Глава десятая
1
И вот купец Феодор опять в Константинополе. Его нагруженные всяческим добром хеландии остановились на Суде, несколько дней рабы выгружали из них и возили в константинопольское подворье купца Феодора меха, меды, горючий камень.
Но дома он уже не только купец. Узнав о его возвращении, проэдр сразу же приглашает патрикия Борея в Большой дворец, долго беседует с ним.
Проэдр Василий очень интересуется Русью, расспрашивает о Киеве, о землях, городах, князьях.
— Между двумя князьями Руси — киевским Ярополком и новгородским Владимиром — была великая война. Князь Ярополк убит, ныне в Киеве и на всей Руси один князь — Владимир.
— Он сын Святослава?
— Да, сын Святослава и рабыни… Проэдр вздрагивает.
— И пошел, должно быть, в своего отца?
— Очевидно, так… В Киеве христиане молятся тайком, князь Владимир устроил под городом требище всех богов.
— И ему теперь подвластны все земли?
— Нет, проэдр! Война на Руси привела к тому, что некоторые земли отказались платить Киеву дань, и одновременно, как ты, возможно, знаешь, Польша захватила немало русских городов. Там, я слышал, есть и германские рыцари, проповедники папы римского.
— Папа Бенедикт и император Оттон торопятся, — недовольно бормочет проэдр. — Чего мы не смогли сделать, то они уже успели… А что делает Владимир?
— Он собирается идти войной на Польшу, а земли, что отпали, тоже хочет вернуть.
Проэдр отирает шелковым платком потный лоб.
— Наше счастье в том, что они еще будут грызться между собой. О, если бы они ссорились подольше, в этом наше спасенье.
Но он тут же умолкает — не стоит рассказывать купцу обо всем, лучше узнать у него побольше новостей о Руси.
— А как наша девица Юлия? — спрашивает проэдр.
— Царевна? — смеется Феодор.
— Да, царевна с Перу, — смеется и проэдр.
— Девица Юлия сделала все, что должна была сделать, — отвечает Феодор, — и, как видно, может еще кое-что сделать.
— А именно?
— Она родила сына.
— От князя Ярополка?
По лицу Феодора блуждает таинственная усмешка.
— В Киеве по-разному говорят об этом ребенке: одни называют его сыном князя Ярополка, другие говорят, что он от Владимира. Сын двух отцов.
— Погоди, патрикий! Юлия была женой князя Ярополка, а князь Владимир…
— У князя Владимира другая жена, но после смерти Ярополка он полюбил Юлию.
— Значит, теперь его жена — Юлия?
— Нет, к нему скоро приедет первая жена, а Юлия покинула Киев.
— Надеюсь, ты не привез ее в Константинополь?
— О нет, проэдр, если бы она даже просила, я не повез бы ее сюда… На одной из моих хеландии Юлия направилась в Херсонес.
— Это хорошо, пускай сидит там… А сын ее с нею?
— Нет, он остался в Киеве и живет при дворе князя Владимира.
— Сын гречанки Юлии живет при дворе князя Владимира? Это хорошо, патрикий Феодор. За это дитя нам стоит побороться. И о Юлии не надо забывать. Ты, Феодор, скоро возвращаешься в Киев?
— Скоро, проэдр.
— Помни о сыне Юлии. И о Владимире мы должны знать все… Я надеюсь, очень надеюсь на тебя, патрикий…
2
Проэдр Василий не напрасно так подробно расспрашивал патрикия-купца Феодора про Русь: положение в Империи становилось все более трудным, проэдр опасался за собственную участь, за жизнь.
Темная, грозная туча поднималась с юга, где в Малой Азии провозгласил себя императором Вард Склир.
Проэдр Василий знал этого полководца — он никогда не действовал без оглядки, а постепенно собирал силы, подкрадывался к врагу, умел выбрать наиболее выгодный случай и налетал, как буря.
Теперь, провозгласив себя императором, Вард Склир не появлялся на берегах Босфора, но проэдр Василий знал, что он собирает в Малой Азии силы, рано или поздно пойдет на столицу Империи.
Тревожила Василия и ближайшая соседка — Болгария. Византии приходилось теперь расплачиваться за то, что император Никифор Фока разорвал мир с Болгарией и объявил ей войну за то, что он же призвал русского князя Святослава покорять болгар. Русов и болгар он не поссорил, наоборот, их общий гнев обрушился на Византию, императору Иоанну Цимисхию слишком дорогой ценой пришлось покупать мир с князем Святославом.
Единственным, пожалуй, достижением Византии было то, что Болгария ныне рассечена пополам: ее земли у Русского моря до Дуная и Эгейского моря до Лариссы захватила Империя. Болгарам остались только горы и равнины — Западная Болгария.
Но именно эти-то горы и были угрозой для Византии: туда уходили все болгары, которым невыносимо было жить под ярмом Империи, там пастух бросал пастбища в брал в руки лук, там пахарь оставлял в борозде рало и обнажал меч…
Их вели против Византии охридский комит Николай Шишман и сыновья его Давид и Моисей. Их не стало, но были живы и возглавляли непокоренных болгар остальные два сына Николая — Самуил и Аарон.
Войска Самуила и Аарона выступили, во главе их шел Самуил, победно захвативший всю Фессалию, он взял Солунь, Лариссу, уже близится к берегам Эгейского моря; Аарон же уничтожает отряды акритов Македонии, угрожает Филиппополю.
3
В Константинополе начался переполох. Далеко до Малой Азии, но всем известно, что там поднял восстание и объявил себя императором Вард Склир.
Константинополь знает Склира; это один из лучших, а возможно, и самый лучший полководец Империи, который после смерти Цимисхия стал доместиком схол в Малой Азии, а позднее властителем Антиохии. Одного его имени боялись враги, ныне перед ним, как перед новым императором, который идет откуда-то из Азии и скоро появится на Босфоре, трепещет, содрогается вся столица.
О Болгарии нечего и говорить: войско Самуила и Аарона стоит в Пелопоннесе, блуждает по Фракии и Македонии, подступает к самому Константинополю.
Константинополь дрожит, растерянный синклит сегодня требует, чтобы императоры Василий и Константин отозвали легионы из Малой Азии и послали их против Самуила и Аарона, а назавтра тот же синклит вопит, что нужно снять легионы во Фракии и Македонии и бросить их как можно скорее против Варда Склира.
Синклит идет на последнее средство — приказывает стратигам фем собирать земское войско, тагмы фем, но стратиги боятся за свои фемы: враг угрожает непосредственно им, и они не шлют войска.
В Константинополе размещено много полков бессмертных, их можно было бросить и в Малую Азию, и против болгар, но дрожит не только столица, больше всего перепугай Большой дворец, вся надежда только на бессмертных.
Кроме того, в столице голод, вспыхнула тяжелая моровая болезнь, в Галате, на Перу и в самом городе начинаются грабежи, разбой, убийства, чья-то неведомая рука пишет на базиликах и даже на гробнице Никифора Фоки: «Встань, божественный император, взгляни, как орды диких болгар топчут могилы твоих воинов, идут на Константинополь…»
Разумеется, если бы во главе Империи в это время стоял василевс-деспот либо же полководец, подобный Никифору Фоке или Иоанну Цимисхию, он мог бы повести легионы в бой — не впервые в Византии вспыхивает восстание, всю жизнь она существовала на вулкане.
Но такого императора, такого полководца не было; на престоле сидели Василий и Константин, а подле них был и все вершил за них проэдр Василий.
Это было невероятно и удивительно: Василию минуло двадцать лет, Константин был на три года моложе его. Оба они, а уж во всяком случае старший, Василий, должны были взять в свои руки всю полноту власти, управлять Империей.
Проэдр Василий не мог этого допустить, ибо знал, что, если Василий и Константин возьмут в свои руки управление Империей, ему навсегда придется распрощаться с мечтами о короне, а может быть, и покинуть Большой дворец.
И проэдр действует — синклит и сенат делают лишь то, чего хочет проэдр Василий. Василий и Константин сидят на троне, но Империей правит регент, проэдр Василий.
Для этого словно бы есть причины: император Василий не женат и не собирается жениться, не ест мяса, не пьет вина, а непрерывно соблюдает пост, молится вместе со своими монахами, священниками, клиром… Где уж ему править Империей.
Константин, младший из императоров, полная противоположность своему брату, — этот дни и ночи пьет, проводит время исключительно с гулящими девками. Не в Большом дворце, а в кабаках на Перу искали императора, если он бывал нужен.
Проэдр Василий, имея за своей спиной таких императоров, всячески потворствовал первому в молитвах, второму в разгуле, сам же упорно шел к своей цели: сын императора Романа I Лекапина и славянки-рабыни, оскопленный своим же отцом, мечтал сесть на Соломонов трон.
Однако кольцо вокруг Константинополя стягивалось. Это понял наконец и проэдр.
После смерти Цимисхия и провозглашения императорами Василия и Константина Феофано жила, как вдовствующая василисса, во Влахерне, часто наведывалась к своим сыновьям в Большой дворец, иногда проэдр даже советовался с нею, считая, что она ему не опасна.
На самом же деле Феофано не могла простить проэдру Василию измены, мечтала отомстить ему, выгнать его из Большого дворца, уничтожить. Она упорно, хитро, коварно шла к этому.
Проэдр ошибался, думая, что Феофано успокоилась и удовлетворилась участью вдовствующей василиссы. Феофано в то время еще не было полных сорока лет, она была красива и знала цену своей красоте; кровь бушевала в ней, как в каждой женщине, которая переступает последнюю ступень своего расцвета и уже ощущает суховей близящейся старости. Феофано была способна на самый отчаянный, пускай последний, но решительный шаг.
И Феофано его делает; среди множества людей, встречавшихся ей в жизни, она умела выбирать самого смелого и самого сильного — впрочем, возможно, ее несравненная, божественная красота делала ее избранников смелыми, сильными, безумными в их порывах!
Так, опираясь на чужую силу, она и шла дорогами жизни, вместе с избранными ею любовниками побеждала, всегда достигала своей цели, чтобы расплатиться за это изменой, а потом начинать снова и снова…
Теперь Феофано предпринимает последнюю, страшную попытку. Как женщина она не могла жаловаться — и в Армении, и ныне в Константинополе неистовая вдова удовлетворяла свою страсть: этериот, охранявший по ночам ее палату, не был скопцом и умер бы, не выдав тайны Влахерна.
Феофано тонко ведет игру, — всем известно, что сразу же после смерти Никифора Иоанн выслал ее на Прот, потом в Армению. Теперь, когда не стало Цимисхия, Феофано все чаще и чаще называет его врагом, а Никифора своим верным другом, время от времени ходит в храм Апостолов, где в склепе рядом с телом великого Константина лежит обезглавленный труп Никифора, — и в этом ничего удивительного нет, она была его женой до последнего дня жизни.
Не забывает она и о сыновьях — Василии и Константине. Ей дозволено посещать Большой дворец, Феофано часто бывает там, заходит к старшему сыну, Василию. Он молится со своими монахами, Феофано же слово за слово постепенно разжигает в нем жажду власти и славы, вызывает ненависть к проэдру Василию.
Феофано не ошибается: ее сын Василий не тот, за которого его принимают, он, как и мать, ненавидит проэдра, хочет его уничтожить, молится Христу, но точит нож. Наступит день — и Византия содрогнется, увидев истинное лицо этого императора.
Феофано смотрит Василию в глаза, уговаривает его, думает о том, кто ей поможет снова сесть на трон в Магнавре — Вард Фока или сын Василий? Если победит Василий, она сядет рядом с ним, победит Фока, что ж, Феофано не содрогнется, Василий должен будет умереть… а пока мать теплой, нежной рукой гладит голову сына.
Есть у Феофано и еще одна надежда — дочь Анна, родившаяся за два дня до смерти ее первого мужа, императора Романа. Кто знает ныне, от чего умер император Роман? Кубок вина — и его не стало, на престол тогда взошел Никифор Фока…
Анне исполняется пятнадцать лет, на ее детском лице уже появились признаки красоты, очарования Феофано, и глаза у нее такие же, как у матери… Душа… да, и душа у Анны будет материнская — об этом неустанно печется Феофано!
Проэдр Василий идет к Феофано. Она ненавидит его, проэдр это знает, он всю жизнь использовал и обманывал Феофано, ей это тоже прекрасно известно, но такова уж горькая насмешка судьбы: ворон никогда не летает один, где он появился, туда прилетит и другой, будет трудно — они выклюют друг другу глаза…
Впрочем, к кому еще мог пойти проэдр? Он сам выслал из Константинополя тех, кто мог, хотя бы спасая собственную шкуру, помочь ему в этот час. Другие — полководцы, знатные люди, родственники и друзья Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия, которые теперь неизбежно боролись бы за себя и тем самым за проэдра, — бежали, опасаясь мести, в Малую Азию и ныне были его врагами. Проэдра ненавидели в Большом дворце, во всем Константинополе.
— Я пришел к тебе, как к своему старому другу, — начал проэдр, перешагнув порог палаты во Влахерне, где жила Феофано.
— Неужели я так же стара, как ты? — насмешливо ответила на это Феофано.
— Нет, — со вздохом ответил проэдр, — ты еще молода и красива, это я стар и немощен, я говорю о давности нашей дружбы.
— Что ж, — процедила Феофано, — дружба наша и в самом деле стара и даже дала трещину, проверим ее еще раз.
— И ты поможешь мне?
— Я с радостью помогу тебе и себе! — нагло заявила Феофано. — Садись, старый и вечно молодой проэдр.
Он сел.
— Давно уже Империя не переживала такого трудного времени, как сейчас. — Проэдр тяжело дышит, вытирая потное лицо. — Малая Азия и Склир, Болгария и Русь, Кведлинбург и Рим — впрочем, ты сама все знаешь, Феофано.
— Да, это все я знаю, — резко отвечает она, — только не понимаю, почему ты сейчас пришел ко мне?
— Я пришел к тебе потому, что узнал еще одну, и самую страшную новость… Из Малой Азии прибыл гонец, который сообщил, что Вард Склир объявил себя императором, надел багряницу и красные сандалии…
— Очень жаль, проэдр, что ты не думал об этом, когда не стало Иоанна. Тогда ты, насколько я помню, устранил меня, потому что захотел править Византией только с моими сыновьями. Ты неблагодарен, проэдр!
— Но ведь Василий и Константин — твои сыновья!
— Ты оторвал их от меня, но не сумел стать им отцом. Не так ли, проэдр? Что же ты молчишь, говори!
Феофано, прищурив глаза, смотрела на бледное, высохшее лицо скопца; он внимательно следил за нею.
— Василий и Константин не способны спасти Империю, — невыразительным голосом произнес проэдр.
— Я это знала и раньше, — осторожно ответила Феофано. — А кто же может это сделать? Опять молчишь? Почему?
— Спасти Империю можешь только ты, Феофано.
— Наконец-то я услышала от тебя откровенное слово… Но ты не договорил… Спасти Империю могу я вместе с тобой. Так ведь ты думаешь?
— Мне поздно об этом думать. Кто я? Только проэдр, тень императоров, постельничий. Одно лишь помни, Феофано, отныне проэдр станет служить только тебе.
— Спасибо, проэдр, ты знаешь, что встать теперь во главе Империи я не могу. Да, Василий, и мне и тебе уже поздно.
— Так что же делать?
— А ты скажи, проэдр… Раз ты пришел ко мне, значит, знаешь, что делать.
— Я действительно думал об этом… Василий и Константин не способны, их нужно устранить…
— Ты считаешь, что их нужно устранить силой и выслать?
Проэдр на мгновение замялся.
— Императоров не устраняют, а уничтожают, — тихо произнес он. — Ты хорошо это знаешь, Феофано…
— Так, — сказала Феофано, и проэдр увидел слезы на ее глазах. — Тяжко, очень тяжко… И кто же это может сделать?
Проэдр долго смотрел на нее.
— Придется мне…
— А на кого же опереться? — спросила Феофано. — Кто взойдет на трон?
— Я думал долго и об этом… Считаю, что положиться можно только на одного человека — на Барда Фоку.
Феофано даже вздрогнула. Оказывается, проэдр еще разбирается в людях, хорошо знает, к кому тяготеет константинопольская знать, выехавшая в Малую Азию. Одного лишь он не знает и не должен знать: Феофано гораздо раньше, чем проэдр, остановила свой выбор на Варде Фоке.
— Это, пожалуй, правда, — согласилась Феофано. — Варда Фоку поддерживает вся знать и даже синклит.
— Я хотел бы, чтобы Барда поддержала ты, Феофано, ты ведь его самая близкая родственница, жена Никифора.
— Да, я была женой Никифора, а теперь его несчастная вдова.
— Ты можешь еще стать счастливой, Феофано.
— С Бардом? Что ж, юношей он когда-то любил меня, но теперь уже поздно.
— Нет, Феофано, тебе никогда не поздно, это только я никогда не знал и не узнаю счастья любви.
— Твое счастье в том, что ты был проэдром нескольких императоров, а повезет — и еще одного.
— Думаю, что повезет нам обоим, — дай мне два порошка из тех, что, я знаю, остались у тебя еще с давних времен.
Феофано, очевидно, уже овладела собой, пошла в соседнюю палату, быстро вернулась оттуда и дала проэдру два порошка. У нее дрожали руки, ей было страшно — и это порадовало проэдра.
И тогда случилось то, чего никто в Большом дворце не ожидал. В одно утро в покоях императора Василия не прозвучали, как это всегда бывало, молитвы, а когда он через некоторое время вышел из своих покоев, то окружали его не монахи и священники, а этериоты с обнаженными мечами в руках. И шел Василий не так, как обычно, не со скорбными глазами, опустив голову, не медленными шагами, а с высоко поднятой головой, быстро, уверенно, глаза его пылали гневом.
Очутившись в Золотой палате, двери которой распахнул перепуганный папия Лев, император Василий приказал логофету, упавшему перед ним на колени, привести проэдра Василия.
Ждать ему не пришлось. Проэдр Василий уже был здесь, в Золотой палате. Не добежав нескольких шагов до трона, он упал ниц.
— Ты меня звал, василевс… я пришел, — произнес проэдр, но так тихо, что сам не услыхал своего голоса.
— Да, я велел привести тебя сюда, в Золотую палату. Император долго смотрел на проэдра.
— Мерзкий, никчемный скопец! — громко крикнул он. — Неужели ты за всю свою жизнь еще не напился крови?
— Я никогда не пил ничьей крови… Я не знаю, о чем говорит император… — пробормотал проэдр, стараясь понять, что произошло.
— Ты хотел меня убить! — неожиданно вскочил с кресла и сделал шаг вперед император.
«Ложь! Все это ложь! Я не думал, не хотел тебя убивать, император!» — готово было вырваться у проэдра.
Но он не сказал этого, а, задрожав от страха, смотрел, как из дверей, которые вели из катихумения, вышла Феофано, начальник этерии Лев, еще несколько этериотов.
Проэдр понял, что произошло, — как же он был неосторожен, поверив на один час Феофано. Непонятно как, но она пришла в Большой дворец в этот утренний час, рядом с нею стоят начальник этерии Лев, великий папия — все, кто ненавидит его лютой ненавистью, а сейчас, плененные Феофано, стоят позади императора.
Но лукавая его душа не могла смириться с тем, что случилось, в одно мгновение он решил бороться, только бороться, и если уж на то пошло — не щадить Феофано.
— Великий василевс! — тихим и, казалось, совсем спокойным голосом произнес он. — Тебя ввели в заблуждение. Да, великий василевс, тебя хотели убить, тут, в Большом дворце, есть человек, который собирался тебя отравить, человек этот дал мне два порошка для тебя, василевс, и для императора Константина.
— Где эти порошки? — крикнул Василий.
— Они здесь, со мной. — Проэдр выхватил из-за пояса склянку с ядом.
— Дай их мне…
Проэдр быстро шагнул вперед, подал императору склянку. Василий взял ее и долго смотрел на серый порошок, пересыпавшийся на дне.
— Кто дал тебе этот яд? — спросил Василий.
И проэдр Василий решился. Собственно, у него не было выбора: император узнал о покушении на него, за его спиной стоит Феофано, которая дала яд, она же и выдала его — пусть же погибает Феофано!
— Эту отраву для тебя и императора Константина дала мне твоя мать Феофано…
Император молчал. Бледная, широко раскрыв глаза, стояла неподалеку от него Феофано, перед престолом на коленях распростерся проэдр Василий.
То была страшная минута: тут, в Золотой палате, решалась судьба двух хищников, которые всю жизнь ненавидели ДРУГ друга, но свои злодеяния совершали вместе.
— Сын, — произнесла Феофано, — дай мне эту отраву. Безжалостный Василий, не оборачиваясь, протянул руку и подал матери приготовленный для него яд.
Но что это? Феофано взяла склянку, посмотрела, есть ли Там порошок, вытащила пробку и, высыпав в рот, проглотила отраву. Потом она твердо шагнула вперед, положила руку на плечо Василию, сказала:
— Не бойся, сын! То не отрава, а мел… Теперь ты видишь, что замышлял проэдр Василий.
— Этот никчемный скопец больше не проэдр! Гнать его из Большого дворца, Константинополя, Империи! Гоните его!
Император Василий жестоко отомстил проэдру Василию. То была не только его месть — он мстил за своего отца Романа, отравленного проэдром, за императоров Константина, Никифора, Иоанна, погибших от руки проэдра.
Не знал император Василий только того, что соучастницей, помощницей, а чаще всего и вдохновительницей всех этих убийств была также и его мать Феофано… Развенчанный проэдр, спасая свою жизнь, не мог теперь сказать этого, ибо тогда к мести Василия прибавилась бы еще и месть Феофано; сама же Феофано, стремясь обелить себя, просила, чтобы сын ее Василий жестоко покарал бывшего проэдра.
Василий покарал проэдра. Одетого в черную тунику, с непокрытой, лысой, безбородой головой, в сандалиях на босу ногу, его провели под охраной этериотов по улицам и площадям Большого дворца, вытолкнули через северо-западные ворота за Ипподромом, гнали посередине улицы Месы под крики огромной толпы, собравшейся к этому времени, затем свернули на Среднюю Месу, там довели его до западной стены города, вывели через старые Золотые ворота, где начиналась дорога на Евдом, и там оставили.
И тогда Василий, который был накануне правителем Империи, владел бесчисленными богатствами, теперь потеряв все, ничего не имея, даже куска хлеба на нынешний день, побрел, как нищий, по дороге…
Дорога эта не имела для него ни начала, ни конца. Кто мог теперь помочь ему? В Империи знали проэдра, когда он был всемогущ, а теперь боялись как врага императоров; его ненавидели и поносили; если бы он остановился где-нибудь на своей бесконечной дороге и попросил хлеба, ему бы протянули лишь камень.
Так брел по длинной дороге бездомный Василий, чтобы упасть где-нибудь у обочины и умереть.
Император Василий стал на долгое время единственным и полноправным вершителем судеб Византии. Брат Константин сидел рядом с Василием на престоле, но имени его не вспоминали и при Жизни, а после смерти прозвали Константином Пьяницей. Один Василий, Василий Жестокий, Василий Убийца сидел на Соломоновом троне.
Откуда появились эти свойства — решительность, беспощадность, бессердечие у человека, который с юных лет отдавал себя постам, молитвам, Богу?
Священники и монахи, которые денно и нощно окружали императора Василия, христианская мораль, которую они ему прививали, — именно они были плодородной почвой, на которой вырос и воспитался император-деспот.
Святые отцы, научившие его говорить о мирской суете, бренности человеческого существования, потусторонней жизни, сами рвались к власти в Империи и обладали этой властью, держали в руках бесчисленные богатства и неустанно их умножали.
Император Василий за всю свою жизнь никого не полюбил и умер бездетным, он не ел мяса, не пил вина, ходил во власянице и спал на твердом деревянном ложе… Монах!
Как раз в это время войска комитопула Самуила, достигшие Лариссы, и войска Аарона, вышедшие к Адрианополю, останавливаются.
Одни в Константинополе говорят, что император Василий послал против ненавистных болгар новые легионы, другие утверждают, что произошло чудо.
На самом же деле император не посылал против болгар новых легионов, ибо тут, в Европе, у него их и не было, не произошло у Лариссы и никакого чуда, — нет, комитопулы Самуил и Аарон, захватив Пелопоннес до Лариссы и дойдя со своим войском до Адрианополя, тем самым освободили от гнета Византии все земли Болгарии, принадлежавшие ей на западе, встали на границах Византии и взяли города, откуда могли угрожать самому Константинополю.
Мог ли Самуил, одним ударом свергнув власть Византии в Западной Болгарии, идти дальше на Константинополь, мог ли он вступить в решительную брань с Византией, державшей в своих руках всю Восточную Болгарию до самых берегов Дуная и Русского моря?
Нет, Самуил поступает осторожно и мудро: он останавливает свои войска в Лариссе, в Солуни, под Адрианополем. Отныне Западная Болгария освободилась из-под ярма Византии, много лет будет он укреплять ее, наводить в ней порядок, чтобы потом собрать все силы, освободить Восточную Болгарию и воссоединить родную страну от Дуная до Эгейского моря.
Взяв Лариссу, Самуил на некоторое время останавливается в ней. То было, должно быть, лучшее и неповторимое, но очень непродолжительное время в его жизни. Весна цвела на берегах чудесного Эгейского моря, цвела весна и в сердце Самуила.
Он был молод, победа над Византией казалась ему недалекой. На улицах Лариссы, прекрасного города, очень напоминавшего Константинополь, Самуил встречает прелестную гречанку Ирину, пылко влюбляется в нее.
Когда весна отцвела, Самуил велит своему войску возвращаться в горы. С собой он везет большие сокровища, мощи святого Ахиллея, жену Ирину.
Самуил направляется в Преспу, куда после Водена он решает перенести столицу. Тут, на острове, который высится посреди озера, Самуил закладывает город, возводит стены, тут рождается его сын Иоанн-Владислав.
Позднее Самуил переносит столицу в Охриду. Это город, где жил и был комитом его отец Николай, где родился и он сам, но не только это влечет его в Охриду: отсюда ему удобнее будет бороться с Византией.
Эта борьба приближалась. Если бы не восстание в Малой Азии, император Василий давно бы бросил против Болгарии свои легионы. Но восстание в Малой Азии продолжалось, и Василий свой основной удар направлял туда.
Именно в это время комитопул Самуил, получивший от своего отца и брата Давида корону кесаря, совершает странный шаг: собирает боляр и боилов со всей Западной Болгарии, и те выбирают своим кесарем Романа.
Ничего странного в этом нет: Самуил чувствовал, что близится решающий час, когда на глазах всего света Болгария сразится с Византией и ее императорами. Самуил не ищет личной славы, он, заботясь лишь об отчизне, хочет, чтобы кто-нибудь возглавил эту борьбу. Роман — скопец, последний и несчастный сын Петра, но он кесарь родом, внук прославленного Симеона.
Иные говорят, что Самуил поступил так потому, что кесарь обещал усыновить его, Самуила, благодаря чему сын Самуила Иоанн-Владислав станет законным наследником кесаря из рода Симеона.
Вряд ли это было так; нарекая кесарем скопца Романа, комитопул Самуил заботился не о себе, а о Болгарии, хотел, чтобы болгарские кесари, как прежде, стояли наравне с императорами ромеев, а послы их сидели по правую руку василевсов.
Но больше всего Самуил полагался на самого себя да еще на брата Аарона, сидевшего в Средеце. Аарон был желанным гостем в Охриде, Самуил часто ездил в Средец и там советовался с братом. Когда у Аарона родился сын Иоанн, Самуил стал его крестным отцом.
Так действует комитопул Самуил, так печется он о будущем, на самом же деле совершает ошибки, за которые потом ему самому придется расплачиваться.
Император Василий использует передышку, которую дал ему Самуил для того, чтобы уладить дела в Малой Азии. На помощь ему приходит мать, Феофано.
В первые же дни после изгнания проэдра Василия василевс собирает синклит, назначает не проэдром, а паракимоменом Игнатия, который был до того стратигом Фракии, мужа сурового, трезвого, такого же, как и он, аскета.
Греческие епископы, съехавшиеся в Константинополь на похороны патриарха Антония, который занимал кафедру в Святой Софии только четыре года, неожиданно выбирают новым патриархом Николая II Хризоверга, хотя он был женат и только несколько лет тому назад похоронил жену. Такова воля императора, который хочет иметь патриарха послушного, покорного, но жестокого и безжалостного к другим.
Эти особы — паракимомен Игнатий, патриарх Николай Хризоверг, а вместе с ними сотни епископов, священников и монахов будут отныне слугами Василия; назначает он также новых стратигов, полководцев — и это весьма мудро: в Константинополь начинает возвращаться из Малой Азии знать, которая во время владычества проэдра бежала из столицы и служила Варду Склиру.
Этого мало: новому императору нужен рядом с ним кто-то, кто поможет ему распутать клубок заговоров в Малой Азии, а если понадобится, сплести новый, нужный уже ему самому клубок, — это и будет Феофано.
Любил ли император Василий свою мать, Феофано, уважал ли ее, верил ли ей? Нет, он вырос в стенах Большого дворца, с самого детства не видел и не мог любить мать; зная от чиновников и, должно быть, от самого проэдра Василия ее прошлое, не мог уважать ее, не мог ей и верить.
Но обойтись без нее новый император тоже не мог, ибо она хорошо знала константинопольскую знать, имела друзей и любовников в Европе, Малой Азии, Армении, Грузии.
Феофано сама дала понять Василию, что хочет ему помочь, каждый день приезжала в Большой дворец, наконец совсем переехала и поселилась здесь. И она помогала сыну!
Император Василий ничего не скрывал от нее. Да и что он мог скрывать, — она, безусловно, знала больше, чем он.
— Проклятые Шишманы, видно, не скоро пойдут против Византии, — говорил он, — нету сил у них, мало сил у меня… Готовится Самуил, я приготовлюсь быстрее, чем он… Если бы только не скопец Роман.
Феофано несколько мгновений раздумывала, — она искусно умела завязывать узлы лжи и обмана.
— Насколько я понимаю, — сказала она, — Роман, которого Самуил назвал царем, все же никогда не будет царем Болгарии, и это, прежде всех, знает он сам… Нужно, сын, найти людей, которые окружали его здесь, в Большом дворце, и послать их к нему в Болгарию…
— Его духовником тут был митрополит Севастийский Флавиан.
— Пошли его в Болгарию.
— Я подумаю, мать. Время у меня есть. Только бы подавить восстание Варда Склира в Малой Азии, тогда я соберу все легионы, пошлю их против мисян.
— Пока что пошли их против Склира.
— Мне нечего послать. Склир ведет мои же легионы. Феофано задумалась.
— Воевать со Склиром, не имея силы, тебе действительно трудно. Но почему ты сам должен идти против него?
— А кто же пойдет? Мать засмеялась.
— Поступай, как прежние императоры: не можешь идти сам — поссорь врагов, они натворят больше, чем ты сам.
— С кем же я могу поссорить Склира?
Феофано говорит тихим, спокойным голосом, она словно думает вслух, еще словно колеблется, пытается советоваться, хотя заранее все продумала, все решила.
— Император Иоанн и его проэдр были несправедливы к богатым людям, несправедливы были они и ко мне, а также ко всем родным моего мужа Никифора Фоки.
— Чем нам могут помочь теперь Фоки? Лев Фока ослеплен, его сын Вард — монах в монастыре на Хиосе.
Феофано знает куда метит.
— Слепой Лев, — отвечает она, — действительно ничем нам помочь не может, а вот Вард Фока прошел суровую школу монашества в монастыре. Если сделать его доместиком схол в Малой Азии, он спасет Империю. Не забудь, Василий, что Фоки известны всему Константинополю и Малой Азии.
Император Василий долго думает. Мать дает ему совет от всего сердца, искренне, в ее словах, как видно, правда.
— Где же взять легионы для Варда Фоки?
— Если ты сделаешь его доместиком, я дам ему необходимые легионы, — говорит Феофано.
Теперь они действуют сообща. Император Василий пишет письмо к Варду Фоке, в котором признает, что Иоанн Цимисхий поступил несправедливо, лишив его всех почестей, богатства и заставив постричься в монахи на острове Хиос. Император Василий дарует Варду Фоке свободу, возвращает все имения и ценности, назначает доместиком схол и приказывает возглавить войско, разбить Варда Склира.
А Феофано пишет письмо властелину, мепет-мепе Грузии Давиду, с которым она наладила добрые отношения, когда жила в Армении. От имени своего сына императора Василия и от себя лично Феофано просит Давида помочь Империи в трудный час, дать новому доместику схол в Малой Азии, Варду Фоке, десять тысяч воинов, чтобы он мог разбить самозванца-императора Варда Склира.
Эти два письма Василий и Феофано поручают отвезти на остров Хиос и в город Тбилиси константинопольскому патрикию Торникию, который незадолго до того постригся в монахи на Афоне. Патрикий-монах, сам по происхождению грузин, Торникий вполне подходящий человек для далекой поездки на Хиос и в Грузию.
Пройдет немного времени, и Торникий доберется через пустыни Малой Азии до Тбилиси, падет ниц перед престолом мепет-мепе Давида, от имени императора Василия и матери его Феофано будет просить помощи и солдат.
Пройдет еще некоторое время, и мепет-мепе Давид, посовещавшись со своими визирями, пошлет императору Василию целый легион — десять тысяч воинов, а во главе поставит чернеца Торникия.
Пройдет еще время, и в пустынях Малой Азии начнется поединок между Склиром и Фокой, запылают города, кровь хлынет на песок, люди будут умирать — тем жила и живет Византийская империя.
Трижды грудь с грудью будут сходиться в пустыне Вард Фока и Вард Склир, в решительном бою над рекой Галис полководец в монашеской рясе, с крестом на груди и мечом в руке поведет против воинства Варда Склира десять тысяч Всадников-грузин — и вот уже разбитый навсегда Вард Склир оставляет на поле боя свое войско и свой меч, бежит к арабам, а халиф ввергает его в темницу.
С богатой добычей возвращаются на родину грузинские воины, в память об этих битвах они строят на Афоне свой иверский монастырь Портаитиссы.
Печальный возвращается в Константинополь полководец-монах Торникий, на этот раз он везет императору Василию письмо от царя Давида: мепет-мепе требует за свою военную помощь большую дань.
На костях побежденного воинства Склира стоит Вард Фока. Он давно сбросил свою рясу, на нем шитая золотом и серебром бархатная одежда, тугой пояс перехватывает его тонкий стан, храбрый полководец думает о Феофано.
А тем временем в Константинополе твердо сидит на Соломоновом троне император в монашеской рясе, мечтающий покорить и держать в повиновении Малую Азию, собрать силы и двинуться на Болгарию, а победив ее, идти и на Русь!
4
Владимир утвердился, сел на стол своих предков в городе Киеве, стал великим князем Руси.
Русь не была островом среди моря-океана. Со всех сторон ее окружали другие земли, племена, народы. Многих из них, особенно соседей, русы знали, держали и старались держать с ними мир и дружбу — так было с ромеями, болгарами, чехами, поляками; на севере со свионами; с аланами и касогами на далеком юге; с народами Кавказа.
Но это был не весь мир! Неведомые и грозные народы жили на севере от Руси, за Варяжским морем; словно волны огромного сурового океана, из-за степей за Итиль-рекой накатывали без конца все новые и новые, незнакомые, страшные своей силой орды; таинственные, неизвестные люди жили за Джурджанским и Русским морями.
Далекий и странный мир! Как мало тогда знали люди друг друга и как это было трудно им сделать. Чтобы добраться от Киева до Константинополя, нужно было ехать два-три месяца; путь до Итиль-реки измерялся полугодием; чтобы переплыть Джурджанское море и побывать в Шемахе или Ургенче, приходилось потратить несколько лет.
И все же люди шли. Что там Шемаха или Ургенч? Русские люди в то время — купцы, послы, часто просто искатели счастья — доходили не только до них, но бывали и в далеком Багдаде, Мерве, Баласагуне, Кашгаре и даже за реками Хуанхэ и Янцзыцзян в государстве Суне, на берегу океана, из-за которого встает солнце.
То были не завоеватели, не поработители других народов, не разбойники, искавшие добычи, подобно свионам, печенегам, половцам, татарам, нет, у русских людей было вдосталь земли, лесов, рек, богатств — они шли прославлять родину, утверждать мир.
Трудно представить себе нашего далекого предка, путешественника того времени, прокладывавшего впервые дорогу среди буйных трав дикого поля, шедшего по нетронутой и бесконечной целине, прорубавшего тропу в лесу. Он спал на земле, питался злаками и мясом птиц и зверей, убитых стрелой из лука, топором, рогатиной, остерегался врага, который мог притаиться за каждым деревом и кустом, шел все вперед, познавал свет, жаждал мира.
Но как узнать этот странный свет, как найти, закрепить свое место в нем, жить в мире с остальными людьми, земляками?
Ночь. В степи под курганом горит костер, возле него сидит бородатый, загорелый, светлоглазый человек. Он жарит на рожне на углях кусок ароматного мяса драхвы или сайги, ужинает, ложится спать, положив голову на луку седла. Костер догорает. В поле тишина. Слышно только, как вблизи переступил спутанный на ночь конь, он грызет острыми зубами сочную свежую траву. Вокруг темно; поле напоминает черный ковер; над ним нависло небо, похожее на огромную, перевернутую вверх дном чашу.
Земля и небо! Да, только они существуют на свете, Земля — гладкая равнина, которую пересекают леса, горы, реки, моря, а вся она неподвижно стоит на столбах, и вокруг со всех сторон бушует океан…
Небо, на которое смотрел тысячу лет назад наш далекий пращур, тоже не беспокоило его: этот безбрежный, голубой океан — мир, которого человек не знает и не может узнать, там живут неведомые существа — боги, там есть сады, реки, рай, где летают и порхают, как птицы, души предков. Днем по небу катится солнце, оно ночует в подземных кладовых; по ночам небесная стража зажигает на небе множество звезд; вон они мерцают, переливаются, тускло освещают темную землю. Костер догорел. Путешественник не спит. Он сидит в темноте, опираясь сильными руками о землю, задумчивый, спокойный; земля — твердь среди безбрежного океана, где-то медленно колышутся волны, порой всколыхнется и земля… Далекий и странный мир! Человек, обитавший в нем, — дитя, которое блуждало в темном лесу, пробиралось через буреломы и чащи, неустанно шло вперед.
Князю Владимиру нелегко было жить в незнакомом, таинственном, полном опасностей мире. Но в двадцать лет, когда он сел на отцовский стол в Киеве, он уже хорошо знал Русь, любил ее людей и просто жаждал жить.
Он видел, что над Русью со всех сторон нависли черные тучи: на западе захватила много городов червенских Польша, за спиной которой стоял Оттон Германский, отрезали путь к Джурджанскому морю и становились все более наглыми черные булгары, ниже от них по Итиль-реке копошились недобитые хазары.
Беспокоил князя Владимира и юг, там находился извечный, злой и хищный враг Руси — Византия. Греческие купцы из Константинополя утверждали, что там на престоле твердо сидят императоры Василий и Константин, — русские купцы говорили, что против императоров восстала Малая Азия, что на Константинополь идет Болгария.
В Киев пробирались многие беглецы-болгары, они рассказывали, что в Западной Болгарии, в горах, утвердились и идут против императоров братья-комитопулы Шишманы, а у Дуная и Русского моря засели ромеи.
Были бы силы, князь Владимир поступил бы так, как его отец: двинулся на конях, пешим порядком, на лодиях к Дунаю, поднял бы непокорившихся болгар, поломал бы крылья императорам ромеев.
Но он не мог этого сделать. Ныне не вся Русь покорялась Киеву, Русская земля содрогалась. Когда воины скрещивали мечи и когда лилась кровь под Любечем, в Киеве и Родне, когда Владимир сел на отчий стол, радимичи, вятичи и некоторые другие земли отказались признать его киевским князем и платить дань.
Он понимал и знал, почему это произошло. За свою недолгую жизнь князь Владимир видел, как быстро меняется Русская земля и люди ее. Русь, какой он видел и изучил ее в юные годы в Киеве, позднее в Новгороде, Полоцке, повсюду, куда ни кинь глазом, — эта Русь была уже не та, что прежде.
Если бы кто-либо спросил его, что же изменилось и что меняется на Руси, князь Владимир, должно быть, не смог бы, не сумел объяснить, потому что сам не знал, а если знал — не соглашался, не соглашаясь — размышлял, как поступить.
— Он верил в исконную, древнюю и вечную Русь, раскинувшуюся от Русского до Ледового моря, от Карпатских гор до Итиль-реки и Урала. Он бесконечно любил эту Русь с ее законами и обычаями, с деревянными богами, с людьми, охранявшими все это и готовыми умереть за свою землю.
Но князь Владимир видел и чувствовал, что на этой земле, по всей Руси, возникает нечто новое, непонятное, порой странное, но вместе с тем неизбежное, неуловимое, нужное. У Древней Руси были свои закон и обычай, но ведь не по одному руслу течет Днепр, он каждой весной срезает кручи, размывает и насыпает новые берега; над землей ежедневно проплывают без конца облака, облако, плывущее сегодня, уже не то, что было вчера; вечно бьется о скалистые берега Русское море, но и оно меняется, и его берега…
Было время, когда Киев почитался градом всех городов и земель Руси, когда киевский князь, как старейшина большого рода, как могучий дуб, стоял на днепровских холмах, а племена Руси, как члены одной семьи, поддерживали его. Князь киевский знал, что должен охранять земли всей Руси, у него была дружина, воеводы, тысяцкие, сотенные — своя Гора, а чтобы их одевать, поить, кормить, брал дань от земель Руси.
Теперь киевская Гора была не та, что раньше. Не только дружина с воеводами, тысяцкими, сотенными поддерживала князя. Еще живы были воеводы, тысяцкие, которых водили на брань Игорь, Святослав, они назывались боярами, мужами лучшими и нарочитыми, а самые преклонные годами — градскими старцами.
Волостелины, воеводы, тысяцкие, старшая дружина, поддерживающая ныне князя, бояре, мужи, старцы, когда-то державшие в руках мечи, теперь владели гораздо большим: на груди и шее гривны и цепи, в домах скотницы с золотом и серебром, вокруг пожалованные им земли, леса, реки… О, князей теперь не поддерживала, возле них сидела, как пиявка, страшная, неумолимая, ненасытная сила — Гора.
Так было не только в Киеве. Поросль, которая когда-то росла и развивалась под защитой могучего дуба — Киева, уже сама становилась дубами: Новгород, Полоцк, Смоленск, Туров, Муром, Ростов, Тмутаракань — эти города, как богатыри, стоят по всей Руси.
И в каждом из этих городов, в землях, им принадлежавших, была своя Гора, свои волостелины, воеводы, бояре, мужи, старцы, сами вершившие дела своей земли. И хорошо, что там сидят волостелины, воеводы, бояре, у них должны быть свои дружины, они должны беречь и множить богатства земель, никогда не забывая о Киеве, о киевском князе.
Однако земли забывают о Киеве. Могучее когда-то дерево словно стареет, становится дуплистым, трухлявым, — никогда еще не бывало, чтобы дети одного князя-отца шли друг против друга. Что ж, он пойдет, как отец его Святослав, в эти земли бороться за старые законы и обычаи, за старых богов.
На украинах Руси — повсюду над Русью и Стугной, над Пселом и Сулой — в два-три ряда высятся валы, они извиваются в поле, как гигантские змеи, поэтому люди и называют их Змиевыми валами. Между ними зияют глубокие черные рвы, через каждые двадцать, пятьдесят, сто поприщ посреди степи стоят деревянные города с высокими стенами, башнями, заборолами — Русская земля отгородилась от юга. Ни печенег, ни половец, ни какой-либо другой ордынец не подкрадется теперь к Киеву.
Князь Владимир смотрит на запад — туда направит он свой первый удар. Уже в городе, на Подоле и Оболони, стоит многочисленная дружина, всю зиму из Чернигова, Переяслава и других ближних земель стекается в Киев земское войско.
5
Князь Владимир знал, что Рогнеда выедет из Полоцка, как только вскроется Двина, а потому еще в конце апреля двинулся вверх по Днепру в Вышгород — ему хотелось встретить ее после долгой разлуки не на Горе, а в ином, безлюдном, тихом уголке.
Княжий двор в Вышгороде был для этого очень удобен. Здесь, на высоких холмах, круто обрывавшихся над Днепром, с давних времен стояла построенная на каменном основании деревянная крепость, обнесенная стеной, рвом и валами. Прекрасен был Днепр, протекавший под самыми кручами; повсюду на горах и вдоль берегов чернели густые леса; вдали переливались голубые воды Десны; далеко на юге виднелся Киев.
Владимир выехал из Киева не один. Полоцкую княжну надо было встретить достойно, воздать ей честь как жене. Он берет с собой в Вышгород многих мужей лучших и нарочитых, воевод и бояр, их жен. Еще раньше туда выехали тиуны и дворяне, которым надлежало всех поить и кормить. Вышгородская крепость, десятки лет стоявшая в безмолвии над Днепром, охраняя северные украины Киева, ожила, по вечерам в ее окнах заблестели манящие огоньки.
Недолго пришлось князю Владимиру ждать княгиню. В первый день он отправился на ловы в перевесища, наутро переплыл Днепр и до захода солнца травил в поле сайгаков, а на третий день ранним утром в голубом мареве в верховье Днепра показалась лодия. Полноводный Днепр катил свои воды быстро, вскоре стали видны черные, украшенные резными птицами, морскими чудовищами и пучеглазыми водяными остроносые учаны. На одном из них развевалось знамя земли Полоцкой.
Как только учаны пристали к кручам, на них перекинули доски. На берегу стояли и ожидали княгиню одетые в наилучшие платна и шитые золотом и серебром корзна мужи, бояре и воеводы; их жены, обвешанные украшениями, с тяжелыми сверкающими серьгами в ушах, золотыми обручами на руках и ногах, перешептывались.
Княгиня Рогнеда стояла в учане с младенцем на руках, рядом с нею — воевода Путята, за ними — несколько женщин и темноглазая суровая свионка Амма — кормилица княгини. Рогнеда была одета очень просто: в белом платне и темно-синем опашне, с черной повязкой на голове; лицо ее было очень бледно-лицо матери, много ночей не спавшей у колыбели, уставшей в далеком пути.
— Волосы светлые! Шу-шу-шу! — шептались жены.
— Глаза голубые! Шу-шу-шу!
— Молчите! Замолчите же! Вон она идет! — сердились бояре.
Держа ребенка на руках, княгиня Рогнеда сошла по шаткой доске на берег. Князь Владимир шагнул вперед, поцеловал жену, взял у нее ребенка.
К Рогнеде тут же бросились жены, окружили ее, обнимали и целовали, одна из жен, по старинному обычаю, посыпала путь княгини зерном.
— О, какой красивый княжич! — поднимаясь на цыпочки, разглядывали младенца жены.
— Светлый!
— На отца похож!
— Жены! Боярыни! Тише, тише! — сдерживали их мужи. Рогнеда улыбнулась Владимиру.
— То Ярл… Так мы называли его в Полоцке… — промолвила она.
Владимир не желал обидеть жену, которая решила назвать сына по свионски, Ярлом, и ответил:
— Пусть будет и по-твоему и по-моему… Ярл — от тебя, слава — от меня. Назовем наше дитя Ярославом.
— Ярослав! Ярослав! — зашумели мужи и жены. — Челом княгине Рогнеде, кланяемся такожде и княжичу Ярославу.
Княгиня Рогнеда была рада, что ее так тепло и радушно встретили. Она, разумеется, согласилась назвать сына Ярославом: это имя напоминает ей и далекую родину, и славу киевского стола.
А дитя спало. Мог ли тогда кто-либо подумать, что пройдет семьдесят пять лет — и дряхлый, немощный Ярослав убежит сюда, в Вышгород, и умрет здесь, в мрачной темной крепости, где так радостно начиналась ныне его жизнь?
Загомонил, зашумел Вышгород, начался пир. Много зверей и птиц завезли сюда тиуны, три ночи не спали, готовя яства, дворяне; немало медов, вина и ола было выпито во славу Владимира, в честь Рогнеды, за здоровье сына их Ярослава.
Только вечером остались они вдвоем в палате, окнами выходившей на Днепр.
— Неужели я тут? — говорила Рогнеда, глядя на Владимира. — Сколько времени прошло, как долго я ждала весточки от тебя, а как только она пришла, ласточкой полетела…
— Знаю, что тебе пришлось трудно, Рогнеда! Но путь мой в Киев был залит кровью, и тут много крови пролилось, долго длилась осада Родни, немало мук испытал я сам…
— Не говори, не говори о своих муках, Владимир, — перебила его Рогнеда. — Ведь все это уже миновало. — Помолчав, она добавила: — Я рада, что ты встретил меня не в Киеве, а здесь, в Вышгороде. Я боюсь Киева.
— Боишься Киева? — Князь Владимир улыбнулся. — Послушай, Рогнеда, я не узнаю тебя. В Полоцке я знавал тебя смелой.
— Да, я была смелой, — задумалась она, — потому что родилась и жила в Полоцке, в лесах, в семье отца-воина, сама боролась за жизнь и не боялась даже смерти. — Она на мгновение запнулась и заговорила опять: — Так было до тех пор, пока я не встретила тебя, да и тогда, после встречи, не боялась… Ты оказался справедливым, добрым, самым лучшим. А теперь у нас есть сын, Ярослав. Ведь я люблю тебя, как сына, а сына своего, как тебя… Не смейся, не смейся, Владимир! Как я рвалась сюда, как хотела тебя увидеть… Боялась, не знала, как живешь ты в Киеве, позовешь ли меня. А теперь все думаю о том, что меня здесь ждет!
Обвив руками шею князя, Рогнеда стояла перед ним, заглядывала ему в глаза, в самую их глубину.
Он смотрел на нее таким же ласковым взглядом, но в этом взгляде было то, чего не было в глазах Рогнеды, — какая-то грусть, печаль.
— Чего же ты боялась? Ведь я сказал тебе еще в Полоцке, что позову тебя, там нарек своей женой, а теперь вот и позвал в Киев, рад, что вижу тебя…
— Княже мой, Владимир! — ответила на это Рогнеда. — Я тебя видела в Полоцке, знала — княжьего слова не нарушишь, верила — позовешь меня… Боялась я только за сердце твое, ибо люблю тебя всей душой.
Он понимал, о чем говорит Рогнеда. О, если бы она знала, что творилось в эту минуту в его душе! Он собирался, едучи в Вышгород, открыто сказать Рогнеде, что совершил в Киеве грех, который теперь искупает и, должно быть, еще долго будет искупать. Если бы он сделал это, сказал бы все Рогнеде, тогда истинная любовь, наверное, озарила их души.
Но она смотрела на него такими чистыми глазами, любовь ее была так безгрешна, что он не мог, не находил в себе сил замутить ее.
— Моя дорогая, родная, — ласково проговорил Владимир. — Ты меня видела и знала в Полоцке, ныне я такой же, как был; верь мне, я счастлив, что ты приехала, благодарю тебя за то, что родила мне сына.
— Погляди, — сказал он, — как прекрасен мир, как хорошо здесь!
И действительно, было чудесно. Буйствовала весна; под самой стеной Вышгорода зеленел, звенел молодой листвой лес; повсюду цвели травы; могучие воды Днепра катились на юг, слева голубела Десна; за нею расстилалось без края широкое поле — с курганами на небосклоне, с каменными богатырями на них — они, казалось, стояли на страже, охраняли землю. Вдалеке виднелся Киев.
— Разве не счастье, — говорил князь Владимир, — что мы с тобой вдвоем? Я тебе говорил, что много трудных дел уже содеял, а еще более предстоит совершить, но я верю, знаю — свершу их, ибо так велит Русь… В этой жизни, во всех моих трудах ты поможешь мне, Рогнеда, и я никогда, слышишь, никогда не забуду тебя…
Князь Владимир говорил так уверенно, потому что думал, что грозовая туча, нависшая над ними, прошла и развеялась, верил, что они будут счастливы. Людям, в том числе и князьям, часто кажется, что для счастья нужно так мало…
6
В Полоцке, в суровой крепости, рано потеряв мать, Рогнеда с юных лет стала хозяйкой двора. Ей подчинялись и выполняли все ее приказания дворяне, она хранила ключи от клетей, медуш, от всего добра. Так и должно было быть: отец и братья Рогнеды — воины, ей, по обычаю и праву, как единственной женщине в семье, надлежало вести хозяйство, поить и кормить их.
Разумеется, богатство киевских князей трудно было сравнивать с достатком Регволда в Полоцке. Князю Владимиру принадлежал большой терем на Горе, новый терем, построенный княгиней Ольгой в предградье; киевские князья владели Вышгородом, Белгородом, дворами у берегов Роси, Стугны, Лыбеди; множество земель, лесов, перевесищ, бобровых гонов, пчелиных ухожеев по обоим берегам Днепра и Десны принадлежали им.
Как и на Горе, повсюду там властвовал старый обычай. Княгиня Ольга, устрояя землю, устрояла и свои владения: на своих землях, в лесах и над реками она велела поставить знамена, посылала туда волостелинов, посадников, тиунов, которые ее именем назначали уроки и уставы, собирали и отвозили в Киев оброк.
Тут, на Горе, княгиня Ольга сама принимала дань из земель, оброки от собственных дворов, под ее недремлющим оком в засеки засыпалось зерно, в бретяницы складывались борты, в медуши — кади с воском и медом, в клети — меха, горючий камень, рыбий зуб, бобровые благовония.
Лишь в старости, став немощной, княгиня доверила ключи от княжеского добра Ярине, потом Малуше, а после нее Пракседе. Как было при Ольге, так велось и теперь — в городах и весях сидели волостелины, посадники, тиуны или их сыновья, за княжьим теремом досматривала и хранила у себя ключи от всего добра на Горе Пракседа.
Прибыв в Киев, Рогнеда несколько дней принимала в тереме боярских и воеводских жен, которые приходили без устали поглядеть на северную княгиню; вместе с Владимиром объехала она Подол, предградье, побывала в Белгороде на Ирпене, заезжала на некоторые дворы.
Осмотрела она и терема на Горе и в предградье, клети, медуши, бретяницы — отныне княгиня Рогнеда становилась хозяйкой княжеского двора, должна была бережливо расходовать все по надобности.
Княгиню водила по всему хозяйству ключница Пракседа, она открывала одну за другой двери в клетях, подробно поясняла, где и сколько у нее лежит зерна, мехов, где и какие стоят в меду шах вина и меды.
Вместе с княгиней в Киев приехали и жены-дворянки, служившие ей в Полоцке; кормилица Амма, когда-то кормившая Рогнеду, несколько полочанок — Кумба, Эрна.
У Рогнеды даже и в мыслях не было доверять богатства Горы этим женам — у них будет своя работа, они станут помогать ей в палатах, пестовать княжича Ярослава.
Поэтому княгиня Рогнеда осталась очень довольна, осмотрев добро с Пракседой. Возвратившись в терем, она сказала ей:
— Ты зорко стерегла княжье добро, ключница, после такой брани даже удивительно, что у нас всего вдосталь. Спасибо тебе, Пракседа!
Ключница в пояс поклонилась княгине.
— Теперь ступай, — сказала Рогнеда, устав после долгого осмотра. — А ключи, — она ничего плохого не хотела сказать, а просто считала, что отныне должна сама заботиться о княжьем добре, — ключи положи сюда. — И она указала на скамью у двери.
Ключница сердито посмотрела на молодую княгиню. И при княгине Ольге, и при жене Ярополка Юлии ключи всегда доверялись только ей, Пракседе. Неужто же полунощная княгиня думает сразу все взять в свои руки, а Пракседу сделать простой дворянкой?
Но Рогнеда ничего этого не подозревала, она заботилась только о князе и его добре.
— Ключи, Пракседа, — сказала она, — будут лежать здесь вот, на лавке. Когда понадобится, я отопру клети и выдам тебе все, что ты скажешь, для дома и двора.
— Добро, княгиня, — пересохшими губами прошептала Пракседа, дрожащими пальцами отцепила связку ключей от пояса, швырнула их на лавку так, что они зазвенели.
После этого Пракседа, пряча глаза, еще раз поклонилась княгине, попятилась к дверям и вышла из покоев.
В переходе она остановилась. Там было темно, фигура ключницы сливалась с бревенчатой стеной, высокое узкое окно освещало одно лишь ее лицо. Оно было очень бледно, глаза прищурены, губы сжаты.
— Проклятая полочанка, — прошептала Пракседа, но тут же спохватилась, испуганно осмотрелась, нет ли кого-нибудь в переходах, и лишь после этого двинулась Дальше.
7
Тихо было в опочивальне, ночь спокойно плыла за открытым окном, издалека со стороны Днепра долетела и медленно стихла грустная песня.
После трудов князь Владимир очень хотел отдохнуть: день выдался трудный, с самого утра он чинил суд и правду людям, беседовал с мужами и тиунами в Золотой палате, после обеда осматривал войско, собиравшееся на Подоле.
Княгиня Рогнеда тоже устала. Она вставала затемно, сразу спускалась в трапезную, ходила с Пракседой в клети, сама кормила сына, готовила все для гостей и послов. Неусыпной была Рогнеда в Полоцке, а в Киеве и вовсе стала бессонной.
Но на душе у княгини было спокойно, ей придавала сил ее любовь к Владимиру. И в этот вечер она приготовила ложе для князя, легла рядом с ним, нежная, теплая, ласковая.
— Отдохни, мой княже, отдохни! — шептала Рогнеда. — Тихо в тереме. Спит наш сын, спит весь Киев-город, усни и ты…
Было тихо, совсем тихо, князь Владимир засыпал; положив руку на его плечо, задремала и Рогнеда. Тихо, как тихо!
И вдруг среди этой тишины где-то невдалеке за стеной терема послышался плач, сначала едва слышно, потом все громче, сильнее.
Рогнеда не хотела будить князя, она хотела встать, закрыть окно — пускай спит князь!
Но князь уже проснулся — в серой полумгле Рогнеда увидела, как он поднял голову с подушки, прислушивается.
— Владимир! — промолвила тогда Рогнеда. — Мне кажется, что плачет дитя…
Он вслушивался.
— Да, то плачет дитя.
— А откуда оно здесь, в нашем дворе?
Владимир молча поднялся с ложа и прошел босиком несколько шагов до окна. Его темный стан вырисовывался на сером полотне неба.
— Зачем ты встал, Владимир?
Ребенок все плакал и плакал — теперь еще громче, словно у него что-то сильно болело.
— Владимир!
Было слышно, как он захрустел пальцами.
— Что это за ребенок? — совсем растревожившись, спросила Рогнеда. — Почему он плачет? Почему ты молчишь, Владимир?
Он обернулся в ее сторону и ответил:
— То плачет сын убитого брата моего Ярополка.
— Дитя твоего брата? Почему же ты не говорил мне о нем?
— А что мне о нем говорить? — раздраженно произнес Владимир. — Брата Ярополка нет в живых — не все ли равно, есть у него дитя или нет?!
— Ой нет, Владимир! Не все равно! Выходит, здесь, на Горе, есть еще один княжич…
— Этот княжич не помешает ни мне, ни моему сыну.
— Я не о том, не о том говорю, Владимир… Но если есть княжич, значит, есть у него и мать — княгиня?
— Рогнеда! — уже сурово отозвался Владимир. — Неужто ты боишься еще одной какой-то княгини?
— Нет, Владимир. — В ее голосе послышались слезы. — Ты меня не хочешь понять, не понял. Я не боюсь никаких княгинь, но знать, что здесь, на Горе, есть еще одна княгиня, я должна…
— Что ж, — сказал Владимир, — к сожалению, знать тебе нечего. У этого дитяти была мать — жена князя Ярополка Юлия, теперь ее нет на Горе.
— Она умерла? Владимир молчал.
— Скажи, Владимир… Мне страшно подумать, неужто ее убили вместе с мужем Ярополком?
— Нет, нет, нет! Ее никто не убивал, не умирала она и своей смертью, она умерла для Горы и города Киева, потому что после смерти мужа своего уехала из Киева.
— Уехала из Киева? Почему? Куда?
— Ни я, ни другие на Горе этого не знают. Княгиня Юлия взяла с собой все, что имела, и уехала, может, со слугами своими, может, с греческими купцами…
— Как страшно! — вырвалось у Рогнеды. — И я не пойму, Владимир, для чего ей нужно было так поступать? Ты ведь сам говорил мне, что перед смертью помирился с братом Ярополком, похоронил его, как князя, она могла и Должна была жить, как княгиня, на Горе… Ты сам, княже Владимир, помнишь: после гибели моего отца ты, хоть и был он твоим врагом, позволил мне жить в Полоцке, как княжне… Ты — справедливый князь. Что же случилось с Юлией? А может… может, кто-нибудь поднял на нее руку, убил?
— Нет, никто из русских людей не поднимал и не мог поднять руку на княгиню Юлию. Я ничего не знаю, Рогнеда. На свете есть много такого, что нельзя ни понять, ни объяснить.
— Тебе очень тяжко…
— Очень тяжко, Рогнеда… Ярополк был моим братом, Святополк его чадо…
Рогнеда долго молчала, потом спросила:
— Скажи мне, дитя это, Святополк, родилось при жизни брата твоего Ярополка?
— Нет, Святополк родился после смерти брата, этой весной. Он не знает своего отца.
— Он не знает своего отца… А когда его мать исчезла из Киева?
— Княгиня Юлия исчезла недавно… Но разве не все равно, Рогнеда? Ее нету, слышишь, нету!
— Так, — согласилась она, — и в самом деле все равно… Но только мне не все равно, что ты тревожишься, Владимир.
— Как же мне быть спокойным? Дитя кричит среди ночи, его крик, как призрак брата, вползает мне в душу… Мне кажется, что это кровь Ярополка стучит в мое сердце…
Рогнеде стало невыносимо тяжело — с этим криком младенца сюда, в терем, и в ее душу ворвалась тревога, крик этот был предвестником чего-то страшного и непоправимого для нее.
Но она понимала, что сейчас, в эту минуту, Владимиру должно быть тяжелее, чем ей, а потому она в темноте вскочила с ложа, в одной длинной сорочке, как была, с распущенной косой, подошла к Владимиру, обняла его за плечи:
— Ну, не печалься, не печалься, муж мой! Вот видишь, дитя уже и умолкло… Тихо! Слышишь, как тихо стало, мой любимый.
Он видел в сумерках ее светлое лицо, глаза, в которых слабо отсвечивали лучи большой звезды, виоевшей низко на небосклоне.
— Правда, тихо. — Он прижался лицом к ее теплой щеке. — И не потому тихо, что дитя замолчало. Нет, мне почему-то всегда покойно возле тебя.
— Спасибо, — ласково промолвила Рогнеда. — Ты знаешь, как я тебя люблю, тебе всегда будет со мной тихо, покойно…
8
Пракседа работает в княжеском тереме, делает все, что делала и раньше. Когда нужно, княгиня Рогнеда дает ей ключи, поручает взять то одно, то другое в клетях, медущах, бретяницах. Все идет, как и прежде, только княгиня Рогнеда слишком много взяла на свои плечи, Пракседе, казалось бы, должно быть легче, свободнее.
Но ключница затаила злобу в своем сердце, ей кажется, что полунощная княгиня кровно обидела ее. Ключи, раньше висевшие у пояса, теперь лежат на лавке в светлице княгини Рогнеды. О, как мучат эти ключи Пракседу!
И вот сердце Пракседы не выдержало, изменило.
— Славное у тебя дитя, княгиня, — заговорила Пракседа, когда находилась с Рогнедой с глазу на глаз в опочивальне. — Красивое дитя, тихое, смирное, никто в тереме и не слыхал, чтобы оно плакало.
— С чего бы ему плакать? — стоя над колыбелью, отозвалась княгиня. — Сейчас ему только спать, расти дитяти…
— Ой, не говори, княгиня, — зашептала Пракседа. — Не все дети такие, как Ярослав. Вон дитя греческой княгини Юлии, Святополк: днем и ночью кричит без умолку.
— Хорошую кормилицу надо ему дать, накормит, присмотрит — он и заснет.
— Что, княгиня, кормилица? Она сердца своего дитяти не отдаст… Какова мать, таково и дитя. Вельми злая была княгиня Юлия, и дитя у нее такое же.
— Не говори, чего не след. Княгиня Юлия была женой князя Ярополка, ты не смеешь говорить о ней плохо.
— Не смею! — не сдержалась и громко засмеялась Пракседа. — Такой никто, даже Бог, не простит того, что она творила. От греховного корня зол плод бывает… Какова княгиня, таков и ее сын…
— Ключница! — прикрикнула Рогнеда. — Не говори зла всуе, не лги.
— А я не лгу, — вся вспыхнула Пракседа. — Я говорю тебе токмо правду… У княгини Юлии был не один муж, когда убили Ярополка, я сама видела, кто ходил ночью в ее палаты…
— О чем ты говоришь, Пракседа?
— Да что говорить? — зашептала Пракседа. — Услышит князь Владимир, убьет меня.
И вдруг Пракседа поняла, что натворила. Она умолкла, окаменела, кровь отхлынула от ее лица.
— Мати-княгиня! — испуганно вырвалось у нее.
Но княгиня Рогнеда успела понять все, на что намекала Пракседа. Бледная, без кровинки в лице, она все же совладала с собой, произнесла, насколько хватило сил, тихо, спокойно:
— Ты всуе сказала так, ключница… Знаю, о чем думаешь, но только напрасно, негоже было так думать. Запомни — я жена князя Владимира, и жен у него допрежде не было и не могло быть. Ты должна знать и знаешь такожде и то, что Святополк — сын токмо князя Ярополка…
— Мати-княгиня! — Пракседа попыталась опуститься на колени. — Понимаю, все понимаю. Прости меня, убогую, сирую, ошиблась я…
— На колени не становись, — сурово и холодно ответила княгиня Рогнеда. — И не ошиблась ты, а забыла, что ключница княгини должна быть нелукавой, честной и прежде всего должна любить князя и его княгиню. Теперь ступай, я тебе все сказала.
9
Княгиня Рогнеда сразу поняла все, о чем проговорилась ключница Пракседа. Для этого и не нужно было многих слов: тайна младенца, которого держали не в тереме, а где-то в саду, постоянное беспокойство и тревога Владимира, которых он не мог скрыть от Рогнеды, а теперь и слова Пракседы — этого было достаточно для того, чтобы понять все, что случилось тут, на Горе, прошедшим летом.
Разумеется, гордой полоцкой княжне, выросшей в семье, где, согласно суровому северному закону измену жене карали осуждением и презрением, ей, которая после тяжких мук и страданий полюбила того, кто убил ее отца и братьев, было очень трудно не зарыдать, не закричать после слов Пракседы. Сначала она думала даже собраться, когда Владимира не будет в городе, взять сына на руки, уехать — хотя бы за море, только бы не видеть князя никогда больше.
Но были причины, заставившие Рогнеду не делать этого. Любовь к Владимиру зародилась и окрепла и ее душе в слишком страшный час, с великими муками; должно было случиться нечто гораздо более важное и страшное, чтобы вырвать теперь эту любовь из ее сердца.
Она вспоминала день в Полоцке, когда впервые увидела северного князя, ужасную ночь, когда месть заставила ее взять в руки факел, чтобы сжечь, уничтожить ненавистного убийцу, и конец той ночи, когда она опустилась перед ним на колени, как перед мужем справедливым и сильным, разула, сказала, что будет верной женой…
Была ли она ему верна? О да, она оставалась верна ему, иначе и быть не могло. После ночи в Полоцке она верила, что Владимир ее не забудет, и к тому же носила под сердцем его дитя.
Что же случилось с ним? Рогнеда никогда не видела Юлии, но слыхала о ее красоте: здесь, на Горе, все говорили об этом. Что же удивительного в том, что князь Владимир не устоял перед Юлией, ведь он молодой, сильный, красивый, знал Рогнеду одну только ночь, уехал в Киев, не видел ее долго, долго… Конечно, он встретил Юлию, наступил час, может быть, одна только ночь, которые затуманили и победили его разум, заставили забыть стыд и честь…
Но что же произошло после того? Почему Владимир, полюбив Юлию, и как раз когда она была непраздна, пишет ей, Рогнеде, любовную грамоту, почему, именно когда Рогнеда должна была приехать в Киев, княгиня Юлия покидает Гору и уезжает из Киева, почему, наконец, князь Владимир встречает Рогнеду с сыном ласково и нежно и только потом, услыхав среди ночи крик младенца, становится беспокойным, встревоженным?
Княгиня Рогнеда понимала, что Владимир за это время много передумал и пережил, нелегко далась ему кратковременная любовь к Юлии, не такой, как он думал, оказалась обольстительница-княгиня. Тяжкой была для него расплата за свой грех, но он выстоял, все преодолел. Княгиня Юлия никогда не вернется в Киев, на Горе живет и будет жить сын токмо Ярополка… Ревность постепенно отступала, ей было очень больно, обида тяготила душу, но она все-таки жалела Владимира, потому что любила, а значит, и прощала его.
Рогнеда ни единым словом не проговорилась Владимиру о своих муках и страданиях, любовь и гордость не позволили ей этого. Но она не могла больше видеть в тереме коварную предательницу-ключницу, хотя та после разговора с ней стала льстивой, послушной, покорной.
И потому в один из ближайших дней Рогнеда открыто сказала князю Владимиру:
— Мне, муж мой, не нравится ключница наша Пракседа.
— Она нечестна, берет что-нибудь из клетей? — сразу вспыхнул князь Владимир.
— О нет, — сурово ответила Рогнеда. — Пракседа не из тех ключниц, что крадут кожу и сало, она злой свидетель нашей жизни и способна очернить княжью славу и честь.
Князь Владимир посмотрел на лицо Рогнеды. Оно было залито багряным светом вечерней зари, но оставалось, не смотря на это, страшно бледным. Владимир, должно быть, понял, на что намекает княгиня.
— Хорошо! — тихо промолвил он. — Я с юных лет не люблю эту женщину, она причинила много зла матери моей Малуше и заняла ее место. И она не любит меня, я терпел ее, потому что поставила Пракседу бабка Ольга, а я не хотел нарушать ее слово. Но теперь я согласен с тобой — она злой свидетель нашей жизни, не стоит оставлять ее в тереме.
Утром после еды, когда в трапезной оставались только княгиня и Пракседа, князь Владимир сделал ключнице знак подойти к столу, пристально посмотрел на нее, потом сказал:
— Ты много лет хорошо служила бабке моей княгине Ольге, отцу моему князю Святославу, хорошо служишь и нам… Но ты уже стара и немощна, ключница, и мне тебя очень жаль. Трудно тебе управляться тут, в трапезной, в тереме, ненароком можешь что-нибудь забыть, перепутать…
Она упала на колени, смотрела на князя Владимира широко открытыми глазами, из которых катились слезы.
— Не плачь, ключница, — сурово продолжал князь Владимир. — За твою службу пожалую тебя, дам тебе золото в Будутине-веси, там будешь доживать свой век.
В эту ночь княгиня Рогнеда сказала Владимиру:
— Я долго думала о сыне Ярополка. Почему он живет не тут, а в другом тереме, в саду? Ведь он — княжье чадо, ты помирился с его отцом. Святополк есть и будет княжичем.
— Так, — вздохнул он, — Святополк есть и будет княжичем, когда-нибудь он станет и князем.
Рогнеда долго молчала.
— Вот я и думаю, — послышался в темноте ее голос. — Негоже ему расти в саду, он должен быть с нашим сыном здесь, в тереме. Ты согласен, Владимир?
На южной стороне неба прочертила огненный след и угасла звезда.
— Спасибо тебе, Рогнеда! — отозвался Владимир.
Клекочут высоко в небе, оглядывая землю от края до края, орлы, длинными темными тучами с шумом-криком понеслись над полем вороны, — рано на рассвете выходит из города Киева рать князя Владимира.
То было могучее, грозное воинство. Далеко в поле, рассыпавшись широким полукругом, ехала по буеракам, от кургана к кургану, на низкорослых, но выносливых конях передовая стража. Впереди войска под разноцветными стягами, на резвых конях, в позолоченных и серебряных доспехах, с яркими еловдами на островерхих шлемах, в мелкокованых кольчугах, величаво и стройно ехала старшая дружина. А уж вслед за ней — куда ни кинь оком — на конях, пешим строем, на возах, запряженных круторогими огромными волами, вздымая высокие столбы рыжей пыли, двигались воины князя Владимира.
Сам он ехал во главе старшей дружины под двумя знаменами: белым отцовским с двумя перекрещенными золотыми копьями и длинным голубым, развевавшимся на ветру, на котором был его новый знак — три серебряных копья, перевязанных золотым пояском. Он ехал на ослепительно белом широкогрудом жеребце-скакуне с тонкими, точно выточенными, ногами. Меч у пояса, на шлеме зеленый еловед: красные сапоги с подошвами, прошитыми медными жилами, упираются в родненские литые стремена, на плечах огнем пылает багряное корзно.
В первую же ночь, отъехав далеко от Киева, уже на Древлянской земле, князь Владимир остановился среди поля, пересеченного реками и лесами, чтобы обождать, пока подтянется войско. Вместе с несколькими воеводами он ужинал на склоне кургана.
Поев и выпив, воеводы разговорились. Рядом горел костер, освещавший их лица и доспехи. Воеводы начали, как водится, вспоминать давние походы, князя Игоря, который проходил этим путем, когда примучивал древлян, и погиб где-то здесь недалеко, княгиню Ольгу, которая ходила отомстить за своего мужа, сожгла Искоростень, но достойно наказала древлян.
— Так было, так есть, так и будет, — говорили воеводы, — аще кто отколется от Киева — ждет его кара.
— На том стояла и стоит Русь, — начал один из них.
— Хорошо деешь, князь, что ведешь нас вызволять Червенскую землю, — запальчиво произнес воевода Волчий Хвост, — все мы тебе в том опора.
— Потом пойдем с тобой и на вятичей, радимичей, примучим их к Киеву, — поддержал и воевода Слуда.
Все они были возбуждены, воинственный пыл уже, видать, распалил их сердца, ибо знали они: объединив Русь, князь Владимир получит от земель дань, а им даст пожалованья — земли, реки, леса.
Только Рубач, старый длинноусый воевода, который привез с порогов меч и щит Святослава, молчал, смотрел грустно своим единственным глазом на дотлевавший костер.
Тем временем воины приготовили на вершине кургана ложе для князя: прокосили траву, разостлали попону, положили в изголовье седло. Поужинав, князь Владимир попрощался с воеводами, взошел на курган, сел на попону, снял и положил рядом меч.
Была тихая спокойная ночь; где-то далеко в поле перекликалась стража; птица хлопала крыльями над головой; высоко вверху паслись на темно-синих лугах над Перуновым шляхом целые стада искристых звезд — зеленоватых, голубых, желтых, переливчатых, как жемчужины. Порой где-то на юге небосклон прорезывала ослепительно белая молния, но было то очень далеко, где-то, должно быть, за Днепром, потому что отголосок грома не долетал до кургана.
Но поле и так было наполнено шумом. Где-то скрипели колеса возов, непрестанно слышался глухой топот копыт, время от времени совсем близко из темноты, как из воды, вырывались человеческие голоса — то под шатром ночи подходило, стягивалось к передовым отрядам русское воинство.
И князь Владимир поневоле задумался над судьбой людей, которые шли и шли среди этой темной ночи. Их крики, голоса, а порой громкие песни долетали до него.
Он не только думал, он и слушал, слушал напряженно и чутко, словно хотел угадать, услыхать, о чем думают эти люди, куда их ведут сердца.
О, теперь князь Владимир знал, что люди эти не одинаковы, что у них разные души, разные сердца. Только что он разговаривал с воеводами. Недавно некоторые из них служили Ярополку, ныне служат ему; слава, золото и пожалованья — вот о чем они думают, вот почему рвутся вперед.
Молчал только Рубач — есть такие воеводы, на них вся надежда князя, они охраняют честь земли, славу Руси, понадобится — голову сложат на поле брани.
Поле шумело, били копытами кони, отовсюду доносились голоса, все ближе и ближе лилась песня:
Гей, в поле, поле гостинец темнеет, Гостинец темнеет, могила чернеет, А на той могиле да кости белеют… Гей, да гей, да гей!
То идет множество людей из Киева, Чернигова, Переяслава, Турова, Полоцка, Новгорода — им несть числа, им несть имени, они не ищут ни золота, ни пожалованья, но, если будет нужно, победят либо умрут, — да нет, не умрут, ибо даже смерть их — слава и победа.
Поле шумит, поле гремит, среди ночи звучит все громче:
Гей, с поля, поля туча налетает, То не черная туча — орда наступает, Бросил рало ратай, а меч вынимает, Гей да гей!
Недалеко от князя на фоне неба показался человек — гридень с копьем в руках. Князь окликнул его, и гридень, не выпуская копья, подошел к князю.
— На страже стоишь? — спросил Владимир.
— Так, князь, всю ночь буду тебя стеречь, спи спокойно.
— Мне не хочется спать, гридень… Поле шумит, поют где-то…
— То добрая песня, княже, старинная.
— Как тебя звать?
— Тур, княже…
— Тур? Погоди! Так то же ты с воеводой Рубачем встречал меня в Киеве?
— Встречал…
— Давно служишь в гриднях?
— Давно, княже, я еще у отца твоего Святослава служил, да будет он прощен.
И умолк гридень Тур. Молчал и князь Владимир, он смотрел на воина, который в давние времена служил у его отца.
— Ты часто его видал? — совсем тихо спросил князь.
— Часто, княже, каждый день, каждый час. Такое уж дело у гридня: радость князя — его радость, горе князя — его горе…
Было что-то необычайно теплое, сердечное в этих простых словах гридня Тура.
— А много горя было у князя и у тебя?
— Ой, много, княже, вся земля наша кровью полита. Тур замолчал. В эту минуту он, как видно, и не мог больше говорить.
— А ты спи, спи, княже, — помолчав, добавил он. — Я буду до утра стоять на страже. Спи спокойно!
Гридень отошел. На темном небе виден был он весь, с копьем в руке. Владимир опустил голову на седло, закрыл глаза и вскоре уснул.
10
Вот-вот рассветет. Слабый огонек свечи выхватывает из полутьмы выкопанную прямо в плотном песке пещеру, ложе в одном из ее углов, стену, икону, а перед нею столик, темную фигуру женщины, стоящей на коленях на посыпанной увядающей травой земле.
Когда женщина поднимает голову, видно ее лицо. Это Малуша. Она всегда встает до рассвета, чтобы прибрать в пещере, успеть в церковь, а там — до самой ночи работать.
Но нынче Малуша хочет еще помолиться — не там, в церкви, а здесь, в пещере, где никто ее не видит и не слышит.
Вчера она видела Тура. Он рассказал ей все, что было за последнее время; как вместе с киевскими людьми помогал князю Владимиру бить Ярополка и брать Киев, как Владимир хотел дать ему пожалованье и как он отказался от него, а взял только меч и щит.
— Хорошо сделал, Тур, — сказала Малуша. — Ты же не воевода и не боярин, что он тебе может дать?
Потом Тур рассказал, что будет служить в дружине князя, идет с ним сейчас в Червенскую землю.
— Иди, охраняй его! — попросила Малуша. — Только не проговорись как-нибудь обо мне… Хищные бояре и воеводы окружают Владимира, не дай Бог узнают, что тут, в Киеве, живет его мать-рабыня.
Тур будет молчать, будет охранять в походе князя, хорошо, что судьба выпала ему идти с Владимиром. А Малуша станет здесь молиться за него.
— Боже, Боже! — шепчет сна. — Помоги рабу своему, а моему сыну Владимиру, защити от злого глаза, лукавства, измены, вражеского меча, поставь щит между ним и супостатом, пошли ему победу на брани, даруй здоровья и счастья на многие, многие лета.
Очень проста молитва, сложенная самой Малушей, так она молилась простыми материнскими словами за своего сына, еще когда лежал он в люльке в хижине у Роси, когда сидел князем в Новгороде, боролся с Ярополком, — так молится и теперь.
Достаточно ли таких слов? Малуша смотрит на суровый лик Христа — обыкновенное лицо, синие глаза, рыжие усы и бородка, благословляющие, но такие слабые руки… И, по правде сказать, простая женщина Полянского рода не знает, может ли она в своих молитвах положиться на одного Христа.
И тогда она делает то, что всегда: направляется к ложу, находит под ним скрыню, что-то достает оттуда, возвращается к иконе.
Рядом с иконой Христа стоит темная бронзовая фигурка женщины с маленькой головой, сложенными на животе руками — то защитница их рода, милосердная, но могущественная богиня Роженица.
— И ты помоги мне, — шепчет Малуша, — защити моего сына от злого глаза, лукавства, измены, вражеского меча.
Малуша уверена, что Христос и богиня рода вместе помогут ей, что князь Владимир благополучно вернется из похода.
А потом она творит еще одну молитву за убогого гридня Тура, который всю жизнь идет рядом с ней, помогает ей в горе, а ныне охраняет ее сына Владимира.
Свеча догорает. Малуша поднимает голову. Светает. Скоро начнется новый день, можно бы еще отдохнуть немного. Но Малуша больше не ложится. Она прячет в скрыне под ложем Роженицу, гасит свечу, выходит из пещеры, останавливается у порога.
Здесь все прекрасно. За Днепром словно насквозь просвечивает багряное небо; вверху гаснут последние звезды; напоенный запахами цветов воздух напоминает вино; где-то за Днепром кричат многоголосые птицы.
Малуша стоит, любуется миром, и душа ее радуется. Поезжай спокойно, сын мой, княже Владимир, мать твоя благословляет и молится за тебя!
