Глава пятая
1
В Константинополе очень скоро узнали о том, что ранней весной к Херсонесу приплыло около двух сотен киевских лодий с воинами под знаменами князя Владимира.
Война? Да, император Василий понял, что киевский князь решил отомстить за своих воинов, погибших под Абидосом, за то, что Византия переступила ряд с Русью, за все содеянное им, Василием, и всеми прежними императорами. Воевать с киевским князем? О нет, Византия едва сдерживала натиск болгар во Фракии, в Македонии и на Пелопоннесе; в Малой Азии не стало Варда Фоки, и все-таки то в одной, то в другой феме вспыхивали восстания. Империя обессилена, она не может воевать и на своей земле, а тем более в далеких Климатах.
Мало того, поход князя Владимира на Климаты имел, пожалуй, большее значение, чем в любое другое место, — в Византии из года в год вспыхивал голод. Ее житница — Климаты — оказалась отрезанной от Константинополя.
Потому император Василий, узнав о походе князя Владимира, так спешно послал василиков в Херсонес и теперь с таким нетерпением ждал их в своем Большом дворце обратно.
И не только он — василиков из Херсонеса ждал весь Константинополь, ждала вся Империя, жизнь и будущее которой висели на волоске.
И вот наконец между темными босфорскими берегами обрисовались очертания хеландий — василики императора Василия возвращались в столицу.
Вид у хеландий был весьма жалкий — в Русском море у гирла Дуная они попали в жестокую бурю. Они плыли с разорванными ветрилами, некоторые со сломанными мачтами. Чтобы не погибнуть, рабам на хеландиях да и самим василикам, несмотря на высокое звание, пришлось вычерпывать воду, грести, и они едва вырвались из лап смерти.
Обессиленные, изможденные, едва держась на ногах после морской качки, стояли теперь василики перед императором. Василий принимал их не в Золотой палате, а в одном из покоев. Уже много ночей его мучила бессонница, он очень волновался, страдал от сердечного недуга, да и не хотел, чтобы беседу с василиками слышали посторонние лица.
То, что услышал император, было страшным, невероятным…
— Херсонес пал… Князь Владимир сидит в городе.
— Он принял вас? Говорил с вами?
— Говорил, василевс! Он предлагает положить ряд… Ряд! О, как утешило и сразу же подбодрило императора одно это слово.
— Что же хочет русский князь?
Василики сказали, что князь Владимир требует уплаты дани за всех воинов — живых и мертвых, которые боролись под Абидосом, — что ж, император согласен!
Правда, уплатить такую дань сейчас нелегко. Скарбница Империи давно уже опорожнена на жалованье сенаторам, сановникам, всем чинам. Уже не раз продавались сокровища Большого дворца, придется, видимо, снова торговать серебряными паникадилами, а может, и одеяниями покойных императоров — хорошо, что в Италии и Германии охотно все это покупают.
Когда василики сказали, что русский князь утверждает старые договоры о Климатах, у него словно тяжелый камень свалился с сердца; купля-продажа, льготы для русских купцов в Константинополе, их свободное передвижение, зимовья в устьях Днепра и на острове Эльферия — это все не страшило императора Василия. Правильно поступили василики, согласившись с русским князем; императоры умеют заключать договоры, но еще лучше они умеют их обходить…
Князь Владимир говорит о Болгарии — не он первый, все русские князья вечно беспокоятся об этих мисянах. Хорошо, Империя обещает их не трогать. Ныне же не Византия, а Болгария наступает на Константинополь, император Василий после поражения в Родопах долгие годы будет собирать силы.
Весьма утешило императора Василия известие о том, что Русь принимает христианство. Жаль, конечно, что князь Владимир уже крестился. Болгары, только они, это их рука…
А впрочем, легче разговаривать с князем-христианином, чем с варваром; правда, Владимир не желает подчиняться константинопольскому патриарху — тоже рука Болгарии, их церковь уже сто лет не признает константинопольского владыку.
Тем не менее князь Владимир просит дать ему священников, церковную утварь, книги, иконы. Византия даст все это, пошлет и священников, только бы их пустили на Русь — и они сделают все, что пожелает Константинополь!
— Все? — спросил император Василий. — А Климаты, он уходит из Херсонеса?
Василики замялись — качка, далекая дорога…
— Князь Владимир согласен положить ряд, если ты, василевс, пришлешь ему венец…
— Венец императоров худородному князю?
— А Климаты и Херсонес он покинет после того, как ты дашь ему в жены сестру свою царевну Анну…
Император вскочил с кресла, лицо его налилось кровью, глаза метали молнии — это был уже не чернец, а необузданный василевс… Василики молчали.
2
Рано утром, когда ветер дул к вратам Босфора, из Золотого Рога, мимо Сотенной башни, прошел на веслах в голубые воды Пропонтиды большой дромон, на самой высокой мачте которого реяло знамя Империи, за ним следовало несколько памфил, кумварий и хеландий.
Против мыса полуострова, где высились стены Юстиниана, дворцы, Софийский собор, корабли остановились, на них стали поднимать ветрила.
На палубе дромона стояла Анна.
Прошел всего лишь день с тех пор, как она кричала брату Василию, что не выйдет замуж за киевского князя и не поедет в Киев. А наутро Анна говорила со своей матерью Феофано.
И чего не сумел добиться Василий, очень быстро удалось Феофано. Суровая, погруженная в собственные думы, но спокойная, в серебристой тунике, с красным корзном на плечах, в красных сандалиях, с украшенной жемчугом диадемой на голове, Анна стояла на палубе дромона.
Она смотрела на дворцы и терема, на собор Святой Софии, позолоченный купол которого сиял в лучах солнца и слепил глаза, на сады, высокие стены, на тополя у моря — там оставалось ее детство, братья, мать.
Теперь ей уже ничего не было жаль, Анне казалось, что у нее никогда тут не было и нет ничего родного, презрительная усмешка заиграла на ее устах, когда она вспомнила брата Василия, мать… Ей ничего теперь не было жаль!
Суда развернулись, ветер надувал все больше паруса, и дромон, пеня голубые воды, а за ним и остальные корабли стали отходить от полуострова.
Перед собой Анна видела врата Босфора, — там вставали высокие волны, густой синевой отливала вода, а вверху плыли, точно неповоротливые, тяжелые дельфины, темно-серые тучи.
Анну не пугала хмурая темная даль. В Константинополе, от которого они удалялись, ей терять было нечего. Там Анна оставалась бы только родственницей, сестрой василевса. Не ей, а императору принадлежали там и слава и честь.
За дромоном поспешает целая флотилия кораблей, везут венцы князю Владимиру и царевне Анне — и он и она станут василевсами русской империи, с ней едут много священников, они везут с собой царские одеяния, церковные сосуды, иконы, ризы… Это надежное оружие, Анна очень рассчитывает на него.
И Анна совсем не думает о том, кто в далеком Херсонесе назовет ее своей женой. Не все ли равно, каков собой князь Владимир? Хочется только поскорей стать рядом с ним, надеть венец, быть василиссою.
Из Константинополя наблюдали, как корабли с василиками, данью и царевной Анной вышли из Золотого Рога, развернулись у мыса полуострова и поплыли к вратам Босфора, — все в городе молили Бога послать им попутный ветер и желали счастливой дороги.
Доволен был и император Василий. В легком дивитиссии, в сандалиях на босу ногу, он стоял после выхода в Золотую палату у окна своих покоев, подставляя лицо, шею и грудь свежему ветерку, веющему с заливов Пропонтиды.
Дорогой ценой покупал он на этот раз мир с русским князем. Чтобы собрать дань, пришлось снова продать венецианским и амальфинским купцам немало драгоценностей из Большого дворца, в их числе даже шлем императора Константина Великого; пришлось Василию собрать еще и приданое сестре Анне — одеяния для нее и князя Владимира, иконы, ризы, немало греческих книг, — нищающая Византия становится еще беднее.
Однако мир выигран — Климаты с городом Херсонесом остаются фемой Византии. Как выкуп за Херсонес Василий дает Владимиру корону и сестру Анну. Василики везут в Херсонес харатию императоров, в которой золотыми буквами написано, что Византия не притязает на земли Руси над Понтом Евксинским и выведет свои войска из Болгарии.
О нет, выводить легионы из Болгарии император Василий не намерен — то, что написано в харатиях, он соблюдать не собирается, пусть греческие корабли поскорее плывут в Херсонес — а император Василий повелит своим воинам идти в Родопы! Так борется император Василий за мир, так он уничтожит Болгарию… А Русь? Что для императора Василия Русь — покуда в Киеве сидели князья, Византия боролась с князьями, ныне Русь — империя, и он будет бороться с ней.
Из окон Влахерна тоже виден Золотой Рог, Пропонтида, корабли, направляющиеся к Босфору. Оттуда смотрит на них Феофано.
Это уже не та красавица, василисса Феофано, покорявшая императоров красотой, а Империю — хитростью, интригами, изменой.
Когда-то у нее были силы и здоровье — она растратила их в бешеном вихре жизни.
Была когда-то и красота — Феофано называли, не без оснований, красивейшей женщиной мира. За один ее поцелуй готовы были умереть — теперь она лишь никому не нужный, увядший цветок, брошенный на обочину дороги.
Сильную, здоровую, красивую Феофано окружали друзья, клялись ей в верности и в любви, но одних не стало — она убила их собственными руками, другим Феофано уже не нужна.
Пожалуй, первый раз в жизни она была искренна, сказав дочери Анне:
— Нехорошо ты поступаешь, Анна, что не выполняешь волю брата Василия и не желаешь ехать на Русь.
— Но ведь ты сама говорила, да и я наверное знаю, что Василий не делал и никогда не сделает добра ни тебе, ни мне.
Феофано вздохнула. То был, должно быть, первый в ее жизни искренний вздох.
— Верно, — согласилась она, — говорила и знаю, что мой сын, а твой брат Василий — нам недруг, враг… Дело сейчас, Анна, не в нем, я помню Империю и Константинополь в ту пору, — Феофано закрыла глаза и погрузилась в воспоминания, — когда во главе ее стояли жестокие, сильные люди — Константин, Никифор, Иоанн, — в то время мир боялся Империи… Василий тоже жесток, но бессилен, он окружил себя такими же слабыми, бездарными людьми. У него нет даже полководцев. Его войско — священники да монахи.
— Это страшно! — промолвила Анна.
— Да, это страшно, — согласилась Феофано, — потому что Василий — он приходил ко мне ночью — может залить кровью Болгарию, может еще раз обмануть Русь, но, верь мне, я вижу ясно, что наша Империя распадается. Мы гибнем — ты и я, гибнет Империя. Потому говорю тебе, Анна, уезжай на Русь, там ты будешь в безопасности. Там ждут тебя честь и слава.
Анна поступила, как ей советовала мать. Из окон Влахерна было видно, как греческие корабли один за другим входят в ворота Босфора и, поворачивая, исчезают за высокими скалами.
Феофано вздохнула — теперь она остается одна, совсем одна во Влахернском замке и скоро умрет.
А смерть уже близка — уже целый год Феофано болеет, не может есть, худеет, у нее часто бывает сердцебиение, кружится голова, немеют руки, ноги и беспрестанно жжет и жжет под ложечкой… Студеница — так называли врачи эту болезнь, а от нее, Феофано знает достоверно, спасения нет.
И Феофано понимает, что это конец, все и всегда побеждавшая, она не может бороться со студеницей, на этот раз немощь ее все-таки одолеет.
3
Тишина и безветрие. Русское море, казалось, уснуло: у берегов Херсонеса чуть-чуть плескалась волна, лоно вод не тревожила ни одна лодия.
Но вот на далеком небосклоне появились корабли — множество хеландий, памфил, кумварий полукругом шли впереди, за ними, на сотне длинных весел, разрывая тупым носом воду и оставляя после себя широкий след, плыл дромон со знаменем Империи на высокой мачте.
На стены города и на ближайшие скалы высыпали все жители Херсонеса и русские воины, они смотрели, как корабли из Константинополя, обогнув узкий полуостров, плывут вдоль скалистого северного берега, круто сворачивают на юг и заходят в тихий залив Символов.
Гостей из Константинополя встречали новый херсонесский протевон и стратиг. Русские воеводы и воины стояли поодаль, на главной улице города, на ступенях у базилики акрополя.
Едва лишь корабли остановились в заливе и на берег спустили деревянные сходни, с памфил и хеландий сошли вернувшиеся обратно василики, несколько епископов и священников в ярких ризах, монахи в черных рясах, различные чиновники со знаками отличия и орденами, писари с чернильницами у поясов.
Потом все на берегу расступились, рабы снесли по гнущимся сходням с дромона тяжелые, завешенные голубой тканью, крытые носилки, в которых, видимо, кто-то сидел.
Никто не видел, кого именно несли рабы. Колыхаясь на плечах, носилки проплыли между рядами священников, монахов, чиновников. Вот рабы уже за стенами города; повернув налево, они направились к дому на холме, где жил стратиг, и скрылись за колоннами.
Только после этого рабы стали носить с кораблей тяжелые тюки, сундуки, огромные корчаги, мешки — множество всякого добра было на кораблях, на берегу вырастала целая гора подарков.
В ризнице князя Владимира ждали прибывшие из Константинополя спафарии и китониты, знавшие досконально, как следует обряжать императора. Тут же присутствовало и несколько священников из Киева, которые должны были усвоить эту науку.
Китониты приготавливались. На скамьях вдоль стен стояли длинные, узкие деревянные сундуки, в которых хранилось одеяние, на столе стояла сердоликовая крабица с венцом и со всеми знаками царского достоинства.
Когда князь вошел, китониты низко склонили головы.
Они надели на него длинную сорочку, натянули через голову похожий на мешок, с прорезом вверху, белый, шитый серебряной нитью крестиком скарамангий, опоясали широким поясом из черного шелка, обули в красные остроносые сандалии, накинули на плечи пурпурную, с золотой каймой хламиду, на шею надели лоры.
Это было весьма неудобное одеяние. Если раньше князю Владимиру в его собственной одежде было просторно и удобно, то теперь он чувствовал себя как в тесном деревянном ящике, двигаться было трудно, а воротник хламиды впивался в шею.
Князь Владимир вошел в собор, к нему присоединились бояре и воеводы, ожидавшие его выхода, и спафарии с сердоликовой крабицей.
В собор ввели царевну Анну — серебристое одеяние облегало ее стройный стан, лицо было скрыто густым, накинутым на голову покрывалом, которое спадало на плечи и грудь.
Князь Владимир поступил так, как ему сказали, — вышел вперед, остановился перед царевной и откинул с ее головы покрывало.
Первое, что он увидел, были большие испуганные глаза Анны, темневшие на белом, подкрашенном лице, тонкий нос со вздрагивающими от напряженного дыхания ноздрями, крепко сжатые губы.
Однако все это — не только лицо царевны, но и тысячная толпа, наполнившая собор, торжественное пение хора, огни свечей — казалось Владимиру сном. Взяв за руку царевну Анну, он повел ее вперед, к алтарю, где уже стоял епископ, а на столике направо от него лежали венцы.
Епископ поднял венцы и надел их на головы Владимира и Анны, соединил их руки красным шелковым платком и благословил — отныне Анна стала царицей, женой князя Владимира, его же увенчала корона византийских императоров.
— Исполайте, деспоте! — гремело в соборе, тысячи людей величали его, василевса, становились на колени.
И странные, доселе неведомые чувства овладели душой князя Владимира. Он смотрел на этих людей, видел множество блестящих восторженных глаз, слышал многоголосую песню хора, который желал многия лета василевсу Владимиру и василиссе Анне, и ему трудно становилось дышать от ладана и смирны.
«Отныне никто и никогда не назовет его больше сыном рабыни. Он император, подобно Василию и Константину в Византии, подобно Оттону в Германии… Отныне никто и никогда не назовет такожде и Русь землей варваров, язычников. Она стоит наравне с Византией, Германской империей, — самыми могущественными державами мира…»
Князь Владимир поднял руки и устремил взгляд к небу.
— Воззри, Боже, на мя, смиренного раба твоего, прими, Боже, молитву мою…
Позади остался пир, многоголосый говор, пение, славословия — в спальне, куда они вошли, долго и старательно трудилось множество рук, чтобы приготовить все для радости, счастья, любви. В серебряном подсвечнике горели семь свечей, их лучи освещали красные греческие ковры на стенах, мраморную статую Амура и Психеи, слившихся в вечном поцелуе, белоснежное широкое ложе, цветы в высоких вазах.
За распахнутыми окнами плыла ночь — чудесная, величавая, полная луна заливала голубоватым сиянием горы на мысе Парфения, тихие воды Русского моря, стены, церкви, колонны, базилики и тесно стоящие дома Херсонеса, которые теперь казались пепельно-серебристыми.
Опьяневший от вина и всего в этот день пережитого, Владимир смотрел на Анну, в ее большие черные глаза, которые, казалось, с необычайной прямотой и покорностью заглядывали ему в душу, на белое лицо, пылавшее румянцем, полуоткрытые уста, за которыми сверкали точно две нити жемчуга, два ряда стиснутых зубов.
И вся она — с ее прекрасной, словно точеной, шеей, округлыми плечами, высокой грудью, необычайно тонким станом, крутыми стройными бедрами — по красоте была достойной дочерью своей матери Феофано. Но та уже догорала, точно вечерняя звезда, в Константинополе, а эта всходила, подобно утренней, в Херсонесе, над морем Русским.
Пораженный красотой Анны, князь, а ныне василевс Владимир робко коснулся руками ее плеч, потом обнял трепещущее тело царицы и поцеловал в горячие, жаждущие губы…
— Божественная василисса! Украшение мира! — сказал он.
— О Владимир, гиперборейский князь! — ответила Анна. Русских слов, выученных Анной за время путешествия из Константинополя в Климаты, и греческих, которым научился Владимир в Херсонесе, так не хватало… Но к чему слова, если само небо, луна, природа, казалось, благословляют любовь, а совсем поблизости, набегая на берег, что-то нашептывают теплые морские волны?!
4
Начинало светать, а князь Владимир уже за городом стоял на скале, у подножья которой глухо бились волны.
Кто знает, почему он очутился здесь в такую раннюю пору; позади осталась бессонная ночь, лишь перед самым рассветом Анна, положив ему руку на плечо, спокойно уснула, сам он тоже хотел и должен был уснуть.
Однако сон бежал от него; сняв осторожно с плеча теплую руку Анны, он встал, опустил на окне завесу, тихонько оделся и еще тише, чтобы не трещали половицы и не скрипнула дверь, вышел из опочивальни, спустился вниз, где стояла стража, и, очутившись на тихой, безлюдной улице, миновал северные городские ворота, вышел на прибрежную скалу.
За несколько прошедших от полночи часов на небе и в море все переменилось — с востока из-за гор свирепый ветер гнал разорванные серые тучи, море разбушевалось, на нем повсюду вздымались волны.
Но буря гуляла не только по морю, что-то творилось в этот предрассветный час и в душе князя Владимира. Ему казалось, что он много дней шел все вперед и вперед к цели, которая лишь этой ночью была чистой, ясной, заманчивой, как месяц, небо, звезды, как вся земля.
Так почему же беспокоится Владимир — все произошло так, как он хотел, с императорами Византии заключен почетный, твердый, нерушимый ряд. Корабли привезли уже из Константинополя дань для живых и мертвых воинов. Вчера на него возложили венец, и он стал императором, взял в жены василиссу Анну, он может смело и победоносно возвращаться на Русь.
На Русь… Как раз об этом и думал князь Владимир, стоя на скале у моря… О родная земля, как была она мила, желанна, когда князь Владимир с победой возвращался в нее!
В этой земле у него был свой уголок, свой дом, своя семья, жена, дети… Но где сейчас его дом, что скажет он своей жене Рогнеде, что скажут ему дети? Заботясь о благе родной земли, что причинил он своему дому?
Он пошел вдоль моря все дальше и дальше от города и остановился под кипарисами. Обвеваемые ветром, они низко склонялись и жалобно шумели. Здесь был некрополь, заложенный в давно минувшие годы, — город мертвых. Здесь стояли великолепные гробницы, величественные памятники, колонны, мраморные статуи; над некоторыми могилами были высечены из серого херсонесского камня надгробья, а кое-где покой мертвых охраняли лишь песчаные бугорки, покрытые высохшей жесткой травой.
Князь Владимир шел от могилы к могиле, с трудом вчитываясь в греческие буквы надписей, словно прислушиваясь к голосам тех, кто давно уже покинул этот мир.
У одной из могил он остановился надолго, разбирая письмена, и наконец все-таки понял.
На мраморной плите было высечено:
О Юлия, радуйся!
Ты рождена у теплого южного моря
И стала княгиней холодной полуночной земли.
Была ты женою Тигра и Льва.
А от них родила Леопарда.
Спи же спокойно в земле Херсонесской,
Пусть Леопард идет и идет суходолом.
Ты мертвая жива на земле, желанная небу стала.
Прочитав надпись, князь Владимир вздрогнул, холодок пробежал по телу. Кто похоронен под этим надгробьем, о какой Юлии, о каком тигре, льве и леопарде говорится в эпитафии?
Волны, все сильней и сильне, катая камни, бились о берега, угрожающий голос прошлого, неизбежность вместе со страхом перед завтрашним днем вползали в душу василевса Владимира.
Когда князь Владимир вернулся в дом стратига, уже рассвело. Дневная стража, увидев, что князь выходил из дому, очень удивилась. Еще больше диву давались воеводы, бояре, свита Анны, священники.
Низко поклонившись князю, когда он вошел, все они растерянно и взволнованно посмотрели на него, но никто не промолвил ни слова. Он ответил на их приветствия и поднялся по лестнице наверх.
Царица Анна уже встала, в коридорах бегали ее слуги, в самой спальне несколько женщин заканчивали ее наряд.
Когда князь Владимир переступил порог, все они быстро вышли из опочивальни. Владимир остался с Анной наедине.
Его удивило, что, несмотря на раннюю пору, Анна была уже в своем царском одеянии — серебристой, с золотыми пальметтами тунике, на голове ее сверкала легкая диадема из драгоценных камней, плечи покрывала пурпуровая хламида.
— Сегодня у нас большой или средний выход? — спросила Анна.
Владимир даже не понял ее вопроса.
— В Константинополе, в Большом дворце, — объяснила она, — василевсы ежедневно устраивают большие, средние и малые выходы: большие — в храм Софии, средние — в другие храмы, малые — в первый день великого поста, и соответственно с этим надевают белые, пурпурные или черные одежды, показываются или не показываются народу…
Князь Владимир улыбнулся.
— Я буду выходить к воеводам, боярам и прочим людям своим, — ответил он Анне, — по-прежнему и днесь поступлю, как всегда. С Херсонесом покончено, надо собираться в Киев.
— Но ведь ты выйдешь к своим сановникам, полководцам, воям?
— Я был уже в городе, ходил далеко, к морю.
— Ты был в городе, Ходил к морю? — Анна широко раскрыла глаза. — И с тобой были твои сановники, полководцы, вой?
— Нет, — Владимир тяжело вздохнул. — Я ходил в город, потом к морю и долго там стоял…
— Один? — Так.
Глаза, лицо, весь вид, движения Анны говорили, что она не понимает, как ее муж — князь Руси и василевс Владимир — может выйти один из дому, пойти к морю, долго там стоять — ведь в Константинополе, в Большом дворце все делалось иначе, василевсы и василиссы жили, окруженные этерией, не смели шагу ступить без сановников и точно соблюдали церемониал.
— Значит, ты сделаешь выход сейчас? — все допытывалась Анна.
— Так, — торопливо бросил Владимир, — сейчас мы выйдем вместе с тобой, сойдем вниз и позавтракаем, потом я уйду в город, чтобы осмотреть лодии, на которых мы поплывем в Киев.
— А что я должна делать? — спросила Анна, пожав плечами.
— Тебе тоже надо собираться: дорога далекая и трудная.
— Хорошо! — процедила Анна. Теперь она поняла своего мужа.
— Пойдем! — сказал Владимир.
— Я готова, — ответила Анна, оглядывая тунику и хламиду… Потом на какой-то миг задержалась, сняла с головы диадему и положила ее в стоявшую у постели крабицу.
За дверью опочивальни их ждали воеводы, бояре, василики, свита царицы, китониты, державшие в руках длинные ящики с одеждами князя.
Все они низко поклонились Владимиру и Анне, а воевода Волчий Хвост, подойдя к князю, прошептал:
— Эти греки хотят надеть на тебя царское одеяние и венец.
Но князь Владимир и без того понял, зачем они собрались.
— У нас на Руси, — сказал он, — люди привыкли одеваться сами, и князья русские — такожде. Царские одеяния, бояре мои, возьмите и спрячьте, я буду надевать их при разговоре с императорами, с моими же людьми буду, аки князь.
Вперед выступили василики.
— Василевс, князь Владимир! — начал патрикий Фригии. — Наступил день нашего прощанья, мы сделали все, днесь надеемся отплыть в Константинополь.
— Я тоже сделал все, тоже собираюсь покинуть Херсонес. Что ж, значит, пожелаем друг другу счастливой дороги.
— От всей души желаем тебе и царице счастливой дороги.
— Счастливого плавания и вам, василики, желаю здоровья, счастья, многих лет и шурьям моим, вашим императорам.
— Спасибо, княже-василевс, желаем и тебе с царицей здоровья, счастья, многих лет жизни. Однако дозволь спросить, василевс, как будем мы блюсти ряд о Русью. Кто из нас поедет с тобою в город Киев?
— А зачем вам ехать в Киев?
— Не о нас речь, мы уезжаем в Константинополь, но мы полагаем, что с тобой в Киев поедет наш епископ и священники.
— А епископу зачем ехать? Василики растерялись.
— Императоры наши держали совет с патриархом Николаем Хризовергом, он посылает епископом на Русь Михаила…
— Напрасно молодые императоры, — со злой усмешкой промолвил Владимир, — беспокоили старого патриарха Николая… Я сказал вам, василики, до вашего отъезда, когда посылал вас в Константинополь, что на Руси будет не епархия византийского патриарха, а наша, русская, епархия.
— Но ведь и для русской епархии необходим епископ! — воскликнули василики.
— У меня уже есть епископ, я избрал его сам.
— Кто же он?
— Священник Анастас станет отныне епископом на Руси.
— Анастасий вероотступник, патриарх Николай предал его анафеме! — закричали василики во главе с епископом Михаилом.
— Патриарх Николай, — сказал князь Владимир, — может предавать анафеме только тех своих пастырей, иже суть в Византии, Я же властью, данной мне императорами, благословляю и назначаю епископом Руси Анастаса Корсунянина.
Василики и епископ начали перешептываться.
— Перехитрил нас князь Владимир, как и его бабка Ольга.
— Я выслушал вас и сам сказал, что думал, — закончил князь Владимир. — Будем сбираться в дорогу, со мной в Киев поедут ваши зодчие, учителя, и если кто из священников пожелает ехать в Киев — милости просим… А теперь, гости дорогие, прошу вас разделить со мной трапезу.
Князь Владимир с Анной впереди, за ними бояре и воеводы, потом греческие василики, священники направились в трапезную, где для них был приготовлен русскими воинами обильный завтрак: жареные журавли, лебеди, соленая свинина, копченые медвежьи окорока, утки, гуси, отсвечивающая янтарем вяленая рыба из устья Днепра, сочиво, горох, фасоль, всякие ухи, сырники, кисели, меды, вина, ол, квасы…
Было что поесгь, что выпить. Не успели и оглянуться, как обиды, ссоры, свары потонули на дне чар, корчаг, братин, а из окон вскоре полилась и зазвучала над морем величавая песня.
5
В тот же день князь Владимир в белом платне, с непокрытой головой, с мечом у пояса вместе с воеводами и боярами объехал стоявшие за городом конные полки, которые готовы были двинуться в дальнюю дорогу, и спустился к заливу Символов, где снаряжались к отплытию лодии.
Работа на берегу залива кипела: на лодии грузили дань, привезенную из Константинополя, и ту, которую князь Владимир решил взять с побежденного Херсонеса.
Многое что хотелось ему увезти из Херсонеса: и чудесную мозаику из забытых храмов, привезенную еще из городов Эллады, и мраморные статуи тех же времен, что лежали сваленные за стенами на берегу моря, и дивные иконы старого письма, на которых боги изображались, как живые люди, — в столице Климатов можно было найти немало диковинок для того времени.
Но на лодию, да и на десяток лодий не возьмешь всего, что манит взор и тешит душу князя Владимира, пройдет много лет, прежде чем богатства, созданные лучшими мастерами мира, широкой рекой потекут на Русь, а еще через десятилетия мир удивится и обомлеет перед богатством души русского человека…
Тем временем на одну из лодий с громкими криками воины тащили вылитых из бронзы диких коней, которых укрощали смелые наездники, на другую грузили мраморные статуи — далекие воспоминания об Элладе. Трудились и священники, бережно укладывая в лодии иконы и церковную утварь.
Епископ Анастас настаивал на том, чтобы взять с собой в Киев мощи святого, которые покоились в Херсонесском соборе.
— Но святой — папа римский?! — диву давался князь Владимир.
— Святой Климент воистину был римским папой, но его выгнали из Рима, и всю жизнь свою он провел в Херсонесе, тут и умер.
Мощи папы Климента положили на одну из лодий. Долго беседовал князь Владимир и с зодчими Херсонеса, у которых давно уже не было работы в родном городе, — одни из них соглашались ехать в Киев сразу, чтобы строить храмы и дворцы, другие обещали прибыть на Русь позже.
— Нам сопутствует удача, — поглядывая на небо, облака и море, говорил своей старшей дружине Владимир. — Подул восточный ветер, а тутошние люди сказывают, коли он уж поднялся, то будет дуть и быстро погонит наши лодии к устью Днепра. Завтра на рассвете выйдем в море. Комонное войско может выступить нынче к вечеру, чтобы поскорее миновать Хазарскую переправу и выехать в поле. Там, — князь Владимир протянул руку на север, — у острова Григория, пусть комонники ждут, чтобы помочь нам, лодии наши днесь, — указал на воинов, которые втаскивали бронзовых коней, — тяжелы суть… Выше порогов будем рядить, как рушати к Киеву-городу.
