Внизу, в фиорде, у самой воды, мельтеша, надрывно кричали чайки. По ступеням, вырубленным в скале, король Олаф спускался к берегу вместе со своим высоким гостем новгородским князем Ярославом. В отличие от гостя король был толст, и расшитая мехом белая овчинная безрукавка на нем, казалось, трещала по швам. Ярослав, одетый в кафтан, уже раскаивался, что отказался от такой же меховой безрукавки, когда они собирались идти к морю. Что ни говори, Ледовитый океан и летом дышал холодом.

— Конечно, — продолжал король давно начатый разговор. — Оно нехорошо поднимать меч на отца, не по-христиански.

— А я и не поднимаю. Он поднимает, а мне как-то надо защищаться. Ежели будет грех, то на нем.

— Ну. Бог разберется, чей грех тяжелее. А с воинами я тебе помогу. Куда деться, ты теперь, чай, мой зять, почти что сын. Ингигерду не очень-то балуй, женщина должна знать свое место.

Ярослав поморщился, и Олаф понял, что князь не хочет говорить о подобных, само собой разумеющихся, мелочах.

— Мой предшественник, кстати тоже Олаф, воспитывался в Новгороде, он и этот город заложил в девятьсот девяносто шестом году. Так что, считай, моему Дронтгейму почти двадцать лет. Пожалуй, самая молодая столица в Европе, и через основателя она родня твоему Новгороду. А?

— Пожалуй, — согласился Ярослав.

— А стало быть, мы и выручать друг друга должны. Верно?

— Верно, — согласился князь.

— Я тебе дам самых лучших, самых искусных мужей моих. Помнишь Эймундра Ринговича, он на свадьбе сидел рядом со мной?

— Помню.

— Он и в Дании воевал, и в Англии, лучшего командира дружины тебе не найти. Опытен и удачлив. Ему ты можешь доверять самые опасные и трудные дела. Исполнит точно и почти без потерь.

«Еще бы не исполнить, — думал Ярослав, — такие куны получать будет. За пять гривен в месяц я бы и сам чьи-нибудь приказы поисполнял».

Они спустились к воде, к причалу, у которого стояла зачаленная одномачтовая шняка, и четыре рыбака выгружали с нее на берег рыбу. Нахальные чайки реяли над ними, едва не сбивая им шапки, и прямо из корзины выхватывали рыбины.

Рыбаки дружно приветствовали короля, а он запросто спросил тащившего корзину:

— Ну, как твоя жена, Прастен?

— Выздоровела, государь, — отвечал тот с готовностью.

— Ну и слава Богу. Я ж тебе говорил, попои жиром и все пройдет.

Король пошел с князем дальше по берегу у самой воды, глядя на выход в море, говорил:

— Вот так ежели пойти из фиорда и, выйдя в море, повернуть на запад, а потом двигаться вдоль берега, то при хорошем ветре можно за пять дней или за неделю добраться до Англии.

— Ты бывал там?

— А как же. Воевал с Кнутом Великим. Ты видел этого отрока, ну, который на кантеле играл?

— Видел.

— Так вот, это Свенд — сын Канута Великого. Он прислал его ко мне на воспитание. Женился на Эмме, вдове английского короля Этельреда Неразумного. Ну и прислал мальчишку ко мне, пусть, говорит, подальше от мачехи растет, меньше обижен будет. Оно и верно, отрок вдали от матери мужественнее вырастает.

— Ну это ежели от родной, — сказал Ярослав, пытаясь догадаться, с чего это король вдруг на детей перешел. И понял тут же со следующей фразы своего толстого собеседника.

— Вот и сына своего Иакова я хочу оторвать от материнского гнезда.

«Ясно. Сейчас мне его станет навязывать», — угадал князь.

— Парень он не трусливый, но, наверное, в дружину рядовым его не следует определять. Командовать рано. Зелен. Может, найдется у тебя городок невеликий для него?

— Надо подумать, — сказал Ярослав, всячески стараясь скрыть свое неудовольствие от столь наглого предложения.

«Вместо того чтоб мне что-то дать за дочкой, он выпрашивает город своему мальчишке. Ну и ну!»

— Подумай, подумай, князь, — говорил Олаф, пиная ногами в море камешки. — Разве тебе худо будет иметь еще одну дружину по соседству?

«Не на Ладогу ли он целит?»

Видно, думать так не надо было, потому что король тут же и брякнул, наверно подслушав мысли зятя:

— Ему б Ладога вполне подошла.

Нет, если Ярослав Владимирович считал, что занят здесь наиважнейшим делом — набором варяжской дружины, с которой не страшно будет встретить киевские полки, то и новоявленный родственничек, король Олаф, не терял времени зря. Даже на прогулке умудрился вымозжить своему балбесу Иакову город на Руси.

А что делать? Не откажешь. От него, от тестя, зависит и состав будущей дружины, да и о грядущем думать надо. Положа руку на сердце, Ярослав всерьез боится отца, хотя и скрывает это от окружающих. Не зря же к варягам за помощью прибежал. И даже теперь, когда уже поднабрал немало сорвиголов, которым сам дьявол не страшен, в глубине души червячок точит: а ну как раздолбает мою дружину отец? А это он умеет. Сколько ни вспоминает Ярослав жизнь отца, так и не может вспомнить ни одного его поражения на рати. Что уж там говорить про каких-то хорватов или радимичей, когда византийский Херсонес в свое время расчихвостил. И уж ежели теперь, не дай Бог, расколошматит сына Ярослава, так хоть бежать будет ему куда. К тестенечку под крылышко, к драгоценному королю Олафу в его вшивый Дронтгейм.

И ведь этот Олаф Толстый — старый хрен — хорошо понимает положение зятя, что с него сейчас можно все тянуть. Отдаст, никуда не денется. Вот так почти шутя, прогуливаясь, выпросил Ладогу для сынишки.

Именно здесь, в Дронтгейме, и застала Ярослава весть о смерти Владимира Святославича. Прискакал из Новгорода течец, посланный посадником. Грамота была короткой: «Умер великий князь, на киевском столе отныне Святополк». И все. Хоть бы одно словцо: рад — не рад этому? Как это встречено новгородцами? Что думают вятшие? Собирается ли новоявленный великий князь идти на Новгород?

«Ай, Константин Добрынич, — думает недобро Ярослав. — Припомню я тебе это, припомню».

— Царствие ему небесное, — крестится Ярослав, отбрасывая грамоту посадника. — Ну, что там? — спрашивает течца.

— Где?

— Где, где, — передразнивает князь. — В Новгороде, дурак!

— Да ничего, — мнется течец.

— Как это «ничего»? Великий князь умер, а ему «ничего». Что хоть говорят в Новгороде-то?

— Да некие говорят, что-де Киев-то за тобой должон быть, Ярослав Владимирович. Что-де ты законный наследник.

— Все так говорят?

— Не все, князь. Некоторые бают, что-де со Святополком можно миром все решить. Договориться, мол, можно без усобиц.

Ярослав не знает, радоваться ему или огорчаться от вести такой. Умер какой-никакой, а отец все же, надо бы и опечалиться хотя бы для виду. А с другой стороны, и радоваться бы, как-никак угроза миновала. Миновала ли?

Но опять же обидно — на великом столе Святополк. С какой стати? Какие права у него на Киев? Владимир-то кому родной отец? Ярославу. Так при чем же этот Святополк? Не мог же отец, помирая, ему стол отказать. Не мог. Ежели и отказал, то скорее Борису, как багрянородному. Хотя, конечно, по старшинству киевский стол Ярославов должен быть.

Ну и что ж, что отец серчал на него? Мало ли чего в семье не бывает? Как ссорятся, так и мирятся. Свои, чай.

Явился король с сочувствиями. Говорил долго, проникновенно, утешительно. Ярослав пытался хоть слезинку из себя выдавить. Не получалось. Ну никак. Хоть слюной мажь под глазами. Вот печаль на лице — это вроде получалось.

И в искренность Олафа тоже не верилось. Говорит о горе, а сам, поди, в душе-то радуется: мол, зятек в Киеве сядет, глядишь, еще какой городишко уступит. Наконец насочувствовался, к делу прибился:

— Что теперь с дружиной будешь делать?

— Дружине дело найдется, — отвечал твердо Ярослав уже без тени тайного страха. Владимира боялся, а Святополка— тьфу, плюнуть да растереть. Нет, так просто этому медведю туровскому он великокняжеского стола не уступит. Так прямо и сказал Олафу:

— Будем Киев доставать.

И заметил, как в глазах короля блеснул хищный огонек. Подумалось: «Не радуйся, толстопузый, не про твою честь».