Часть вторая. ЗРЕЛОСТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
има 1143 года припозднилась. Кончились осенние дожди, всё вокруг подсохло, пришли солнечные, тёплые дни, вновь зазеленела трава, обманутая горячими лучами. Хлеб успели и скосить, и смолотить, и свезти в амбары. Люди смотрели в будущее спокойно: хватит до новин и ещё останется на продажу. Правда, старики тревожились — большой урожай порой усобицами чреват.
По утрам Святослав, как всегда, вставал рано, а Мария любила понежиться на широком ложе, подремать сладко в ожидании, когда вернётся муж после утреннего обхода дворца и служб. Она сонно ластилась к нему, потом холопки приносили завтрак, и она мила капризничала, ссылаясь на лёгкую тошноту.
Так повелось, что и в судебные дни, и в думные Мария сидела рядом с мужем на высоком столе, внимательно слушала, иногда негромко, ненавязчиво давала советы, и Святослав каждый раз поражался её ясному уму и взвешенным суждениям. Очень скоро Вексич, а затем и другие мужи его двора не просто смирились с её присутствием в стольной палате, но и приняли участие княгини в делах княжества как нечто вполне естественное.
Вечерами наступало время, наиболее Святославом любимое и ценимое. Они шли в горницу при библиотеке, где по примеру отца князь устроил удобные лари и ложа, всё для чтения, отдохновения, размышлений и писаний.
Он читал, Мария чаще писала короткие, весёлые послания братьям, подробные письма матери и отцу, записочки сестре.
Поначалу Святослава поражала её привычка писать письма.
— Ты бывал когда-нибудь в Новгороде? — спросила она его однажды, когда он в очередной раз восхитился её подробным и складным письмом.
— Нет. Поехал было на княжение, да строптивые новгородцы, пока я добирался до Чернигова, передумали. Так что я и не доехал.
— А матушка наша в Новгороде росла. И отец мальчиком там обучался. У нас там своё подворье.
— Что из того?
— А то, что в Новгороде все дети с малых лет учатся. И я там училась.
Мария с увлечением, с подробностями принялась рассказывать о прекрасном северном городе. Благодаря обязательному обучению в школах и для мальчиков, и для девочек в Новгороде все горожане умели читать и писать. Этому немало способствовало давнее открытие северян — береста, на которой можно писать особым резцом — писалом, выдавливая буквы. И если в других местах переписку зачастую ограничивало малое количество и дороговизна пергамента, то в Новгороде даровая по сути «бумага» способствовала широкому распространению письма. В школах ребятишки шили тетрадочки из бересты, не жалели её на всякие баловства, смешные рисунки, дразнилки. Когда становились постарше, писали любовные записочки.
Бересту князю приходилось видеть во время поездок в Муром с отцом. Здесь же, на юге, она почти не нашла распространения.
Мария с трудом переносила долгие и обязательные пиры со старшей дружиной, ближними боярами, гостями. Пригубив одну чарку, она обычно уходила к себе. Впрочем, скоро князь убедился, что большинство местных бояр и нарочитых мужей смотрели на молоденькую красавицу княгиню с умилением и нежностью, все были отлично осведомлены о её положении. О своих и говорить не приходилось — её обожали.
Первое время часто приезжал князь Холмский с молодой княгиней Милушей. Их свадьбу без особого шума справили через месяц после свадьбы Святослава и Марии. Они жили у себя, в Холме, где князь к приезду жены пристроил к старому дворцу новые терема; светёлки, превратив его в нечто сказочное. Милуша оставалась всё такой же хохотушкой, продолжала подшучивать над Святославом, хотя и видела, что это задевает Марию. Сам Святослав относился к этому добродушно, особенно после того, как узнал, что и Милуша в тягости.
По совету мамок и знахарок Мария каждый день расхаживала с утра и до полудня либо на гульбище, либо за стеной, по выпавшему на короткое время снегу. Для прогулок князь подарил ей соболью шубку, подбитую невесомой векшей, и соболью же шапочку с красным бархатным верхом.
Однажды ночью к Святославу пришёл, таясь, посланец от верного человека в Галиче. Он сообщил, что князь Владимир успешно завершил переговоры с уграми о союзе против Волыни. Подробностей он не знал, но по всему выходило, что удар будет нанесён в будущем году. Святослав вспомнил, как говорил ему отец: «Не простят мне, что посадил тебя на такой богатый престол, а уж Владимир Галицкий не преминет сделать из этого предлог для усобиц».
На следующий день Мария вернулась с прогулки раскрасневшаяся, весёлая и принялась оживлённо рассказывать о чирках, живущих в заводи. Глупые птицы обманулись долгой тёплой погодой, не улетели вместе со всеми на юг и теперь зимовали здесь. Мария их подкармливала.
Святослав слушал рассеянно, пару раз невпопад кивнул головой. Мария сразу же почувствовала, что мысли мужа витают где-то далеко, и прямо спросила, что его беспокоит.
Он хотел было уйти от ответа, опасаясь разволновать жену. Но Маша настаивала, и пришлось всё рассказать.
— Как может Владимир Галицкий идти против тебя, ведь ты же помог ему, когда половцы на Галич пошли! — возмутилась она. — Я помню, как внезапно ты уехал от нас из Полоцка...
— Перед Диким Полем все наши внутренние раздоры отступают, — сказал Святослав.
— Что ты думаешь предпринять? — с тревогой спросила Маша.
— Прежде всего надо сообщить отцу. Доверить письму такую весть нельзя. Значит, надо послать верного и умного человека, чтобы мог всё толково изложить. Ты знаешь, выбор у меня невелик.
— Пётр, Ягуба и Васята? — улыбнулась княгиня.
— Да. Одного из них.
— Петра, — твёрдо сказала она.
— Почему именно Петра?
— Не знаю... Он тебе предан... Впрочем, они все тебе преданы... Не могу объяснить. Просто мне так кажется.
Святослав обнял и поцеловал жену.
— Но ты права, Пётр более подходит для таких дел. И когда ты успела его раскусить?
— Он часто приходит в библиотеку. Мы с ним разговариваем. Он умён и много читал. Не то что твой Ягуба, который готов целыми днями пропадать на бронном дворе либо крутиться у девичьей...
Он благодарно поцеловал жену и совсем было собрался послать за Петром, но решил поделиться с ней ещё одним. Не спрашивая совета, но явно ожидая его, спросил:
— А что, если поручить Петру нанять торков?
— Ты князь, тебе и решать военные дела. А достанет ли гривен?
— Можно взять часть военной добычи, захваченной в походах, и обменять на гривны.
— Ты у меня самый умный, ты всё, как надо, решишь, — протянула она и потёрлась щекой о его щёку.
Её слова прозвучали, как безоговорочное одобрение.
Через несколько дней Святослав вызвал к себе Петра. Принял его один, без княгини, долго беседовал.
Пётр был горд доверием князя, но ещё более радовался предстоящей встрече с отцом, по которому очень скучал. Киевский великий боярин Борислав, мудрый советник и храбрый воин, который всегда служил только великим князьям, был недоволен, что его младший сын, пройдя детскую дружину, остался у какого-то Волынского князя, пусть даже тот и сын великого князя Киевского.
И всё-таки Пётр был счастлив ехать в Киев и горячо благодарил за то Святослава.
Он отправился в путь в крещенские морозы. Но уже на Сретенье потеплело, и Святослав с ужасом думал, что по раскисшим дорогам Пётр не сможет привести конницу торков и задержится до конца весны.
Так и вышло. Появились торки только в начале мая...
А в самом конце мая Мария легко, без мучений родила здорового мальчика. Его нарекли Владимиром.
Из Киева и Полоцка приехали счастливые деды и бабушки взглянуть на внука. Попировав и потешкав малыша, вскоре разъехались по домам.
Маша наотрез отказалась от кормилицы, сказав, что не хочет лишать себя самой большой радости, дарованной Господом женщинам. Она вся светилась от счастья и наивно верила, что беды никогда не посетят их дом.
Через месяц пришло страшное известие, повергшее всех в ужас и печаль: Милуша умерла в родах... Ребёнок выжил и был наречен Милославом.
Но беда не проходит одна.
Вскоре примчался гонец от верного человека из Галича с сообщением об уже окончательно решённом союзе между князем Владимиром Галицким и уграми. Объединив свои войска, они со дня на день собираются выступить против Волыни.
Шёл 1144 год...
К зиме 1145 года стало ясно, что война за Волынь Галичем проиграна. Правда, продолжались ещё бои на восточных границах княжества, свирепые угры опустошали волынские сёла, союзные Святославу торки жгли галицкие села. Постепенно всё больше князей втягивались в эту усобицу на стороне Волыни: великий князь делал всё, чтобы помочь сыну не только словом, но и войсками. Поддержка князей объяснялась в первую очередь соображениями собственной выгоды. Все они хорошо понимали — нельзя допустить объединения двух западных княжеств в одно могучее государство, ибо оно неизбежно отделится, выпадет из лествичной очерёдности и Русь потеряет два престола, два богатейших княжества. Каждый думал о столах для своих детей и внуков, приглядываясь к Волыни и Галичу. Словом, против Галицкого князя выступили не только Ольговичи, но и Мстиславичи и даже Ростиславичи. Военные действия переместились в восточные волости Галицкого княжества, и Владимиру пришлось думать об обороне.
Святослав оказался на второстепенных ролях. Правда, именно он отразил первый, самый опасный удар галичан и дал возможность отцу сколотить союз, собрать полки. Но потом он так и остался на границах своего княжества, увяз в мелких сражениях и коротких стычках, жил постоянно в седле, тоскуя по молодой жене, которая без него воспитывала сына. Иногда ему удавалось вырваться во Владимир. Короткие ночи любви не утоляли его голод, и он возвращался к полкам, так и не насытившись ласками княгини. О Неждане он больше не вспоминал.
Отправляясь во Владимир, полк он обычно оставлял на боярина Басаёнка. Время от времени и боярин уезжал к жене Святослав каждый раз передавал приветы крестнице к боярыне. Оленьке пошёл уже третий год. Боярин только о ней и говорил: какая она умница и красавица, как она танцует, какие буквы выговаривает, а какие нет. Всё в ней приводило его в умиление...
День начался с удивительного утра: выпал снежок, удалил лёгкий морозец, и одновременно выглянуло солнышко. Небо сияло радостной и бездонной голубизной. Сторожа донесла о появлении в двух часах пути галицкого отряда. Святослав, засидевшийся в последнее время без больших и серьёзных дел, быстро поднял дружинников и конных воинов, нагнал противника, ударил с ходу, не дав опомниться, разгромил и погнал вглубь Галицкой земли, захватив оружие, коней и пленных. Остановились на ночь в большом богатом селе, принадлежащему самому Галицкому князю, и поэтому Святослав сквозь пальцы смотрел, как рыскают по хатам его и Басаёнковы воины. Сам он выбрал дом тиуна, всласть Допарился в бане и после спокойного сытного ужина завалился спать.
Проснулся он от шёпота Ягубы:
— Княже, вставай, беда!
— Что стряслось?
— Боярина убили!
— Какого боярина? — спросил Святослав и сразу же понял — просто боярином в отряде называли только Басаёнка.
— Как?! — Святослав сел, мотая головой и стряхивая с себя остатки сна. — Кто убил? Где он?
— Он при смерти, тебя зовёт. Поспеши, князь.
— Так убили или при смерти? — раздражённо крикнул князь, соскакивая с лавки.
— При смерти, — уточнил Ягуба и, пока князь натягивал сапоги, торопливо и сбивчиво начал рассказывать: — Боярин тут приглядел одну... жёнку кузнеца... Ну... мужа-то в подполе запер, а жену... на ложе потащил... Она в крик... Вот кузнец и вышиб доски из полу... здоровый он такой... бугай... во-от... Взял нож да и в спину боярину, а сам вместе с женой и убежал... Поспеши, княже, а то боярин кончается, с ножом так и лежит, хрипит, вынимать не велит — умру, мол. С тобой хочет говорить... велел бежать к тебе...
Басаёнок лежал на полу в луже крови. Вокруг него сидели его воины. Увидев князя, боярин еле слышно прохрипел:
— Наконец-то... Уйдите все...
Святослав присел рядом с ним.
— Боярыне не говори... скажи, что ранен в бою... Обещай!
— Обещаю.
— Любил я её... Не говори, что из-за бабы... Крестницу не оставь... прошу тебя... поклянись.
— Клянусь!
— А теперь вытащи нож... отпусти мою душу... мочи нет, больно...
— Нет! — отшатнулся Святослав. — Не проси, не могу!
— Позови моих...
Воины вернулись. Басаёнок взглянул заплывающими глазами на седоусого сотника и просипел:
— Вынь нож... пытка...
Сотник поглядел вопрошающе на князя. Тот смотрел растерянно, не решаясь ни разрешить, ни возразить.
Старый воин склонился над Басаёнком.
— Молю тебя... вытащи нож...
Сотник перекрестился и извлёк нож. Боярин дёрнулся, кровь хлынула из раны и изо рта, он ещё раз дёрнулся и затих.
— Прими его душу с миром, Господи, — сказал сотник.
Святослав приказал обряжать боярина, готовить в дорогу, а сам медленно пошёл к дому тиуна.
Его мучили сомнения.
То, что именно он должен везти тело Басаёнка к жене, неоспоримо. Никаких сомнений здесь и быть не могло. Но на кого оставить отряд?
Он с досадой подумал о князе Холмском. Вместо того чтобы сражаться с галичанами стремя в стремя со своим сюзереном, Холмский сговорился с паном Замойским — они теперь сдружились — и вторгся через Карпаты в Венгрию. Однако он далеко, а решать надлежало немедля, чтобы сегодня же уехать на Волынь, в вотчину боярина...
Кому же доверить отряд? Старому сотнику, тому, что извлёк нож? Но станут ли его слушать княжеские дружинники? Они — вассалы князя, витязи, други, будущие воеводы и бояре, а он — всего-навсего выслужившийся из простых кметей сотник. Значит, кому-то из старшей дружины, а именно Петру либо Ягубе... Но между ними и так росло соперничество, копилась неприязнь. Надо ли её обострять? Может быть, поручить Васяте? Он безрассуден в бою и лезет вперёд, обо всём забывая. Нет, он не воевода.
И всё-таки Пётр, решил Святослав. Он взглянул искоса на идущего рядом Ягубу. Лицо дружинника словно окаменело, видно, он думал о том же.
— Поедешь к боярыне со мной, — нашёл выход Святослав.
Ягуба промолчал, только едва заметно дёрнулась щека.
«Обиделся, — подумал князь. — Ну, ничего, при его честолюбии даже полезно», — успокоил он себя.
Святослав смалодушничал: чтобы не говорить самому боярыне Басаёнковой о гибели мужа, он послал гонца со скорбным известием. Когда через два дня они добрались до Басаёнковой вотчины, их встретила боярыня, вся в чёрном, с осунувшимся бледным лицом, с тёмными кругами под глазами, но уже спокойная, сдержанная, пережившая первый ужас свалившегося на неё несчастья и готовая к неизбежным переменам в жизни. Встретила вдова. Она выслушала с достоинством соболезнования князя, его рассказ о героической гибели боярина и, не сказав ни слова, спустилась во двор, где под мокрым, падающим крупными хлопьями снегом стояли сани с телом Басаёнка. Подошла к саням. Воины сняли рогожку, покрытую толстым слоем мокрого снега, осторожно, словно могли разбудить боярина, откинули воинский синий плащ, подбитый куньим мехом. Боярыня качнулась и упала на грудь мёртвого мужа. Приковыляла старуха, кормилица боярина, припала лицом к его ногам, завыла в голос. Появились ещё какие-то женщины, раздались причитания, вопли.
Вдруг раздался детский испуганный голосок:
— Мама, мамочка!
Святослав оглянулся. На крыльце стояла девочка лет трёх, раздетая — без шубки, без шапочки, смотрела на всё огромными вопрошающими глазами и звала мать. Рядом стояла растерянная нянька и, словно не видя ребёнка, как зачарованная смотрела на свою боярыню.
Князь в два прыжка взбежал на крыльцо, подхватил девочку на руки, спросил:
— Ты меня помнишь? Я твой крестный Святослав.
— Почему мама плачет? — робко спросила девочка.
— Мама уже перестала плакать. Слышишь? Она сейчас к нам придёт. — Он метнул яростный взгляд на няньку и вошёл с девочкой в дом.
Когда пришла боярыня, он сидел на медвежьей шкуре рядом с Оленькой и показывал ей единственный известный ему фокус: делал вид, что отрывает у себя палец на левой руке, показывал руку с растопыренными четырьмя пальцами и потом как бы приставлял «оторванный» палец обратно, вкручивая его для верности.
Князь оглянулся на скрип двери. Боярыня стояла с неизъяснимо нежной улыбкой на губах, глядела на них, и по щекам её катились крупные слёзы.
Он быстро поднялся на ноги.
— Правда, она выросла? — спросила боярыня.
— Она — чудо! — убеждённо сказал князь.
Вошла нянька с виноватым зарёванным лицом. Боярыня отослала с ней девочку. Когда дверь за ними закрылась, спросила:
— Ты заметил, как она на тебя похожа?
— Разве? — удивился князь.
— Конечно. Ты будешь её любить?
— Почему ты спрашиваешь? Она же моя крестница! Боярыня, видимо, ждала именно этих слов, потому что быстро сказала:
— Нет, она не просто твоя крестница...
— А кто же? — удивился Святослав и ещё до того, как боярыня ответила, всё понял. Словно со стороны, он увидел себя, боярыню в мокром облегающем платье, поляну, усыпанную жёлтыми цветами, вспомнил её слова: «Вот как оно бывает...»
— Я по твоему лицу вижу, что ты догадался, князь. Да, Оленька — твоя дочь.
Он поверил сразу и уже не сомневался, однако принялся С мысленно считать: случилось-то летом, в июле, Оленька родилась в апреле следующего года, ровно через девять месяцев, кроме того, боярин сам ему говорил, что у них четыре года не было детей... И после появления на свет Оленьки других детей не было, Оленька — единственная... Но, Боже мой, как же получилось, что он её крестный? Князя охватил ужас: крестить родную дочь — страшный грех! Он не сдержался, закричал:
— Как ты могла! Почему ничего мне не сказала? Почему допустила, чтобы я крестил собственную дочь?
— Вот ты о чём, — устало сказала боярыня. — Я-то полагала... — Она не закончила фразу, лицо её окаменело. — Не волнуйся. Ты не знал. Ты не виноват. Грех на мне. И кабы не погиб боярин, я б никогда тебе не сказала. — И без видимой связи с предыдущими словами добавила: — Не любила я его, но человек он был хороший. Оленьку любил больше всего на свете.
— Какое ты имела право скрыть от меня?
— А что я должна была сделать? Рассказать? Ты бы отказался крестить, не назвав при этом ни одной веской причины. А боярин затаил бы на тебя обиду, стал бы считать тебя своим врагом. Он был страшным человеком для врагов, безжалостным... Одному Богу известно, что могло из всего этого выйти. Я не хотела, не могла допустить ни вражды, ни крови между вами. Пусть уж я одна за всё в ответе...
Князь не мог не признать её правоты.
— Что же нам теперь делать? — спросил он.
— Ничего, князь. Жить, как жили.
— Но как же Оленька? Сирота при живом отце?
— Так судьба распорядилась. Теперь уже ничего не изменить... Об одном только прошу тебя — не оставь заботами свою дочь.
— Я обещаю... — ответил Святослав и подумал, что судьба может и покарать за обман, но не стал говорить об этом. Только теперь он понял, что весь разговор начат ею ради того, чтобы заручиться его заботой о девочке. — Тебе кто-нибудь угрожает? — спросил он.
— Нет. Но у боярина брат есть... На отчину с алчностью смотрит...
— Боярин отчину тебе завещал.
— Завещание есть, послухов нет.
— Я твой послух. Боярин перед смертью мне подтвердил. Если никто не знает, что я отец, то я могу быть послухом. — И вдруг он испуганно охнул: — Ох ты, Господи, совсем забыл об исповеди...
— Я до сего дня носила эту тайну в себе, — шёпотом призналась боярыня, что обманывала Бога.
Князь понял, каких мучений для неё, женщины конечно же религиозной и свято верующей, стоило утаивать на исповеди, а значит — от Бога, правду. И всё ради того, чтобы не опозорить мужа и не сделать Оленьку в глазах церкви незаконнорождённой. Он обнял боярыню. Она зарыдала, выплакивая всё накопившееся не только за эти два дня, но и за три долгих года...
Назад: ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ВТОРАЯ
