Глава 7
Просмоленные дочерна новгородские расшивы, вытянувшись гусиным строем, пересекали озеро Нево. Расшивы низкие, длинные, однако в воде устойчивые, даже в непогоду. Умеют рубить свои ладьи новгородские мастеровые.
Стороной, подняв паруса, режет черные воды дракар свевов. Хищно уставилась вдаль позолоченная голова невиданной птицы. От носовой части и до кормы по бортам варяги вынесли тяжелые щиты. Время от времени на дракаре затрубит невесть к чему рожок и смолкнет. Шесть на десять воинов-варягов нанял князь Ярослав в свою дружину.
Худой, среднего роста новгородский князь Ярослав, положив руки на борт ладьи, разглядывает поросшие лесом берега. Утренний туман поднялся, и на голубом склоне неба берег и лес тянутся нескончаемой темной полосой.
Зима грянула ранняя, и русы торопятся. Дело известное: с морозами Волхов покроется толстым льдом, и тогда до самого тепла не будет расшивам дороги…
Еще весной отправился Ярослав в землю свевов. Не любопытства ради плавал он, а в поисках родственного союза с конунгом Олафом. На будущую весну свевы привезут в Новгород жену для князя Ярослава. Гордая дочь Олафа Ингигерда станет русской княгиней Ириной.
Но не только за будущей женой плавал в страну свевов Ярослав, душой чуял, близится день, когда потребуют новгородцы не давать гривен Киеву. Ярославу соглядатаи и доброхоты уже доносили, именитые люди Новгорода сговариваются, почали народ подбивать, отчего-де платим дань Владимиру, аль он нас покорил? Не мы ль его на великое княжение привели?..
Дань немалая, и ее надо меж новгородцами разложить по концам и собрать. А конец концу рознь. Софийский и Торговый — одно, Неревский и Людинов — другое. Но платить всем поровну. Вот и схватываются новгородцы: на вече качнутся, а заканчивают на волховском мосту кровью…
Ярославу дань Киеву давно не по душе, к чему гривны из новгородской скотницы в киевскую увозить?
Понимая, что взъярится великий князь и пойдет войной на Новгород, Ярослав и отправился к Олафу.
Слегка прихрамывая, Ярослав прошел на корму. Кормчий Ивашка, не выпуская рулевого весла, прохрипел простуженно:
— Прихватит мороз, станет Волхов.
— Скоро устье, там на весла наляжем, — успокоил Ярослав.
Ивашка поглядел на небо, потом на воду:
— Не успеем, князь.
Ярослав снял соболью шапку, потер высокий и чистый лоб:
— Ты, Ивашка, море читаешь ровно книжную премудрость.
Минуя тесно жавшихся на скамьях воинов, князь воротился на носовую палубу, остановился рядом с воеводой Добрыней, грузным, седым боярином, поглядел на корабль свевов. Мысли перенесли Ярослава в страну свевов, лесистую, суровую, где берега изрезаны фиордами и море меж камней кипит бурунами, а ярлы строят свои крепости подобно орлам на скалах и живут торговлей да морским разбоем.
В стране свевов в городе Упсала конунг Олаф потчевал новгородского князя. В честь гостя пели лучшие скальды-певцы. Они славили доблестных викингов.
На пиру Ярослав приметил Ингигерду, которой суждено стать его женой…
Обогнув выступавшие из воды камни, расшивы втянулись в Волхов. Ветер ослаб, и большие квадратные паруса, сшитые из кусков полотна, временами стреляли звонко.
Против течения налегли на весла. По ту и другую сторону Волхова к самой реке подступал густой, богатый зверем и птицей лес. Края эти давно известны новгородским промысловым людям. Часто набегали сюда ушкуйники, пограбят лесной народ словенского племени, загрузятся пушниной, да только их и видели.
К темну расшивы подошли к Ладоге. Еще загодя князь Ярослав решил устроить здесь ночевку. Когда корабли причалили к дощатым мосткам, на пристань высыпал весь городской люд. В высокой бобровой шапке, дорогой шубе пришел встречать князя и посадник Парамон. Немолодой, болезненно желтый воевода привел Ярослава в свои хоромы. Дворовые забегали, натащили в трапезную снеди. Ярослав скинул шубу и шапку, умылся над тазиком, сел рядом с хозяином.
— Сказывай, боярин Парамон, как живешь?
Боярин разлил из ендовы по ковшам мед, промолвил:
— В людской нужде живем, князь. Вот и этим летом набежала воровская дружина варягов, пограбила поморян и ушла безнаказанно. А все оттого, что дружина моя мала. Варяги то чуют, потому и смелы.
Ярослав постучал костлявым пальцем по столу:
— Твою нужду знаю, давно кликнул бы к себе охочих людей…
На рассвете потянул мороз, и с запеленатого тучами неба посыпалась мелкая колючая пороша. Ветер гнал ее по мерзлой земле, наметал под изгородями белесые островки. У берега Волхов покрылся тонким прозрачным ледком. Кормчий отыскал опочивальню, где спал Ярослав, вошел без стука, сказал негромко:
— Князь, пробудись!
Ярослав открыл глаза, увидел кормчего, скинул сшитое из куниц одеяло, подхватился:
— Что стряслось, Ивашка?
— Припозднились, князь, расшивам дальше нет хода. Волхов становится.
— Не отпустит ли мороз?
— Забирает. Теперь дожидайся, пока ледяная дорога установится, тогда на санях тронешься. Мы же здесь перезимуем, а по весне расшивы домой пригоним.
В приоткрытую дверь просунул голову Парамон:
— С зимой, князь.
— Не ко времени зима, — недовольно ответил Ярослав и повернулся к кормчему: — Расшивы на берег вытащите, дальше плыть не станем. А ты, боярин Парамон, о санях позаботься да Добрыне накажи, пусть два десятка воинов отберет для дороги. И сам в Новгород воротишься, пора, засиделся ты здесь.
Ивашка вышел. В опочивальне остались Ярослав и боярин.
— Варяги, князь, что с тобой приплыли, на постой по домам определены.
— Хорошо, боярин.
Парамон помялся, Ярослав заметил:
— Что еще не досказываешь?
— Слух дошел, князь, пока ты у свевов пребывал, великий князь Ростов Борису отдал. Отныне в Ростовской земле, ты, князь, дань собирать не волен.
Нахмурился Ярослав:
— Бориска? Но Ростов, памятуя историю, ушкуйниками новгородскими заложен. Вот оно, коварство великого князя! Владимир Святославович мнит, что он волен поступать с нами, как ему заблажится, аль мы не вольны в себе? Не желает полюбовно, так мы и на брань горазды… А Борис? Борис молод, ему и малого городка достаточно.
Боярин Парамон нарушил ход мыслей Ярослава:
— Ты, князь, о Ростов речь вел, а все ли те ведомо? Гости торговые сказывали, болен Владимир, и всякое может случиться, а на киевский стол Святополк мостится.
На лице князя заиграли желваки.
— У Святополка кровь не Владимира Святославовича, аль то не ведомо? Тому свидетели есть! Он сын Ярополка, и по старшинству крови Владимира киевский стол мне наследовать, и мне в том подмога от новгородцев и варягов…
* * *
Не один день пути от Ладоги до Новгорода, не одна мысль перебродит в голове князя. Есть время и о деле подумать, и о пустом. В дороге в княжьи сани пересел воевода Добрыня, но ехали больше молча. У старого Добрыни слово золото, говорит редко, но с умом.
Легко бегут кони, косит налитым кровью оком коренник, горячие пристяжные гнут дугой шею, высекают копытами лед.
— Я, Добрыня, ноне о Киеве с боярином Парамоном речь вел.
Добрыня усмехнулся:
— Мне сейчас не до Киева. Мне бы какое-никакое сельцо — да на палати. — И, чуть повременив, продолжил: — О чем с Парамоном разговор был, он мне поведал. Одного не пойму, отчего ты, Ярослав, ершился. Мне ли не знавать, у тебя и у Святополка очи на Киев повернуты — оба вы великого княжения алчете.
Ярослав промолчал.
— Отчего лик воротишь, в очи не глядишь, князь? Аль не правду сказываю? Я много прожил и многое повидал. Еще отца твоего из Новгорода на Киев вел и с тобой Владимиром Святославовичем послан не только воеводой, но и наставником. Вы со Святополком руки к Киеву тянете, того знать не желаете, что князь Владимир мыслит Киев Борису завещать. Борису сидеть великим князем. Чуешь, о чем речь моя?
И снова ничего не сказал Ярослав. А Добрыня продолжал:
— А вам со Святополком, прежде чем столом киевским овладеть, придется Бориса с пути убрать. Как вы то исполните, не знаю. Добром ли, миром, Бог знает. — Вздохнул. — Чать, не запамятовал библейское: и убил Каин Авеля. Брат на брата нож поднял! Кому из вас, те ли, Святополку Каином быть? А еще вы забыли Мстислава Тмутараканского!
— Сурово судишь меня, Добрыня. — Ярослав едва гнев сдерживал. — Не будь ты дядькой мне, расстался бы с тобой. Ты словами своими ранишь меня.
Добрыня прервал его:
— Прогнать меня ты можешь, но правду сказывать не воспретишь. А что у Бориса сердце доброе, то я давно понял, и как вы со Святополком от него избавитесь, жизнь покажет…
Оставшуюся дорогу ехали молча. Воевода глаза закрыл, и не поймешь, спит ли, свое думает, а Ярослав в сторону смотрел, сопел обиженно.
Никогда прежде не говорил с ним Добрныня так резко…
В Новгород въехали в самый снегопад. Снег валил крупными хлопьями. Он покрыл мостовые, крыши домов, шатровые звонницы и маковки церквей, укутал разлапистые ели, рваными клочьями зависал на голых деревьях.
Вылез Ярослав из саней и, не сказав Добрыне ни слова, направился в княжьи хоромы.
* * *
Во сне Ярослав с Добрыней спор продолжал, воеводу винил, Борисом попрекал, говорил, ты-де, воевода, мне служишь, а душой с князем ростовским. И никто у Бориса Ростов не отбирает, лучше ему сидеть в Ростове, чем рваться в великие князья. Стоит ли Борису судьбу испытывать?
Неожиданно Ярослав увидел в своей руке нож с окровавленным лезвием. И услышал голос Добрыни: «Это кровь брата твоего!»
В страхе пробудился князь, чело в поту холодном. Отёр Ярослав лоб, об Ингигерде подумал, как-то приживаться будет на Руси?
Дождавшись рассвета, Ярослав поднялся. Отрок внес таз с водой, князь умылся, оделся и переходами направился к воеводе. Тот давно не спал, видно, дожидался Ярослава.
— Ты на меня обиды не держи, князь, я ведь тебе добра хочу, чтоб в будущем совесть тя не мучила.
— Потому и явился, мудрости твоей должное отдать. И еще сказать те, ждала меня в Новгороде грамота брата Бориса, поучать меня вздумал. Слух до него, дескать, дошел, что Новгород на великого князя злоумышляет.
Добрыня на Ярослава поглядел хмуро.
— С тобой мы, княже, разобрались, и где я лишку наговорил, отринь. А предстоящая схватка Новгорода с Киевом меня тревожит. Не уклониться новгородцам от гнева великого князя.
— Я о том думал. Даже мысль в голове появлялась, не лучше ли полюбовно с великим князем договориться? Да только новгородцы упрямы, на своем стоять будут…
— Мне ли не знавать норова Великого Новгорода, — усмехнулся Добрыня. — Чать, отсюда Владимир начал путь на великое княжение…
* * *
Ладно скроен воевода Попович: ростом выдался, в плечах широк, а в поясе узок. Ликом он светел, а глаза ясные. Удалой богатырь — воевода переяславский. На подъем легок, в движениях быстр. Пять лет минуло с той поры, как послал Поповича на воеводство великий князь.
— Ты, — сказал Владимир Святославович, — воевода, каких мало, и кому, как не тебе, набеги печенегов перенимать, а по возможности улусы их в степи сыскивать…
Переяславль в трех верстах от излучины Днепра. Берега поросли кустарниками, леса все больше сосновые, и в весеннюю пору заливисто поют здесь соловьи. Но воеводе не до их трелей. День и ночь бдительная сторожа следит, не запылит ли орда, не проскочат ли печенеги силой несметной.
Два года назад промчалась орда правым берегом, смяла на пути заставы и острожки, и ничем не мог воевода Попович помочь полянам, а когда выставил на бродах заслон, печенеги, не переправляясь, ушли в низовья Днепра…
Переяславцы город укрепили, стены новые возвели, выше и надежнее прежних. На засеках избы для ратников поставили, дерном покрыли от стрел каленых. Острожков добавили, охочими людьми усилили из вятичей, радимичей, древлян, дреговичей, суличей.
— Хотите, — говорил Попович, — чтоб печенеги землю нашу не грабили, границу сторожите…
Зимой, когда мороз заковал Днепр, воевода отправился в Киев. Кони несли сани легко, звонко цокали копыта по льду, лошади редко переходили на шаг, бежали рысью. Выехали в полночь, а к вечеру следующего дня уже были в Киеве. За всю дорогу раз только и сделали остановку, коней зерном покормили да сами мяса вяленого пожевали.
В Киеве воевода лишь прошлым летом побывал, все недосуг. На Гору лошади тянули сани шагом. У крыльца княжеского дворца остановились, и Попович легко поднялся по ступеням. В сенях скинул на руки отроку шубу и шапку, вступил в гридницу, а навстречу ему уже шел князь Владимир, обнял воеводу, по плечу похлопал:
— А я было намерился гонца за тобой слать.
И на все палаты раздался зычный голос великого князя:
— Накрывай столы, воевода Александр Попович приехал!
* * *
В первый вечер воевода обратил внимание, в чем-то изменился Владимир. Сравнил с прошлогодним приездом, перемену малую уловил. Ныне будто чуть-чуть жизни в него вдохнуло. Повеселел, хотя и не совсем как в прежние лета при Анне. Тогда во дворце все гудело и гремело, особенно ежели сходились бояре и воеводы. А уж когда пир устраивали, не только Киев, но и все окрест знали, Владимир Святославович праздник устроил.
Уловил Владимир мысль Поповича, сказал:
— Тихо живу, канули те годы и не воротятся. Не гадал так век свой кончать. Завидую отцу своему, князю Святославу Игоревичу, — смерть в сражении принял. Доводилось ли те, воевода, наблюдать за состарившимся, некогда лютым, псом? Он огрызается, зубы скалит, его остерегаются, ан не слишком боятся… Вот такой я ноне.
— Не сказывай, князь, есть в тебе и сила и хватка. Однако человек не вечен, но те, великий князь, рано о том речи вести.
Владимир взял серебряный ковш с медом хмельным, разлил самолично по кубкам.
— За приезд твой, Александр, радуюсь, на тя глядя, в прошлое сердцем ворочаюсь… Слушаю тебя и думаю, не зря мы жили. При нас Русь Киевская поднялась. Недруги наши прежде ее Великой Скифью именовали, ныне в ней государство видят. — Взял кубок. — Выпьем, воевода, за государство, какое бережем!
Владимир пил мелкими глотками, смакуя, а когда опорожнил ковш, снова заговорил:
— Вот ты, Александр, рубежом занят, ибо ведомо тебе, печенег не любит на укрепления лезть, но мыслят ли так мои сыновья? Боюсь, не все это понимают… Смерть Анны тяжко надорвала мою душу, а поведение детей гнетет меня. Кто подхватит меч великого князя, кому дело мое продолжить? А ну-ка устроят за него драку? Склонен, чтоб взял меч Борис. То после меня станется. Я же с того света безучастно на все взирать стану и ничем не смогу помочь Борису. Не вмешаюсь, коли между братьями свара начнется. Кому она в пользу? Ворогам Руси. Они того ждут!
«Так вот что тебя тяготит, великий князь», — подумал Попович, а вслух сказал:
— Заботы твои, Владимир Святославович, попусту, разве нет у тебя сыновей достойных. Станет Борис великим князем, признают его братья.
Усмехнулся Владимир:
— Рад бы тому, да не верится.
— А ты поверь, княже. Созови детей и бояр, да чтоб митрополит был, и объяви свою волю. А коли кто из них слово против вымолвит, кулаком пристукни, присяги потребуй.
— Хорошо говоришь, воевода, — сказал Владимир, — мы так мыслим, а Всевышний по-своему поступает. Однако как Бог даст, так и будет, ибо Господь располагает нами.
И разговор изменил:
— От степняков разор, а ляхи, те на земли наши зарятся. Им бы города Червенские под себя подмять. Чуется мне, Болеслав еще до смерти моей попытается Червенем и Перемышлем овладеть. Откуда мне ведомо? Воронье латинское вокруг Святополка вот уже какое лето грает. Болеслав всякие ловушки туровскому князю строит.
— Ужли не укажем королю ляхов место?
Владимир встал:
— Укажем, воевода, и ежели у меня в теле силы убудет, ты, Попович, поведешь полки.
* * *
Воевода в Переяславль засобирался, да князь отговорил:
— Съездим, Александр, в Берестово, на лов сходим. Сказывают, лис развелось, озоруют. Разомнемся.
Дорога накатанная, до села вмиг домчали. Еще из саней не выбрались, как на крыльцо Предслава выскочила. Воевода обнял ее, сказал добродушно:
— Экая ты у нас красавица. Годков бы тридцать мне назад, чем бы я тебе не жених.
Предслава зарделась, а Владимир, пригладив седые усы, проговорил:
— Я те, воевода, сказывал, король ляхов руку свою Предславе предлагал.
Покинула Предслава горницу, отрок в нее заглянул:
— Там тебя, князь, боярин Путша дожидается, вслед за тобой прикатил.
— Эко, и здесь сыскал! — встрепенулся Владимир.
— Впустить ли?
Отрок удалился, а вслед за ним ушел и Попович. На пороге едва не столкнулся с Путшей.
Владимир боярина встретил стоя и, едва Путша порог переступил, спросил:
— Какие вести, боярин Путша? По здорову ли Святополк?
Путша откашлялся, заговорил не спеша, тихо:
— Князь Святополк в полном здравии. Княгиня его с духовником своим от короля вернулась.
— Что передал пресвитер Илларион?
— То и поп тебе, князь, велел передать.
— Имеешь ли еще что, боярин?
— Слышал, князь Святополк сказывал княгине, по весне будто бы в Гнезно к Болеславу намерился.
— Еще что?
— Боле нечего мне сказать тебе, князь.
— Тогда иди, боярин, и покличь мне отрока.
Путша вышел, и вскорости вбежал отрок, остановился выжидающе у порога.
— Верни воеводу, — бросил ему Владимир и, склонив голову, задумался.
Нет, не признает его Святополк за отца. Ярополка кровь в нем. И Святополк так считает…
Очнулся старый князь с приходом Поповича. Поднял на него глаза, сказал, качая головой:
— Вот и снова весть нерадостная. — Усмехнулся горько. — Догадываешься, о чем речь?
Попович кивнул.
Владимир снова заговорил:
— Ведаю я одно, Александр, козни те в плоде задушить надобно, либо наперед вижу, с моей смертью большой крови пролиться.
Воевода снова промолчал.
— Как предупредить то, Александр? Знаю, не хочешь сказывать, меня жалеешь. А ты жалости ко мне не имей, да и не люблю я ее. Коли же не дашь ответа, я сам надумаю, как быть. — И махнул рукой недовольно: — Оставь меня, воевода.
* * *
Возвращались из Берестова к вечеру третьего дня. Днем мороз отпустил, однако ближе к ночи снова начал забирать. Скрипел полоз, и сани заносило на поворотах. Владимир сидел нахмурясь. Один раз на неудачную охоту посетовал: и лис действительно много, а вот на тебе, ни одну не загнали. Бывает же такое…
Потом спросил:
— Ты, Александр, когда в Переяславль намерился?
— Завтра, Владимир Святославович. На Трубеж и на Альту съезжу, там нонешним летом острожки чуть-чуть людом обросли и отстроились, как-то приживаются?
— И то так, степь — она непредсказуемая, как конь норовистый, думаешь обуздал, а он понес. Но в коий раз сказываю, там, где ты, Александр, я уверен, печенегам трудно будет прорваться.
И вдруг совсем о другом разговор повел:
— Тогда сказал те, воевода, сам удумаю и до полуночи все размышлял о словах Путши.
«Эвон, значит, разбередил тя боярин», — подумал Попович, а князь продолжал:
— И так, этак все поворачивал, поначалу решил, призову Святополка в Киев, в поруб кину, допрос сниму, прознаю, о чем еще с Болеславом намерен уговариваться. И так мне уже давно ведомо, король ляхов с ним о Червенских городах торговался. Да что там торговался, условие ставил, те, дескать, князь туровский, великий стол, а ты мне Перемышль и Червень…
— Не бери, Владимир Святославович, круто. Может, у Святополка и нет никакого злого умысла? А что встреча, чать король — отец Марыси.
— О том и я позже подумал. Ну-тко не виновен Святополк, и скажут тогда мои недруги, не своего сына, сына Ярополка в порубе держит. Да и почему Святополка, чем Ярослав лучше? Аль у него нет помысла в Киеве утвердиться?
— И то так, — согласился воевода.
— Потому и сказал себе: не торопись, Владимир, повремени, еще успеется, коль даже виновен… Однако в Киев Святополка призову и по-доброму поспрошаю, как жить дале намерен. И коли нет на нем вины, отпущу.
— Разумно, великий князь, тебе детей своих судить по справедливости.
— Нынче я наряжу гонца в Туров, да чтоб не сбежал к Болеславу, соглядатаев пошлю.
Помолчали. Показался Киев. Неожиданно воевода спросил:
— Ты, Владимир Святославович, намедни Ярослава упомянул, так отчего так со Святополком заворачиваешь, а Ярослава будто милуешь?
— Ты истину сказываешь, Александр, как поведет себя новгородский князь и какие сети почнет плести после моей смерти, седни мне неведомо, но одно знаю, ума у него и хитрости боле, чем у Святополка, да и пестун его, наставник Добрыня, в суждениях трезв.
— Тяжко бремя великого княжения.
— Да уж нелегкая ноша, мне ль того не знавать. Так, значит, поутру оттрапезуем, и я провожу тя, воевода.
* * *
С дальней дороги Путша так притомился, что не слышал, как будильные петухи пели. Пробудился от надрывного визга вепря. То кололи кабана. Вечером тиун говорил, надобно-де забить, в сало погнал.
Вспомнил Путша, когда из Берестова уезжал, Владимир строго наказал: «Ты, боярин, будь при князе Святополке глазами и ушами моими. И ежели какое коварство приметишь, уведомляй пресвитера Иллариона».
То слова великого князя, но Путша Святополку служит, и коли Святополк великим князем сядет, то быть Путше первым боярином!..
Боярыня, видать, давно уже свою половину покинула, однако к нему в опочивальную не заглядывала, боярин ей это строго-настрого запретил.
Повернулся Путша на бок, на глаза попался ковш с водой. Руку протянул, достал со столика, испил. Теплая. Выплеснул остаток на выскобленный до желтизны пол, позвал:
— Авдотья!
Никто не откликнулся. Голос повысил:
— Авдо-о-тья!
Заскрипели половицы, и в горницу заглянула молодая краснощекая девка.
— Где тя носит, — проворчал Путша. — Принеси воды родниковой.
Авдотья исчезла и вскоре появилась с наполненной корчагой.
— Поставь, — нехотя проговорил боярин и лениво прикрыл один глаз, другим поглядел в спину девке.
Прошлой голодной зимой взял он ее у кабального смерда за пять коробов сурожи. С той поры смерд свой долг не отработал и дочь не выкупил. Так и живет Авдотья у боярина в услужении.
Повалявшись еще немного, боярин надел кафтан, вышел во двор. В стороне от поварни два холопа осмаливали кабана, едва успевая подбрасывать в огонь солому. За холопами наблюдал тиун. Путша подозвал его.
— А что, Вукол, нет ли за какими смердами долга?
— Много нет, но смерды из Припятского погоста недодали десять по десять мер ржи да мяса пять туш. А горыньцы медов не наварили, сказывали, бортей не сыскали.
Путша поворотился к Вуколу. Тиун — мелкорослый, скуластый, с маленькими, глубоко запавшими глазками — угодливо ждал боярского слова.
— Припятских и горынских баб молодых возьмешь на меня. Пущай до весны пряжу готовят, холсты ткут. То и будет за их нерадение.
— Исполню, боярин.
И уже уходить намерился, как Путша сказал:
— Пускай стряпуха свежатины нажарит. А девкам накажи баню истопить да веник новый наготовить. Авдотью покличь, она спину потрет. Иди.
* * *
Нет-нет да ворохнется в душе Горясера тревога, ужли в чем заподозрил его Илья Муромчанин? Но не стало воеводы, князь Глеб все к нему присматривается.
А боярину есть что от молодого князя скрывать. Прошлым летом побывал он в Киеве и там встретился с боярином Блудом. С ним они у Ярополка в дружине служили, только Блуд в воеводах хаживал, а Горясер едва в боярскую дружину перешел. Как только стал Владимир великим князем, то выделил он Горясеру землю в Ростовском Краю. С той поры боярин и перебрался в Ростов.
Редко видятся они с Блудом. А тут затащил его к себе воевода, издалека разговор повел. Напомнил, как от Ярополка к Владимиру перекинулись, вместе заманили его в Киев, где варяги и зарубили Ярополка.
Поначалу Горясер и не сообразил, к чему Блуд клонит, догадался лишь, когда воевода о годах Владимира заговорил. Тут Горясер и скажи:
— Да и мы с тобой, воевода, не молоды. С великим князем я годами ровня, а ты и того постарше.
— То так, но я телом крепче. Однако зазвал я тебя не для того, чтоб года наши считать, сам, поди, видел, сдает Владимир, скоро конец ему, вот и думай, кому великое княжение достанется?
Сказав такое, Блуд напрямую спросил:
— Как мыслишь, кого нам князем киевским угодней видеть?
Вопрос для Горясера неожиданный, развел он руками:
— Ты, боярин, руками не води, Ярослав нрава строптивого, Мстислав крут, остается Святополк, Борис и Глеб братьям старшим неугодны. Нам, Горясер, в стороне не устоять, и коли так, запоминай, когда извещу тебя, Глеб на те будет, до Киева его не допусти…
* * *
На восемнадцатое лето перевалило Борису. Встречал он его в Ростове, когда осень на зиму поворотила.
В тот день стряпуха Матрена испекла его любимый пирог с мясом рубленым и луком. Пекла, приговаривала:
— Пусть вся жизнь князя будет такой же сочной, как пирог.
Девки-холопки встретили молодого князя у дверей опочивальной здравицей. Борис смутился. Поманив пальцем отрока, сказал:
— Неси, Василько, угощение.
Отрок тотчас внес серебряное блюдо со сладостями и орехами.
Князь наделил девиц по горсти орехов и по прянику. Тут одна из девиц — Борис прежде ее не видывал, невысокая, одетая понарядней других — метнула на князя такой взгляд, будто ожгла. Борис увидел ее голубые глаза и тонкие брови. Она озорно пропела голосом бархатным:
— Ты бы, княже, к пряникам медовым по поцелую прикупил, осчастливил нас.
Зарделся князь, а тиун на девок прицыкнул:
— Ишь, охальницы, вот велю вас постегать, вмиг охолоните!
Девки со смехом выскочили из гридницы.
— Кто такая? — спросил Борис. — Не упомню.
Замялся тиун, но князь смотрел на него вопрошающе.
— Прости, княже, не холопка она, дочь моя, Ольгица. Навязалась, пойду, пойду князя поздравлять.
— Красива дочь твоя, Матвей Иванович.
— Да уж какой уродилась. Без матери растил. — Помялся: — Отчего не спрашиваешь, князь, про горб мой? Тогда сам скажу. Мальцом, еще в зыбке валялся, горластый был. Так сестра старшая зыбку до потолка раскачала. Из нее вылетел соколом, горбуном подобрали…
В короткие зимние дни Борис отдавался хозяйственным вопросам. Приходил тиун, рассказывал, сколько дани привезли, какие меха для скотницы княжеской и каков расход продуктов в неделю.
Долгими ночами, когда снега заваливали город, Борис читал. С собой он привез из Киева несколько книг матери, которые великая княгиня Анна взяла из Константинополя. Были тут заветы библейские и Святого Писания, древних философов и историков — Аристотеля и Платона, Геродота и слепого сказителя Гомера… В коий раз обращался Борис к этим книгам и всегда поражался мудрости великой тех, кто создал такие бессмертные творения.
Князь задумывался, кто были те люди? Они жили, радовались, как все, страдали, как все, созерцали мир и сумели передать в писаниях о летах и делах земных своего времени.
Борис часто задавал себе вопрос, а напишут ли о его годах, о великом княжении Владимира Святославовича? И не знал тому ответа…
Зимой Борис несколько раз видел издалека Ольгицу, а на Крещение отроки катались на санях, и была с ними дочь тиуна. Иногда Борис даже подумывал, не его ли она судьба?..
А потом настал Великий пост и Светлое Воскресение, Пасха. Отстояв всенощную с воеводой и тиуном, зашли к Матвею Ивановичу разговеться.
— Мы по сырной пасхе съедим, а уж потом вместе с боярами и дружиной за трапезным столом Матрениным угостимся славно.
Ни Борис, ни Свенельд не посмели отказать, тем паче в такой день. Ярослав, Борис слышал, будучи князем ростовским, утро встречал у тиуна Матвея Ивановича…
Ольгица встретила гостей на пороге дома. Нарядная, в расшитой цветной нитью епанче — длинном платье, из-под которого едва проглядывали носки красных сапожек, волосы прикрывала шапочка с кокошником. Не смущаясь, приняла княжеский поцелуй. И была дочь тиуна в то утро на загляденье.
Впервые Борис в доме Матвея Ивановича. Все здесь было чисто, половицы ковриками домоткаными устланы, на полках посуда разная, а на столе еда всякая. И в таком обилии, будто Ольгица не одного князя ждала.
— Ай да невеста! — воскликнул Свенельд, целуя Ольгицу.
Пока Борис пасху сырную ел, она стояла за его спиной, угощала. Как знать, долго бы просидел князь за этим столом, не напомни ему воевода:
— Пора, княже, бояре и дружина заждались. А ты, Ольгица, со стола не прибирай, мы к те заявимся.
Встал Борис, сказал в шутку:
— А это, воевода, как хозяйка на нас поглядит.
Поклонилась Ольгица, пропела:
— Осчастливь, князь, и ты, воевода.
— Слышь, Матвей Иванович, что дочь твоя сказывает. — Свенельд повернулся к старику: — Готовь вина заморского…
* * *
Деревянный город тесно прижался к ледовому полю озера. Застыло Неро до весенней оттепели. В зимнюю стужу ветер подгоняет к его обрывистому берегу снег, наметает сугробы. Ветер свистит по-разбойному, вольготно гуляет на сторожевых башнях, проносит порошу по городским стенам.
В такую пору караульные надевали овчинные тулупы до пят, нахлобучивали волчьи шапки-ушанки, ноги обували в высокие валяные катанки, а руки прятали в меховые рукавицы. Караульные топтались, пританцовывали, е высоты стен с завистью поглядывали, как воротние мужики отогревались у костра.
Лютые морозы навалились на землю Ростовскую, и это в феврале, какой на Руси бокогреем кличут.
Посмеивался народ:
— Вот те и бокогрей, береги носы и уши.
Тиун княжий велел топить печи в хоромах жарче, дров не жалеть.
— Долго такие морозы не продержатся, — говорил Матвей Иванович, — выдыхается зима. Лютуй не лютуй, а конец ей, на то и Сретенье, чтоб весна зиму поборола…
И впрямь, неделя минула, стих ветер, и потеплело. Поднялись воевода Свенельд и князь на угловую башню, что на запад смотрит и на озеро Неро, а за ним даль лесная темнела. Неподалеку от берега мужики пешнями лед прорубили, сети в полыньи завели. Борису видно, как темнеет вода и суетятся рыболовы. Вот они принялась вытаскивать невод, и вскоре на льду засеребрилась рыба. С берега подъехали сани с кошницами, мужики забросали в них рыбу и сети, направились в город.
Когда Свенельд с князем спустились с башни, воевода сказал:
— Я, Борис, зазвал не рыбной ловлей любоваться, то дело праздное. Ты — князь, и город крепить — твоя забота. Все ждал, сам ли доглядишь либо показать? Ан не увидел. А надо бы. Гляди, вишь, венцы на этой башне в негодность приходят, менять надобно. Кто пороком ударит, и рассыплется башня. Распорядись по теплу нарядить артель плотницкую.
Борис молча кивнул, а Свенельд продолжил:
— Ты, Борис Владимирович, не гость ростовский, а князь, и город тебе в княжение даден, о том постоянно помнить должно.
Борис на Свенельда не в обиде. На то великий князь и дал ему воеводу в наставники, чтоб поучал.
Князь с воеводой прошли мимо караульных у ворот. От ближних кузниц тянуло окалиной, стучали молоты. Борис сказал:
— Время обеденное, однако стучат.
— Зимой день короткий, засветло поспешают.
В хоромах тиун встретился.
— Никак, весной пахнет, Матвей Иванович? — заметил Борис.
— Пора!
— С теплом не грех бы и Глебу к нам наведаться.
— Глеб Владимирович, поди, и сам дни считает.
— А что, Матвей, — молчавший до того Свенельд спросил у тиуна, — как невеста?
— Бог милует, на хозяйку не жалуюсь.
— Те, Матвей Иванович, на судьбу грех пенять, — заметил Борис.
— И я тако же мыслю.
Князь хотел сказать тиуну, что Ольгица нравится ему, да не решился, ну-тко истолкует с обидой. Но тут Свенельд заметил:
— Ты, княже, невесту не упусти, проси у великого князя совета, да и свадьбу справим на всю землю Русскую. Как, Матвей?
Тиун плечами пожал:
— Воля молодых.
— Вот и так сказываю, не опоздать бы. А то гляди, князь Борис, невеста как та птаха, будто изловил ее, а она из рук выпорхнула. — Свенельд бороду погладил. — На мне поучись, Борис, вишь, поныне бобылем живу. А все оттого, что долго приглядывался, выбирал, очи на всех девок косил, а своей, перед носом, не углядел.
Тиун разговор перевел:
— В трапезную пора, Матрена ворчать будет.
Свенельд ладони потер, воздух нюхнул:
— Истино, старик, носом чую, щами запахло.
— Только ли? — засомневался тиун. — Ноне выделил Матрене бок поросячий да грибков сушеных, обещала жарить.
— А мы и проверим. — Свенельд первым двинулся в трапезную.
* * *
Тихий городок Муром — дремотный, никто на его покой не замахивается, и живут здесь обособленно, каждый своим домом, в гости не хаживают и о здоровье не справляются. Ремесленным людом муромчане не славились, разве что скорнячной слободой, где проживали усмошвецы, мявшие кожи в таком множестве, что их хватало не только на весь Ростово-Суздальский край, но и закупать их являлись торговые гости из разных земель. Гордились муромчане своей пушниной, мех оставался прочным не един год.
А еще похвалялся люд муромский хлебами. Родил он обильный на лесных полянах вокруг города, и за зерном приезжали в Муром поморяне из Белоозера. На муромском торгу самое дешевое масло, в каждом дворе муромском по целому стаду держали. На зорьке, когда пастухи собирали коров, созывая их игрой на дудочках, щелкали бичами, рев и мычание оглашали город. И уже первые коровы паслись в пойме Оки, последние только-только покидали город.
Муромский посадник, боярин Горясер, с первых дней приезда Глеба в Муром жаловался:
— Богаты муромчане, да дань силой берёшь. Особливо с народа муромы. Тех, пока на правеже не продержишь, толку нет…
В первый год намерился Глеб объехать свое княжество, да не собрался, а в это лето решился. В феврале, едва пахнуло первым теплом, собрался в дорогу. Его пытались отговорить, пугали метелями, какие нередко бывали в конце зимы, Глеб на своем настоял.
В дорогу отправились малым поездом, из трех саней. Часть груза переложили на вьючных лошадей. С князем отправился десяток гридней с боярином Горясером. Его Глеб взял потому, как боярин уразумел язык племени муромы, а еще хотел ближе присмотреться к Горясеру, чем не приглянулся он Илье Муромчанину?
Объезд князь с боярином решили начать с поездки вверх по Оке до слияния с Клязьмой и по кругу, через Боголюбово и Владимир спуститься к коломенскому укреплению, чтобы оттуда вернуться в Муром. Путь верст в семьсот намечали проделать в месяц, коли погода не задержит, а поскольку еды и зерна на все дни не запасешься, решили пополнять его в дороге.
В повары боярин Горясер взял холопа из торков, у которого даже имени не имелось, и все звали его Торчином.
Был Торчин роста малого, толстый, с лицом сальным, на котором едва проглядывались щелочки глаз. Говорил он редко, а когда смеялся, то из его горла вырывался клекот. Умение Торчина стряпать Глеб оценил на стоянках.
В первые дни часто встречались русские деревни в две-три избы, реже села в несколько десятков домиков с малой рубленой церковью, где и попов-то не водилось, а службу правили редко наезжавшие священники.
Приезду князя с боярином смерды не радовались, но угощали щедро и спать укладывали в тепле, на полатях. Иное, когда пошли поселки муромы, здесь Глебу с боярином гридни ставили шатер, потому как не имелось у них в избах полатей и спали муромы на меховых подстилках, разбросанных по избе.
Глеб зазывал в шатер старейшин, спрашивал, отчего дань скрывают, недоимки за два года скопились, но внятного ответа не получал, и Горясер безнадежно махал рукой:
— Не старайся, князь, такой народец на правеже только и откроет рот.
Но еще хуже, когда Глеб заводил разговор о идолопоклонничестве. Сердился князь, говорил: вас крестили, а вы в язычестве упорствуете.
Старейшины делали вид, что не понимают, и пожимали плечами. Горясер и так и этак растолковывал им слова князя, наконец говорил зло:
— Инородцы, одним словом.
Объезжая княжество, Глеб радовался погоде.
— Вишь, — говорил он Горясеру, — ты метелью пугал.
— Погоди, князь, еще не конец пути.
И когда из Боголюбова выехали, боярин на небо посмотрел, заметил:
— Воротимся, князь, в город, быть ненастью.
— Откуда, небо чистое, — возразил Глеб. — Это с того облачка? — Он указал на кучерявую тучку, появившуюся далеко на западе. — Ее испугался, боярин?
— Метель будет, князь, — упрямо повторил Горясер, — но коль не согласен, воля твоя.
Боголюбове Глебу напомнило Вышгород: и людом маловат, и строились боголюбцы вольготно, как и вышгородцы, и даже Боголюбово от Владимира на расстоянии, как Вышгород от Киева…
Непогода ждать не заставила. С обеда надвинулись белесые тучи, ветер усилился, принес первые снежинки.
Свернули к ельнику. Гридни нарубили еловых лап, уложили настилом, тут же разгребли снег для княжеского шатра, а все место огородила так, чтоб не занесло. К сеням привязали лошадей, укрыли их попонами. И едва успели, как повалил снег, завьюжило.
— Дорогу занесет, — сокрушались гридни.
— Недельку покрутит!
— Еды бы хватило да овса коням…
Метель унялась на третий день. Проглянуло солнце, и небо прояснилось.
— Ну, боярин, пора и в путь.
Гридни загомонили, взялись за лопаты, расчистили дорогу, пока из ельника выбрались. Первое время кони шли весело, но вскоре устали. Подчас снег доходил им до груди, и сани, казалось, плыли, и тогда гридни снова брались за лопаты…
В Муром добрались только в середине апреля-пролетника, когда началась капель и на выгреве снег оседал.
Объездом княжества Глеб остался доволен, край Муромский богатый и на хлеб, и на пушнину, и борти нередкие. Будет чем торг вести…
* * *
Час поздний, но Глеб не спит. На душе тревожно, и мысли кочуют. По здорову ли отец, великий князь Владимир Святославович, не стряслось ли чего с братом Борисом?
Спустил Глеб ноги с лавки, на какой лежал, окликнул отрока, спавшего у двери:
— Вздуй огня.
Отрок зажег свечу и тут же снова умостился на тулупе, и едва прикоснулся головой к подушке, тут же засопел.
Глеб смотрел на стену, где качались причудливые тени.
Вспомнил, как они с Борисом любили наблюдать за тенями, находили в них все, чего хотели.
Отрок у двери захрапел, и Глеб собрался его разбудить, но передумал. Мысли князя перебросились в то лето, когда он жил в Берестове, то было его детство, и здесь, в Муроме, он даже помыслить не смел, что и сейчас не ушел далеко от того возраста…
Предславу вспомнил, там, в Берестове, она заменяла Глебу мать. Иногда князю хотелось, чтобы мать оказалась с ним рядом, почувствовать ее руку… Но и прежде, когда мать была жива, она любила сыновей царственной любовью, холодной и чуть надменной. Видимо, такой мать сделали мраморные дворцы Константинополя…
За два года, что Глеб в Муроме, всякое случалось. Пока был жив воевода Илья, князь чувствовал себя уверенным, потому как было кому его наставлять, упредить от неверного поступка. Теперь Глебу приходилось решать все самому. В поездке по Муромскому краю к Горясеру как ни старался, так и не присмотрелся. Скрытен боярин, и не понять, по-доброму ли он к князю, со злом? Но отчего со злом? Будто Глеб ему зла не творил?
В дальней дороге сказывал Горясер о дружбе с Блудом, но с каких времен, промолчал, да Глеб и не допытывался, да и к чему?
* * *
В зимнюю пору лес тихий и грустный. Ужли стыдится своей обнаженности или тепла дожидается? Тогда оденется он в листву и запоет, зазвенит многими голосами.
В то утро, когда на душе у Глеба было особенно тоскливо, вышел он за городские ворота, лес рядом, остановился у дерева, задумался. С ночи воспоминания не покидают его.
Погладил ствол дерева, настывший за зиму, и почудилось, будто ожило оно, задышало. Видно, почувствовало безмолвное дерево скорый приход весны, начало тянуть сок из земли.
Неожиданно Глеб заметил тропинку, она вела в лес. Князь направился по ней, захотел узнать, куда приведет. Шел осторожно, по сторонам поглядывал. Лес, он с виду мирный, а опасность в неожиданности, тут и зверя хищного жди, и человек лихой на пути может встать. Идет Глеб, будто крадется, рука на мече лежит. Но вот впереди поляна, на ней избушка кособокая, крытая дерном, поросшим мелкой засохшей травой. От дождей и непогоды дерн превратился в камень. Из трубы дымок вился.
«Кто живет в избе?» — подумал князь и направился к двери.
У самого входа поленница дров, конура собачья пустая.
Видно, подох пес или волки сожрали. Глеб сделал такое заключение по снегу, набившемуся в конуру.
Открыл князь дверь, а из избы голос:
— Коль явился, внеси дров!
Набрал Глеб охапок поленьев, занес в избу. Горела печь, освещая жилье. У огня сидела старуха в немыслимых одеяниях и подбрасывала в огонь дрова. Князь осмотрелся. Вся изба увешана пучками сухих трав. «Кто эта старуха, — подумал князь, — ужли Баба Яга?»
Сложил дрова у ног Бабы Яги, та и говорит:
— За спиной твоей скамейка, садись, князь.
Еще больше удивился Глеб, откуда ей известно, кто он? А старуха продолжала:
— Дивишься, что князем тебя назвала? Эка мудреность. В Муроме обо мне всем ведомо, и ходят в мою избу лечиться. От них о тебе наслышана. А что ты это, так по одеяниям догадалась. — И засмеялась мелко.
Рассмеялся и Глеб:
— А я уж, бабушка, грех, что и подумал.
— Что заботит тя, князь, по голосу чую.
— Судьбу свою знать хочу, бабушка.
Старуха долго смотрела на Глеба, наконец заговорила:
— Жизнь и судьба, все в воле Божьей. Я же одно могу сказать, князь: в очах твоих читаю доброту, но вокруг тебя, подобно воронам-стервятникам, кружат злые люди, остерегайся их.
— Но, бабушка, о каких злых людях ты речь ведешь? Тем, кто со мной, обид таить на меня не за что.
— Зло, князь, не всегда от обид исходит. У злого человека зло изнутри исходит. Нередко зло порождается завистью. Остерегайся их, князь.
Глеб поднялся:
— Спасибо, бабушка, за слова твои ласковые, за упреждение. Ответь, что принести тебе, когда вдругорядь приду. Старуха метнула на него взгляд, улыбнулась:
— Вот и доброта твоя. Мне же ничего не надобно, не забывают меня люди. А ты в княжьих заботах погрязнешь, обо мне вспомнишь лишь в трудный час. Зовут же меня Дорофея. Иди, князь, и пусть Господь хранит тебя.
* * *
Из Переяславля Александр Попович весть подал: несмотря, что и степь еще заснежена, а на дальних засеках замечают печенежские разъезды. Можно ждать набега.
И хотя Владимир был убежден, что раньше весны печенеги не осмелятся, он созвал воевод и старейшин, наказал город крепить…
И застучали плотницкие топоры, тесали бревна, поднимали стены, обносили частоколом посад. Ночами работали при свете факелов, и от их огней небо казалось иссиня-черным.
Великий князь забыл, когда и спал нормально, большую часть времени среди плотников проводил, самолично проверял прочность стен и башен. Все ворота осмотрел, затем к кузнецам пришел:
— Просить вас хочу, своими глазами гляньте на ворота городские, чтоб ни в какие враг прорваться не смог. Ино застучит таран, и слетят створки с петель…
В последний год совсем отяжелел Владимир Святославович, ходил грузно, бороду и усы совсем посеребрило. Даже в кустистые его брови и то седина забралась. Знавшие князя в молодые годы бояре говорили:
— Это лета что с человеком делают! — И сокрушались: — А каким рысаком норовистым был!
— Оно и на нас погляди…
— Да, жизнь свое берет!
Возвращался как-то великий князь во дворец и на том же месте, как в прошлый раз, боярыню Настену встретил:
— Настенушка, ужли уговаривались? Я тя и во сне вижу.
— Полно, Владимир Святославович, для красного слова сказываешь… Гляжу, пожалел бы ты себя, эвон выматываешься.
— Нет, Настенушка, хоть и тяжек хомут княжеский, однако сам надел на свою шею. Теперь до последнего дыхания воз дотяну. А вот тя увидевши, поверь, возрадовался. Ты бы приголубила меня когда, Настенушка, приласкала.
Сказал просяще, сам не ожидал. Откинула боярыня голову, князю в очи заглянула:
— Ты призови, Владимир Святославович, я и приду. Доколь мне любовь свою скрывать.
* * *
В детстве дети опираются на плечи родителей. Но настает пора возмужания, разойдутся, разъедутся сыновья, и мало будет у них времени, чтобы помнить тех, кто вдохнул в них жизнь. Навалятся свои заботы, захлестнут. Стоит ли родителям таить обиды? Нет! Надо помнить закон природы, взрослые дети станут жить для своих детей…
Владимир Святославович давно понял это и, отпуская сыновей на княжения, одно и молил у Бога, не допустить до братской усобицы. Не заботы о себе ждал от сыновей, не обнажили бы меч друг на друга…
Просил великий князь Бога, а душа предчувствовала, грядет час, и пойдет брат на брата…
Не от того ли старость его, Владимира, тяжела, не эта ли тревога давит? Когда была жива Анна и чувствовал крепость тела, мало о том задумывался:, а нынче редкий день без того проходит…
Побывал у митрополита, посокрушался, а у владыки утешение единственное: «Молись, княже, уповай на Господа…»
На него единственного и надеется великий князь…
Как-то приснилось ему, плывет он на варяжском дракаре, ветер наполняет цветные паруса, овевает его, конунга Владимира, а за спиной у него дружина норманнов, и они поют в его честь, сдавят своего конунга.
Чувствует Владимир Святославович, сон возвращает его в молодость. А когда пробудился, пожалел, что было это не наяву… И в коий раз спросил у себя, отчего молодость не вечна?
В тот же день отправил великий князь гонца в Ростов с письмом к Борису…
