ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Князь Михаил Глинский не мог разобраться в своих чувствах, не понимал, то ли он страшно зол на Василия Ивановича за бессовестный обман, то ли возмущен совершенно незаслуженным оскорблением. Покинуть Польшу, где у него была родовая вотчина и несколько имений, его просто вынудили. Он не переметчик, к которому можно относиться с подозрительностью, и сделал все, что зависело от него, дабы вернуть уважение Сигизмунда к себе, но король не оценил этого.
Собственно говоря, изживать его начали еще при Александре. Чем старательней Глинский служил, чем громче одерживал победы над татарами и над русскими, тем подозрительнее к нему относились ясновельможные. Они и Александра настраивали против него, внушая королю, что маршалка будто бы рвется к трону. Однако Александр верил ему и верно поступал: он никогда не думал о захвате трона. Даже когда появилась такая возможность, когда так близок был королевский трон, он не решился на его захват. Шевельни он только пальцем, и гвардия, ему подчиненная и его боготворившая, смела бы все препятствия, тогда уж Сигизмунду не видать бы трона как своих ушей.
Глинский вспомнил о Киеве, где он тоже намеревался все сделать по чести и совести, причем не ради единоличной власти. Он, вернув Киевскому княжеству прежнее величие, смог бы показать, на что способен. Отделяться же от Речи Посполитой он не собирался, даже в Уме такого не держал. Да и со Смоленском у него были связаны самые благие намерения. Не собирался он отделать Смоленское княжество от Москвы, чтобы сделать самостоятельным, а хотел создать мощный заслон и от польско-литовской алчности, и от разбойных налетов крымцев и ордынцев.
Виной всему тому - алчность. Освободилась Россия от ига, вот тут бы соседям вернуть прежде отбитое у ордынцев, так нет, не захотелось расставаться с богатыми землями. Лучшим посчитали называть их своими. Так и началась вражда между славянами-соседями, которая переросла в жестокую кровавую войну. Причем обе стороны использовали в этой войне ордынцев с крымцами, обогащая их, пестуя наглость и поощряя разбойный образ жизни.
Князь Михаил Глинский всей душой был против этого, потому так рьяно встречал татаро-монгольские тумены, всякий раз разбивая их наголову. А что получал за это? Молву, которая утверждала, что он нацеливается на королевский трон. Король Александр не верил клевете, его брат - поверил. И вот теперь, похоже, царь Василий Иванович стал подозрительным, как Сигизмунд.
«Что оскорбление - месть! Сигизмунд потерял Смоленск, мог бы потерять намного больше, но теперь я не помощник царю Василию, палец о палец для него не ударю. Отомстить же найду способ».
Исполняя волю царя, Глинский вел свой особый полк к Орше, но как вел? Делая частые дневки и вовсе не заботясь о том, чтобы во время этих дневок в стане соблюдался воинский порядок. Ратники, увидев безразличие первого воеводы, начали исподволь пошаливать: бражничать, обижать сельских женщин, особенно дев. Второй и третий воеводы полка не узнавали князя, но вмешиваться не решались. Удивлялись тысяцкие и сотники, из них иные оказались даже смелей воевод: шли прямо к Михаилу Глинскому, предупреждали его, что в полку начинается самое настоящее разложение, ратники уже без зазрения совести самовольничают. Князь, однако, от всего отмахивался:
- Пусть их. Не поперечим если их малой вольности, с большим уважением к добрым командирам пойдут на приступ Орши.
Странно было слушать подобное от опытного, прославленного знатными победами воеводы. Очень странно. И совершенно непонятно. Но… выше головы разве прыгнешь?
Действительно, что можно предпринять, если первый воевода подчинен только самому царю и его действия не подсудны подчиненным. А понять, почему поступает Глинский так, возможно ли, не зная истинной цели князя-воеводы, не ведая о его потаенных мыслях.
А у князя Глинского, кроме мыслей о мести за оскорбленную честь, никаких нет. Перво-наперво он решил, что не пойдет на приступ Орши. Осадить, исполняя приказ царя, осадит, но с приступом погодит. Пришлет же в конце концов Сигизмунд войско? Не может же он сидеть в своем дворце сложа руки? Начнутся стычки, а то и сечи, необходимость взятия Орши само собой возможно и отпадет.
Вместе с тем Михаил Глинский понимал, к чему может привести его бездействие, если Сигизмунд слишком долго станет собирать войско. Тут оковы могут в ход пойти. Стало быть, есть для князя два пути: продолжать служить царю Василию, отерев с лица смачный плевок, либо бежать за границу. Вот над этим выбором размышлял князь и днем, когда ехал впереди своего полка будто бы в полудреме, и ночью, утопая в перинах лебяжьего пуха, но не ощущая их нежной мягкости.
Уже при подходе к Орше мучительные раздумья привели его к твердому выводу: надо бежать! Но куда? Под чью руку приткнуться?
Орден Тевтонский Девы Марии? Там, конечно, его примут с распростертыми объятиями. И не простым рыцарем. Но что можно сделать, не став полновластным главой Ордена? Князь знает, что надлежит сделать, и сумел бы вернуть прежнее величие Ордену, но разве нынешние его бездарные правители отойдут в сторону, уступая ему место? Они даже не потеснятся!
«Нет. Орден - день вчерашний», - решил Глинский.
Крым. Он тоже примет князя с великим удовольствием, позабыв о поражениях от него. Татары охотно принимают изменников, особенно воевод и атаманов. Но тогда придется идти против христиан, вставать в ряды тех, кто намерен сделать магометанской всю Европу, а следом и весь мир.
Нет, и это не годится.
Император? Он пыжится, желая объединить усилия всех христиан, и православных, и католиков на борьбу с мусульманским наступлением на Европу, и вполне может поставить его, Глинского, во главе этого многотрудного, но очень важного дела. Вот где будет возможность полностью раскрыть свои способности и дипломата, и воеводы.
«Пожалуй, подходяще…» - заключил князь.
Однако чем больше он думал над тем, что предложить императору, чтобы тот безоговорочно купил его и вручил судьбу противостояния с турецким султаном Салиманом, вдохновителем мусульманской экспансии, тем отчетливее понимал, что не так все просто, как представляется на первый взгляд. Салиман не без разбора прет на Европу. Решительные удары наносит только по тем странам, где господствует православие: Хорватия, Македония, Словения, а вот с Грецией он осторожничает, пытается захватить только некоторые острова, до Италии вообще не дотрагивается. А в это время император, беспрестанно твердя о желании поднять весь христианский мир, основные усилия прилагает к тому, чтобы втянуть в войну с Турецкой державой Россию. Она своими жертвами, своей кровью наверняка ослабит султана Салимана, и тот станет сговорчивей и не осмелится поднять меч на католический мир.
«Двойная игра. Честный ратник в такой игре никому не нужен, - сетовал князь. - Не по мне хитрость без чести и совести. Не по мне».
Остается Сигизмунд, но он не примет, если не увидит своей выгоды. Без предательства не обойтись.
Князю Михаилу Глинскому очень не хотелось предавать (иное дело - слукавить). Однако обида на Василия Ивановича, обманувшего, но, главное, оскорбившего совершенно незаслуженно (в чужие руки!), полностью заглушала угрызения совести.
Не приглашая писаря, князь принялся писать сам письмо. Его тайна, ему одному ее знать. В письме он признавался королю Сигизмунду, что совершил поступок непростительный, переметнувшись к московскому князю, но всячески старался оправдать этот поступок совершенно не заслуженным оскорблением своей чести. То, что он не захватил трон, хотя мог это легко сделать, Глинский объяснил уважением к династии Ягеллонов и напомнил, что ничего дурного самому Сигизмунду не сделал, напротив того, выведя гвардию ему навстречу, исключил возможность переворота, который, по его сведениям, готовился ясновельможными в пользу Владислава. Правда, переходя на службу к Василию Ивановичу, он готовился отомстить, но слава Господу и святой Деве Марии, одумался и ничего из того, что задумал, не совершил.
Глинский явно лгал, считая, что король Сигизмунд никогда не узнает всей правды о причине разрыва вечного мира между Россией и Польшей. Это его, князя, тайна, которую он благоразумно не открыл даже Василию Ивановичу, хотя и исполнял его волю. Легко открещивался князь и от своего участия в падении Смоленска, ведь его особый полк даже не стоял в осаде, находясь поодаль от общего русского стана. Не доверял ему якобы Василий Иванович важного дела, косился окружил его своими людьми, пристегнул к нему своего брата Андрея.
Перечитав написанное, князь пришел к выводу, что хотя и длинным получилось послание, но пока - пустым. Словеса одни. Отшвырнет его Сигизмунд, если не будет в нем ничего полезного для него, короля Речи Посполитой.
Подступил особый полк Глинского к Орше, осадил крепость по всем правилам, однако команды к подготовке приступа от первого воеводы отчего-то не поступало. Тысяцкие, исключительно на свой страх и риск, начали ладить лестницы, заготавливать все нужное для туров, чтобы споро, как только будет дан приказ, начать их сборку под стенами крепости, считая это не вредным самовольством, за которое их не накажут.
Дни шли, второй и третий воеводы, тысяцкие и сотники ждали решительного слова князя, которому вроде бы ни до чего не было дела. Очень удивительно.
Впрочем, некоторые догадывались о причине безделья первого воеводы: пробежала черная кошка между ним и царем Василием Ивановичем, но никто не мог знать глубинной сути размолвки.
Особый полк жил своей жизнью, первый воевода полка - своей. Он никак не решался дописать послание к Сигизмунду, понимая, что без предательства не обойтись. Не примет его король, не простит убийства ясновельможного пана Заберезинского, если не известит он его о самом важном: о намерениях Василия Ивановича в начавшейся войне.
«Решайся, Михаил Львович, решайся, - подстегивал себя князь. - Попрана твоя честь, и ты должен отомстить!»
Не резон тянуть время: царя могут известить о бездействии его, первого воеводы, и тогда не исключены самые крутые меры. Нужно нанести упреждающий удар. Одолев в конце концов сопротивление совести, Глинский сел дописывать письмо. Кратко, чтобы без объяснений ничего не было понятно, он рассказал о планах царя Василия, клятвенно обещая поведать и о расположении главных сил русской рати и дать совет, который беспроигрышно приведет к полной победе. Заверил, что Орши брать пока не будет, поэтому просил никакого войска к этой крепости не посылать, а сосредоточить силы в одних руках и направить именно туда, куда он в следующем письме укажет.
Об одном Глинский просил настоятельно: если король простит все его неверные шаги, примет его, князя, раскаяние и клятву верно служить польской короне, пусть пришлет ответное письмо со своим милостивым словом и пусть отправит в местечко Коханово, что верстах в тридцати от Орши, не менее полутора тысяч гвардейцев, чтобы при переходе он сразу же оказался под их защитой.
Темной ночью Михаил Глинский проводил своего самого надежного слугу с письмом к Сигизмунду Казимировичу. Князь, уверенный, что тайность этого шага сохранена, не знал, что перед рассветом ускакал гонец к тайному дьяку, везя послание короткое, всего в несколько слов: «Князь Михаил Глинский отрядил тайного посланника. Поскакал тот в сторону Польши».
Такие гонцы не испытывают задержки, везде ему сменят коня на самого выносливого и ходкого. Скачи и скачи. У самого бы сил достало.
Через несколько дней донесение уже лежало на столе у тайного дьяка, и тот - к царю. Василий Иванович не удивился.
- Сколько волка ни корми, он все одно в лес смотрит. Что, кажется, еще князю нужно: два богатых города в вотчинное владение получил из моей руки. Ближний советник. Многим ли такое доверие? Придется оковывать. Иного выхода я не вижу.
- Мое слово тебе, государь, не пороть горячку. Ну возьмешь его, а в чем обвинишь? Гонца кому и зачем посылал? Так он тебе наговорит семь верст до небес и все лесом. Пока он ответной грамоты не получил, никуда не тронется. Сейчас его за одно можно спросить: за безделие под стенами, Орши. Но за такое не казнишь. Все королевские дома вой поднимут. А нужно ли подобное, государь?
- Можно, устроив засаду, перехватить гонца на обратном пути.
- И этого делать не советую. Князь Михаил сумеет откреститься: мол, это коварство Сигизмунда. Ничего де он ему не писал и ничего от него не ждал. Подлый ход, мол, Сигизмунда, чтобы зародить у тебя, государь, недоверие.
- Так что же ты предлагаешь?
- Поручи воеводе князю Булгакову-Голице или воеводе боярину Челяднину подготовить малый отряд на быстрых конях, чтобы действовал тот отряд по слову моего подьячего. Для верности направим ему твою грамоту. Отряд разместится поблизости от Орши, но в полной тайне. Воротится к Глинскому гонец - поглядим. Станет готовить князь Глинский полк для приступа, стало быть, сговор не удался, а продолжит безделить, сразу узнаем. Мои люди глаз с него не спустят, едва начнет готовиться к побегу, отряду тут же будет сказано нужное слово. А уж подьячий расстарается, ловок он и догадлив.
- Согласен. Но предупреждаю: головой отвечаешь за успехи. Ни в коем разе нельзя выпускать князя Глинского. Слишком во многое он посвящен.
Самого хитрого подьячего из всего Сыска послал тайный дьяк вначале к воеводе Булгакову-Голице с повелением готовить специальный засадный отряд для тайного и очень важного дела, затем с этим отрядом укромно расположиться под самым боком полка князя Михаила Глинского и установить со вторым его воеводой ежедневную связь. Он-то и объединяет в полку всех соглядатаев тайного дьяка.
Вроде бы все продумано, все учтено. Не прозевали возвращения гонца из Польши, но в одном все же оплошали: не перехватили гонца Глинского, посланного им к Сигизмунду. А гонец этот вез очень важные сообщения. Как и обещал князь королю, получив милостивую грамоту, он дал подробнейший совет, как действовать, чтобы разбить русское войско. Сообщив, где и как долго русская рать будет ожидать пополнения запаса зелья и ядер, которые изрядно израсходованы при осаде Смоленска, Глинский подробно рассказал, каковы воеводы князь Булгаков-Голица и боярин Челяднин, которым царь доверил войско для похода на Минск, не упустил и самого главного - их вражды между собой из-за права первенства в том походе. Назначить предводителем польско-литовского войска князь Глинской советовал Константина Острожского и даже предложил ему ловкий тактический ход, который не единожды приводил его самого к блестящим победам. Он еще раз предупредил короля, что никакого крупного соединения к Орше посылать не нужно, повторив клятву, что брать крепость он не станет ни при каких обстоятельствах. Напомнил и о посылке в Коханово гвардейцев, с которыми князь будет себя чувствовать в полной безопасности.
Страшные последствия повлечет за собой вроде бы не очень важная оплошность. Думали же, что поступают наилучшим образом, решив взять Глинского с явным доказательством измены. То, что он собрался пуститься в бега, соглядатаем и подьячему стало понятно сразу же, как гонец, темной ночью прибывший к князю, некоторое время спустя ускакал на свежем коне в сторону Польши.
Хитро обставил свой отъезд Михаил Глинский.
- Считаю, пора подумать о взятии города, всерьез заняться подготовкой к приступу, - сказал князь второму и третьему воеводам, пригласив их в свой шатер. - Я лично объеду вокруг крепостных стен, а вас прошу собрать тысяцких и сотников, обождать моего возвращения, выслушайте их предложения, узнайте, что им понадобится для подготовки приступа. Вернувшись, проведу совет.
С собой на осмотр места будущего боя Михаил Глинский взял лишь дюжину стремянных.
Но такого не бывает, чтобы без своих соратников-воевод осматривал военачальник крепостные стены перед штурмом. Высокое самомнение? Полное пренебрежение к мнению своих помощников? Конечно, может быть и то, и другое, однако второй воевода, а именно он исполнял поручение тайного дьяка не спускать глаз с князя, заподозрил неладное и сразу же о странном поведении Глинского дал знать подьячему.
Две дороги в сторону Польши вели от Орши: одна, круто беря на север, вливалась в Минский шлях, другая, менее езженная, шла на городишко Барань, а через него - на село Коханово, за которым тоже вливалась в Минский шлях. В том, что на Минск будет держать путь Глинский, никаких сомнений нет, но вот по какой дороге?
Лазутчики, посланные подьячим на многие версты в сторону Минска по всем весям и городкам, доносили, что в сельце Коханово шляхетский отряд остановился явно в ожидании какой-то команды, но подьячий не вдруг раскусил, отчего этот крупный отряд медлит, а не спешит к Орше, чтобы беспокоить осадивших город. Лишь по подсказке второго воеводы он понял: отряд ждет Глинского.
- Стало быть, князь поедет через Барань, - сделал вывод подьячий.
- Совершенно уверен? - спросил командир засадного отряда подьячего. - А если все же сразу направится на Минский шлях? Не лучше ли нам разделиться? Я устрою засаду там, где мы прежде намечали, ты - на полпути к Коханово. Сил вполне хватит.
- Согласен. Если захватишь его, сразу же пошли ко мне гонца, а сам увози князя за Днепр.
- Ясное дело. Не ждать же, когда отобьют. Места для обеих засад были определены заранее верстах в десяти от Орши, чтобы лишить Глинского всякой возможности в случае чего сослаться на то, что он выбирал, где сосредоточить резерв.
Ждать пришлось долго. Подьячий (а он был уверен, что Глинский поедет по дороге на Коханово) указал сотнику и десятникам, что действовать надо так, чтобы прошло задержание бескровно, но не сообщил, кого предстоит взять под стражу. Он сказал только одно:
- Важно не кого, а как, - поучал подьячий. - Воля государя для нас такая: во что бы то ни стало перехватить переметчика. А чтобы никаких помех не возникло, с помощью повозок, скрытых за поворотом, отсечем стремянных, которые его сопровождают. Об одном хочу предупредить: зевнет кто-то один, бедой все может обернуться для других.
Еще и еще раз он объяснял каждому десятнику место его десятки, по какому знаку и что она должна быстро и точно сделать.
- А если он сумеет вырваться? Ведь чем черт не шутит, - спросил один из десятников, когда подьячий посчитал, что дал уже достаточно указаний.
- Ишь ты! Резонно. Поставим там, где теперь повозки, пару десятков. Знак им - выстрел из рушницы. Тогда их дело - встретить.
Не сразу Михаил Глинский направил коня на дорогу в Коханово, долго продолжал пускать пыль в глаза, объезжая станы, часто останавливаясь, словно что-то прикидывая, о чем-то размышляя. Но вот наконец и развилка. Придержал князь повод своего аргамака, раздумывая, куда повернуть. И туда хорошо, и сюда, но на Барань лучше: дорога глухая, встречных, кто может догадаться о том, куда направляется отряд, мало, да и путь до Коханово короче. Самое же главное: дорога лесистая, и в случае чего можно скрыться в чаще.
Пустил князь коня на дорогу, ведущую в Барань. Медленным шагом, чтобы не вызвать подозрения. Хотя, какое там подозрение. Мало ли для чего первому воеводе понадобилось свернуть на лесистую дорогу? Может быть, подобрать место для здслона на случай подхода к Орше шляхетского войска или договориться с жителями Барани, чтобы помогли они ладить лестницы, щиты и туры. Только второй воевода особого полка довольно потирал руки: «Верно я разгадал лисий ход князя-предателя, предупредив подьячего. Быть мне теперь первым воеводой. Заслужил!»
Тем временем Михаил Глинский доехал до леса, подобрал поводья и пустил коня размашистой рысью, но версты через три перешел на шаг. Князь не думал о возможной погоне воеводы, тысяцкие и сотники еще долго будут ожидать его возвращения, ни о чем не догадываясь, не думая тем более и о возможной засаде, дозорных не посылал. Ехал он совершенно спокойно, предвкушая скорую встречу с королевскими гвардейцами, которые наверняка помнят его и встретят с радостью, как бывшего любимого воеводу.
Тайный же подьячий, наоборот, сам был напряжен до предела и не давал расслабляться никому из ратников засадного отряда. Смотрящих за дорогой наблюдателей, которым он выбрал место под еловыми густыми лапами у самых обочин, подьячий менял часто, заботясь, чтобы не устали их глаза от долгого и напряженного глядения на дорогу и не прозевали бы они нужного момента.
Четырежды уже сменили наблюдателей, а дорога все пуста и пуста. Подготовлена пятая смена, но тут - доклад:
- Едут. Воевода сам-один впереди. Стремянные приотстали.
- Отменно. Легче отсекать.
Тут же застрекотала сорока - сигнал тем, кто стоит за поворотом дороги, у повозок, которым надлежит ехать навстречу беглецу и оказаться возле него в тот момент, когда он будет находиться как раз напротив засады.
Вот и повозки с возницами на облучках. Глинский придержал было коня, но тут же успокоился: обычные с виду крестьяне, везут что-то в Оршу на продажу, не ведают, наверное, что она в осаде. Тому, что поклажа покрыта пологом, князь не придал значения.
- Слава Богу, - перекрестился подьячий, - не насторожился.
Применить повозки при захвате Глинского предложил сам подьячий, хотя его отговаривали, причем весьма настойчиво:
- Риск очень большой. Заподозрит переметчик неладное, повернет к своему полку. Кусать локти станем.
- Догоним, если повернет. А с повозками бескровней выйдет.
Получилось совсем бескровно. Повозки отвернули на обочину, пропуская знатного всадника, и тут - свист. Из леса высыпала пара дюжин пешцев, за ними - дети боярские на конях, откинув пологи, из круто развернувшихся и вставших поперек дороги повозок поднялись ратники с рушницами, направленными на стремянных.
- Бросай оружие! Слезай с коней! Живо!
Коня князя Глинского взял под уздцы сам подьячий.
- Пойман ты еси, князь Глинский. По воле государя нашего вседержавного.
Эту ошеломляющую фразу подьячий проговорил спокойненько, даже елейно, будто не о пленении сообщал, а звал на дружескую пирушку. Он дождался, пока князь, ошарашенный неожиданностью, вяло спустится с седла на землю, и продолжил с еще более подчеркнутой елейностью:
- Сейчас окуем тебя и - в Москву, на Казенный двор. И стремянных твоих окуем, дабы не скучать тебе одиночно.
Михаил Глинский молчал, словно в рот воды набрал, лихорадочно соображая, как избавиться от милостивой грамоты короля Сигизмунда, и, понадеявшись на то, что здесь, на дороге, его не станут обыскивать, решил: «Проглочу, улучив момент. В чем тогда меня обвинят? Догадка - это еще не доказательство. Бог даст, обойдется».
Но Бог не простер своей длани над изменником: после того как князя оковали, тайный подьячий самолично начал его обыскивать. И - о радость! Извлечена из-под подкладки калиты грамота короля Сигизмунда, который прощает ему все прошлые ошибки в знак благодарности за добрую услугу, ему оказанную.
- Ну, вот, - заговорил подьячий весело, будто сообщал окованному радостную весть, - теперь тебе, князь, один конец: плаха. А если повезет - виселица на Лобном месте Красной площади.
- Не ерничай! - обрубил подьячего Глинский. - Вези в Москву, как тебе велено. Царь, не ты, служка, самолично решит мою участь!
- Верно, князь. Уж как верно-то. Мне ли, малой сошке, определять, где тебе место, на плахе или на виселице. Мое дело доставить тебя в стольный град живым и, по возможности, здоровым.
Послав гонца второму воеводе особого полка с предупреждением, что в сельце Коханово разместились полторы тысячи шляхтичей, подьячий повез задержанных не через Оршу, а взял северней, на Юрцево, куда повелел второму воеводе выслать сотен пять детей боярских. Оттуда с надежной охраной двинулся в Красное, где располагалась ставка воеводы Булгакова-Голицы, который должен был выделить для дальнейшего сопровождения не меньше полутысячи детей боярских, а ратников из особого полка отпустить в их стан. Что ни говори, но опасаться ратников особого полка стоит: вдруг они задумают вызволить своего воеводу в благодарность за вольности, какие он допускал в полку.
До Юрцева отряд все время рысил, переходя временами даже на галоп, торопясь под защиту крупного ратного отряда. Можно, конечно, и не гнать коней, но подьячий считал, что Глинский мог условиться с гвардейцами короля о том, что если он не прибудет на встречу к определенному времени, они должны будут выступить на дорогу и спешить к Орше.
Спешность оказалась весьма кстати. Польская рать форсированным маршем двигалась к Днепру. Передовые отряды шляхетской конницы уже по дороге от Лепеля подступали к смолянам, а по Минской дороге миновали Толочин. Промедли засадный отряд, который вез задержанных, их вполне могли настигнуть разъезды передовых шляхетских отрядов.
Узнав об этом у Юрцева, где сопровождавших Глинского ждала условленная охрана из детей боярских, подменные кони и добротные повозки, подьячий перекрестился.
Тысяцкий, возглавлявший детей боярских от особого полка, упрекнул подьячего:
- Не славь всуе. Смоленск минуешь, вот тогда свершишь благодарственную молитву, а пока - вперед, не мешкая.
Если не гнать коней, до Красного - два дневных перехода, но такого времени не было предоставлено засадному отряду и детям боярским из особого полка, и потому к полуночи они были уже в стане Булгакова-Голицы.
- Денек-другой передохнете, тогда - на Смоленск, - повелел князь-воевода. - Ляхов теперь вам опасаться нет нужды. Через Днепр я их не пущу.
Подьячему очень не понравилось бахвальство воеводы и его повелительный тон, и Он твердо заявил:
- Я с переметчиком выезжаю с рассветом. Засадный отряд твой остается у тебя, дети боярские особого полка возвращаются в свой стан, передохнув денек, дальнейшую охрану - не менее тысячи - дашь ты, воевода. Отпущу ее только в Боровске.
- Эка, раскомандовался. Будто сам царь. Я определю, когда тебе выезжать и сколько дать охраны!
Молча полез подьячий за пазуху и вынул из потайного кармана грамоту, подписанную лично царем Василием Ивановичем, протянул ее Булгакову-Голице с предупреждением:
- Не доставим в целости князя-переметчика на Казенный двор, не сносить ни тебе, ни мне глупых наших голов. Повторяю еще раз: я выезжаю на рассвете в сопровождении тысячи детей боярских. Все.
Через день передовые отряды польско-литовских войск подошли к берегу Днепра и принялись разбивать свои станы напротив станов русских полков.
Константин Острожский из предательского письма знал, что хитрый и храбрый воевода Даниил Щеня основательно занемог и отправлен Василием Ивановичем в Москву, а рать царь оставил боярину Челяднину и князю Булгакову-Голице, которые должны быть в этом деле сотоварищами, но их не устраивал такой расклад: до этого Челяднин был в товарищах у Даниила Щени и поэтому объявил о своем первенстве, а Булгаков-Голица показал ему кукиш. Их несогласие окончилось тем, что, не посчитав нужным известить государя, они фактически поделили полки (по четыре каждому) и встали отдаленно друг от друга: один стан у Красного, другой - у Дубровки. Это очень облегчало предводителю польско-литовского войска осуществление предложенного князем Михаилом Глинским коварного плана.
Имея всего тридцать пять тысяч войска, Острожский не мог осилить восьмидесятитысячную русскую рать, если бы она представляла собой единый кулак, но по частям ее можно было громить. Никакого численного преимущества при такой разрозненности русское войско не имело.
Первым шагом Острожского стали обманные переговоры, которые он вел отдельно с воеводой Челядниным, отдельно с князем Булгаковым-Голицей. Предложил он заручиться клятвенными обязательствами, что русские полки не станут переправляться через Днепр и не пойдут на Минск, пока польский король и великий князь Московский не обменяются посольствами. Если они объявят о мире, рати разойдутся по домам, если согласятся продолжить войну, тогда уж кому что Бог даст. Пока же стоять на разных берегах, не трогая друг друга.
Ни Челяднин, ни Голица не послали весть Василию Ивановичу о предложении Острожского, а согласились ждать результатов переговоров царя с королем, вовсе Даже не подумав узнать, какое посольство направлено в Москву и каким путем оно двигается. Вместо этого они затеяли спор по поводу титула царя всей России, посчитав оскорблением то, что польский воевода назвал его великим князем Московским, и - оказались на крючке у Острожского. Именно на такой поворот он и рассчитывал.
Легко выиграл время Константин Острожский для сооружения двух мостов через Днепр верстах в пятнадцати вверх от стана князя Булгакова-Голицы. Один из мостов он намеревался возводить не очень скрытно, а второй - верстах в трех ниже по течению - в полнейшей тайне. Места и для первого, и для второго мостов выбрал глухие, с плотно подступающим к самым берегам лесом. А от возможных лазутчиков выставил со всех сторон заслоны.
Первый мост предназначался для переправы шляхетской конницы и пеших жолнеров, второй - для крупного огневого наряда и его защитников. На эти пушки и жолнеров, вооруженных рушницами, решено было вывести русские полки, заманив их ложным отступлением, то есть воспользоваться тем же приемом, который позволил князю Глинскому разгромить превосходящие силы крымцев под Слуцком.
Уже второй день строители наводили мосты, но, к удивлению охраны, никто их не тревожил. Неужели, терялись жолнеры в догадках, русские воеводы не знают о подготовке переправ?
Диву можно даваться, но Булгаков-Голица действительно даже не мог подумать о подобном коварстве. Спорит он с представителями Острожского по пустякам и полностью благодушествует, не посылая по берегу Днепра лазутчиков. Ну, а если главный воевода не чешется, остальным-то чего лезть поперек батьки в пекло. Так даже спокойнее: нет приказа выделять дозоры, рассылать по округе лазутчиков, нет, стало быть, и никакой заботы.
Известили же русских воевод сельчане. Когда на их полях появились ляхи, они посадили юнца на неоседланную лошадь и велели ему:
- Скачи. Скажи, ляхи, мол, полчатся, переправляясь через Днепр.
Зашевелился Булгаков-Голица, послал нескольких дазутных групп, но главным посчитал для себя постыдить Острожского за неисполнение принятого обязательства. Наивный. Посмеялись шляхтичи над посланием Булгакова-Голицы, и благо, что проводили с миром. Только после этого князь Булгаков собрал первых воевод всех четырех полков.
- Свинью нам намерен подсунуть Острожский, но мы тоже не лыком шиты, не пойдем у него на поводу, не станем передовые отряды спихивать в Днепр, обождем, пока все не переправятся. Тогда ударим. Сомнем в бараний рог. Проучим! Чтоб не повадно было подличать!
- Боярина Челяднина оповестить бы. Пусть и он готовится. А то и пособит.
- Сами управимся. Вся слава нам. Да и добыча тоже наша. По их же мосту накинемся на главные силы.
На зыбком песке радужный замысел. Почти все первые воеводы полков предлагали иное: объединить все войско, окружить переправившихся со всех сторон, чтобы мышь не выскользнула, сделав это в полной тайне, вот тогда - верный успех. Князь-воевода выслушал советы соратников вроде бы со вниманием, но остался верен своему замыслу.
- Сколько их, сколько нас? Без всякой хитрости согнем в бараний рог. Пикнуть не успеют.
Кто-то из полковых воевод на свой страх и риск все же послал вестника к боярину Челяднину, но того обидело, почему не от самого князя гонец. Челяднин не только воевод своих не собрал, чтобы сообщить им о полученной вести, но и даже для укрепления своего стана не принял никаких мер. Все продолжало идти так, как принято при долгом и вполне безопасном стоянии - ратники не в Доспехах, мечи и иное оружие вместе со щитами и кольчугами лежат в палатках, укрытые пологами.
К следующему утру лазутчики доложили князю Булгакову-Голице:
- С дюжину тысяч переправилось.
- Погодим еще чуток. Нет смысла мараться. «Чуток» растянулся на целый день. Только ночью, благо ярко светила полная луна, все четыре полка выступили на сближение с ляхами. Полковые воеводы не советовали этого делать, настаивали:
- Пусть шляхта сама подходит и нападает. Тогда сечу ловчее можно устроить.
- Нет, - упрямился князь Булгаков-Голица. - Мы опередим их, неожиданностью возьмем, она - не мне вам растолковывать - основа любой победы.
Великая наивность или великое верхоглядство. У польско-литовских полков лазутчиков больше, чем надо, они наблюдают за каждым шагом русского войска. То, что пошли русские на них ночью, только в угоду их коварному замыслу: оправдано испугом будет слабое сопротивление. Русские погонятся за убегающими в панике, ничего не заподозрив.
Все так и произошло, как Константин Острожский наметил по совету князя Михаила Глинского: жолнеры и шляхтичи - особенно прытко шляхтичи - улепетывали от русских полков, которым казалось, что вот-вот они догонят отступающих в панике и начнут крушить их, но вдруг ляхи очистили поле, резко отвернув вправо и влево, а русскую рать встретил дружный залп многих десятков пушек и нескольких сотен рушниц.
Какое-то время конники продолжали нестись сломя голову, кони их перескакивали через завалы раненых и убитых коней и всадников, но второй залп вовсе остудил пыл погони. С поля раздавались крики, стоны, ржание, проклятия ротозеям воеводам. Ляхи же, только что панически бежавшие, ударили с боков.
Вот теперь паника охватила русское войско. Не показная. Настоящая. Теперь пришел их черед бежать от врага. Однако нет у русских ратников никакого заслона, который бы встретил грудью несущихся следом шляхтичей и конных жолнеров. По мосту, который отчего-то никто не подумал разрушить, успели перемахнуть на левый берег более тысячи жолнеров с рушницами, и огонь этих рушниц встретил бегущих. Так и гнали поляки с литовцами русских ратников, безжалостно рубя их, и на плечах бегущих ворвались в тан воеводы Челяднина. Его полки тоже не смогли оказать никакого сопротивления. Гибли. Сдавались в плен.
Об этом страшном поражении, какого не было еще за сю многолетнюю войну с Польшей и Литвой, тайный Подьячий узнал от догнавшего отряд гонца, который спешил к царю Василию Ивановичу и попросил сменить его загнанного коня на более свежего.
- А какого ляда спешка?
- Позорище горькое: тысяч тридцать полегло на берегу Днепра. Не менее пленено. Воеводы Булгаков и Челяднин тоже захвачены, - со вздохом поведал гонец й, получив нового коня, поскакал дальше.
И хотя отряд, сопровождавший взятого под стражу Глинского, отъехал уже довольно далеко от Смоленска, тайный подьячий приказал двигаться еще спешней, высылать большие передовые и боковые разъезды, но особенно многочисленные - тыловые. Вскоре тысяцкий для защиты тыла поезда выделил пару сотен ратников.
Успокоился подьячий, который почти беспрестанно крестился и приговаривал: «Пронеси, Господи», только при подъезде к Боровску, когда им встретился царский гонец, теперь уже скакавший в Смоленск с повелением князю Василию Шуйскому удерживать крепость до подхода помощи.
Конечно, этого гонца ждала печальная участь: поляки и литовцы уже окружили Смоленск плотным кольцом, потому ни туда, ни оттуда никто проскользнуть не мог, и гонца, который не знал потайного хода, перехватили. Однако воевода Василий Шуйский не ждал государева слова, понимая, что его невозможно получить, и, несмотря на панику, возникшую в городе после разгрома русского войска под Дубровно, не собирался сдавать крепость. Остатки от полков, оказавшихся без оружия и почти без воевод, многие из которых погибли или были пленены, значительно пополнили ряды защитников крепости, и это прибавило уверенности наместнику, что Смоленск устоит. Ко всему прочему Шуйский знал о резервных полках в Боровске и не сомневался, что царь поспешит прислать их на помощь.
Действительно, Василий Иванович так и решил поступить и, позвав брата Андрея, повелел:
- Тебе спешно скакать в Боровск и вести оттуда полки к Смоленску. Его, как я понимаю, после предательства Глинского и разгрома на берегах Днепра, непременно осадят ляхи с литвой всеми своими силами. У тебя есть опыт Рязани. Поступи точно так же. Еще будет лучше, если ударишь по ляхам в то время, как они пойдут на приступ.
- Все понял, - с достоинством ответил князь Андрей Старицкий, хотя едва скрывал радость и сдерживал слова: «Спасибо, брат», которые готовы были сорваться с языка. «Окончательно доверяет! Признал мои способности!» - ликовал он.
Вполне ясно, что Андрей Старицкий преувеличивал свои способности. Не совет бы Хабара-Симского, чем закончилась бы встреча с туменами Мухаммед-Гирея, трудно сказать. Да и теперь пойдет он торным путем, испытанным под Рязанью, подсказанным Хабаром-Симским.
- Спеши, - еще раз потребовал царь, - я верю князю Василию Шуйскому, но может статься измена. Давно ли город под моей рукой? Не отвыкли, считаю, - особенно бояре - от польской короны.
Верное предвидение. В Смоленске набирал силу заговор. Его душой, как ни удивительно, стал православный епископ Варсонофий. Он послал своего племянника, тоже служителя православной церкви, в стан Константина Острожского с уведомлением, что если тот подойдет к городу без промедления, ему вынесут ключи.
Предательский расчет на то, что никто не заподозрит в крамольных делах православного священника, оправдался: никто и не остановил коварного посланца, и он спокойно передал весть о заговоре Острожскому. В спешном порядке всего с тысячью всадников тот подступил к Смоленску, особенно не озаботившись его осадой, и просто-напросто ждал, когда откроются ворота крепости.
Напрасно ждал польский воевода. О заговоре в городе наместник уже знал. Сообщили о нем Шуйскому люди князя Михаила Глинского, из которых не все возвратились на службу к своему господину, а с его согласия остались в Смоленске, ибо основательно в нем обжились. Они еще не знали об аресте Глинского, но если бы даже знали, вряд ли поступили иначе: поскольку были не только добрыми слугами князя, но и патриотами России.
Всю ночь шли в городе аресты, а когда всех заговорщиков свезли во дворец наместника, Шуйский собрал совет:
- Как поступим с предателями, изменившими присяге?
- Казнить на площади у соборной церкви. А епископа поставить на паперти под доброй охраной, пусть взирает на сотворенное его грязными руками.
- Верное слово. Пусть полюбуются горожане, узнают, что ждет каждого, отступившего от присяги царю всей России.
- А не лучше ли на стенах? Пусть ляхи тоже увидят, может, тогда дойдет до них главное: город ворот не откроет.
Именно этот совет лег на душу советника, и он твердо заявил:
- Так и поступим, - а подумав, добавил: - Считаю полезным все, чем одарил бояр (а в заговоре участвовали почти все бояре) наш государь, пусть сами унесут с собой.
Заулыбались собранные на совет, представив ошеломляющее зрелище. А наместник завершил свое распоряжение:
- К исходу ночи вздернуть заговорщиков. Всех, кроме епископа. Пусть государь с митрополитом решают его судьбу. Вешать на таком расстоянии друг от друга, чтоб на всю стену хватило.
Воевода Константин Острожский, проснувшись на рассвете, откинул полог своего великолепного шатра, спокойно перешагнул его порог, уверенный, что миновала последняя ночь, проведенная им в шатре. Сегодня город откроет ворота и устроит ему, любимцу Сигизмунда, пышный прием, отведет ему покои в древнем дворце великого князя Мономаха. Глянул Острожский на крепостную стену и обалдел: по всей ее длине, сколько видел глаз, на равных промежутках друг от друга торчали виселицы, на которых болтались смоленские бояре в собольих шубах, в бархатных кафтанах, шитых золотом, серебром и жемчугом, а на груди почти каждого висели золотые блюда, золотые и серебряные кубки, связки собольих и лисьих шкур. Ёкнуло сердце у Константина Острожского, повидавшего много на своем воеводском веку, но подобного еще не встречавшего.
«Утер князь Шуйский мне нос, - признался он себе, но тут же с самодовольной гордостью человека, не знавшего поражений в сечах, пригрозил: - Ничего! Поглядим, кто восторжествует последним!»
Поскакали гонцы воеводы Острожского с приказом спешить к Смоленску всем, вплоть до самого малого шляхетского отряда, везти с собой все имеющиеся пушки и весь огневой запас. Сроки Константин Острожский установил предельно короткие, ибо опасался возможных вылазок, а у него под рукой войска - кот наплакал.
Как ни крути, быстрей быстрого не получится. Почти неделя миновала, пока под Смоленском собралось польско-литовское войско. Но вся эта спешка, вся подготовка к приступу не иначе, как шаг высокомерия, а к тому же |и переоценка своих возможностей. У поляков не было таких громобойных пушек, какие имелись у русских, осаждавших прежде Смоленск, да и войска у Острожного набралось всего сорок тысяч. Забыл он, что вряд ли удалось бы взять Смоленск русской рати, не подними князь Глинский в городе бунт. На что рассчитывал Константин Острожский, совершенно не понятно. На свой 'полководческий талант? На ратное везение? Да, в плевых сечах он побеждал даже меньшим числом. Но там иная тактика, там можно изловчиться и победить врага хитрым маневром, а крепость есть крепость. Тактика здесь почти у всех одна: круши стены, разбивай ворота или лезь на стены, не жалея головы. Ничего нового за многие столетия не придумано, не предложил ничего нового и Острожский. Не имея дальнобойных крепкоствольных пушек, он возложил все надежды на туры, но едва туры вырастали под стенами и готовились принять на свои площадки пушки, как крупные ночные вылазки, сбивая заслоны, растаскивали их по бревнышку.
Таяло и польское войско в коротких, но яростных ночных сшибках. Заметно таяло.
Конечно, не без потерь проходили вылазки и для защитников Смоленска, они, однако, не несли большого Ущерба, ибо терялось малое от множества ради великого дела.
Испытав все, что мог, Острожский решился на хитрый шаг - на ночной приступ, который должен был начаться во второй половине ночи.
Готовя штурм, Острожский вовсе не опасался, что к осажденным может подойти какая-либо помощь, ведь он в пух и прах разгромил восьмидесятитысячное войско, малая часть которого без оружия и доспехов укрылась в Смоленске. Не встанет с колен русское воинство, нет у Василия Ивановича людей, чтобы ополчить какую-нибудь рать, способную нанести удар польской. Но ошибался Острожский, и ошибка его станет роковой для польского войска, собранного под Смоленском.
Русские полки из Боровска подошли почти вплотную к осадившим крепость и затаились в их тылу в лесных дебрях. Таким образом, польско-литовское войско практически было уже отрезано от своей земли. Князь Андрей Старицкий приказал воеводам окружить полки плотными заслонами:
- Чтоб ни к нам, ни от нас, ни одна живая душа не смогла проникнуть. Не слать и лазутчиков от полков. Не дай Бог перехватят. Я самолично стану высылать разведчиков. Остальным сидеть тише мышей по своим норам. Надобно это, чтобы ляхи нас не обнаружили и чтобы мы могли определить по пушечной стрельбе как ляшских пушек, так и со стен Смоленска, когда приступ начнется.
Прозевал бы Андрей Старицкий начало штурма, не окажись счастливцем один из лазутчиков. Укрывшись в ернике, наблюдал он за станом шляхетского полка. Все вроде бы было тихо мирно, и только к исходу дня на дороге показался длинный обоз. На повозках - бочки, коровьи и овечьи туши, еще не обветренные. Возница и жолнер, сидевшие на передней повозке, вели вялый разговор.
- Думаю, есть ли мозги у панов-воевод, если они хотят напоить нас перед боем.
- Скорее твоя голова пустая, - возразил жолнер. - Разве с чарки вина опьянеешь? Согреет лишь она. Ночи-то уже зябкие.
- Иль дня для того, чтобы крепость взять, не хватит? День-то пока еще не с куриный шажок.
- Днем не одолеть стен. Ночью - иное дело. Тихо-тихо. Пока русские пробудятся да разберут, что к чему, мы - на стенах. Ловко придумал наш пан-воевода. Очень ловко.
Лазутчик едва дождался, когда проедет длинный обоз, и сразу же во всю прыть - к воеводе князю Андрею Ивановичу. Выслушав лазутчика, тот начал рассуждать вслух:
- Сегодняшней ночью или завтрашней? Нужно, навострив ушки, приготовить полки, возможно, действовать придется уже сегодня.
Велел ближнему своему слуге скликать срочно первых воевод всех полков и, когда они собрались, без промедления объявил:
- Воевода польской рати намерен идти на приступ ночью. Поразмышляйте, воеводы, над этим. Он рассчитывает на внезапность, вам же следует определить наши меры. Вот я и позвал вас, чтобы послушать ваши предложения.
- Размышлять, конечно, нужно, но перво-наперво необходимо оповестить князя Шуйского, - заговорил воевода Передового полка. - Я знаю потайной ход, лично провожу самого надежного стремянного. Вместе с ним и ворочусь в полк.
- Рискованно открывать потайной ход. С тобой не будет охраны?
- Нет. Никого не возьму. Я и стремянный. Верю я ему как себе.
- А если ляхи и тебя, и его перехватят?
- Риск есть. Но не простим мы себе, если не известим наших.
- Ладно, действуй, - сказал князь Старицкий и обратился к остальным воеводам: - Кто еще намерен сказать слово?
Поднявшись и поклонившись поясно, заговорил воевода полка Левой руки:
- Особенно-то гадать нечего: ударить, когда ляхи подойдут к стенам да по лестницам полезут. А мы - им на спины. Знатно!
- Вроде бы на самом деле знатно, да не совсем гоже. Ляхи при оружии, в доспехах, готовые драться, тут же на нас повернут. Надо бы иначе, с хитрецой. Так же, как ты, князь, поступил под Рязанью. Ляхи приступом города не возьмут, тут и гадать нечего. Потеряют не одну сотню, а то и тысячу под стенами и отползут с рассветом зализывать раны. Вот тут подоспеет наш черед. Навалимся, да не все скопом: зачин Передовому, а за ним поочередно все остальные. На опохмелку ляхам наши мечи и шестоперы.
Против такого предложения никто не возразил, однако возник вопрос: что делать, если ляхи перехватят воеводу Передового полка и его стремянного? Тогда хочешь или нет, а придется вмешиваться, иначе все может обернуться бедой.
- Поступим так: станем готовиться и к тому, и другому повороту событий. Окончательное решение примем после возвращения вестника из крепости.
Поход в крепость прошел удачно, и воеводы собрались вновь, чтобы обсудить детали предстоящего на рассвете боя. Обговаривали способы надежной связи, решали, нужно ли возиться с пушками и нужны ли рушницы, идти ли с барабанным боем или без него, тихо выпластывать из леса - словно привидения - полк за полком, полк за полком.
- Лучше идти тихо. Перехватим хитрость Острожского. Согласен я и с поочередностью ввода полков, - объединив все предложения, подвел итог князь Старицкий, - пушки, не беря с собой, изготовить для стрельбы, и стрельцов с рушницами всех оставить в станах. Если придется отступать, чтобы они встретили ляхов и остудили их пыл.
- Они, голову даю на отрез, сами побегут.
- Не швыряйся своей головой, - упрекнул соратника воевода полка Правой руки. - И не гопай, не прыгнувши.
- Верное слово, - поддержал князь Андрей разумную осторожность мудрого воеводы, - иль забыли слова: не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати.
Теперь оставалось одно - ждать. Еще с вечера Андрей Старицкий послал целую дюжину лазутчиков к польско-литовским станам, но они пока помалкивали. Только к полуночи от всех поступили донесения:
- Готовятся к штурму. Похоже, после полуночи пойдут.
Пошел тотчас приказ всем полкам: к рассвету выдвигаться на опушку, изготовившись к бою.
В полной тишине подступили шляхтичи и жолнеры к крепостной стене Смоленска. Со всех сторон. Приставляли лестницы, стараясь не громыхать ими. Казалось, город ничего не слышит, не подозревает о смертельной опасности, и это еще больше вдохновляло ляхов, делало их еще более осторожными.
Вот уже первые храбрецы, даже не заботясь о щитах, начали подниматься вверх, и тут спящие стены ожили: на головы храбрецов полился кипяток (смолу защитники Смоленска не стали плавить, ибо запах кипящей смолы разносится далеко окрест), полетели камни, багры и ухваты отталкивали от стен лестницы, которые падали, стряхивая с себя взбиравшихся, будто переспелые желуди. В завершение всего зачастили рушницы, забухали пушки.
Приступ, однако, захлебнулся не вдруг: смелы и упрямы шляхтичи. То там, то здесь на верху стен скрещивались мечи, палаши и сабли, а в надвратную вежуНовгородских ворот даже прорвалось десятка два жолнеров и шляхтичей. Вроде бы успех неминуем, но этого не произошло. Пути со стены, спуск вниз защитники города заблокировали, и польские ратники оказались в западне.
Начало рассветать. Огонь рушниц и крепостных пушек стал прицельней, весьма заметно пропалывая ряды наступающих. Константин Острожский повелел дать отбой. Отхлынула от стен рать, огорченная неуспехом. Улетучились мечты о богатой добыче, навалилась усталость. Многие, особенно жолнеры, распластались на земле, и тут из леса привидениями начали выскальзывать русские мечебитцы. Сотни! Тысячи! Десятки тысяч! Страх охватил суеверных литовцев и даже ляхов: неужели поднялись из братских могил посеченные на берегах Днепра у Дубровно? А из леса все шли и шли новые ряды воинов. Твердо. Прямо на станы.
У кого под рукой оказался конь, тот моментально вскакивал в седло, но не для того, чтобы грудью встретить выходивших из леса русских ратников, а чтобы пуститься наутек.
Через считанные мгновения польско-литовская рать раскололась надвое: одни воины в панике бежали, другие, побросав оружие, повалились на землю и, закрыв голову руками, шептали: «Чур! Чур меня!»
Пленных быстро собрали в кучи, за уносившимися в панике устремились конные дети боярские. Догоняя, секли безжалостно, мстя за погибших под Красным и Дубровно. Даже тех не щадили, кто запоздало поднимал руки. Крохи остались от сильного войска. Можно бы смело идти на Минск и даже далее него, что и предлагали сделать почти все воеводы полков, но князь Андрей Старицкий не стал самовольничать, имея приказ царя-брата не углубляться за Днепр.
- Перегодим год-другой. Много ратников потеряно. Да и Крым с Астраханью хвосты поднимают. Не управиться нам сразу на двух сторонах. Если сохраним Смоленск, скажем - слава Богу. Имея ключ от Заднепровья в своих руках, станем упрямей возвращать отчины и дедины.
Не забыл это наставление Андрей Иванович, оттого, распорядившись добычей, повел свои полки в Боровск, откуда, по слову царя, ратников отпускали с весьма хорошим жалованьем и доброй добычей по домам. Сам же князь, с согласия царя, решил провести зиму в Верее, позвав туда и семью.
Андрей Иванович не испытывал большого желания зимовать в отдаленной вотчине, но он не хотел именно теперь оказаться в Кремле, ибо там не миновать разговора с Василием Ивановичем о предательстве князя Глинского, и тогда он мог, не сдержавшись, высказать свое отношение к случившемуся. Андрей Старицкий не винил во всем князя, хотя вроде бы по его милости погибло столько добрых ратников, а судил иначе: вовсе безвинного Глинского оскорбили грубым недоверием и он жаждал отмщения.
Не вина Глинского в страшном разгроме русского "войска, хотя от нее не открестишься, более всего виновны в нем сами главные воеводы Челяднин и Булгаков-Голица. Своими раздорами погубили они подчиненные им полки, и сами оказались в плену, сидеть им теперь в польских темницах до самой смерти, ибо наверняка Василий Иванович даже не подумает выкупить бездарных воевод.
А Глинский? Пройдет время, Василий Иванович поймет свою ошибку и, выпустив князя, снова приблизит к себе. Но сейчас вступаться за Глинского очень опасно: сам вполне можешь оказаться в опале. Вот главная причина выбора места коротания зимы.
Увы, оказаться совсем в стороне от дела Михаила Глинского Андрею Ивановичу не удалось. Всего пару недель минуло, как в Верею приехала княгиня Ефросиния с сыном Владимиром, который заметно подрос и окреп. Полетели радостные, наполненные семейным счастьем дни. Особенно приятно было Андрею Ивановичу каждый божий день заниматься с сыном, учить того ратному делу, для чего мастеровые даже выковали меч для детской руки, щит и копье. Часто и княгиня приходила смотреть на ратные забавы отца с сыном, гордясь ловкостью любимого мужа и не менее любимого своего первенца-наследника престола. В эти минуты она тешила свое воображение радужностью будущего.
Вот в эту саму семейную ладность ворвалась непогода: нежданно-негаданно в княжеский дворец приехала племянница Михаила Глинского, княжна Елена.
Княгиня Ефросиния насторожилась: слишком броской красоты гостья. Пышные, слегка волнистые черные волосы, не скрытые кокошником, подчеркивали приятность чистой белизны личика, румянец щек и яркость губ. Черты лица удивительно ладные, которые, казалось, были выточены мастером с великой любовью. Но более всего притягивали откровенной смелостью, почти озорством карие глаза с едва уловимой затаенной грустью. А стан? Стройность невероятная, подчеркнутая скроенным по фигуре платьем, необычным для русской женщины.
И все же, несмотря на возникшую настороженную неприязнь, княгиня (она даже себе не отдавала отчета, что опасается, как бы муж не положил на гостью глаз) с почти естественным радушием принимала ее, отведя ей лучшую опочивальню, светелку и сенных девушек, и даже не стала расспрашивать, какая нужда привела Елену во дворец царева брата.
«Сама расскажет. Не иначе, о дяде похлопочет», - решила княгиня.
Супруг ее вернулся под вечер с рыбного лова. Уставший. Вместе с дружинниками князь неводил дальнее лесное озеро, стараясь не ударить в грязь лицом, а действовать ловчее своих воев. Это ему удавалось с большим трудом, но всем казалось, что заводит он невод играючи, поэтому во время дневной трапезы его хвалили, и князь с достоинством принимал похвалу.
- Славно наловили разнорыбицы, - сказал он княгине, вышедшей его встречать на крыльцо.
- У нас гость, - не обращая внимания на похвальбу мужа, известила она его, - вернее, гостья. Похоже, по твою душу.
- Кто такая?
- Племянница князя Михаила Глинского.
На том и закончился разговор при дворне, остальное доскажется в палате княжеской, в полном уединении.
- Красивая, бестия. Заворожит тебя. Поддашься ее чарам. Откликнешься на ее мольбы себе во вред.
- Пустое, Ефросиньюшка, пустое. Не о чарах речь. Она за дядю станет просить, не иначе, а я-то в ощипе окажусь. Мне жаль князя Глинского. Он виновен, но без вины. Оскорбленная честь взыграла, вот и пошел на предательство. Хотя какое предательство. Его полное право служить по своему выбору. Все так, но не пойдешь же поперек воли Василия Ивановича. Возьмет и опалит.
- Нет-нет. Не допусти такого, ради сына нашего прошу, ради наследника престола.
- Но что я скажу просительнице?
- А ты поезжай на охоту. Теперь же поезжай. А я скажу, что в Старицу, мол, подался по весьма срочному делу. Через пару дней провожу ее обратно в Москву, к отцу ее.
- Не дело говоришь. Лучше чистосердечный разговор, чем обман. Он всегда может раскрыться. Тогда как в глаза смотреть?
Не прав был Андрей Старицкий: ему бы для своей пользы слукавить, чем говорить правду в глаза, но поймет он это, когда уж станет поздно.
Утром он сам пошел в светлицу к гостье, спросил, поклонившись в приветствии:
- За дядю приехала просить?
- Да. Мне о тебе, князь, дядя много рассказывал считая своим другом. Очень, как он говорил, близким. Надеюсь, то, что дядя теперь в опале, не изменило вашей взаимной приязни.
- Не могу ничего сейчас сказать об отношении ко мне твоего дяди, а мое не изменилось.
- Вот и пособи попавшему в опалу.
Столько искренней печали было в глазах Елены Глинской, столько умоляющей нежности, что князь едва не ответил согласием. С трудом пересилив себя ради своего благополучия, ради благополучия сына-наследника престола, он ответил со вздохом:
- Рад бы в рай, да грехи не пускают. Не одолеть мне гнева царя Василия Ивановича. А стану назойливо канючить, сам окажусь в опале.
- Стало быть, приязнь по боку?
Упрек справедливый, от которого нет смысла открещиваться, остается одно - дать совет.
- Подскажи отцу, пусть челом ударит государю.
- Он хуже тебя трусит. Ждет со дня на день, когда его под стражу возьмут, хотя какого ляда его оковывать. Тише воды, ниже травы живет.
- Не суди так строго отца. Все мы под Богом ходим. - И вдруг, словно кто-то подсказал князю выход из положения: - А ты сама. С тебя какой спрос? Хлопочешь за любимого дядю. Не обвинят же тебя в пособничестве изменнику.
Роковым оказался совет.
