ГЛАВА ВТОРАЯ
Ранним утром в библиотеке великого князя Киевского Святослава царил полумрак. На дворе моросил дождик, и сумрачность просторной горницы не могли скрасить даже цветные стёклышки в оконцах. Вдоль стен тянулись полки с книгами и свитками, в середине, у ларей, сидели переписчики-монахи. У открытого окна стоял смотритель библиотеки отец Паисий, изрядно поседевший, но не утративший лукаво-добродушного, временами по-детски наивного взгляда всё ещё ясных глаз.
— Вот же зарядил, проклятый, прости меня, Господи, на скверном слове, сеет и сеет, — проговорил Паисий.
Один из переписчиков, со смешливым, плотоядным, мясистым, до сальности, лицом, поднял голову и смиренно, с должным уважением к смотрителю, но и наставительно, словно говорил с ребёнком, сказал:
— Осенний дождик к будущему урожаю, отче.
— Это конечно, это да... Только земле оно благодать, а на душе муторно. — Паисий отошёл от окна, скользящим, лёгким шагом приблизился к переписчикам, заглянул в работу говорившего. — Ты работай, работай, Карпуша.
Скрипели перья, барабанил за окном дождь, по полкам ползали ленивые осенние мухи. Паисий отошёл от переписчиков, пробубнив по-латыни:
— Темпора мутантур эт нос мутамур ин иллис...
Карп смешливо перевёл шёпотом:
— «Времена меняются, и мы меняемся с ними», что должно понимать так: когда дожжит, у него мозжит...
Сидящий рядом с ним Пантелей хохотнул, издав звук «гы-гы» на самой низкой октаве. Быть бы ему дьяконом по его удивительному басу, но природа иногда выкидывает с людьми странные шутки — Пантелею медведь на ухо наступил.
Остафий, что сидел чуть в стороне, поднял голову от пергамента, строго взглянул на товарищей. Был он худ, носат, жидкие волосы, заплетённые в косицу, обнажали высокий лоб, чахлая бородка почти не скрывала узкого скошенного подбородка.
Паисий снова подошёл к окну, поглядел на низкие тучи, повздыхал, потоптался, вернулся к переписчикам. Заглянул через плечо Пантелея в рукопись, вчитался и даже руками всплеснул от возмущения:
— Ты чего пишешь, курья твоя голова?
— Гы-гы... Что дадено, отче.
— Ты читай, читай!
Переписчики подняли головы от работы, обрадованные передышкой и развлечением — от Пантелея всего можно было ожидать.
— «Лета от сотворения мира, — зачастил скороговоркой Пантелей, склонясь над листом, — шесть тысяч шестьсот девяносто второго1 навёл князь Игорь Северский полки на землю половецкую, и побеждены были наши гневом Божьим, и стало нам за наше прегрешение... — остановился в недоумении и растерянно закончил: — радость...» Гы-гы...
— Гы-гы, — передразнил его Паисий. — Ты вникни: половцев за год до похода князя Игоря наш великий князь Киевский Святослав Всеволодович разбил. И была радость. А князь Игорь его победу на своё поражение разменял. И стало нам горе. Так что надо писать?
— «Там, где радость у нас была, — покорно прочитал в книге Пантелей, — ныне же воздыхание и плач распространились».
То-то, орясина. Соскоблишь и перебелишь. — Паисий пребольно ткнул пальцем в макушку монаха и тут же перекрестился, набожно пробормотав: — Прости меня, Господи, на скверном слове...
Стукнула дверь, и вошёл княжич Борислав.
Отец Паисии радостно улыбнулся — он любил молодого княжича, хотя и раздражался частенько, споря с ним: Борислав опровергал, не утверждая, и утверждал, не настаивая. Княжич принадлежал к новому поколению молодых вельмож, не всегда и не во всём понятных простодушному, при всей его книжной мудрости, отцу Паисию. Оно возникло буквально на глазах при Киевском и Черниговском дворах за годы правления Святослава, годы тишины и благоденствия. Это поколение поражало способностью сочетать пристрастие к красивой одежде и роскоши в быту, что прежде считалось недостойным мужа, с глубокими и обширными познаниями в истории, искусстве, философии, с умением говорить легко и вскользь о важном, долго и витиевато о том, что недавно полагалось второстепенным, высказывая эллинскую мудрость, византийскую изысканность, восточную цветистость и славянскую созерцательность.
Любовь к охоте, воинские упражнения, частые разъезды, перемежаемые бдениями до первых петухов над книгой или долгой застольной беседой о путях философии, изнеженность и сила, пресыщенность и любопытство к жизни, приятие мира, каков он есть, и бесплодные мысли о его совершенствовании — вот что наполняло жизни этих молодых вельмож.
В Бориславе этот удивительный сплав проявлялся особенно ярко, впрочем, в посольских делах это ему только помогало.
Переписчики встали и чинно поклонились, княжич Борислав рассеянно кивнул в ответ, прошёлся вдоль полок, рассматривая книги, улыбаясь им, как старым знакомцам. Одна — в тёмном от времени переплёте телячьей кожи — привлекла его внимание.
— Пополняется библиотека, отец Паисий? — Он взял книгу.
— Денно и нощно разыскиваю редкости для великого князя. Да... денно и нощно... Книга эта — «Похвала Ярославу Мудрому». — В голосе Паисия звучала гордость.
— Это который же список?
— Самый первый, княжич, самый что ни на есть первый, да... Три года искал, год добывал, с ног сбился, и вот он тут.
Борислав прочитал вслух:
— «Велика бо бывает польза от учения книжного...»
Паисий, полузакрыв глаза, подхватил наизусть:
— «Книгами бо кажем и учимы осмы пути покаянию, мудрость бо обретаем...»
— Мутно в старину писали, хотя и мудро. — Борислав захлопнул книгу, положил на место.
Паисий обиженно поджал губы.
— Слыхал о новой повести про Игорев поход? — спросил Борислав.
Паисий заулыбался, обиды он долго не держал, а о книгах мог говорить нескончаемо.
— Не токмо слыхал, читал, княжич Борислав.
— Даже читал? Каким же образом?
— Да так, случаем довелось. Забежал на подворье. Там этот, увечный... Господи, да что я тебе говорю! Ты же его сам из плена половецкого привёз, — сказал Паисий.
— Разгорелись, наверное, глаза, отче, — усмехнулся княжич, — захотелось в библиотеку заполучить?
— Это конечно, это да... Творение дивной силы... Только ведь...
— Что?
Паисий замялся. Переписчики с любопытством поглядывали на него, продолжая скрипеть перьями.
— Я ведь что хотел сказать, — решился проявить свою осведомлённость старец, — что уехал он и повесть свою увёз к князю Игорю.
Борислав взял с полки книгу, полистал, сказал, не поднимая глаз, как бы между прочим:
— Князь Игорь повесть не принял и своего увечного дружинного певца от себя погнал.
Переписчики враз подняли головы.
— Господи, за что же? — удивился Паисий.
— За свой же собственный грех.
— Ась?
— За то, что бросил он певца в плену, да и забыл о нём, а тот через пять лет — нате вам! — живым укором перед князем явился да ещё повесть эту привёз... Да ты сам читал, отче, понимаешь...
Паисий не очень-то понимал, но промолчал.
— Я его к себе звал, уговаривал в тиши и покое пожить, отдохнуть с дороги, отъесться, осмотреться, дом-то у меня пустой, живи — не хочу. Так нет же, — с досадой сказал Борислав, — на подворье ему захотелось! До сих пор в толк не возьму, чего он туда рвался.
— Да ведь он, княжич, певец, его понять можно: столько лет в безвестности, в молчании, а тут на родную землю приехал! Так разве можно винить его за то, что повесть свою он людям прочитать хотел? — стал горячо объяснять Паисий. — А на подворье всегда народ толпится, кто ночует, кто проезжает, слушателей — хоть отбавляй. Любому творцу живой отклик требуется, а без него жизнь теряет смысл.
— Ты прав, отче, нелегко понять творца. Просил я его дать мне повесть переписать в твоей скрибтории, список-то его ветхий, буквы за годы поистёрлись. Он и тут поперёк молвил: вперёд князю своему, Игорю, поклонюсь, повесть к ногам его положу, а там и переписчики найдутся.
— Это конечно, это да... Повесть называется «Слово о полку Игореве» — значит, князю, своему он её и посвятил.
Борислав не сразу ответил, поставил книгу на место, прошёлся вдоль полок, не оборачиваясь, сказал:
— А не попросить ли тебе у великого князя дозволения взять повесть в библиотеку?
Господи, да конечно же... да... — обрадованно зачастил Паисий и вдруг словно споткнулся о странную мысль. По своей наивности он тут же и высказал её княжичу: — А почему бы тебе не попросить, княжич Борислав? Ты к великому князю ближе.
Княжич обернулся, задумчиво поглядел на Паисия.
— Ты, отче, приставлен книги собирать, с тебя и спрос.
— Так, так, с меня спрос, ежели мимо библиотеки великого князя книга пойдёт, да... А где же певец-то ныне?
— Бог его ведает. — Борислав пошёл к дверям, открыл створку, помедлил. Сквозняк пронёсся по полкам, по ларям, зашевелив листы и свитки. — Ты у боярина Ягубы спроси, он знает даже, о чём мыши пищат в чужих амбарах. — И ушёл.
— Вот же; накрутил и ушёл, — сказал, ни к кому не обращаясь, Паисий.
— Княжич книгочей известный. Любит книгу, отче, — сказал Остафий.
— Спросить и вправду боярина Ягубу, что ли? — задумчиво произнёс Паисий. — Не припомню, когда бы дружинный певец в опалу попадал...
— Спрос не вина, отче, — сказал Карп.
— Это да, это оно конечно, только больно я его, аспида, робею, прости меня, Господи, на скверном слове.
Пантелей хмыкнул, а Остафий, взглянув на него укоризненно, сказал Паисию:
— Если чего у властителей хочешь добиться, то и в лоб нужно и в обход идти.
— А чего я хочу?
— Повесть эту хочешь сюда. И княжич того же хочет, только вот почему в сторонке остаётся, тебя втравливает? И ты это понимаешь и потому корчишься. Но всё же встрянешь, отче, знаю я тебя...
— Страшно, — вздохнул Паисий.
— Чего же страшно, отче? — вмешался Карп.
— Сам не пойму. Что-то не так в повести, непривычно слуху.
— При восхваляющих книгах, отче, сидеть, конечно, спокойнее и безопаснее, — сказал Остафий.
— Гы-гы! — обрадовался Пантелей.
— Опять ржёшь, аки конь стоялый? Не твоего ума дело!
Паисий подошёл к Пантелею, заглянул через его плечо в рукопись, закричал тоненько, найдя выход раздражению:
— Что ты пишешь, орясина? Меньше в чужие дела встревай, разговоры слушай, до тебя не касаемые. Опять скоблить?
Дверь в библиотеку, не скрипнув, не стукнув, отворилась, и на пороге, никем не замеченный, появился боярин Ягуба.
Несмотря на седину, он не производил впечатления старика, был по-прежнему высок, худ, мягок в движениях. Он ходил в мягких козловых сапожках без каблуков, носил тёмные одежды.
— Сколько раз подчищаем, аж светится лист-то. — Паисий взял лист, для убедительности показал на свет Пантелею. — Дубина! Гы-гы...
— Балуют переписчики? — негромко спросил Ягуба, выходя на свет.
Паисий вздрогнул, переписчики встали.
— Ох, напугал, боярин, неслышимо ходишь...
— Балуют, спрашиваю, переписчики?
— Не то чтобы балуют, ошибаются, сытые рыла... Сколько же можно подчищать! — Паисий мелко перекрестил боярина, и непонятно было, отгоняет ли он злого духа или благословляет.
Ягуба заметил испуг смотрителя и усмехнулся. Его боялись, сторонились. Вроде и не занимал он особого положения при дворе великого князя — ближний боярин, каких несколько, но и во дворце, и в Киеве знали, что власть его велика, а влияние на Святослава огромно. Особенно усилилось оно после смерти княгини Марии.
— Взыщи за пергамент, — посоветовал Ягуба.
Разве в пергаменте одном дело? — заторопился Паисий, в раздражении не думая, что рискует навлечь на переписчиков гнев боярина. — Ты же знаешь — великий князь в день своего рождения пожелал высоких гостей книгами одарить. И я обещал быстрее и лучше вольных переписчиков сделать. Меньше месяца сроку осталось, а мы всё подчищаем, перебеливаем...
— Нерадивых накажи. Или вот что: управлюсь с делами и займусь ими.
— Лучше я сам приструню, боярин, — испугался за переписчиков Паисий.
— Сам... сам ты их распустил, отче. — Ягуба подошёл к переписчикам, поглядел на их склонённые головы, скривился брезгливо. — Духом кислым несёт. Великий князь деньги немалые на книги отпускает, к себе приблизил, в своё великокняжеское книгохранилище допустил монасей, а у этого на рясе только что вчерашних щей нету! — Он ткнул пальцем в Пантелея, прошёл вдоль ларей. Паисий семенил за ним.
— За книги я батюшку Святослава Всеволодовича денно и нощно благодарю, за заботу его великокняжескую... И за деньги, что на новые книги он даёт... — Паисий оглянулся на Остафия, тот поднял голову и еле заметно ободряюще кивнул смотрителю. — Это... вот, это да... — засмеялся Паисий.
— Что? Не понял, отче, — остановился Ягуба.
— Появилось на Руси одно дивное творение...
— Ну?
— Достать бы.
— Так достань, на то и поставлен.
— Это конечно, это да, только вот...
— Ну что ты мнёшься? Прост ты больно, отче, всё у тебя на лице написано. «Слово о полку Игореве»? — Ягуба с возрастом научился забегать стремительной мыслью вперёд собеседника, ему доставляло удовольствие огорошить его внезапным вопросом, предугадав то, к чему тот только шёл.
— Оно, боярин.
— Забудь.
— Ась?
— И думать, говорю, забудь. Ибо восхваляет князя Игоря.
— Что-то не пойму я, боярин. Игорь Святославич — он же великому нашему князю двоюродный брат и союзник.
— Не все братья по крови и по духу близки.
— Это конечно, это да... но...
— Князь Игорь на Святослава Всеволодовича обиду затаил, что не даёт он ему Черниговский престол.
— Эх, боярин, княжьи обиды как тучи по весне: подует злой ветер с поля половецкого — и нет их. Впервой ли у них размолвка...
— Тут, отче, не просто размолвкой, тут изменой пахнет. — Ягуба не мог отказать себе в удовольствии показать причастность к тайнам большой великокняжеской политики. — Князь Рюрик Ростиславич Белгородский склоняет Игоря к союзу против нас. Так что по всему выходит — не нам об Игоревой славе заботиться. И повесть эта — дело его, нас не касаемое.
В библиотеку доходили разговоры о княжеских распрях, спорах. Слова Ягубы не были для монаха таким уж большим откровением. Но при всём своём простодушии Паисий научился, находясь вблизи престола, наблюдать изо дня в день за жизнью большого двора, не торопиться выказать осведомлённость, тем более когда речь заходила о князе Рюрике, соправителе великого князя.
— Это конечно, это да... — Паисий сокрушённо покачал головой. Руки его, непроизвольно потянувшиеся к бородке, чтобы огладить её, замерли. Не успев додумать, он выпалил: — Только, боярин, князь Игорь повесть-то не принял. И дружинника, который её написал, со двора своего согнал... — Не закончив, он искоса поглядел на боярина и остановился.
Для Ягубы это была новость. Но он по многолетней привычке ничем не выразил своего неведения. Наоборот, как можно более естественно спросил, словно давно уже знал об этом, и обдумал, и взвесил возможные последствия:
— Ну и что?
— Сказано В Евангелии: приобретай мудрость.
— Он всё о своём. Забудь!
— Я ведь к чему: не приобрёл, а согнал! Вот и выходит, кому мудрость во славу, а кому и в укор...
Ягуба задумался. О повести придётся докладывать великому князю. Но что докладывать?
— А ты не так прост, отче. — Он пытливо поглядел на Паисия, как бы заново оценивая его, и сказал задумчиво: — Рюрик Ростиславич хочет женить племянника на дочери Игоря и тем союз против нас укрепить...
— Неужто на Весняне? — воскликнул Паисий и сразу же пожалел о вырвавшихся словах: княжич и Весняна часто встречались здесь, в библиотеке, здесь зарождалось их чувство, и так вышло, что он, Паисий, смиренный Божий раб и слуга книг, стал их поверенным. А вот знает ли об их любви Ягуба?
Ягуба знал. И по своей привычке сразу же показал это, чуть улыбнувшись глазами изумлению Паисия:
— Княжич Борислав в большой княжеской игре пока ещё пешка.
— И пешка в ферзи пройти может.
— Если бы все пешки ферзями становились... Да и то сказать: князей много, а завидных престолов на Руси раз, два — и обчёлся. В большой поход Святослава Всеволодовича против половцев — помнишь, пять лет назад? — под его знамёна до ста больших и малых князей встало. И каждому свой престол нужен, и каждый на более высокий жадными глазами глядит, смерти родича дожидается.
— И собачатся между собой, и усобицы сеют, и половцев на подмогу зовут, а те жгут Русскую землю, — подхватил Паисий. — А потом половцев тех же вместе укрощают. Нашим князьям половцы вот как нужны, без них вроде и князья-то зачем?
— Ты как про князей-то рассуждаешь? — вдруг встрепенулся Ягуба. Слова Паисия заставили его потерять осторожность и заговорить о том, что давно уже занимало мысли боярина, зрело в нём годами, никогда не прорываясь, но накладывая незримый отпечаток на его поступки и слова — убеждение в том, что княжеская лествица несёт разор Руси.
— Это я твою же мысль развиваю, боярин!
— Занёсся умом! Не посмотрю на сан, велю драть, чтоб выветрилось!
Ягуба вышел.
— Слава тебе, Господи, понесло! — перекрестился Паисий, так и не поняв, отчего вдруг разгневался боярин.
Остафий прошмыгнул к двери, приоткрыл, поглядел вслед Ягубе.
— К великому князю боярин пошёл, — сказал многозначительно.
— А вы работайте, работайте! Пантелей! Покажи, что ты переписал! — сказал Паисий и стал перебирать листы на лавке монаха. — Ох ты, наказанье ты моё. Ну что ты тут пишешь? «Разоренье городов от усобиц княжеских...» Есть эти слова в летописце?
Пантелей вгляделся в переписываемый текст.
— Нет, отче.
— Откуда взял?
— Ты сказал, отче.
— О Боже! Остолоп! Дубина нетёсаная! — зашёлся в гневе смотритель. — Я сказывал... Разоренье — оно от половцев. А князья — наши защитники, радетели.
— Так ты же только сейчас, отче, с боярином... сам...
— Сам, сам — заладил, дурень! Слушать надобно головой, а не токмо ушами. Сказывал... Мало ли что я сказывал! Сказанное слово носимо ветром, вспорхнуло из уст — и нет его. Письменное слово — навеки. — Паисий постепенно успокаивался, и слова его зажурчали привычно: — Мы что творим? Гишторию! И потомки о нас, о нашем времени по ней судить станут. Строго, взыскательно спросят нас за всё. Так надобно ли им знать, что князья наши в слепой гордыне, в жадной алчности брат на брата шли, неся великий разор земле?
— У потомков своих забот хватит, отче.
— О, бестолочь! — Паисий задохнулся от нового прилива гнева, стал яростно тыкать костяшкой согнутого пальца в темечко писцу.
— Отче, опомнись, ты же не раз говаривал, что мы должны правду потомкам нести. — Остафий осуждающе поглядел на Паисия. — А Пантелей — наивная душа.
Смотритель враз утих, опустился рядом с Пантелеем, почесал бороду, вздохнул, погладил переписчика по голове.
— Говорил и не отрекаюсь. Только ведь эти книги дарственные, парадные, для княжеского чтения. Понимать надо разницу, дети мои... — Он задумался.
Здесь, в княжеской библиотеке, ради собирания книг — дела, главнее которого Паисий полагал только оборону земли от вражеских набегов, приходилось ему и умалчивать, и льстить, и юлить, и видел он в том великий подвиг свой перед историей. Но до какого предела может довести этот путь, есть ли оправдание умолчанию, и кто знает, когда этот предел переступишь и станешь, даже с лучшими побуждениями, споспешествовать усобицам княжеским?
После разговора Ягубы с отцом Паисием люди боярина два дня, сбиваясь с ног, выясняли, где обитает изгнанный князем Игорем певец. Вызнали, земля слухом полнится...
Казалось бы, можно идти к великому князю, рассказать и о том, что князь Игорь своего же певца прогнал, и о том, где он сейчас находится. Ан нет, мучило Ягубу сомнение, потому что не прочитал он повесть проклятую, не прослушал, когда, как доложили только теперь его люди, читал певец на подворье. Стар стал, наверное, не учуял...
Вот и терзался Ягуба, не зная, что делать. Не сказать великому князю — сам узнает, осерчает, почему своевременно не доложил, и неизвестно ещё, во что его гнев выльется.
После смерти княгини Марии Святослав неузнаваемо изменился. Ровесник Ягубы, он превратился в сгорбленного старца. Но это бы ничего, изменился он и внутренне. В сущности великий князь стал совсем другим человеком. Прежде бесстрашный в бою, он стал теперь бояться смерти и одновременно ждать и желать её. Всегда умевший сдержаться и обуздать свой гнев, он стал давать ему волю, вскипая яростью порой даже по пустякам. Прежде мудрый, стал хитрым, всегда умевший мыслить широко, как надлежит истинному государю, вдруг стал мелочным и получал удовольствие от запутанной дворцовой мышиной возни приближённых.
Только теперь начал понимать Ягуба, как велико было благотворное влияние Марии на мужа. Даже ему не хватало княгини, хотя и не стал он ей так духовно близок, как покойный Пётр...
Так ничего и не решив, Ягуба пошёл дальним, кружным переходом к светёлке Святослава, где он после смерти жены спал в одиночестве.
Ему встретилась дородная, дебелая кормилица. Она сладко улыбалась и вся колыхалась, как сдобное тесто. Могучая грудь распирала холщовую рубашку, и дух шёл от неё густой, женский, соблазный. В переходе было тесно. Проходя мимо, озорная баба притиснула его телесами к стене. Он сказал ей, словно коню:
— Но, но, балуй! — Однако же ущипнул за податливый бок. — Проснулся великий князь?
— Спит ещё, — пропела тягуче кормилица, не отстраняясь.
Ягуба вгляделся, припоминая. Кормилица была новенькой, взятой из ближней деревеньки, вдовой. Муж погиб, оставив её с тремя детьми и на сносях. Теперь она кормила сразу двух правнуков чадолюбивого великого князя. Была расторопной, опрятной, заботливой и явно искала покровительства при дворе, страшась вдовьей доли и того, что, выкормив княжат, придётся ей возвращаться в деревеньку, к голодной жизни, из которой уж ни ей, ни детям её не будет выхода...
Ягуба, так и не женившийся, иногда всё ещё поглядывал на жёнок. Сегодня ему было не до них.
Он шлёпнул её пониже спины и пошёл дальше. Кормилица вздохнула, поплыла по переходу в сторону светёлок...
Во внутреннем дворе ключница следила, как холопки кормят гусей и индеек. Чуть поодаль отроки выводили из конюшни коней на выгул. Ягуба поглядел, ни слова не сказал, к удивлению ключницы, и пошёл на второй, бронный двор. Здесь рубились на мечах два молодых дружинника, а третий, кряжистый, с сивой бородой и внушительной плешью, следил за ними и что-то говорил. Ягуба остановился, стал наблюдать. Сил у молодых парней было много, но умения ещё маловато, они прыгали, ухали при каждом ударе, ловили удары противника на щит с излишним усердием, если не сказать — с опаской. Старый дружинник, очевидно, видел всё это не хуже Ягубы, потому что вдруг отстранил одного из молодых, встал на его место, не надевая шлема, кивнул второму. Тот нанёс удар, старый воин чуть шевельнул щитом, и меч скользнул в сторону и вниз. Увлекаемый силой удара, парень покачнулся, и старик тут же плашмя ударил его мечом по плечу.
«В бою такой удар — смерть», — отметил Ягуба про себя одобрительно. Старого воина он хорошо знал, тот был всего лет на пять моложе, они бились радом во многих схватках. «Пожалуй, — подумал Ягуба, — сейчас я против него уже не выстоял бы». Захотелось пройти туда, на бронный двор, поиграть мечом, как в молодости, показать сноровку, умение, себя потешить. Но мысль о предстоящем разговоре с великим князем не давала ему покоя.
Ягуба поднялся к светёлке Святослава. Поскрёбся в дверь.
— Входи, Ягуба, — услышал он хриплый со сна, низкий голос великого князя.
Ягуба вошёл, притворив за собой дверь, отвесил быстрый поклон. Святослав сидел на ложе у высокого ларя с книгой и оплывшей свечой. Видно, опять ночью читал Псалтирь. Он был в простых, белёного полотна портах и рубахе, поверх которой накинул заячью душегрейку, в меховых разношенных босовиках.
— Знобит меня что-то, — сказал он вместо приветствия.
Ягуба вышел из светёлки и сразу же вернулся, неся кружку парного молока и ломоть свежего тёплого хлеба, молча поставил перед стариком.
Святослав понюхал хлеб, отломил корочку, пожевал, запил молоком, ещё раз втянул в себя большими ноздрями пряный, сытный запах утреннего хлеба, отложил в сторону.
— Закрой-ка Псалтирь, — приказал боярину.
Тот повиновался.
— Теперь открой, где получится.
Ягуба привычно отвернулся, подчёркнуто не глядя на книгу, раскрыл, ткнул пальцем в строку.
— Читай, — приказал князь.
— «И ликовали после этого с музыкой и веселием семь дней...» — прочитал Ягуба.
— Ликовали? Хм... А после чего ликовали-то?
Ягуба быстро нашёлся:
— После празднования твоего славного дня рождения! — сказал он и тут же испуганно подумал: «А почему будут ликовать после празднования, а не на самом праздновании, на пиру?» Но Святослав, к счастью, не заметил явной нелепицы в словах боярина.
— Не льсти, Ягуба, знаешь ведь — не люблю. Ликовать после моей смерти будут.
— Тебе ли о смерти думать, великий князь?
— Зябко... — сказал Святослав, кутаясь в душегрейку. — То от могилы близкой... На санях сижу... Что в городе?
Вот уже который год после смерти княгини Марии этим вопросом начинались утренние беседы великого князя и ближнего боярина, беседы, во время которых решались многие городские и государственные дела, начинались интриги, намечались походы. Беседы, которые поставили Ягубу впереди многих бояр, подручных князей, даже сыновей Святослава.
— Всё спокойно в городе. — И это была как бы обязательная формула начала беседы — всё спокойно. — Вот только хан Кунтувдей остановился проездом со своими мужами, ввечеру бражничал, на язык невоздержан был.
— И что же наговорил?
— Дескать, ты великий князь, Киевский престол только из милости Рюрика Ростиславича всё ещё удерживаешь.
— Вот же погань некрещёная... Это мы ему припомним. Дельного чего сболтнул?
— Нынче у них, мол, урожай выдался сам-шест, и все Рюриковы волости будут с большими хлебами.
— Так, так... И к чему бы это?
— А к тому, что самый раз укоротить твою власть сейчас Рюрику.
— Хана взять — ив узилище! — Святослав сказал это, не повышая голоса и не изменив даже интонации.
— Осмелюсь напомнить, великий князь, хан — владетель тюркских родов, на Рюриковых землях сидит, ему верный пёс.
— Свои дела с Рюриком сам улажу. Больно силён он стал союзом с кунтувдеевскими родами.
Ягуба преувеличенно громко вздохнул.
— Что засопел, боярин? Полагаешь, круто?
Ягуба кивнул.
— Возможно... Да больно причина удобная: поношение государя на его же земле. Добрый случай соправителю моему Рюрику урок преподнести. Что ещё?
— Князь Игорь Святославич... — Ягуба остановился, по едва заметному движению князя уловил, что тот заинтересовался, и стал подбирать слова: — Князь Игорь дружинного своего певца, из плена вернувшегося, не принял.
— Вот как? — Святослав задумался.
В дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошла мамка, за ней давешняя кормилица с ребёнком на руках. Это был утренний ритуал, заведённый Ягубой после смерти Марии, чтобы отвлечь Святослава от горестных мыслей о безвременно ушедшей жене. А правнуков хватало — многочисленные внуки исправно поставляли их...
Ягуба неслышно отошёл в сторону.
Мамка поклонилась в пояс, проворковала:
— Великий государь, твой правнук тебе доброго утра желает!
Святослав взял младенца, приподнял пелёнку с его личика, улыбнулся умильно, почмокал, сделал козу, покачал, спросил мамку:
— Это который?
Своих правнуков великий князь частенько путал, и вопрос мамку не удивил.
— Княжич Мстислав, государь. Видишь, глазёнки голубенькие, а реснички собольи, а бровки куньи. Мстислав, государь.
— Да, да... Мстислав. — Князь смешно почмокал, протянул пискляво: «Мстисла-ав, аушеньки», вернул мамке ребёнка. — Унеси.
Мамка передала ребёнка кормилице, поклонилась поясно, выплыла, за ней кормилица протиснула дородное тело в дверь, успев стрельнуть глазами в боярина.
«Настырна», — подумал Ягуба, но без раздражения, скорее даже как-то ласково.
— Открой-ка, — снова приказал князь, и Ягуба, без дальнейших слов поняв его приказ, захлопнул Псалтирь и тут же открыл, ткнул пальцем в нижнюю строку.
— Читай.
— «Так скоро понесли неправедную казнь говорившие в защиту города, народа и священных сосудов...»
Святослав сказал, кутаясь в душегрейку:
— Неправедная казнь... Дружинного певца прогнал... Ты сам-то прочитал повесть?
— Виноват, великий князь, руки не дошли, — ответил Ягуба, поражаясь, как Святослав даже из тёмных предсказаний Псалтири, во что Ягуба не верил и над чем втайне посмеивался, хотя и уважал в князе выдающиеся ум и всестороннюю образованность, умеет извлекать зерно истины.
— Не дошли, не дошли... Зачем поставлен?
— Говорят, великой силы творение.
— Вот именно, что великой. И славу поднимает.
— Игореву? — осторожно спросил Ягуба.
Оказывается, князь уже всё знал. Видимо, Борислав успел доложить. Быстро шагает в милостях княжич, не пора ли укоротить его? А может, и не Борислав — даже Ягуба не знал всех осведомителей старого лиса, великого князя, своего друга и благодетеля.
— При чём тут Игорь? «Говорят»... — передразнил князь. — Мне вот говорят, нашу славу поднимает. А что Игорь смел, так о том давно на Руси песни слагают. Да только к смелости ещё кое-что надобно... Вот думаю: не слишком ли высоко нашу славу поднимает повесть?
— Если ревнивыми глазами, конечно, смотреть...
— Вот именно, если ревнивыми. А у тебя руки не дошли. И опять без стука вошла мамка, за нею кормилица.
— Государь, твой правнук тебе доброго утра желает. Святослав заулыбался, принял спелёнутого ребёнка, подкачал, чмокая.
— Это который?
— Княжич Святослав, государь. Вишь, глазёнки тёмненькие, а сам белёсенький, что лён. И родинка...
— Да-да... родинка... Неси.
Мамка с кормилицей ушли.
— Счастлив ты во внуках и правнуках своих, великий князь, — заговорил Ягуба, стараясь отвлечь князя от треклятой повести. И кто только успел его упредить?
— Счастлив-то счастлив, только куда я их пристрою?.. Поднимает нашу славу... А ты не удосужился. И приходится мне с чужих слов судить...
— Виноват, государь, — сказал Ягуба.
— Где теперь певец обитает?
— Княжна Весняна в своём загородном доме приютила.
— Почему Игорь певца прогнал? — задумался Святослав.
Ягуба вспомнил слова Паисия:
— Сказано в Евангелии: «Приобретай мудрость». Игорь не приобрёл, — Кому мудрость в укор, а кому и во славу...
Святослав чуть приметно улыбнулся, но тут опять вошла мамка с новой кормилицей.
— Государь, твой правнук тебе доброго утра желает.
Кормилица протянула князю ребёнка, но тот его на руки брать не стал, только спросил:
— Это который?
— Княжич Ростислав, государь. Глазёнки-то раскосенькие, половецкие, а волосики светленькие, твоего корня.
Святослав улыбнулся, сделал козу.
— У, половецкое отродье, гули-гули... А всё же на меня похож, верно? Ну ладно, унеси.
Мамка с кормилицей вышли.
— Значит, так и порешим: заберёшь повесть и наградишь певца. И милость окажем, и покровительство увечному, чем Игореву гордыню уязвим. А повесть сбережём, никуда она из моей библиотеки не денется.
— Мудрость твоя велика!
— Оставь, боярин, знаешь ведь, не люблю... — Князь поморщился. — Кого за певцом пошлём?
— Может, княжича Борислава? — мстительно предложил Ягуба в надежде унизить княжича мелким поручением.
— Княжича за певцом? Не велика ли честь? — раздражённо сказал Святослав.
Борислав занимал особое место и при дворе, и в мыслях великого князя. Его не переставали мучить угрызения совести, что не признает он внука перед всеми, сироту, выросшего после смерти боярыни Басаёнковой в его доме. Всех детей, и внуков, и правнуков отеческой любовью наделяет, а этого, первого внука, обделил, хотя тайно души в нём не чаял. Но что делать? Признать его сейчас — значит оскорбить память Марии. Если уж признавать, то надо было делать это при её жизни — повиниться и признать, а теперь уж поздно...
Оправдывал себя Святослав тем, что внука, пусть и не признанного, всячески выделял и даже поставил на место Петра. О тайной любви Борислава и Весняны он знал. Не одобрял, но и не возражал, потому что Мария покровительствовала им. А может быть, права была покойница, и надо было подтолкнуть эту любовь ко всеобщей выгоде?
Так размышлял про себя Святослав.
Ягуба покорно ждал.
— Игорь браком Весняны с Романом союз с Рюриком против меня укрепить надеется, так? — неожиданно сказал князь.
— Так, — согласился Ягуба, ещё не понимая, к чему клонит князь.
— Вот пусть Борислав и поедет за певцом.
Ягуба опешил, но тут же нашёлся:
— Без лести скажу — велика твоя мудрость.
На этот раз Святослав не одёрнул боярина, а улыбнулся самодовольно.
Уже спустилась ночь, когда Весняна, сопровождаемая старым дружинником, подъехала к воротам своего дома. Она спрыгнула с коня, бросила поводья старику, крикнула:
— Выгуляй! — И застучала рукояткой плети в ворота.
Ей открыла ключница Мария, со светильником в руке.
— Как Вадимысл? — спросила коротко.
— Поел немного, спит теперь. — Счастливая улыбка скользнула по осунувшемуся лицу молодой женщины.
— Вот и хорошо. — Весняна пошла к крыльцу, поднялась по ступенькам, оглянулась.
Мария спешила за ней, глядя вопросительно.
— Попусту я в город съездила. Отец и слышать не хочет о нём. — Весняна хлестнула плетью по перилам крыльца. — Приказал выгнать. — Она заговорила быстро, отрывисто о том, что уже обдумала по дороге домой: — Тебя отпускаю с ним. Гривен дам, телегу. И лошадей... Живите в счастье.
Мария поклонилась.
— Спасибо за доброту, княжна, век буду молиться за тебя! Только телеги нам не нужно.
— Возгордилась? — крикнула яростно княжна, выплёскивая в одном слове всё — и обиду на отца, не внявшего её мольбе, и раздражение на человека, из-за которого она претерпела унижение.
— Что ты, государыня-княжна, разве я могу! Днём, когда тебя не было, княжич Борислав приехал из Киева...
— Он здесь? — От растерянности Весняна почувствовала, что щёки у неё пунцовеют.
— Конечно, княжна, где же ему быть, здесь. За Вадимыслом он прискакал. Великий князь берет его к своему двору. — Мария торопилась выложить радостные для неё вести, не замечая, как мрачнеет Весняна. — И повесть его берет в библиотеку, и наградит...
— Что ж, собирайтесь, уезжайте!
— Княжича к тебе прислать?
— И Борислав пусть едет!
— Не поняла я что-то, княжна, сдурела от радости, наверно. Как же уезжать Бориславу? Он к тебе четыре дня из Киева скакал!
— Как прискакал, так пусть и обратно скачет. — Весняна спустилась с крыльца. — Видеть его не желаю!
— Как же так можно с любовью своей поступать? — вырвалось у Марии.
— Уйди с глаз моих! — сорвалась на крик княжна. — По добру уйди, не то передумаю, не отпущу тебя!
На крыльцо вышел Борислав. Мария отступила к чёрному двору, исчезла неслышно, унося светильник. Стало темно.
— Веснянушка! — позвал Борислав. — Лада моя!
Он различил фигуру девушки в темноте двора, стал спускаться с крыльца.
— Не подходи!
Но Борислав уже спустился со ступенек и приближался к ней. Был он без шапки, в лёгкой светлой епанче, светловолосый, кареглазый, такой желанный, что у Весняны защемило сердце. Но она крикнула, отступая:
— Ещё сделаешь шаг — людей кликну, велю вытолкать взашей!
— Да что с тобой? — в недоумении воскликнул Борислав и снова подошёл к ней.
— Эй, люди!
Но княжич уже обнял Веснину, и голос её прозвучал глухо. Она выгнулась, оттолкнула его.
— Так-то ты меня ждала? Выходит, девичья любовь до первой разлуки? Или другого нашла?
Весняна отступила и наотмашь ударила плетью по улыбающемуся лицу княжича.
Он отшатнулся, зажал рукой щёку.
— Может, и на гумно наше с ним ходила?
— Да как ты посмел! — Она второй раз, уже по рукам, хлестнула княжича.
— Да что ты, что ты... Разлюбила, так и скажи! — Он отнял руку от щеки, на руке была кровь.
Весняна охнула, бросилась к нему. Борислав сразу же обнял её, прижал к себе, стал целовать закинутое лицо, а она, вдруг обессилев, шептала:
— Прости, прости... кровь... — Потом мягко высвободилась, поцеловала ссадину на его лице и сказала: — А теперь уезжай.
— Да что случилось, лада моя?
— Ты зачем приехал?
— Тебя повидать.
— Не лги, ты за Вадимыслом приехал, не ко мне!
— Так то же повод.
— Опять лжёшь, тебя за ним Святослав прислал!
— Служба у меня такая, понимаешь, служба!
— А повесть его в княжескую библиотеку пристраивать — тоже, скажешь, служба?
— Да что тебе в ней? — Борислав по многолетней посольской привычке ушёл от прямого ответа.
— Род наш позорит!
— Да как, ладушка? Такой красоты повесть...
— Для тебя, безвотчинного, безземельного, — Весняна поискала слово, чтобы больней ударить Борислава, — служивого, может, и есть там красота. А ты подумал, как эта повесть моего отца, князя и владетеля, принизила?
— Наоборот, возвеличила.
— Да? Я к отцу ездила просить — не за певца, за ключницу Марию, что ждала его, почитай, пять лет. Так отец и слушать меня не захотел, приказал певца прогнать из пределов княжества.
— Вот оно в чём дело... — Борислав поглядел на задний двор, там уже появились дворовые с факелами, вывели коней, суетились. Промелькнула Мария. — Только что же он там обидного для себя усмотрел?
Весняна язвительно рассмеялась:
— Ах, прославленный посольским умом княжич Борислав глупым прикидываться изволит. Не понимает, видите ли!
Борислав промолчал. Он действительно любил прекрасную княжну. Может быть, несколько ленивой любовью, понимая, что, раз отказав ему в руке дочери, князь Игорь будет стоять на своём, пока он, безземельный княжич, не получит престола. Вместе с тем Борислав допускал, что отец может вынудить Веснину вступить в брак, выгодный ему, и всё же отгонял эти мысли.
Уезжать ему не хотелось, он так давно не видел княжну, соскучился и ждал этой встречи. Она была тонким, умным собеседником, и это пленяло его ничуть не меньше, чем её красота и трепетность...
Весняна истолковала его молчание по-своему.
— Что там сказано о затмении солнца и затмении ума у батюшки?
— Образ то, «троп» по-гречески называется.
— Ты меня на греческие тропы не сворачивай, в слова не запутывай. Как это там? «Поборола в нём удаль доводы разума», так? Не сказал — каиновой печатью прихлопнул певец! Дальше как?
— Не помню уж...
— Не лукавь, не к лицу тебе. Говори!
Борислав задумался: кто его знает, что сейчас будет правильнее — уйти от ответа или увлечь Весняну в разбор красот повести?
- Что же молчишь?
— У певца сказано: «Так затмило ему ум желание, что и знамение ни во что, хочется испить князю Дона великого!»
— Наизусть уже выучил!
— Сама же заставила прочитать...
— А ты и рад. Так ещё о господине и князе своём никто не писал.
— Не всякому и талант дан. Может быть, этими словами «твой отец навечно прославлен будет, а не тем, что он князь я владетель Северский.
— Кому нужна такая слава?
— А ты как, по старинке восхвалений ждёшь? Истинная слава всегда с горечью сплетена, а без горечи — пустое славословие, и умирает оно с рокотом струн, как Бояново песнопение. Сладка лесть, да недолговечна, горька правда, зато бессмертна.
— Ну что ты болтаешь языком! Только бы говорить да себя слушать, книжник! — Столько горечи прозвучало в словах девушки, что Борислав взял её руку и стал тихо, еле касаясь, целовать ладонь, щекоча усами...
— Ты сама-то хоть читала повесть? — спросил он.
— Нет.
— Что же с чужих слов судишь?
— Не с чужих — с отцовских. Он и певца слушал, и сам рукопись читал, когда Вадимысл к нему в Новгород-Северский пришёл.
— А всё не свой разум. Вот что, давай возьмём у певца рукопись, почитаем, сама убедишься, сколь дивно и необычное творение. — Княжич продолжал целовать ей руку, потихоньку притягивая к себе.
Весняна вырвала руку.
— Отступись от певца!
— Как?
— Так! Не вези его к Святославу! Скачи к отцу, упади в ноги, расскажи, что отступился от певца, проси моей руки. Может быть, и зачтёт он тебе эту службу, согласится — уж больно повесть ему поперёк сердца. Как заноза она ему. Слышишь, решай! Другого случая такого не будет!
— Веснянушка, любимая...
— Отступись от певца, — в голосе княжны послышалась мольба, отчаяние, — не вози его к Святославу, езжай к отцу!
— Я великому князю клятву верности давал, слову своему изменять не научен.
— Тогда забирай его немедленно! — Княжна оттолкнула Борислава, с ненавистью повторила: — Немедленно, слышишь! Эй, люди, скоро вы там? Сей же час отправить княжича с певцом в Киев!
На заднем дворе забегали, холоп вывел коня княжича, показались слуги и воины, приехавшие с Бориславом. Из дома вынесли носилки с Вадимыслом, стали устраивать на телеге. Мария подпихивала сено в изголовье...
— Есть ещё время... Если любишь, решай! Останешься, завтра к отцу вместе поскачем, в ноги упадём...
— Ас ним что станет? — Борислав указал на телегу, где уже лежал Вадимысл, укрытый плащом.
— Он тебе дороже?
— По-твоему, я его предать должен?
— Ты меня предаёшь! И себя. Свою жизнь устроить не в силах, а за чужую отвечать собрался? Иди прочь!
Весняна взбежала на крыльцо, рванула дверь, открыла, но не вошла, а встала в проёме, освещённая сзади слабым мерцающим светом из горницы, словно ореолом.
«Страстотерпица», — мелькнуло в голове Борислава.
Что же делать? Предать певца, ему доверившегося? Бросить старого Святослава, предать и его, которого любил почти сыновьей любовью? Наконец, оставить все надежды на собственный престол, что мог он получить лишь из рук великого князя?
...Страстотерпица. С ней спокойствия не будет. Но и без неё не жизнь...
Холоп подвёл коня. Борислав потоптался в надежде, что Весняна оглянется, сел в седло, пропустил вперёд телегу с певцом, потом Марию... Весняна всё так же стояла у открытой двери. Телега скрылась в темноте ночи за воротами.
Борислав разобрал поводья и с места пустил коня вскачь, ним поскакали воины и холопы. Двор опустел.
— Книжник... Книгочей проклятый... постылый... — шептала Весняна в отчаянии.
Как было бы сладко сейчас завыть по-бабьи в голос, стучаться головой о балясину, выплёскивать тоску и отчаяние в горьких словах... Весняна встала, крикнула сипловато:
— Старый!
Старик дружинник появился как из-под земли. Она не удивилась: он был с нею с самых малых лет, пестовал, наставлял, приучал и к седлу, и к охоте, и к лёгкому копью, и даже к сабельному, от половцев перенятому бою, был привязан к ней и верен, знал её, как никто другой.
— Взял у Марии ключи?
Старый молча кивнул, показал связку.
— Кликни Дуняшу.
Воин скрылся и вскоре вернулся с Дуняшей.
— Будешь ключницей, — сказала Весняна.
Щёки Дуняши разгорелись, гордость сквозила в глазах.
Она молча поклонилась. Старик передал ей связку ключей — все знали, что не терпит княжна пустых слов, долгих разговоров.
— Завтра, коли не будет дождя, на зорьке охоту поднимай, — приказала княжна старому. — Идите.
