул его князь и внимательно оглядел ритуальную одежду верховного жреца с изображением огромного солнца.

— Это три круга небесного бытия, князь Олег. И хочу тебе сказать, что ты, видно, не потерял чутье на мой зов, князь! — проговорил Бастарн и, впустив Олега в свое каменное жилище, проводил его к широкой скамье, покрытой шерстяным ковром, изготовленным волохами, среди которых жрец так долго жил когда-то.

— А здесь и впрямь голова светлеет, но душа у меня болит, Бастарн, — откровенно признался Олег и виновато посмотрел в глаза верховному жрецу.

Бастарн понимающе кивнул.

— Должен подсобить тебе, князь, чую, только вот не ведаю, возьмешь ли в душу мой совет, — раздумчиво проговорил он. — Раскрою все свои скрыни и сокристии, ибо вижу, что две главные заботушки остались у наших гостей: заставить и тебя, как Аскольда, принять христианство и изменить облик правления словенскими и русичскими подданными твоими.

— Вот сижу на твоем коннике как на углях и думаю, как быть — выгнать византийцев вон и сказать им: «Хватит учить меня уму-разуму, коим сами не дюже богаты» — или все-таки кое-что перенять у них, ведь их законы идут не только от Рима, Афин, святого Иерусалима с Вавилоном, — горько проговорил Олег.

— А вспомни, как раньше жили русичи, — спокойно сказал Бастарн.

— Сколько себя помню, мы всегда жили общинами, родовыми да соседскими, а крепили войско и растили охотников, скотоводов, рыболовов, земледельцев. Признаюсь, до сих пор со слезами на глазах вспоминаю наши рарожские праздники урожая, когда выпекали пирог размерами с нашего верховного жреца, общую печь, вокруг которой колдовали женщины целыми днями, чтоб накормить нас на вечерних пиршествах… А Какие медовухи творили наши жрецы!..

— Остановись, князь! Все это надо творить и здесь! И не ломать дух общин ни при каких обстоятельствах! Людская община живет в соседстве с лесом и реками, рыбой и живностью, небом и солнцем — всем, что соприкасается с ней. Даже земля под ногами не охает, если по ней шагают дружные ноги общинников, — горячо проговорил Бастарн и убежденно посоветовал: — Ты византийцев слушай, но спроси их, почему их армия-то ослабла? Да потому, что разрушили общие корни! В одиночку каменистые земли не обработать! И никакие хитрые законы в вице их знаменитой эпиболы не спасли государственную казну, а только еще больше разорили; тех крестьян, чьи земли оказались по соседству с брошенными угодьями. Кнут — он и есть кнут! И чем он длиннее, тем слабее государство и тем беднее в нем люди. Ежели ты пойдешь византийским путем, то прежде всего должен будешь иметь хотя бы те же торговые центры и дороги, за счет которых Византия богатела около пятисот лет. А их нет ни у тебя, ни у Византии. Огромные плодородные земли и труд общинников сейчас кормят тебя и всю твою многочисленную рать. И ты об этом не должен забывать ни на минуту! И все твои городища, острожки, крепостные поселения тоже сохраняют общинный уклад, иначе их давно бы пожгли! Не считаться с этим великий грех. Помни, князь Олег, община — это завет неба для всех правителей! А за нее в ответе перед богами вы, правители народов! — назидательно добавил Бастарн и глубоко вздохнул.

— Я все понял, Бастарн, и глубокий тебе поклон за нравоучение, — как можно мягче проговорил Олег и с тяжестью в душе добавил: — Но какие законы нужны, чтобы улучшить жизнь всех и каждого, чтобы счастливы были все?

— Во-первых, установи для всех племен бремя посильных налогов; дань бери только для покупки оружия; все остальное тебе и твоему войску даст здесь природа.

— Я так и делаю! Больше одного шляга с рала нигде не беру! Знали бы об этом правители других народов, умерли бы со смеху! — сердито ответил Олег.

— Именно поэтому боги тебя и хранят, прекрасный Олег! А других правителей повергают в большие войны за корыстолюбие! А кроме того, искреннее, доброе слово услышат все, и боги пошлют тебе благодать! Способствуй усилению состязательного духа среди людей, но не ради корысти, а ради веселья и здорового быта!

Олег грустно посмотрел на жреца и разочарованно спросил:

— И это все?

— Любовь к своей земле удержит детей наших, как и их дедов. Не повторяй ошибок других народов! Крепи общину! А завистников-византийцев гони прочь!

— Тяжелый совет! — грустно заметил Олег.

— Тяжелый для нерешительных людей…

— Но теперь в Византии много наших воев!

— Рано об этом думать! — резко прервал князя верховный жрец.

— Всякое может случиться! — возразил Олег.

— Будешь решать, когда придет тому пора, ума тебе не занимать, — жестко проговорил Бастарн, зная, что суровый тон быстрее, нежели ласковый, заставляет работать ум.

— А скажи, Бастарн, на нас уже печать Аскольдом поставлена и мы навеки являемся Шестидесятым архиепископством в списке византийских епархий? — нерешительно проговорил Олег.

Бастарн пытливо посмотрел на него.

— Ты думаешь, я забыл Рюрика и его смятение души?! Я не буду силой заставлять людей изменять своим богам и ломать их веру. Но и расширять Шестидесятое византийское архиепископство за счет своих единоверцев тоже не собираюсь! — горячо заверил он верховного жреца. И тот поверил в его правдивость.

— Что же делать с христианскими проповедниками, мой мудрый верховный жрец? — спросил Олег, зная, что решить этот вопрос мирно невозможно.

— Светлые братья говорят, что для человека важно все: и вера, и безверие, — тихо ответил Бастарн и жестко добавил: — Но что касается христианских проповедников, то именно они помогли уничтожить ашрам Белых братьев в Ирландии четыреста лет назад. Вот почему я так бдителен, когда они где-нибудь появляются, да еще и требуют установления той главенствующей власти своих сановников, какой они наделены в своих странах.

— Но в Византии храмы не имеют права даже на землевладение! — возразил Олег. — Они довольствуются только временным землепользованием!

— Знаю! Всему виной эдикт Льва Третьего о запрете на почитание икон, который привел к сплошному ограблению храмов не только в Византии, но и во всех христолюбивых странах, — хмуро проговорил Бастарн. — Склонность Льва Третьего к иудейству ясно видна. Он мечтал обратить христиан в иудейство, но, когда понял, что этого ему не- осуществить, позволил своим чиновникам всласть насытиться богатствами христианских храмов.

— О-о! — только и воскликнул изумленный Олег.

— Да! А теперь суди сам, к чему может привести религия, имей она храмы такой же красоты, как христианская, иудейская или мусульманская. Мечеть Омара в Иерусалиме сейчас заставляет восторгаться всех, кто хоть раз видел ее! — грустно заметил Бастарн.

— Ты хочешь сказать, что нельзя изумлять богов богатыми строениями? — не понял Олег.

— Человек всегда стремится состязаться в уме и силе с богами, — проговорил Бастарн.

— А боги не хотят нам позволять этого?

— Все думы человеку посылают боги! Они видят всю нашу жизнь и помогают или разрушают ее. — Бастарн с грустью посмотрел на князя.

— И Христос? — нерешительно вдруг спросил Олег.

— А ты в чью силу веришь? — спокойно спросил верховный жрец.

— Только в силу Перуна и Велеса! Сила воина зависит от сытной пищи! А если воин силен, то и его страна будет надежно защищена!

— Значит, только силу духа и Силу тела ты хочешь защищать? А сила любви для чего дана человеку? — глубокомысленно промолвил Бастарн.

— Сила любви дана богами, чтобы человек плодил детей. — Олег рассмеялся. — И чтобы познать, что такое рай! И не только в таком благодатном жилище, как твоя каменная нора!

— А вот это верно! Жизнь в любви — это и есть рай для человека! У тебя хорошая голова, князь Олег-Олаф! И с такою головою ты должен дать своим подданным благоденствие! Люби свой народ, князь Олег-Олаф, и боги отблагодарят тебя! — торжественно провозгласил верховный жрец.

— Да будет тако! — заверил Олег верховного жреца и с поклоном покинул его…

Это случилось вроде бы неожиданно: оба княжича достигли пятнадцатилетнего возраста и должны были быть посвящены в мужчины.

Волновалась Экийя: сын стал взрослым!

Волновалась Рюриковна, старшая сестра Ингваря, выполнявшая обязанности матери по отношению к брату-сироте и старавшаяся, насколько могла, привить ему интерес к воинским делам. Она очень смутно представляла себе, какие испытания ждут юношей во время посвящения, и без конца напоминала Ингварю о решающем дне. И Ингварь боялся этого дня, ибо все, что он слышал от взрослых воинов, пугало его и будоражило воображение.

Во-первых, все юноши должны были уметь добывать огонь и поддерживать его в очаге, которому воины не только поклонялись, но и на котором должны были уметь приготовить пищу.

Во-вторых, они должны были уметь протащить ладью сначала по суше, затем спустить ее на воду и суметь протащить ее над невысокими порогами, для чего на киевском причале стояли деревянные учебные пороги.

В-третьих, юноши должны были также уметь владеть всеми видами оружия, кроме меча, к которому допускали только испытанных и зрелых воинов.

В-четвертых, следовало научиться хорошо ездить верхом.

В-пятых, каждый юноша должен был иметь трех знатных родичей с обеих сторон и знать о тех подвигах, благодаря которым они прославились и получили свои звучные имена.

И если Ингварю этот этап подготовки к дню посвящения доставлял радость, то для Аскольдовича это был самый мучительный этап, ибо он все время напоминал ему об отце и его трагической гибели от руки отчима.

Экийя нервничала, когда Аскольдович теребил ее вопросами, и старалась сделать все, чтобы сын больше интересовался дедами и прадедами, которым были ведомы всякие военные хитрости, благодаря чему и заслужили они свои громкие имена. Она воодушевленно рассказывала сыну о прадеде Арпаде Старшем, о деде Арпаде Младшем, заслужившем себе право носить имя отца благодаря сноровке в верховой езде.

— Он мог, держась одними ногами за круп лошади, на скаку срубить саклю, затем схватить ягненка, посадить его на свое седло и при этом выдержать сражение на косой сабле! — говорила Экийя, пытаясь заразить своими рассказами сына и поднять в нем воинственный дух.

Но Аскольдович, глядя на нее черными проницательными глазами, не улыбался и не загорался, а морщил лоб и устало спрашивал:

— Непонятно мне, как же дед Арпад попал впросак в битве с волохами? И как же ты, мать, в Киев попала?

Экийя глубоко вздыхала:

— Это твой отец во всем виноват. Он был моложе, сильней и хитрей деда Арпада. Он захватил… нет, он обошел войско мадьяр с тыла, захватил обоз с нами, женщинами и детьми, и со спины напал на твоего деда.

Но Аскольдович и в это не поверил.

— Старый мадьяр-конюший говорил мне, что оборонная цепь ваших кибиток была крепка и что никто не смог бы ее пробить, ежели бы., среди женщин не нашлось предательницы, — хмуро проговорил юноша, стараясь цепким взглядом своих черных глаз не отпускать лица матери.

Экийя снова глубоко вздохнула.

— Я не знаю, сынок, что там тебе наплел этот старик конюший. Я только знаю, что мы сидели в кибитке отца, укрытые чадрою до маковки, и дрожали от страха… Затем вдруг резкий толчок в кибитку; кто упал, кто заплакал…

— Это была ты, мать, — громко прервал Аскольдович лживый рассказ матери и с презрением посмотрел ей в глаза. — Что тебя толкнуло на это? — спросил он таким тоном, будто знал все-все о ней и имел полное право судить ее поступки.

Экийя встала.

— Это клевета! — сурово проговорила она и с угрозой сказала: — Ежели ты в свою душу пустил этот ядовитый сказ конюха…

— Не старайся, мать! Ты видела моего отца намного раньше и мгновенно сделала выбор. Почему ты свое родное племя положила к ногам Аскольда?

— Но он стал твоим отцом, сынок! Он дал тебе жизнь! — упавшим голосом проговорила Экийя, не зная, как дальше вести себя с ним.

— Я не об этом! Я о твоей способности предавать! Сначала родное племя, затем любовь моего отца, а потом и меня?! — голос Аскольдовича сорвался.

Экийя метнулась к двери и закрыла ее на засов.

— Сынок! Сынок! — горько воскликнула Экийя. Она то обнимала сына, пытаясь пригладить его ершистый затылок, то отодвигалась от него и смотрела зорко, будто пытаясь проникнуть в его неокрепшую душу.

— У тебя завтра тяжелый день, сынок, а ты заражен духом мести. Твой отец был великим человеком, он покорил много народов и стран. Он хотел испытать себя и в христианстве, отойти от язычества, но переоценил свои силы, сынок, а это очень опасно. Боги распорядились так, что твой отец пал от руки Олафа. — с горечью сказала Экийя и заплакала. — Я думала, что люблю твоего отца. Он был первым моим мужчиной… Может быть, завтра договорим, сынок?

— Я хочу все узнать сегодня, мать! Может быть, завтра я упаду с коня и сломаю себе шею. Говори все сейчас! Я должен понять тебя! — Тон, которым Аскольдович говорил с матерью, был резким и жестким, но Экийя поняла, что врать ему не только бесполезно, но и опасно. Она сжала кулаки и так же жестко, как и он, проговорила;

— Да, я предала своего отца Арпада, ибо он был больше зверем, чем человеком! Видят боги, я не хотела этого говорить! Он так бил мою мать, так часто бросал ее ради своих пьяных оргий и дешевых наложниц, что я решила при первой же возможности отомстить ему. А кто еще мог защитить мою мать? Она умерла в сорок лет, когда тебе была лет шесть. Она знала, что я пошла расцеплять кибитки… Тогда она решила, что лучше ничего и придумать нельзя, ибо мы обе считали, что наша смерть — это наше спасение. A-а, все позади… Аскольд был хорошим мужем и отцом. Он очень любил тебя! Но пришел Новгородец-русич, которому боги позволили сделать так, чтобы твой отец ступил на роковую тропу. Так говорит верховный жрец! А завтра, сынок, ты победишь Рюриковича во всех состязаниях!

— Что было дальше, мать? — сурово спросил Аскольдович, и по спине Экийи пробежал холодок: «Неужели и про Айлана ему кто-то сказал? Чтоб отсох язык у того, кто пошел на это!»

— А дальше нас не убил Новгородец-русич, и я… я хотела бы его ненавидеть, но он не разрушил город, а начал строить его сам, своими руками, он так старался искупить свою вину передо мной…

— Неправда, мать! Ты сама его всюду искала…

— Сынок! Я люблю его, как никого и никогда не любила, — так искренне и так яростно сказала Экийя, что Аскольдович широко раскрыл глаза, и язвительные слова замерли у него на устах.

— Если бы ты, сынок, был таким, как он, я была бы самой счастливой матерью! — плача, проговорила Экийя.

Аскольдович молчал.

— Всю жизнь, сынок, одним днем не измерить и не понять, хотя бывают и знаменательные дни. Такой день, как завтрашний, должен будет показать тебе, чего стоишь ты как воин и как мужчина! Завтра ты познаешь не только состязательную доблесть воина, но и женщину, и я очень прошу тебя, будь милосерден с ней!

Я хочу, чтобы завтра, сынок, ты стал настоящим мужчиной, — тихо проговорила Экийя и примирительно попросила: — Сдюжишь с Рюриковичем?

Аскольдович пожал плечами. Он и жалел мать, и старался понять ее, но то отчуждение, которое возникло в его душе из-за ее предательства, никак не отодвигалось вглубь.

— Пойми, сынок, твоя жизнь была для меня и остается…

— Не надо, мать! На первом месте у тебя всегда была и есть только твоя жизнь! Я многое могу понять, мать, но не простить! — улыбнувшись кривой улыбкой, проговорил Аскольдович и закончил: — Утомительно искать истину в явном! Я ухожу для завтрашней победы!

— Не сомневаюсь в этом, мой дорогой сынок! — как можно ласковее проговорила Экийя и осторожно открыла сыну дверь. — Торь свою тропу к богам сам и будь в этом деле самым удачливым человеком! — сказала она ему на прощание, осторожно подойдя, поцеловала в щеку и проследила, с каким выражением лица он кивнул ей.

Он мысленно повторил ее последнюю фразу и, запрокинув голову вверх, переступил порог, так и не ответив на ее прощальный поцелуй.

А на следующий день утром на большой поляне, примыкающей к прорекалищу Бастарна, собрались все мужчины Киева посмотреть на необыкновенное зрелище: шутка ли сказать — два юных княжича должны выдержать нынче шесть видов мужских состязаний и в конце получить достойные своих успехов новые имена.

Состязания начались с добычи огня. На двух пеньках были разложены одинаковые кучки сухих деревянных палочек, которые благодаря усиленному трению должны будут превратиться в огнивца и выделить божью искру, от которой надо зажечь костер.

Олег в окружении своих «Лучеперых» друзей восседал на возвышенном месте поляны, откуда все хорошо просматривалось.

Движения Аскольдовича были продуманные, но наполненные той резкой четкостью, за которой угадывалась не только врожденная сноровка, но и какое-то легкомысленное отношение к священному ритуалу, от которого, как казалось поначалу Аскольдовичу, дальнейшая его жизнь нисколько не зависит. Он сын бывшего князя Киева! И все! И он таковым останется! Зачем эти настороженные взгляды вокруг? Что может измениться в его жизни от их восторженных улыбок или, наоборот, от их злобного недоумения? Да ничто! Ну и что же, что первая палочка надломилась? А две другие не хотят нагреваться! Ну и что? А у Рюриковича как? Почти высечена искра? И уже вспыхивала не раз? Он скоро подожжет костер?.. Ну и пусть!..

Но руки Аскольдовича стали двигаться быстрее, глаза неотрывно следили за верчением палочек, а усердие возникло само собой. Нет, к черту этого маменькино-сестринского сынка-братца! Я должен его опередить и доказать всем, что нежные пальчики отпрыска рарожского князя ничто по сравнению с ловкими пальцами сына Аскольда!

Искра вылетела раз, другой, затем одна из палочек загорелась, и Аскольдович проворно поджег от нее свой костер, над которым быстро установил из прочных жердин треугольную основу, чтобы закрепить на ней котелок. И вроде жердины были крепкие, но, когда в котелке стала закипать вода и по поляне стал разноситься аромат вареной рыбы, одна из жердин надломилась, и котелок опрокинулся в огонь, оставив своего хозяина без еды.

«Нынче что, день злых духов?» — криво усмехнувшись, подумал было Аскольдович и посмотрел на Рюриковича, которой, обжигаясь, хлебал из котла свое варево и даже не морщился.

Увидев растерянный взгляд соперника, Рюрикович предложил ему свой котелок и вынул вторую деревянную ложку из кармана сустуги. Аскольдович заметил всеобщее внимание на поляне к нему и сделал вид, что не хочет есть.

Зрители улыбнулись его выдержке, но, зная, каким тяжелым будет второе испытание, стали потихоньку переговариваться меж собой.

Аскольдович учуял, что его осуждают, и мгновенно передумал. Он подбежал к Рюриковичу, схватил его вторую ложку и принялся уплетать уху соперника.

На поляне раздался хохот.

Княжичи быстро разделались с едой и перешли ко второму испытанию, для чего была заранее изготовлена маленькая ладейка.

Юноши быстро соорудили волок, смазали его жиром, протащили ладейку до берега Почайны, спустили на воду, влезли в нее и, поочередно управляя веслами, поставили парус. Налетев на пороги, ловко спрыгнули в воду, подхватили ладейку, подняли ее на вытянутых руках и перетащили ее через все три «порога». Они все старались делать слаженно и дружно, ибо иначе не справились бы с нелегким заданием. Чтобы не разрушить в них возникшее братство, Олег приказал сражаться княжичам не друг с другом, а с молодыми дружинниками.

Стрельба из лука показала, что княжичи довольно ловки и востроглазы, ибо оба подстрелили по одной «белке».

Секиру держать в руках княжичи умели знатно, но вот ранить им никого не удалось, ибо воины оказались опытнее их и не дали себя в обиду.

Что касается верховой езды, то Аскольдович показал свою лихость и прыть более охотливо, нежели это сделал Рюрикович. Ингварь не скрывал свой робости в этом испытании. Аскольдович ликовал.

Но вот воинская часть испытаний закончилась, и началась та, которая должна была потребовать не только мужества от соперников, но и великодушия великого князя и его окружения.

В центр поляны вышел Рюрикович и приготовился поведать о подвигах своих знаменитых предков.

— Подожди, княжич! — неожиданно остановил его Олег.

Все затихли и недоуменно посмотрели на великого князя.

— Здесь все русичи! Да и славяне знают всю твою родословную, Ингварь. Мы вчера провели военный совет и решили вот что, — быстро и важно проговорил в напряженной тишине Олег. — Порой нас выручает находчивость, сообразительность и умение ладить с людьми! Вот поэтому вы, оба княжича, сейчас поочередно будете отвечать на вопросы самых мудрых людей нашего племени, и посмотрим, кто из вас лучше ответит!

Княжичи призадумались, слегка нахмурили свои лбы, затем согласно кивнули.

«Ну, вот и ладно! Слава Святовиту, лишнего повода для ненужных ссор не будет!» — с радостью подумал Олег.

— Можно, я начну? — спросил Рогвольд.

Все с удовольствием разрешили старейшему дружиннику великого князя позабавить их мудроречием.

— На что похожа жизнь человека? — хитро спросил седовласый богатырь.

— На яблоко! — гордо ответил Аскольдович.

— На любой плод! — подтвердил Рюрикович и объяснил: — Все плоды, созрев, падают с ветки, так и человек рождается и в свое время умирает!

— Что же такое человек?

— Раб старости, — ответил Аскольдович.

— Мимо проходящий путник, гость в своем доме, — добавил Рюрикович.

— Не все! — подначил их Бастарн.

— Слуга богов! — раздраженно заметил Аскольдович.

— Соперник богов! — победоносно завершил Рюрикович.

Бастарн, удовлетворившись ответами обоих княжичей, отпустил их. ибо шестое испытание считалось особым, и к нему княжичи должны были приступить отдохнувшими и бодрыми.

Познать женщину — таково было шестое испытание юношей.

Каждого из них в отдельном шатре ждала красивая, но не юная наложница, которая должна была посвятить их в суть близости по всем правилам богини любви, храм которой стоял в тенистой роще на правом берегу Прчайны.

Аскольдович вошел в шатер, и первое, что он увидел, — это огромный ковер, на котором в широких металлических вазах были фрукты и изящный кувшин с двумя невысокими, но узкими кубками. В глубине шатра сидела красивая женщина, одетая в странную одежду, едва прикрывающую ее тело, и ласково смотрела на него.

— Ты сегодня был очень ловким, княжич, — мягким голосом проговорила она и протянула к нему руки.

Аскольдович молчал, завороженно глядя на ее округлые плечи, полуобнаженную грудь и протянутые к нему руки.

— Ты нынче был так смел и отважен, великолепный юноша, — продолжила мягким голосом красавица и встала ему навстречу.

Аскольдович затрепетал.

— Не надо робеть, княжич. Иди ко мне, давай посидим рядышком, и ты мне расскажешь все, что захочешь! Я буду слушать тебя и ласкать! — предложила наложница и, не прилагая особых усилий, усадила Аскольдовича рядом с собой.

— Я слышала, ты нынче был самым храбрым во всех учебных сражениях, — совсем тихо, почти на ухо проговорила жрица любви и, едва коснувшись губами щеки княжича, нежно поцеловала его.

Аскольдович крепко обнял жрицу любви и неумело поцеловал ее в обнаженное плечо.

— Не торопись, княжич! — тихо засмеялась женщина и подала ему чашу с фруктами. — У нас с тобой впереди целая ночь!..