Глава девятая
1
Как и прежде, живет древний город Киев над Днепром. Отшумели Гора, предградье, Подол; взвились дымки на склонах гор — там кузнецы варят железо и куют не мечи, а рала; над Глубочицей засыпают рвы, но оставляют валы — так и будут стоять они, Верхний и Нижний валы, вовеки. На торжище у Почайны пылает огонь перед богом Волосом, а из лодий уже выходят заморские гости.
Как и прежде живет Гора. На стенах ее день и ночь стоит стража, время от времени несутся над городом протяжные звуки медных бил. На Днепре и в поле спокойно; перед заходом солнца зажигаются огни во дворищах и в тереме князя; рано на рассвете он спускается в сени, идет со старшей дружиной в трапезную, потом чинит суд и правду в Людской палате, беседует с послами, купцами, воеводами и боярами в Золотой палате.
Сеча окончена, мир пришел в город Киев, но сколько еще нужно сделать, чтобы залечить раны, чтобы ратай свободно вышел в поле пахать.
Когда князь Владимир был у Олафа Скетконунга и нанимал у него дружину, они твердо условились, что свионские воины помогут ему дойти до Киева, а там князь даст каждому воину золота и отпустит их.
Брань с Ярополком окончена, не свионы, а русские воины решили ее успех, это они честно проливали свою кровь за Русскую землю, княжеский стол, за Владимира-князя. Но, одержав победу, князь Владимир выполнил условие — дал свионам золота, якоря, новые ветрила.
Однако они не торопятся оставлять Киев, лодии их стоят в Витичеве, сами воины каждый день приезжают в город, бродят по Подолу, продают на торге всякие заморские диковины, пьют вино, затевают свары, а чуть что — хватаются за мечи.
Князь Владимир зовет к себе ярла Фулнера, и тот рано утром входит в Золотую палату. Князь ждет ярла, в палате сидят воеводы и бояре.
— Я думал, — начинает Владимир, — что ты со своими воинами уже в Русском море.
— Мы выйдем в Русское море, когда рассчитаемся с тобой, княже, — дерзко отвечает ярл.
— Но ведь я дал тебе, Фулнер, золото, якоря, ветрила.
— Мы пробыли в походе дольше, чем ты условился с конунгом Олафом, а скоро уже и осень — мы не сможем вернуться в Свеарике.
— Припоминаю, — говорит князь Владимир, — что ты и не собирался возвращаться в Свеарике по Днепру, а думал выйти в Русское море.
— Викинг гуляет где хочет, могу поехать и в Русское море.
— Чего же ты хочешь?
— Еще по десять золотых на каждого воина.
Князь молчит. Фулнер — наглый, лживый, дерзкий ярл. Ссориться с ним, силой гнать с Днепра — конунг Олаф может причинить беды в землях.
— Хорошо, — соглашается князь Владимир. — Я дам твоим воинам по десять золотых, но, надеюсь, завтра ты покинешь Витичев, а мои воины проводят тебя до низовьев.
Ярл сверкает своим единственным глазом: он хотел взять дерзостью — князь Владимир угрожает ему силой.
Низко поклонившись, он выходит из палаты.
Золото! Владимир обещает и дает свионам награду. Золота требуют и собственная дружина, тиуны, емцы — вся Гора.
Но после Ярополка княжеская скотница осталась почти пустой: князь раздавал свои сокровища слишком щедрой рукой, много поглотила и брань.
Выручают бояре Горы — брань не только не разорила, а, наоборот, обогатила их, они дадут князю необходимое золото. Вот в Золотой палате встает боярин Воротислав, за ним поднимаются Коницар, Вуефаст, Слуда.
— Мы поможем тебе, княже.
О, с какой радостью отказался бы князь Владимир от этой помощи, за которую ему потом придется расплачиваться и давать пожалованья. Ему хотелось бы, чтобы воеводы, бояре, мужи лучшие и нарочитые не были так богаты и сильны.
— Спасибо, — отвечает он им. — Ты, Воротислав, дашь дань Фулнеру и проводишь его до порогов.
Но не только свионов должен остерегаться князь Владимир: где-то там, в поле, блуждают печенежские орды; путь по Итиль-реке отрезали и не пускают купцов из верхних земель к Джурджанскому морю черные булгары; на берегах Русского моря точат ножи ромеи, что-то замышляют их императоры Василий и Константин; снова лезут на Дон вместе с недобитыми хазарами херсониты.
— Мыслю я, что мы не должны ждать вражеских ударов в городе Киеве, — говорит Владимир, — надо опередить их в поле, на Днепре, подальше отсюда.
Воеводы и бояре слушают каждое слово князя, глухо стучат посохами, одобрительно шепчутся. Князь Владимир смотрит в окно, за Днепр, где уже занялась заря, продолжает:
— Хочу выкопать рвы и насыпать валы от западных украин до самой Итиль-реки, а возле них построить города.
Бояр привлекает замысел князя. Разумеется, лучше положиться не на полевую стражу, которая бродит за Днепром и за милую душу может пропустить вражескую орду, а насыпать вдоль Полянской земли высокие валы, поставить у них города, отгородиться от предательского юга, в полной безопасности сидеть в городе Киеве.
Однако боярство думает по-своему, оно знает, как трудно выкопать ров и насыпать вал вокруг своего дворища, — как же думает князь Владимир огородить всю землю, кто выкопает эти рвы и насыплет валы, кто за это заплатит?
— Хорошо задумал, княже, — раздаются голоса в палате, — но как это выполнить?
— Скоро осень, — отвечает Владимир, — и вой верхних земель уже не смогут попасть на Волок. Что ж, я пошлю их в поле, там они и пробудут, станут копать рвы, насыпать валы.
Новгородские воеводы, сидящие тут же, в палате, поддерживают князя — лучше уж перезимовать в полянской стороне, чем пробираться по осенним рекам и болотам на север. Они и не помышляют о том, что воинам верхних земель, да и им самим придется, как то случилось позднее, сидеть в поле за Киевом долгие годы…
А мужи Горы молчат: им не жаль воинов верхних земель, из которых многие полягут на валах и во рвах в поле, но они знают, что эту большую полунощную рать придется одевать и кормить, — мужи Горы молчат, им жаль одежды и хлеба.
Князь Владимир понимает, почему молчит Гора, ему невыразимо тяжело оттого, что мужи, над которыми висит постоянная опасность с юга и востока, не думают о том, как избежать брани и защитить всю землю, а пекутся только о своем богатстве.
— Дружина моя! — с болью говорит князь. — Не об одном городе Киеве думаю, а обо всей Руси… По закону отцов все земли платят Киеву дань, валы вдоль земли воздвигать станут все племена.
— Мы, княже, не против того, — сразу веселеют лица, — пускай все земли строят валы, копают рвы, пошлем и рать в поле.
Трудно приходится Владимиру: ненадежна, не сплочена не только Гора — нет ладу во всех землях Руси. И молодой Святославич не скрывает этого.
— Воеводы и бояре, мужи мои! — обращается князь Владимир к дружине. — В то время, когда шла усобица на Руси, вы сами знаете, польские князья взяли города наши Перемышль и Червень, захватили много русских земель. Ныне были у меня мужи нарочитые — радимичи и вятичи отказались платить дань городу Киеву…
О, как сразу зашумела Золотая палата, какой гул и рев Поднялись в ней! Отказались платить дань? Откуда же князь Владимир возьмет золото, серебро, хлеб, меха, чтобы Давать все это Горе, воеводству, гридням?
Князь Владимир встал, поднял руку.
— Потому думаю я, мужи мои, что должен весной идти в земли радимичей, вятичей, а, там — до Итиль-реки, к черным булгарам, и дальше на Тмутаракань, чтобы устроять землю, беречь Русь.
Палата молчит: тут сидят мужи, которые помнят князей Игоря, Ольгу, Святослава, они знают, как трудно приходилось, когда устроялась Русь.
А князь Владимир, который тоже знает, какая гроза надвигается на Русь, видит, как много еще надо пролить крови, стоит спокойный, только слишком бледный, и говорит:
— Должен идти стезей отца моего Святослава, должен устроять, защитить, сделать единой Русь.
2
Князь Владимир не только велит строить валы в поле, в один из ближайших дней он с небольшой дружиной выезжает из Киева, переправляется через Днепр, оставляет по правую руку Соляной путь и едет прямо через погосты в Басане, Бобровицких гонах и Носовом на Нежатые Нивы.
Он не спешит. Стоит предосенняя пора, доцветают травы, седые нити ковыля обвивают все вокруг, под самыми ногами испуганно кричит и удирает, заманивая все дальше и дальше, коростель, далеко в поле гордо выступают, пасутся драхвы. У небосклона, словно облачко, пробегает табун диких коз, — любо ехать в такое время по степному приволью, вдыхать сладкие, слегка терпкие запахи цветов и трав…
Воины поют:
Геи, в поле, гостинец темнеет, Гостинец темнеет, могила чернеет, А на той могиле да кости белеют… Геи да гей!
За Нежатыми Нивами князь Владимир сворачивает к Сейму, долго едет вдоль его крутых берегов, густо поросших вековыми дубами, высокими соснами, а у самой воды — вербами, лозой.
Тут уже стоят воины, пришедшие из-за Волока, их воеводы и тысяцкие ждут князя, вместе с ним идут по берегу Сейма, советуются, где и как насыпать валы, где гатить болота, где срезывать косогоры, где ставить города.
Впрочем, выбирать места для городов не приходится. Повсюду над Сеймом городища: Рыльское, Путивль, Хоробор, а дальше на Десне новый город Северский — давно стоят, как крепости, в поле. Князь Владимир велит насыпать валы между этими городищами, а города ставить там, где когда-то сидели каждый со своим родом старейшины.
Люди радостно встречают Владимира, давно уже они не видели здесь князей, хорошо делает киевский князь, что насыпает валы в поле, а городища превращает в города — житья уже не стало от орд, налетают без конца из степей. Все встанут рядом с полками, будут копать рвы, гатить болота, насыпать валы, не кого-нибудь, а себя охранять станут. Слава князю Владимиру!
Воины поют:
Гей, из поля, поля туча налетает, То не черная туча — орда наступает, Бросил рало ратай, а меч вынимает, Гей да гей!
Останавливается князь Владимир и на крутой излучине реки Удай, где издавна купцы, едущие с Днепра на Итиль-реку, перетаскивают свои лодии, велит строить город Переволок, потом едет в Пирятин, заезжает в Переяслав, вдоль Супоя направляется к Мажевому, останавливается на высоких холмах за Песоченем.
Днепр! Тут окончится вал, начавшийся от нового города Северского, он защитит Киев с востока; здесь уже роют пески воины, стоявшие под Родней, на той стороне Днепра видна на высокой горе крепость.
Князь Владимир с дружиной прямо на конях переплывают Днепр, но не сворачивают в Родню — князю неохота видеть черные обгорелые стены, двор, где закончил свой бесславный путь князь Ярополк, он сворачивает налево от родненских гор, едет вверх по реке Роси; тут вырастет еще один вал, который защитит город Киев с юга.
Кони тихо брели по высокой траве вдоль Роси. Широкая, тихая, спокойная, вырвавшись из узких каменных берегов, катила она воды свои к старшему своему брату Днепру; тут, в ее устье, после долгого пути от порогов, всегда отдыхали киевские купцы, заморские гости; на правом берегу давно поселились, построили свои городища мирные ордынцы — черные клобуки.
Князь Владимир ехал впереди дружины и любовался Росью, лугами, голубым бездонным небом. Позади него, сдерживая коней, воины допевали песню:
Гей, в поле, поле гостинец темнеет, Гостинец темнеет, могила чернеет, А на той могиле да кости белеют… Гей, да гей, да гей!!
3
Но не только землю свою оглядывал и жаждал защитить князь Владимир — он ехал туда, куда звало его сердце.
Теперь едучи вдоль берега Роси, он вспоминал давнюю, последнюю беседу с отцом, князем Святославом, который говорил ему:
«— Запомни, что мать твоя Малуша, Малка — рабыня, но никогда не стыдись этого, сын. То не клеймо, а любовь и честь моя. — Отче, где теперь мать моя Малуша? — спросил тогда Владимир.
Отец ответил: — Малуша жила в селе Будутине, куда выслала ее княгиня Ольга. Там она родила тебя, я не мог вернуть ее, привезти в Киев, пока была жива княгиня… Но, умирая, мать позволила привезти ее.
— Привези, дай мне мать, отче! — попросил тогда юный Владимир.
— Ладно, сын, все сделаю, привезу твою мать, — пообещал князь Святослав.
г А еще через несколько дней, прощаясь с сыном на берегу Почайны, князь Святослав сказал:
— Я искал свою любовь, а твою мать — Малушу, но не нашел ее. Прощай, сын, и прости меня, отца твоего!»
Как давно-давно миновал день, когда князь Святослав прощался с ним на берегу Почайны: ветер надувал ветрила на лодиях, снаряженных плыть до далекого Новгорода, на Горе ржали кони, князь Святослав собирался в последний поход на Дунай.
И вот спустя долгие годы, князь Владимир, миновав Родню и побывав в Хмельной, Гуте, Межречье, выехал из лесу, остановил коня, увидел снова Рось, плескавшуюся среди высоких серокаменных берегов, долину, разостлавшуюся справа, село, что раскинулось среди скал, косогоров, лесов.
Будутин! Таким и представлял себе княжеское село Владимир: несколько десятков хижин в Долине, а повыше, на холме, два терема — там, должно быть, живут посадник княжий и воевода; десяток землянок поближе к Роси, старая, полуразвалившаяся хижина в кустах у самой реки — все было в Будутине, как и в других княжеских селах.
Но это село было князю Владимиру милее всех, которые он видел на далеком пути от Киева. Он радовался, что наконец очутился тут, хотел осмотреть каждый куст, камешек и даже песчинку — здесь когда-то жила, а может, и ныне живет его мать, тут он сам впервые увидел свет, — боги, боги, как радостно и вместе с тем как грустно было в этот час князю Владимиру!
Он свернул влево, к скалистому берегу Роси, откуда мог видеть все вокруг, где после дальней дороги могла отдохнуть и попасти коней дружина, где так хотелось отдохнуть и самому князю.
Уже вечерело, на западе еще пылал багрянец, а на востоке небо покрылось густой синевой. И, как всегда в такой час, тихо было вокруг, не шевелилась листва на деревьях, умолкли птицы, только плескалась и плескалась среди скал Рось, где-то журчали по склонам ручьи.
Князь спешился.
— Тут и будем ночевать! — сказал он дружине.
Воины торопливо соскакивали с коней, спешили к реке, смывали с себя пыль, отпускали коней пастись. Вскоре на берегу, отражаясь в черной глубокой воде, затрещал костер.
Один только князь Владимир не пошел к реке. Сев на камень, он оперся головой на руку, смотрел, как быстро угасает багрянец на западе, а с востока надвигается ночь; вот низко над небосклоном загорелась большая лучистая звезда.
Невдалеке на тропинке послышались шаги, — в вечерних сумерках возникли две тени. Когда пламя костра осветило их, князь увидел двух старых, седоусых, одетых в такие же старые темные платна мужей с мечами у пояса.
— Челом тебе, княже! — низко склонили они перед ним головы.
— Добрый вечер, люди! — ласково ответил им князь. — Кто есте?
— Посадник Тедь, — отозвался один из них, костлявый, с торчащими скулами, с удивительно светлыми, должно быть, голубыми глазами.
— А я, княже, воевода твой Радко, — глухим, простуженным голосом прохрипел второй, очень высокий, еще более худой, чем Тедь, с седыми усами, свисавшими до пояса.
— Садитесь, мужи мои. — Князь указал им на камни.
— Мы, княже, хотели просить тебя заночевать в селе, в тереме, — смущенно сказал Тедь.
— А чем, мужи мои, тут плохо? — улыбнулся Владимир. — Ляжем на траве, укроемся небом, да еще Рось нам песню споет. Любо мне здесь, мужи мои…
— И вправду любо, — все еще смущенно, но уже смелее сказал Тедь. — Так, может, велишь принести тебе и воям твоим, княже, поесть, выпить?
— Спасибо, мужи, — ответил Владимир, — есть у нас и еда и питье.
Тедь и Радко сели на камень напротив князя, рассказали о неурожаях, об ордынцах, что крадут скот в табунах.
Князь Владимир поведал им, что думает насыпать у Роси и дальше в поле до самого Киева валы, построить тут, где стоит Будутин, город. Тедь и Радко очень обрадовались.
— Хорошо, дюже хорошо, князь, так лучше убережем землю.
Воины принесли князю жаренной на углях, нарезанной тонкими ломтями конины, приятно пахнувшей дымком, хлеба, корчагу с вином. Он выпил и закусил сам, попотчевал посадника и воеводу, которые сразу разомлели.
— А что, в Будутине живут свои, местные люди, — полюбопытствовал князь, — или есть тут кто из Киева?
— Живем, княже, много лет одинаково, словно одним родом, — ответил посадник, — на князей работаем, коли кто кликнет за Росью, бросаем рала, беремся за мечи, тут родились, тут нам и кончина. Из Киева-города никто не едет, да и кому, княже, охота сидеть тут, на краю земли.
Князь Владимир смотрел на закат, светившийся уже совсем низко над небосклоном. Его малиновое пламя тонуло в тумане.
— Один только раз приехала к нам из Киева жена, — вспоминая прошлое, продолжал Тедь. — Давно, ой давно то было, княже… Привезли ее гридни, тут и стерегли ее…
— Как звали ту жену? — совсем тихо и словно равнодушно спросил Владимир.
— Малуша, княже, — сразу припомнил Тедь. — Тут она жила, в этой хижине, у бабы Желани, тут и дитя народила.
Тедь указал на старую хижину в кустах, которая уже разваливалась, врастала в землю.
— А потом?
— Потом, княже, приехали гридни и забрали у нее дитя.
— А жена?
— Померла Желань, — ежимая голову, припоминал Тедь, — жена Малуша долго еще жила одна в хижине, а потом и ее не стало.
— Умерла?
Тедь долго не отвечал.
— Не знаю, княже, — глухо и очень печально закончил Тедь. — Может, ушла из села, может, лежит где-нибудь под камнем в Роси, но только не стало ее, хижина стоит пустая, мы уж ее и не трогаем, — очень хорошая была жена Малуша, очень любили мы ее.
На том беседа и окончилась. Тедь и Радко заметили, что князь Владимир сидит, низко склонив голову на руки, он, видать, устал с дороги. Мужи встали, попрощались, пошли по тропинке к селу.
Но Владимир не спал. Когда Тедь и Радко исчезли, он поднял голову, посмотрел вокруг: на скалы над Росью, на черную воду, в которой отражался огонь, на хижину — без дверей, с дырявой крышей, посеревшими стенами стояла она у кустов, — и глубокий, невыразимо горестный стон вырвался из его груди.
4
Рогнеда думала о князе Владимире. Прошло три месяца с тех пор, как он был в Полоцке, а она уже прислала через гонцов посадника Путяты грамоту Владимиру, написанную железным острием на бересте.
«Я, княже мой Владимир, — писала Рогнеда, — живу, как и раньше, в тереме отцов. Воевода Путята хорошо заботится обо мне, во всем у меня достаток. Одно только больно, что не ведаю, как ты живешь, княже, сильно беспокоюсь, ибо ходишь ты, о земле заботясь, под мечом… И не токмо о тебе думаю, ношу под сердцем твое дитя, — и ему и мне ты нужен, княже. Напиши же грамоту, хоть одно слово через гонца Путяты, может, легче будет мне здесь, в лесах полоцких…»
Прочитав эти строки берестяной грамоты, Владимир выпустил ее из рук и долго сидел, глядя на огонь свечи, который от дыхания ветерка из окна то склонялся набок, то резко выпрямлялся.
Он вспомнил другую ночь, когда свеча горела в палате в городе Полоцке, когда гордая дочь Регволда пришла к нему» разула его, стала женой.
«Я тебя полюбила, княже, — говорила тогда Рогнеда, — а ты подумай, подай мне весточку из города Киева».
Он не смог до сих пор подать весточку и находил для этого причины… Жестокая брань с Ярополком поглощала все его время и силы, закончилась брань — начались заботы о земле, с дружиной своей князь Владимир объехал все поле на восток и на юг от Киева, каждую ночь спал в другом тереме, хижине, а то и прямо на земле, подложив седло под голову, — нет, не мог он в это время думать о далеком Полоцке, не мог послать грамоту княжне Рогнеде.
Но только ли по этой причине не послал князь Владимир грамоты, которой так ждала Рогнеда? Все осталось бы так, как было в Полоцке; окончив брань, он сердечно, открыто написал бы Рогнеде: «Я жду тебя в городе Киеве…»
Но князь Владимир не мог так написать, ибо в жизнь его ворвалось то, чего он не ждал и не искал. Ночь, проведенная им в палате Юлии, внесла смятение в его душу.
За окном висит полная луна, шумит, затихает Гора; вот прошли, топая, гридни; на столе горит, истекая воском, свеча, она освещает берестяную грамоту, а вот в переходах терема слышатся шаги — он узнает их. То прошла из сеней наверх княгиня Юлия, сегодня утром в трапезной она сказала, что хочет с ним поговорить и ждет его ночью в своей палате.
Что ж, он пойдет сейчас к ней. Князь Владимир долго смотрит на берестяную грамоту, лежащую на столе. «Напиши хоть одно слово, может, легче будет мне тут, в городе Полоцке…» Он гасит свечу. Не нынешней ночью писать ему ответ Рогнеде.
Несколько мгновений князь Владимир стоит у раскрытого окна. На Горе тихо, где-то на отмелях Днепра пронзительно кричат птицы, над небосклоном и по всему небу висят огромные мерцающие звезды, снаружи вливается душистый горячий воздух — скоро, скоро уже начнутся грозы и дожди.
Он идет к дверям, открывает их, выходит в Золотую палату, на мгновение лунный свет озаряет его непокрытую голову, княжеский знак — чуб, воспаленные глаза, напряженно сжатые губы.
Где-то в переходах словно послышались шаги. Он переступает через лунный луч на полу, прячется в тени у стены, где висят доспехи отца Святослава.
Нет, то лишь почудилось: в тереме тихо, нигде не слыхать ни человеческого голоса, ни шагов, все спят наверху, в сенях стоит стража.
Переходы, темные знамена у стен, косые лучи из высоких узких окон, тихие, неслышные шаги по половицам — все дальше и дальше идет князь Владимир, останавливается, стучит в дверь, ждет, слышит напряженные удары своего сердца.
Юлия открывает дверь палаты. За ее спиной полутьма, лунный свет едва коснулся окна, блуждает по стенам, столу, ложу.
— Как я рада, что ты пришел, — шепчет она. — Только что вот молилась, чтобы так сталось.
Владимир проходит вперед, садится у окна.
— Что молитва? — говорит он. — Ты меня звала, вот я здесь.
— Я знала, что ты придешь, спасибо тебе, княже.
— Сядь, Юлия, — произносит Владимир. — Ты хотела мне что-то сказать?
— Да, — отвечает она, — я хотела многое тебе сказать. Юлия садится на скамью так, что ее плечо касается его плеча. В лунном свете он видит близко перед собой ее лицо, черные волосы, разделенные надвое, словно перерезанные ниткой, тонкий нос, вздрагивающий от напряженного дыхания, губы, глаза — большие, темные глаза, в которых дрожит отсвет месяца. О, он знает эти губы и глаза.
— Ты спрашиваешь, княже, что я хотела тебе сказать? Неужели ты сам не знаешь, не чувствуешь?
Она кладет руку ему на плечо, и он ощущает, как дрожат, прикасаясь к нему, ее пальцы.
— Ты знаешь, — отвечает Владимир, — что меня не было в Киеве, я ездил в земли.
— Но ты давно вернулся оттуда.
— Давно… Я уже три дня здесь, на Горе.
— Вот видишь! Три дня — это очень много, неужели ты все эти дни не хотел меня видеть?
— Я скажу правду, Юлия. Я хотел тебя видеть, но не смел, я ведь говорил тебе — в городе Полоцке ждет моего слова Рогнеда.
Пальцы Юлии сжимают плечо Владимира.
— Скажи правду, княже! Ты любишь ее? Молчишь? Почему?
— Напрасно ты меня спрашиваешь об этом, Юлия, ты знаешь, что я давно, еще в Новгороде, а потом в Полоцке, нарек Рогнеду своей женой. Ныне я получил от нее грамоту.
— Знаю, — вырывается у Юлии, — слышала, что приехали гонцы из Полоцкой земли.
— Хорошо, — усмехается Владимир, — что ты знаешь про полоцких гонцов, то правда, они привезли грамоту от Рогнеды. Но ты не знаешь, Юлия, что она мне пишет. Рогнеда носит под сердцем мое, родное мне дитя…
— Так, — Юлия рывком снимает с плеча Владимира свою руку, — понимаю, почему ты не приходил ко мне… А мне что теперь делать?
— Юлия! — говорит он. — В ту ночь ты меня спрашивала, что тебе делать, и я сказал: ты жена моего брата Ярополка, я воздаю ему честь как князю, тебе тоже надлежит честь и слава как княгине.
— Ты щедр, воздавая мне честь и славу, — засмеялась Юлия. — Но только я… жена твоего брата, ныне…
— Почему ты умолкла? — спросил Владимир, ощущая горечь ее смеха.
— И я непраздна, княже Владимир, я такожде ношу дитя под сердцем…
Он встал из-за стола, остановился перед нею.
— Чье же это дитя? — Он смотрел на нее — в ее глаза, в которых, как две голубоватые жемчужины, блестели отражения луны, похожие на закушенные губы.
— Я не знаю, чье оно! — вырвалось у Юлии.
Владимир отвел от нее взгляд, осмотрелся вокруг, взглянул на стол, на котором стояли корчага с вином и два кубка, на ложе…
— Нет, нет, — долетает до него шепот Юлии, — это дитя — плод нашей любви.
Владимир словно не слыхал ее последних слов. Ужас перед тем, что произошло, охватил его душу, сжал сердце. Он тяжело опустился на лавку, оперся головой на руки, долго сидел так, погрузившись в свои мысли. Юлия стояла, ждала.
— Когда-то, — подняв голову, начал Владимир, — ты сказала, что боишься идти сюда, в эту палату, ибо тебе чудилась тень мужа твоего Ярополка, я же сказал, что это лишь чудится, и сам вошел с тобой, потому что тогда тени не было.
Он помолчал немного, вспоминая, как видно, все, что тогда произошло.
— Позднее, в другую ночь, — говорит Владимир, — уже я сказал, что тень Ярополка стоит между мной и тобой, но тогда ты не согласилась и сказала, что тени не было и нет… Но она была, есть, будет, тень Ярополка стояла и стоит между нами, теперь-то уже даже не тень, а его дитя — кровь, голос, сердце… Если же дитя мое — тем страшнее мне будет жить на свете, тень брата Ярополка вовеки будет стоять передо мной…
— Владимир! — крикнула Юлия. — И таково твое последнее слово?
Повернувшись к ней, он долго смотрел в ее лицо так, словно раньше никогда его не видел. И в самом деле — той Юлии, которую он знал, целовал, ласкал, уже не было, — на него смотрело красивое, но чужое лицо, прекрасные, но далекие глаза…
— Я тебя не виню, — обхватив голову руками, сказал Владимир. — Виноват я сам, только я виноват во всем. Тяжко, ох как тяжко будет мне теперь жить на свете, не знаю, когда и как искуплю я вину свою. Тебе, Юлия, будет легче, у тебя родится дитя, может, то будет сын, ты, как княгиня, будешь жить здесь, на Горе, — ради себя и сына. Я стану заботиться о тебе и о нем…
— Ты говоришь, что станешь заботиться обо мне и о своем сыне? — усмехается Юлия перекошенным ртом. — Что ж, княже, спасибо. Только обо мне тебе не придется заботиться, меня ты скоро не увидишь больше в Киеве.
— Ты хочешь возвратиться в Константинополь, к своей царственной родне?
Юлия некоторое время молчала, потом встряхнула головой и произнесла решительно, злобно:
— Слушай, Владимир, прощаясь с тобой, скажу правду: я такая же племянница василевса Романа и сестра Василия, как ты император. Ты сын рабыни, а я была просто рабыней.
Эти слова поразили Владимира в самое сердце, и он, забыв о собственной боли и отчаянии, воскликнул:
— Боги! Какой же несчастный и бесталанный был брат мой Ярополк! Кому он поверил — тебе, императорам, Византии?!
— Наступит время, — дерзко сказала Юлия, — и тебе тоже придется поверить Византии. А теперь прощай! Я поступлю не так, как ты хочешь, я сама о себе подумаю. О сыне же тебе придется позаботиться, он отомстит за себя и за меня…
Темно не только в княжеском тереме, не видно ни одного огонька и в других теремах. Воеводы, мужи, все боярство Горы любит рано вечерком как следует поесть и выпить, а как только стемнеет, взгромоздиться на пуховые ложа и непробудно спать до рассвета.
Недалеко от княжеского двора темнеет терем боярина Воротислава. Рядом с ним стоял за частоколом терем воеводы Блюда, но его разнесли дотла — так велел князь. Боярин Воротислав разрушил и частокол между дворами, теперь это один двор. Посчастливилось боярину: разбирая частокол, он нашел под грушей мех с золотом, закопанный Блюдом. Мертвому ничего не нужно, живому пригодится.
Ночь. На большом дворе Воротислава тихо, из окон не пробивается свет, спит, как видно, боярин, жена его, дети, а в клетях и каморках — дворяне.
Да нет! Только окна завешены в тереме, в большой светлице горят свечи, жена Воротислава Яруна достает из погреба корчаги, ставит на стол соленую веприну, квашеные яблоки, грибы.
Вокруг стола сидят бояре Коницар, Вуефаст, Искусев, воеводы Волчий Хвост, Слуда. Все они здорово выпили, на раскормленном лице Коницара блестят капли пота. Слуда уже незаметно распустил пояс на животе.
— Тишина, — говорит Коницар. — Тишина великая в городе Киеве. Служили Ярополку, служим Владимиру.
Боярин Вуефаст бьет Коницара по плечу, говорит:
— Ты же сам, Коницар, даешь ему золото.
— Не я, все мы даем золото, — злобно перебивает Коницар. — Но разве мы простим ему хотя бы один золотник? Нет, княже Владимир, не таково теперь боярство, мы служили Ольге, Святославу и Ярополку, получали от них земли, реки, леса… Слышите, бояре, ради этого мы и веру Христову приняли: Богу — Богово, князю — княжье, а нам — то, что даст князь. Так говорю?
За столом раздаются одобрительные голоса — правду говорит Коницар, единодушно боярство Горы.
— Посмотрим, — говорит захмелевший боярин, — что даст нам Владимир. Пришел, убил Ярополка. Что ж, не посчастливилось с нашим князем — присягнули служить Владимиру, надеемся, что он будет нам давать. Однако пока что робичич ни о чем не думает, твердит — дай, дай, дай… Ладно, даю, дам еще и еще, но ведь моя земля должна давать прирост, скотина — приплод, а золото — новое золото.
Коницар умолкает. В светлице наступает тишина. На дворе лают псы. Воротислав, который не садится за стол, а прислуживает поздним гостям, выходит в сени, осторожно отодвигает засов на дверях и, прячась у темной стены, стоит, прислушивается.
Собаки умолкают, на Горе тихо, темно, огонек светится только в сенях княжеского терема, где стоят гридни. Воротислав возвращается в светлицу, говорит, что на дворе спокойно.
Встревоженные лаем собак, бояре и воеводы продолжают говорить уже тише.
— А скажи-ка мне, воевода, — обращается к Волчьему Хвосту воевода Слуда, — разве можно валами и городами загородить всю нашу землю?
— Не валами и городами охраняется земля, — хитро отвечает Волчий Хвост, — а воинством, мечами…
— Где же Владимир возьмет то воинство? — продолжает Слуда.
— Не ведаю… Знаю, что земли откалываются от Киева, радимичи и вятичи не платят дани, черные булгары собирают рать, червенские города под властью Польши, а есть еще и Византия.
— Так для чего же те валы и города? — смеется Слуда.
— Не ведаю, — повторяет Волчий Хвост. — Владимир думает от врага загородиться валами, а чем он загородится от нас?
Долгое, напряженное молчание наступает в светлице. Бояре и воеводы наелись, напились, собираются скоро расходиться.
— Много берет на себя последний Святославич, — говорит Слуда, незаметно застегивая под столом пояс. — Хочет он, опираясь на земли, одолеть нас, всю Гору… Да куда ему? Робичич, ключницы сын, и сам такой же, как она…
Слуда говорит совсем тихо, воеводы и бояре наклоняются низко над столом.
— Есть у него, говорят, жена в городе Полоцке — Рогнеда, а тут, соблазненный прелестью женской, мужних жен растлевает, женолюбец он, как Соломон…
Все смеются, знают, на что намекает Слуда, — в княжеском тереме толстые стены, но Гора знает, что творится за ними.
5
Всю эту ночь князь Владимир не спал. Он не зажигал свечи; луна спустилась на Щекавицу перед самым рассветом, в ее призрачном свете князь сидел у стола, смотрел на стены Горы, небо, звезды, которые плыли своим извечным путем.
Глубокие и смутные чувства волновали в эту ночь душу Князя; до сих пор он поступал, как полководец и князь: Устоял и давал лад Новгороду, вел полунощные полки против братоубийцы Ярополка; победив его, начал заботиться о родной земле, знал и победы и поражения, но шел непрестанно вперед, верил, что в конце концов одолеет все.
И даже то, что в городе Полоцке он встретил и нарек своей женой Рогнеду, а в Киеве провел одну ночь с женой погибшего брата Ярополка Юлией, поразило, глубоко взволновало, воодушевило, но не задело его души. Он принял это как улыбки судьбы, дары молодости. Однако оказалось, что это были не дары молодости, не улыбки судьбы: ночь в Полоцке и еще одна ночь в Киеве нанесли глубокую рану сердцу Владимира.
Собственно, ночь в Полоцке не беспокоила князя Владимира — на это он шел, так и случилось. Он бросил дерзкий вызов судьбе — и судьба одарила его. Что ж, Рогнеда будет ему доброй женой, а он ей мужем и князем.
А Юлия? Он не думал и не хотел думать о ней плохо. И в ночь тризны по Ярополку, и нынче, поздней ночью, он глубоко жалел ее. Его, всю жизнь одинокого, влекло к такой же одинокой княгине Юлии, и к тому же она, наконец, была такой красивой, нежной, страстной. В ту ночь они слились с ней воедино.
Но не ушла та ночь в небытие. Судьба расплатилась за нее с князем Владимиром. До сих пор он знал порой жестокую правду жизни, сейчас же он не понимал, где любовь, где ненависть, где правда, где лжа. Князю Руси отныне было трудно жить. Сын двух отцов — таким родится и таким станет жить дитя Юлии. Ярополк и Владимир — о, в какой страшный узел связала судьба их имена. Ужас перед тем, что случилось, все больше охватывал душу Владимира, сердце его истекало кровью неизлечимой раны.
А ночь длилась, проходила: луна спряталась за стеной Горы, на небе ярче засверкали звезды. Где-то на Подоле, а потом и в предградье начали перекликаться петухи. За Днепром рассвет уже ткал первые розовые нити, стража на городницах ударила в била. Лучи рассвета ворвались и в светлицу, где сидел Владимир, осветили его бледное лицо, глаза, под которыми за ночь легли глубокие темные тени, обтянутые скулы, синеватые губы.
Взяв в руку острое лебединое перо, он писал в далекий Полоцк Рогнеде: «Я получил твою грамоту, жена моя, и благодарю тебя за нее… Прости, Рогнеда, что не писал так долго, — много горя и муки перенес я за это время, многие сомненья, раздумья и мысли тревожат меня еще и ныне. Но я верю, надеюсь, что переборю их и покой наполнит мою душу, а ты поможешь мне в том, Рогнеда…»
6
Наступила осень — вначале сухая, золотая, сияющая, потом дождливая, серая, длинная, с последним неожиданным громом, как то и раньше случалось в городе Киеве. Когда осень медленно, словно тоскливая песня, окончилась, начались веселые, звонкие заморозки, потом морозы, первый снег, метели, вьюги, бураны…
Князь Владимир тяжко переносил осень и зиму. Одинокий, совсем одинокий в своих покоях, не с кем перемолвиться искренним словом, не с кем посоветоваться, некому открыть свою наболевшую, истомленную душу. Он просыпался, как и все в городе, задолго до рассвета, приносил жертву и завтракал с несколькими воеводами в холодной трапезной, чинил суд и правду в Людской палате, в Золотой палате слушал тиунов, гонцов из земель Руси, послов.
И хотя на дворе были осень, зима, тиуны и гонцы каждый день сообщали, как растут валы, строятся города на Ирпене, Стугне, вдоль правого берега Роси, на Десне, Супое, Пселе и Сейме, в поле за Днепром. Князь приказывал слать туда как можно больше людей, везти харчи, дерево, кузнь, камень.
Днепр замерз, но продолжали гудеть под конскими копытами Соляной, Залозный и Червенский пути. В Киев приезжали послы от польского князя Мешко, приносили клятвы в любви и дружбе, но князь Владимир отвечал им, что примет эту любовь и дружбу, только когда Мешко освободит захваченные им червенские города. На западе собиралась гроза.
Чуя ее приближение, князь Владимир начинает уже ранней зимой собирать пешее и конное воинство, готовит для него припасы, отдельные полки заранее посылает поближе к Червенской земле.
Побывали в эту зиму в Киеве послы и угорского князя — с ними Владимир утвердил дружбу и любовь, как с родичами отца своего Святослава, отправил князю щедрые дары.
Не было всю зиму ни послов, ни гостей из Болгарии. Это беспокоило князя Владимира. Думая О будущем, он хотел знать, что происходит за Дунаем.
Началась весна, а с нею пришла и новость. Половодьем прибыли из Полоцка гонцы, привезли весть, что у княгини Рогнеды родился сын.
Князь Владимир написал жене грамоту, просил ее, как только потеплеет, приехать в Киев, он, мол, только и ждал весны.
Но весна — это не всегда голубое небо, синие воды, яркое солнце. В одну из ночей месяца цветеня, в поздний час, почти на рассвете, князь Владимир услышал шум в покоях княгини Юлии, далекий, знакомый, усиленный ночной тишиной крик ее, потом топот ног, опять крик княгини Юлии и внезапно иной крик — младенческий.
Утром он узнал, что княгиня Юлия родила сына и нарекла его Святополком.
7
Когда вода в Днепре поднялась, купец-патрикий Феодор стал собираться в дальний путь.
Так поступал он ежегодно: зимой и ранней весной скупал в Киеве и у людей, приезжавших сюда со всех концов Руси, меха, мед, воск, горючий камень, бобровые благовония, зерно — все это за бесценок, за прелые и гнилые константинопольские ткани и украшения, за неполную меру хлеба, потому что зимой бывало голодно в Киеве и на Руси.
Весной Феодор нагружал добром хеландии, спускался к устью Днепра, пересекал под парусами Русское море и приставал в Константинополе, на Суде, где продавал свои товары вдвое и втрое дороже, чем купил сам; потом нагружал хеландии винами, тканями, золотыми и серебряными изделиями и осенью возвращался в Киев, начинал куплю-продажу.
Во время брани между Владимиром и Ярополком Феодор не пострадал, мало кто и знал, что он в какой-то мере к ней причастен. Собственно, кто и в чем мог обвинять купца: он приехал в Киев с василиками императоров, тогда же приехала с ними и царевна Юлия, но не Феодор, а василики уложили ряд с Ярополком; опять же не он, а василики были сватами Юлии.
Купец стоял в стороне. Имея свой двор в Киеве, на Подоле возле торжища, он продавал сукна, бархат, альтабас, вина, благовония, скань, золотые и серебряные украшения Ярополку и его боярам да воеводам; пока князья проливали кровь людей своих под Любечем, в Киеве и в Родне, он успел съездить в Константинополь и привезти оттуда новые товары; когда вокняжился Владимир, купец стал продавать то, что привез с собой, и даже то, что гнило в его склепищах, новому князю, его боярам и воеводам. Кто и в чем мог упрекнуть купца Феодора? Киев не Константинополь, русские люди всегда уважали и не трогали заморских гостей. И сейчас он действовал, как всегда. Осенью и зимой киевские древоделы подняли на крутые берега, законопатили и просмолили его хеландии, а ранней весной спустили их на воду. Недели две после того смерды возили из склепищ на торге и грузили на хеландии накупленное им русское добро. Наступил день, когда повеял верхний ветер, и купец, трижды перекрестившись на восток, велел рабам-грекам трогаться в путь.
То было на рассвете. Никто в Киеве не провожал купца — занимался своим делом, город просыпался, думая о наступающем дне. Хеландии сделали полукруг на Почайне, выплыли на середину Днепра, пошли под парусами к скрывавшимся в тумане низовьям.
Купец Феодор стоял на носу одной из передних лодий, вглядывался в даль.
Когда же хеландии отъехали уже далеко от Киева и поплыли мимо безлюдных, одетых молодой зеленой порослью берегов, он спустился вниз и вернулся на палубу вместе с женщиной в темной тунике, с покрывалом на голове.
— Тут нет никого из русов? — спросила женщина.
— О нет, — отвечал купец Феодор, — у меня все рабы — греки, на сей раз я даже не брал у князя дружины.
Женщина подняла покрывало — то была жена князя Ярополка Юлия.
— А скоро мы будем в устье Днепра?
— Нет, княгиня, не скоро, путь туда продлится не меньше двух недель.
Княгиня Юлия, уставшая, должно быть, сидеть в тесной каморке под настилом, жадно вдыхала свежий речной воздух, всматривалась в даль, где на голубом небе вырисовывались горы, стены города Киева.
— Так лучше, — произнесла она, отвечая, как видно, собственным мыслям. — Нет, я не могла больше оставаться в Киеве… Да и зачем? Очень хорошо, патрикий Феодор, что ты взял меня с собой, они никогда не узнают, где я.
— И все же, княгиня, — сказал купец, — лучше было бы тебе ехать в Константинополь. Я уверен, что тебя достойно встретят и примут в Большом дворце.
— Нет, нет! — решительно возразила она. — Я не хочу быть в Константинополе и не поеду туда… Мы условились, патрикий, ты дашь мне в устье Днепра хеландию, на которую я сложу свое добро, дашь надежную охрану, и меня отвезут в город Херсонес.
— Воля твоя, княгиня, — промолвил Феодор. — Я сделаю все, как мы условились. Через две недели ты со своим добром будешь в Херсонесе.
Ветер крепчал, хеландии быстро неслись вперед. Позади уже едва виден был город Киев.
