Глава 1. Дела киевские
лаф услышал стук размеренных шагов, приближающихся к его стругу, звук голосов, и это заставило его собраться с духом и не отступать от намеченной цели, он не смотрел ни на небо, ни на солнце, ни на рябь днепровской воды, ибо ни в чем не хотел искать причин для смуты в душе; но и торопливость проявлять новгородский князь не собирался: проверять каждый жест, каждый шаг, каждое слово — вот завет, которым руководствовался варяжский завоеватель в час, когда решил поднять свой меч над головами непокорных волохов. «Пусть пройдут еще немного, пусть углубятся в мой стан, пусть остановятся там, откуда возврата к жизни не будет! Да будет тако!» — прошептал Олаф, услышав над головой чьи-то шаги, и хладнокровно дал команду: «Окружить и взять! Живыми!» — грозно добавил он и проследил, как Стемир выполнил его волю.Со всех сторон выбежали ратники новгородского князя и в мгновение ока обступили киевских правителей.
И застонал Днепр, взметнув на причал темную волну, соприкоснувшуюся с черной тучей, нависшей над Киевской землей. И сверкнула молния, давая знать богам о свершении неумолимого злодейства. И зашумело, захлестало ветвями, изгибая стволы деревьев в разные стороны, Киевское полесье, внимая ужасу предстоящей расправы над удалыми киевскими князьями. Но черная туча, нависшая над причалом, вдруг раздумала разверзать свои дождевые сокристии и, разметавшись над Днепром серыми лохматыми клубами, медленно поплыла к Почайне, дабы поведать Киеву о случившейся кручине.
Все смешалось в голове Аскольда: отчаянная боль души Экийи, ее незабывающийся крик: «Ты потерял чутье на мой зов!» — и щемящая тоска, вызванная предупреждением Бастарна: «Не ходи сам на пристань, Аскольд!» И пророческие слова Дира: «Мы бессильны против зова орлана!» Аскольд закричал что было сил.
Ратники Олафа на мгновение оцепенели, но кольцо, окружавшее киевских правителей, не разрушили и теснили их к стругу своего предводителя.
Дир смотрел на Аскольда широко раскрытыми глазами, словно хотел сказать: «Не надо кричать! Ведь нас окружили и взяли в полон молча! Или это душа твоя надрывается криком копытки, у которой корсак всех птенцов утащил, да еще и к самой матке подкрадывается!.. Нам ничто уже не поможет, Аскольд! Ни крик твоей души, ни немота моей! Мы попали на самое острие капкана!..» — горько думал сподвижник Аскольда и вдруг увидел, как кольцо, плотно окружавшее их со всех сторон, разомкнулось и перед ними предстал витязь с ребенком на руках.
— Дир! Ты узнаешь во мне того мальчишку, сына вождя Верцина, который еще в Рарожье встречал дружину волохов, что прибыла к нам летовей тридцать вспять, чтобы помочь Рюрику в битве с германцами? — взволнованным голосом спросил Олаф, но Дир учуял в звуках его голоса неодолимую силу духа.
— Нет! — закричал снова что было сил Аскольд. — Ко мне, дружина! — И он ринулся на Олафа как был безоружным.
Но ни один удар киевского правителя не достиг цели: телохранители Олафа скрутили руки Аскольду и заставили его внимать своему предводителю.
— Я пришел в Киев для расправы с вами, — продолжил между тем Олаф и понял, какое впечатление произвел на сподвижника Аскольда. — Своими разбойничьими походами вы разрушили дружину Рюрика, но я решил прекратить губительность ваших дел. В Новгороде, Ладоге, Пскове, Смоленске и Любече сидят мои воеводы родом из русичей. Править людьми здесь, в Киеве, будут тако же истинные князья, а вы — не княжеского рода. У меня на руках — сын Рюриков. Вы ускорили гибель его отца. Но для сына Рюрика я и освобождаю киевский стол…
Дир не слушал. Он склонил голову и просил у богов одного: скорой кончины.
Аскольд закусил губы, хотелось выть и стонать, кричать на все Поднепровье: «Разве свершил ты столько дел, сколько я успел?! Кто дал тебе право судить меня, Аскольда?! Ты даже путь дальше Киева не знаешь!..» Но злая воля сковала уста Аскольда, и он, плюнув в сторону Олафа, молча ждал, когда секироносец русича свершит свое дело…
В глубокое молчание погрузился Днепр, приняв в воды свои весть о гибели киевских правителей, неся печаль и стынь берегам своим, отдавая небу синему и солнцу жаркому жалобный отзвук боли сердца и души убитых волохов.
Олаф в окружении большой дружины вышел на берег и приказал положить на носилки тела убитых правителей Киева и внести их в город, дабы показать всем жителям, кто теперь их повелитель. Он шел твердой поступью, ощущая жестокое отчуждение Киевской земли, но заставляя молчать ее и смириться перед неизбежным. Он не сокрушался о случившемся, и его рать вторила ему во всем. Да, он свершил правое дело! Теперь его дружина лишена соблазна и не пойдет на тяжкий разбой во имя разбоя!
— Я укреплю этот край земляным валом, возвышу над ним деревянную кручу, и никто не осмелится подойти к Киеву ни с суши, ни с воды! — говорил он спокойным, ровным голосом, крепко прижимая к груди Рюриковича, который постоянно отворачивал свое лицо от дяди и смотрел испуганными глазами по сторонам, лишь бы не видеть обезглавленных людей, чьи тела покоились на простых, грубо сколоченных носилках. Ингварь обвил пухлыми ручонками шею Олафа, защищенную мелкой кольчугой, проводил дрожащей рукой по шлему дяди с изображением львиной головы и вдыхал аромат незнакомой земли, согретой щедрым солнцем. «Зачем они мучают и убивают друг друга? Разве нельзя было киевских правителей сослать куда-нибудь в клетке?.. Ведь сажают же птиц и зверей в клетки мне на потеху!..» — думал маленький князь и вдруг спросил:
— Дядя, а почему ты не посадил их в клетки?
Олаф покачал головой и засмеявшимся ратникам, шедшим в первых рядах, громко ответил:
— Для таких людей, как Аскольд и Дир, лучше смерть, чем жизнь в клетке.
Ответил и снова забыл и про наследника законной власти, и про тех, чьи тела несли к месту их бывшей обители.
— Я укреплю пристань Киева такими же заторами, какими хитроумные кривичи закрывали от нас Плесков, помнишь? — воодушевленно делился он со Стемиром своими планами и не заметил, как подошел к воротам города.
Ворота были раскрыты настежь. Мост через ров не поврежден и надежно висел на цепях. Охрана Олафа убедилась в прочности моста и цепей и доложила своему князю об отсутствии засады внутри крепости Киева.
Олаф выслушал донесение охраны как должное, уже известное ему, и первым ступил на мост. Ни скрипа, ни треска дерева не услышали ратники новгородского князя в ответ на твердую и решительную поступь нового владыки Киева и, удивленные, последовали за своим вожаком. Вся дорога от пристани до города показалась им необыкновенно короткой и легкой. Дул теплый ветер, насыщенный ароматом степных трав и влагою Днепра, и успокаивающе действовал на умы и души сподвижников вождя рарогов-русичей. Ведь ежели бы не они убили Аскольда и Дира, то те непременно бы пришли в Новгород и убили их! Так думали они и, гордые своим удальством и прытью, ступали по Киевской земле…
Все случилось так быстро и неожиданно, что жители Киева не успели собраться с духом, как оказались окруженными пришедшими ратниками, умело владеющими не только тяжелым и острым оружием, но и воинской хитростью.
Удивленные и растерянные киевляне с недоумением все переспрашивали и переспрашивали друг друга:
— И причал взяли? А где же была востроглазая дозорная рать Аскольда? И ее повязали? А Аскольдовы богатыри? Тоже повязаны?! Ох ты, Киевская земля-матушка! Ох ты, Днепр-батюшка! Ох ты, дух Аскольдова дворища! Куда ж подевалась твоя мудрость, покровительствующая хозяину? Ах ты, дух Аскольдовой дружины! Куда ж подевалась твоя силушка? Расплескал тебя князь Аскольд по чужим городам и весям, по чужеродным краям и народам! Отравил он тебя чужими бедами! Истощил он тебя буйными помыслами! Знать, не рано, а по своей поре боги потребовали к себе на небо дух князя нашего, Аскольда бедоголового!..
И вскоре восклицания киевлян перешли в причитания по Аскольду, ибо дух поклонения, взметнувшись над киевским небом, заставил людей быть искренними и мудрыми, как того и требовало само небо.
— Да, видно, дюже рьяным людям боги не дают долго здравствовати!..
С тревогой посматривали люди на плотные, вытянутые ряды новой рати, твердой поступью шагающей по брусчатому настилу города и внушающей своей грозной ношей не только страх, но и уважение.
— Какая силища! — шептали горожане, удивленные своей безропотностью, и оправдывали свое бездействие без горечи: — Новый князь ниспослан нам богами, посему и роптать — что во ключевую водицу плевать…
А дружина Олафа, улавливающая доброжелательный взгляд киевлян и уважительное молчание, становилась с каждым шагом все увереннее в себе. Словно несла она на своих многочисленных плечах огромный небесный щит, который защищал ее от злых духов. Да, пришла новая сила, спаянная надежным и крепким духом созидания! Она не чужеродна южным славянам! Она кровно близка им и не позволит разрушить ни себя, ни тех, к кому пришла!
— Экийя! Слушай! Мы опоздали…
Экийя, одетая в самое простое, льняное княжеское платье, украшенное по мадьярскому обычаю монистами, плетеными грибатками и византийскими бусами из бисера, гуляла с сыном и любовалась его детскими забавами. Неожиданно пред нею возник долгожданный странник. Она смотрела на монаха своими красивыми черными очами и радостно думала об одном: как она стосковалась по нему, а обнять и поцеловать не может — слуги дворовые то тут, то там некстати появляются и бросают в их сторону острые взоры.
— О чем ты? — наконец догадалась спросить Экийя, с трудом возвращая лицу надменное выражение.
— Новгородцы захватили Аскольда, Дира, пристань и идут в город, — прошептал Айлан.
Экийя побледнела. Новгородцы?! Зачем? Почему они?.. А Айлан? Ее сын?!
— Пойдем в мою келью! — Айлан схватил ее за руки и насильно повел в свою клеть в Аскольдовом доме.
— Откуда ты все это взял? — недоверчиво спросила Экийя и не могла побороть нахлынувшее желание.
«Скоро ли дверь в его клеть? Ничего не хочу ни слышать, ни видеть, лишь бы скорее оказаться с ним», — думала она и вдруг почувствовала удушье и чуть не задохнулась.
Айлан быстро впустил ее в свою келью, закрыл тщательно дверь и овладел ею. Не испытывая ни страха, ни угрызений совести, оба предались тому чувству, которое испытывали и которое требовало удовлетворения.
— Почему… в доме так тихо? — спросила она, когда наконец насытилась любимым. — Ты пошутил, мое солнце, когда сказал про новгородцев?
Айлан спрятал свое лицо в кудрях Экийи и легонько поцеловал ее в шею.
— Почему ты молчишь? — спросила Экийя, ощутив сухость в горле.
— …Я шел с Аскольдом почти до самой ладьи новгородского князя… Неожиданно нас окружили и стали теснить… Я поскользнулся на мокром причале и упал в воду. Поднырнув под причал, я переждал…
— Чего переждал?
— Экийя! Аскольда с Диром…
— Ну? Это вы натравили новгородцев на Аскольда? — поняв все, вдруг резко спросила Экийя.
Она решительно встала с жесткой монашеской постели, резким движением схватила лежавшее на полу платье, быстро надела его и сухо сказала:
— Я хочу видеть убийцу моего мужа!
Она на мгновение закрыла глаза, вспомнив, как много лет назад, во время битвы мадьяр с волохами, ей захотелось увидеть убийцу своего отца… Тогда ей очень хотелось, чтобы ее увидел тот, кто отсек голову ее отцу! А теперь? Ее желания не изменились!
— Никто не может сказать, как он отнесется к тебе! — ревниво напомнил Айлан, встав у нее на пути.
— Я должна решить судьбу свою и сына немедленно! — настаивала на своем Экийя, глядя холодным взором сквозь Айлана. — Он не может убить меня и сына спустя столько времени после…
— Никто не ведает души Новгородца! Надо выждать…
— Нет! Выпусти меня, и я сама предстану перед очами того…
— На тебя будет смотреть не только дружина Новгородца, но и Киев!
— Я знаю их! Я не боюсь ни одного взора…
— После смерти Аскольда! — быстро завершил ее мысль Айлан и с ужасом понял, к чему она стремится. На мгновение у него потемнело в глазах. В ушах послышался странный звон. Они смерили друг друга взглядами.
— Ты все равно не помешаешь мне…
— Я бы назвал тебя своею женой…
— Нет! — сухо отвергла Экийя его предложение.
— Я не пущу тебя к нему! — зло заявил Айлан и так вцепился в ее плечи, что она почувствовала острую боль.
В это время раздался резкий стук в дверь, и они отпрянули друг от друга. За дверью немного подождали: не откроют ли добровольно, а затем стали выбивать дверь. Айлан, лихорадочно надев на себя свой монашеский плащ, не дожидаясь, когда окончательно сломают дверь, открыл ее. Перед ним стояли незнакомые люди, одетые в ратные одежды варяжских воев, и растерянно разглядывали его и Экийю.
— Ты — Аскольдова жена? — спросил наконец один из немолодых светловолосых секироносцев, обращаясь к Экийе, и, метнув взгляд на Айлана, понял все, что произошло в этой узкой клети до их прихода. Взглянув с презрением на Экийю в другой раз, он злобно проговорил: — Тебя хочет видеть мой князь. Следуй за нами.
Экийя похолодела. Вид варяжской рати в доме Аскольда поверг ее в ужас. Как отнесется к ней новый владыка Киева? А!.. Как бы ни отнесся, мимо наложниц, наверное, не всегда равнодушно проходит, решила Экийя и неровным шагом пошла вслед за могучим витязем. Айлан метнулся за ней; его сначала попридержали, а затем, бегло оглядев скупое убранство его христианской кельи, дозволили идти рядом со вдовой Аскольда.
Миновав три поворота в узком, длинном коридоре Аскольдова дома, завоеватели вместе с пленниками достигли гридницы киевского князя и всей толпой ввалились в нее.
Экийю подтолкнули к тому столу, за которым обычно восседал на высоком табурете Аскольд, а сейчас на месте ее мужа и владыки Киева восседал другой витязь, и его лицо, одежда и поведение вызывали странные чувства в ее душе. Она пытливо смотрела в его глаза и пыталась определить, какое впечатление произвела ее красота на коварного убийцу Аскольда и нового правителя Киева. Каково будет ее место возле него? Вот загадка, которую она пыталась мгновенно решить, и без улыбки, исподлобья, она стала рассматривать Олафа.
Олаф увидел Стемира и не мог сразу понять, к чему отнести столь знакомое брезгливое выражение друга. Взглянув на красивую женщину, он понял, что перед ним вдова Аскольда, потом перевел взгляд на молодого монаха.
— Давно ты при Аскольде? — спросил Олаф, оценив мускулистую фигуру монаха и его злой взгляд.
— Четвертое лето, — сухо ответил Айлан.
— И что ты делаешь при нем? — спокойно спросил Олаф, почти физически ощущая на себе злость Айлана.
— Должен был служить в храме Святого Илии на берегу Почайны, — хмуро ответил Айлан и добавил: —Так решил Синод Константинополя. В Синоде сочли, что жители Киева охотнее пойдут в храм Илии Пророка, так как Святой Илия похож на словенского бога Перуна.
— Та-ак, — протянул Олаф. — Значит, Царьград считается с настроением словен! А варягов-русичей Царьград не помнит? — жестко спросил он монаха.
— Помнит и чтит! — твердо ответил монах.
— Кого, например? — быстро спросил Олаф.
— Бравалина, правившего Киевом до Аскольда, чтит Гостомысла и знает о Рюрике и его братьях-князьях, погибших в ильменской земле.
— Хорошо, монах, — удовлетворенно проговорил Олаф, выслушав Айлана. — Я подумаю, чем тебя занять, но отвечу тебе сразу: Святовиту и его богам-братьям не изменю и твои сказания о Христе слушать не буду.
Айлан вспыхнул и дерзнул посоветовать:
— Тогда отпусти меня в Константинополь вместе с Экийей. Я был тайным мужем ей.
— Экийя имела двух мужей одновременно? — удивленно спросил Олаф, с интересом разглядывая плачущую Экийю.
— Нет… — в напряженной тишине ответила Экийя. — Я действовала… хитростью, как и ты, Новгородец! Но верь мне, я не была двуложницей, — тихо произнесла Экийя тяжелые слова и выдержала проницательный взгляд Олафа.
Олаф немного помолчал. Эта красавица мадьярка могла свести с ума любого мужчину. Теперь Олаф понимал и Аскольда, и византийского монаха, и любого, кто хоть раз видел Экийю. Олаф перевел взгляд на Стемира, который сумрачно смотрел на Аскольдову вдову. Но ведь она бывшая дочь вождя мадьярского племени! Она, как и Олаф, заслуживает особой доли! Мы, дети вождей племен, должны понимать друг друга с полувзгляда! Олаф еще раз посмотрел на Экийю, на ее бледное, заплаканное, но такое прекрасное лицо и ласково спросил:
— Как ты думаешь захоронить Аскольда?
Экийя поняла весь трагический смысл этого вопроса и снова зарыдала.
— Сын твой жив и здоров, — с сожалением вдруг произнес Олаф. — Он вместе с нянькой находится под охраной. Но я хочу, чтоб он отрекся от наследственного права владения Киевом, — сухо и твердо заявил вдруг Олаф и пытливо посмотрел на Экийю. — Если ты мне дашь зарок в его спокойной, не претендующей на киевский стол жизни, то живите здесь под моим присмотром. Но ежели ты, Экийя, заронишь в душу своего сына думу о наследственных правах, то знай, тебе не жить на этом свете!
Экийя выслушала суровый приговор нового владыки Киева и задохнулась. Она все-таки пленница! И никогда не изменится ее положение? И сын, ее опора, ее надежда, лишен своего имени?
— Нет, Новгородец, этого не будет…
— Нет? — вскипел Олаф. — Тогда тебя предадут погребению вместе с Аскольдом и сыном под одним курганом! Я не для того убил твоего мужа, чтобы отдать Киев твоему сыну! Увести ее! — грозно приказал Олаф.
Экийя, поняв, что ее красота не охладила завоевательский пыл захватчика, заголосила со всем отчаянием женской души, яростно кусая руки, губы, а затем, мешая словенские и мадьярские слова, стала проклинать Новгородца и его несметную рать.
Олаф глянул на Стемира таким повелительным взглядом, что тот понял: князь не шутит, и надо немедленно выполнить его волю. Тогда он подошел к Экийе и грубо взял ее за плечи…
— Бэрин, как мы поступим со жрецом Аскольда? — спросил Олаф стареющего верховного жреца, прибывшего с новгородской дружиной в Киев по просьбе ее предводителя.
Бэрин, одетый, как всегда, в одежду друида солнца, окинул пытливым взглядом стены, пол и потолок гридницы Аскольда и задумчиво ответил:
— Похоже, не пленили душу Аскольда византийские монахи. Здесь, я вижу, только окна да завесы изготовлены в Византии; все остальные традиции волохов да словен сохранены: тренога серебряная, котелок, вон даже уголок Святовита с идолом — видать, на случай дождей Аскольд позаботился о молитвенном отсеке прямо здесь, где более всего бывал сам со своими полководцами…
Олаф слушал рассуждения мудрого жреца и улавливал в них дань уважения к Аскольду и даже сожаление о кончине киевских предводителей.
— …Чем дольше, князь, ты будешь находиться здесь, в его доме, тем больше будешь проникаться его духом, и это отравит твою дальнейшую жизнь, — неожиданно пророчески изрек Бэрин и, вытянув вперед обе руки с вертикально распростертыми ладонями, обернулся три раза кругом. Свершив священнодействие, жрец заставил Олафа последовать его примеру, и тот беспрекословно повиновался. — Почаще отгоняй от себя дух Аскольда, — посоветовал между тем Бэрин и вгляделся в напряженное лицо Олафа.
Олаф, зная, что за ним наблюдают как единомышленники, так и Аскольдовы соглашатели, почувствовал, что людям нужны открытое лицо и ясные речи.
Но правдивость и открытость во всем опасна. Нет, он не будет лить елей на души своих сподвижников. Он будет таким, каким его сделали словенская земля и опыт жизни целого рода вождей племени рарогов-русичей. Он будет хитрить столько, сколько боги выдержат! И он никому не позволит перехитрить себя, пока Святовит оберегает его жизнь, решил Олаф и, поклонившись верховному жрецу, проговорил:
— Да сохранит тебя, Бэрин, Святовит, ибо знают боги, что мы выполняем их волю, а выполняя их волю, мы сами нуждаемся в поддержке.
— Это верно, сынок. Потому я и продолжу наш разговор о Бастарне. Ты желаешь встретиться с ним…
Олаф кивнул.
— И ежели он тебе понравится, то можешь смело оставить его здесь, в Киеве. А я вернусь в Новгород. Там я тоже пригожусь тебе, — грустно улыбнувшись, проговорил Бэрин.
Олаф опять кивнул. Ему был любопытен Бастарн, уж слишком много он слышал о нем от своего лазутчика, но и Бэрина жаль: ведь вся жизнь Олафа прошла под бдительным оком верховного жреца рарогов. Он помолчал немного, затем, вздохнув, сказал:
— Это правда, что Бастарн — потомок сынов Венеры?
— Как и все жрецы! Ведь вначале разум свой землянам дали сыны Венеры, они породили царей и жрецов для управления и принесли свои справедливые законы…
— Я знаю, — произнес Олаф, чувствуя, что разговор с Бэрином может увести его очень далеко, а жизнь требует от него в Киеве быстрых действий. — Сейчас Стемир введет Бастарна, и мы должны будем с тобой решить его судьбу, — как можно мягче проговорил Олаф, боясь лишний раз обидеть жреца своей торопливостью.
И Бэрин склонил голову перед Олафом в знак признания необходимости правоты и первоочередности его дел.
— Это хорошо, что ты сознаешь, где скрывается сила твоих корней. Заботься о них, — дал Бэрин Олафу совет и увидел открывающуюся дверь гридницы.
Стемир ввел Бастарна с тем почтением, какого трудно было ожидать от прыткого весельчака, коим знал Бэрин сподвижника Олафа, и верховный жрец Новгорода изумленно проследил, как гордый секироносец усадил надменного, сухопарого верховного жреца Киева на одно из самых лучших мест в гридне Аскольда.
Олаф встал. Подошел к Бастарну и, приложив правую руку к сердцу, низко поклонился главному жрецу Прикарпатья и Киева.
— Не гневись на меня за убийство Аскольда и Дира, благородный верховный жрец, — тихо попросил Олаф Бастарна, и взгляды их встретились.
Бастарну понравились открытость и прямота взора Новгородца, а в голосе он почувствовал силу духа нового хозяина Киева. «Да, этот будет надежнее и крепче Аскольда, и не зря Киев принял его без ропота», — подумал Бастарн и еще раз окинул зорким оком богатырскую фигуру Олафа и его снаряжение: Олаф по-прежнему носил кольчугу, а щит, шелом и меч всегда находились под рукой.
Бэрин с достоинством поклонился Бастарну и настороженно ожидал его ответа.
— Я не испытываю гнева к тебе, Олаф, сын вождя Верцина! Я знаю: ты не мог поступить иначе, ибо так распорядились боги, — сказал наконец Бастарн, повернувшись к Олафу.
— Благодарю тебя за справедливый суд, Бастарн, — так же тихо проговорил Олаф и еще раз посмотрел ему прямо в лицо.
— Довольно пустословия, Олаф! Изъяви свою волю по отношению ко мне, если ты считаешь и меня своим пленником, — проговорил Бастарн, хотя весь его вид говорил: «Разве можно обращаться со жрецом, как с обычным пленником?»
— Нет, Бастарн, ты — не пленник! Ты — духовный учитель, и если ты пожелаешь остаться в Киеве, то будешь здесь тем, кем был и при Аскольде! — горячо проговорил Олаф.
— Если сын вождя рарогов сказал слово правды, то он не осмелится сказать жрецу ни одного слова лжи, — внушительно промолвил Бастарн и поглядел на Бэрина выжидающим взглядом.
— Бастарн! — с горечью воскликнул Олаф. — Я хотел бы, чтоб вы с Бэрином правильно меня поняли и миром договорились. Если бы не поход киевских князей на греков, я бы не покарал тех, кто жадностью и корыстью уничтожает то дело, ради которого пришел к словенам Рюрик вместе со всем племенем русичей, — чеканя каждое слово, твердо заявил Олаф, но, увидев, как по аскетичному лицу Бастарна скользнула ироничная улыбка, удивленно спросил: —Ты не веришь, что словене сами могут управлять собою?!
— А разве ты в это веришь? — горько спросил Бастарн и увидел, как болезненно сжалось лицо Олафа от мгновенно поразившей его догадки.
— Ты хочешь сказать, что кровная месть, которая бушевала в словенских племенах до прихода Рюрика, вновь захлестнет нас?! — Олаф вытер пот со лба. «Боги, как же мне быть теперь?! Теперь каждый, у кого есть в голове хоть капля разума, будет гнать нас из своей земли!»
Олаф, не замечая, как пот стекает по его лицу, вновь и вновь возвращался к этой мысли.
— Оставь опасные думы свои, — проговорил наконец Бастарн, видя мучения Олафа. — Теперь твое время, и ты должен доказать всем, что боги не зря привели вас сюда. Другого не дано.
Спокойный голос Бастарна вернул уверенность Олафу, и он благодарно поклонился верховному жрецу Киева.
— Я бы хотел, чтобы ты остался в Киеве, Бастарн. Мне нужен человек, хорошо знающий Аскольдову дружину и жителей Киева. Ты согласен?
— Хорошо, я поддержу тебя. Это удержит в Киеве покой сейчас, когда киевляне насыпают курганы над могилами своих бывших правителей. Что еще беспокоит тебя?
Олаф посмотрел на Стемира, затем на Бастарна и нерешительно спросил:
— Давно ты ведаешь Экийю?
— С тех пор, как Аскольд привез меня в Киев, не более трех лет, — подумав, ответил Бастарн. — Аскольд взял ее в жены благодаря победе над ее отцом, вождем мадьярского племени. Арпад, ее отец, говорят, был очень жесток. Аскольд полюбил ее сразу и очень редко пользовался услугами наложниц, разве что когда гостей бывало много, и за пирами, за весельем тут уж было не до разбору. И Экийя была ему верна. Но с появлением монахов Экийя изменилась…
— Как же она сблизилась с монахом Айланом? — вклинился в разговор со своим вопросом Стемир.
— Он не просто монах, он еще и рыцарь! А это очень редкое явление среди простых монахов. Похоже, что он обучался в одном из тайных монастырей Византии и благодаря знанию особой системы защиты до сих пор продержался в Киеве. Будь осторожен с ним, Новгородец!
— Он — лазутчик царя или патриарха? — размышлял вслух Олаф, глядя на жрецов и Стемира. — Что грекам нужно здесь, когда арабы там, у них под носом, отбирают их владения?
— Сюда, кроме монахов и купцов, пока никто не жаловал. Да и не то время для греков. После арабского засилья им долго еще не встать на ноги. А обещая Аскольду дань, греки только и мечтают о мирной передышке. Другое дело, что думают византийские владыки: коль не удалось взять Аскольда силой, то, может, верой в Христа удастся приблизить к себе словенские народы! — поведал Бастарн. — А скажи, князь, как именовать тебя? Ведь ты теперь не просто младший сын вождя Верцина, о чем гласит твое имя! Ты теперь — завоеватель Киева, столицы южных словен!
Олаф задумался.
— Я привык к своему имени, — грустно заметил он, — но если хочешь называть меня Новгородцем, то зови, но свое племя я не хочу забывать.
— Хорошо, Новгородец-русич, — согласился Бастарн. — Теперь весь Киев должен звать тебя только так!
— Давай завершим наш разговор, верховный жрец Киева. Чую, тебя волнует, не захочу ли я слушать проповеди Айлана?
— Да! — горячо отозвался Бастарн.
— Я говорил Айлану и тебе скажу тоже: Святовита на Христа не променяю. Рюрик не стал сильнее духом оттого, что хотел принять Христа. Постоянство веры в своих богов утраивает силу духа, — твердо проговорил Олаф, и Бастарн восторжествовал.
— Наконец-то я слышу речи истинного государева мужа! — воскликнул он.
— Но… — Олаф поднял руку: — Теперь моя дружина объединена с дружиной Аскольда. Почти никто не ушел от моих воевод, и это пока радует меня. Но я знаю, что некоторые ратники Аскольда приняли крещение от Игнатия в Константинополе во время второго похода… Что ты скажешь на это, Бастарн?
Бастарн слушал Олафа с осознанием правоты Новгородца-русича, но со страхом для себя.
— Ты прав, ломать веру людей — это преступление против их силы духа, но!..
— У меня пока другие заботы, Бастарн. Я должен заняться сооружением дополнительных укреплений вокруг Киева, ибо знаю, что мадьяры и хазары с беспокойством восприняли весть о моем приходе в Киев.
Не все словенские города будут едины в деле моем, хотя и посадил я везде своих мужей. Чего стоят в деле согласия Новгород, Плесков да Любеч — сам знаешь, наверное! Так что мне пока не до бесед о разных верах! Мое дело — укрепить то, что добыто таким трудом! Иначе опять земля запылает под ногами! Я только что пустил гонцов во все мои города с вестью, что Киев я делаю матерью городов русьских! — торжественно объявил Олаф и встал.
Бастарн пытливо посмотрел на Новгородца-русича и переспросил:
— Киев делаешь стольным городом не словенских городов, а русьских?
— Да! — изъявил свою волю Олаф.
Экийя стояла у подножия кургана, насыпанного поверх могилы Аскольда, и, вдыхая запах сырой земли, смешанный с осенним ароматом травы, исходящим от дернового покрова кургана, одной рукой утирала слезы, а другой крепко держала сына за руку.
Как круто изменилась ее жизнь, думала она и глотала соленые слезы. Всего два месяца назад, вот здесь, где теперь могила Аскольда, она шла с другими семьяницами на пристань встречать мужа из длительного похода. На ней был… да, мадьярский наряд с его охранными знаками, а Аскольд… Аскольд гордился тогда новым охранным знаком Христа, спрятав астрагал бобра… Экийя нервно провела рукой по шее: мадьярские монисты по-прежнему обрамляли ее лоб и позвякивали при любом повороте головы, а мадьярские вышивки и плетеные грибатки на рукавах платья отгоняли злых духов. Лицо Экийи стало суровым. Неужели ей с сыном ничего хорошего не предстоит пережить в будущем? Неужели к ней не вернется ее гордая поступь и веселый звонкий смех?
— Почему ты все плачешь, мама? Ведь Новгородец-русич уже оставил наш дом! Как быстро его ратники поставили ему терем! — хмуря красивое детское личико, спросил Аскольдович и грустно добавил: — Не плачь, мама! Ведь отец жив, и я его часто вижу возле нашего конного двора!
Экийя вздрогнула, внимательно посмотрела на сына и побледневшими губами прошептала:
— Где, где ты его видишь?
— Возле конного двора? где стоит мой любимец жеребенок Крапинка, — широко раскрыв отцовские карие глаза, проговорил Аскольдович.
— И он говорит с тобой? — целуя в лоб сына и проверяя, нет ли жара у ребенка, спросила Экийя.
— Да! Он даже помогал мне Крапинку овсом кормить!
Экийя снова заплакала. «Живым был, с сыном никогда на конюшню не ходил, а сейчас… — подумала она и вдруг испугалась: — А ежели он за сыном туда ходит?.. Увести его с собой хочет?.. Не зря же раньше хоронили всю семью князя! Негоже ему там одному-то!.. Тяжко, наверное…»
— Сынок, а как вы с ним прощаетесь? — все еще недоверчивым тоном спросила Экийя.
— Как всегда: он поцелует меня, только почему-то холодными губами, и уходит к пруду, что за конным двором, а там — пропадает, — доверчиво ответил Аскольдович и наивно спросил — А разве к тебе он не приходит, мамочка?
— Нет, сынок, — вздохнула Экийя и горько подумала: «Значит, Аскольд знает, что Айлан теперь мой муж. И не грозит расправой, ведает, что я сыну еще нужна…»
— Сынок, а отец не хочет, чтоб я отомстила за его смерть? — быстро, лихорадочно поправляя на сыне сустугу, шепотом спросила Экийя и незаметно оглянулась.
— Н-нет, — протянул сын и в упор спросил: — Надо убить Новгородца-русича?
— Тихо, сынок! Об этом не говори ни с кем, не то наши охранники донесут все Новгородцу…
— Я посоветуюсь с отцом, мама, — спокойно, как взрослый, проговорил Аскольдович, и Экийя, обняв сына, горько разрыдалась.
А дорогою ниже, на небольшой поляне возле пожелтевшей вишни, сидели трое охранников-варязей, что были приставлены Олафом к бывшей киевской княгине для дозора за ней, и ждали, когда Экийя с сыном возложат венок из осенних цветов к подножию могильного кургана бывшего киевского князя. Олаф строго наказал следить за каждым ее шагом и никого, кроме монаха Айлана, объявленного ее мужем, к ней не допускать во избежание смуты, «якую породила Радомировна из-за Вадима во Новгороде». Князь теперь богат опытом, осторожен и многое блюдет тщательно: в матери городов русьских — во Киеве — жизнь должна быть спокойной и созидательной!
Назад: Часть II. Олег-правитель
Дальше: Глава 2. Тень Аскольда
