Гроза с южных границ
Тихий вой завис над Словенским концом. Хоронили убитых на княжеских сенях. Выли жены и дочери, провожая в последний путь своих кормильцев. Хоронить всех решено было в скудельнице, общей могиле, так обычно хоронили людей во время мора и голода. Но ныне не голод и мор прибрал уважаемых в городе людей, все убиты варягами по приказу князя. Да когда случалось такое в Новгороде? От веку не было подобного.
Явившегося на похороны посадника обезумевшие от горя женщины едва не стащили с коня.
— Ты! Ты виноват, — кричали едва ли не хором, хватая за стремя и полы кафтана.
Пришлось Константину Добрыничу убираться подобру-поздорову, ведь если стащат на землю — затопчут, убьют, хотя приехал он посочувствовать осиротевшим семьям.
Прямо от скудельницы поехал он к княжескому подворью. Ворота были заперты, у калитки стояли варяги, вооруженные до зубов, им было велено никого на Дворище не пускать. Если явятся вооруженные новгородцы и станут требовать открыть ворота, отгонять таких, применяя оружие. А если видно будет, что явились со злым умыслом, рубить всех без пощады и жалости.
Но посадника, конечно, впустили без всяких задержек, даже коня у него приняли.
— Где князь? — спросил Константин.
— В молельной.
«Ага. Напакостил, а теперь грехи замаливает», — подумал посадник, направляясь во дворец.
В небольшой горенке об одном окне Ярослав смиренно стоял перед иконой Христа и тихо молился. На стук двери даже не обернулся, но по какому-то признаку догадался, кто пришел. Скорее, из-за своего собственного приказа-кроме посадника, ко мне — никого.
Константин, вступив в молельную, снял шапку, перекрестился. Прерывать князя на молитве не решился, стал ждать, когда кончит.
— Ну что, Константин Добрынич, — заговорил наконец Ярослав, не оборачиваясь. — С чем пожаловал?
— Что ты натворил, Ярослав Владимирович? Город гудит в возмущении.
— В возмущении, говоришь, — повернулся князь лицом к посаднику. — А когда моих воинов ни за што ни про што в городе перебили, почему никто не возмущался? А?
— Но они же изнасиловали девушку.
— Кто изнасиловал, того должен был я судить. Понимаешь? Я. Их было двое, а остальные десять — при чем были?
— Но ведь и ты перебил более сорока человек, совсем невинных, Ярослав. Понимаешь, невинных и, главное, самых уважаемых людей города. Твоих же данников.
— Не я начал избивать невинных, Константин, не я. Они начали, твои уважаемые. А я, как князь, не должен был им попустить этого. Не должен. Иначе твои вятшие мне на шею сядут.
— Но ведь так город может взбунтоваться, Ярослав Владимирович.
— Не взбунтуется. Мизинные людишки небось сейчас злорадствуют: перебили вятших. А без мизинных какой уж бунт?
«Тут, пожалуй, он прав, — подумал посадник. — Без мизинных возмущения не получится».
Из молельной князь и посадник перешли в трапезную, сели за стол, ели жареную рыбу, запивая медами. Именно сюда явился от ворот варяг.
— Что тебе? — насторожился Ярослав.
— Из Киева течец, князь.
— От кого?
— Говорит, от воеводы Блуда.
— Оружный?
— Оружный, с мечом.
— Пусть оставит меч в воротах и идет сюда.
Варяг ушел. Князь и посадник переглянулись, одну думу подумали. Ярослав спросил:
— Как ты думаешь, с чем он пожаловал?
— Да уж не с добром, — вздохнул Константин.
— Вот и я то же думаю.
Течец вошел, пропыленный, почерневший за дорогу, поклонился Ярославу:
— Князь, тебе грамота от воеводы. — Полез за пазуху, вынул смятую, сплюснутую трубку грамоты, шагнул к князю, протягивая ее.
Ярослав взял грамоту, сорвал печать, развернул, пробежал глазами. Потом взглянул на молчавшего течца:
— Ступай в поварню, скажи, что я велел накормить тебя. И отдыхай.
Течец вышел. Посадник спросил:
— Ну что там?
— Читай, — бросил князь грамоту Константину и, поднявшись, отошел к окну, стал смотреть на двор.
В грамоте было написано:
«Князь Ярослав Владимирович, спешу предупредить тебя — твой отец великий князь Владимир Святославич положил свой гнев на тебя и сбирается идти ратью на Новгород, велел для того ладить мосты и теребить дороги. Опасайся и готовься. Блуд».
Прочитав грамоту, Константин положил ее на стол прямо на рыбьи кости. Заслышав шуршанье пергамента за спиной, Ярослав, не оборачиваясь от окна, спросил:
— Ну?
— Что «ну», князь? Я сие предвидел и предупреждал, не отправишь выход — будет война.
— И что ты советуешь?
— Что я могу посоветовать? Отправляй отцу эти чертовы две тысячи и проси простить тебя.
— Просить о прощении? — Ярослав резко обернулся от окна. — Я должен просить о прощении? Да?
В глазах его прищуренных гнев и ярость.
— И это говоришь мне ты, посадник? Моя правая рука. Так на кого я могу опереться, ежели даже ты поешь с киевского голоса?
— Ты не забывай, Ярослав Владимирович, что в Киеве твой отец, который тебя и посадил на этот столец. Отец! Не враг же он тебе.
— Не враг? А это что? — Ярослав схватил со стола грамоту и потряс ею. — Не враг, а собирает рать на меня. Отец называется. Он забыл, что я давно уже не отрок.
— Верно, ты не отрок. Но ты его сын, и, пока он великий князь, ты в его воле, Ярослав. В его, и не в чьей более.
Ярослав трахнул кулаком по столу, так что подпрыгнули и упали чарки.
— Не хочу быть в такой воле, которая вяжет меня по рукам и ногам. Не хочу.
— Тогда рать, — вздохнул посадник. — Нечистому на радость: русские против русских.
Он встал, потянулся за шапкой, лежавшей около на лавке. Увидев, что посадник собирается уходить, Ярослав спросил:
— Так ты и ничего не посоветуешь?
— Эх, Ярослав, разве ты слушаешь моих советов. Я тебе советую, отправляй выход, а ты эвон взъярился, словно тур подраненный.
— Все. Ни одной ногаты Киеву. Хватит.
— Это ты сейчас так говоришь, Ярослав. А как сядешь в Киеве великим князем, по-другому запоешь.
— Не запою, — упрямо отвечал князь. — Ежели стану великим, дам Новгороду вольную.
— Посмотрим, — пожал плечами посадник. — Своя-то калита завсегда на чужую зарится. Увидишь киевскую скотницу, скажешь: тоща — да и подвесишь новгородцам две тыщи, а то, может, и того более.
— Не подвешу.
— Дай Бог, дай Бог. Отец твой, великий князь Владимир Святославич, не Новгородом ли вспоен, вскормлен был, а от дани с него не отказывается. А ты уже в зрелых летах здесь сел, тебе вроде Ростов роднее. Отчего ж будет с Новгорода не потянуть? Эвон, не задумываясь, вятших новгородских людей иссек и не поморщился.
— Я тебе сказал, не я начал, — рассердился Ярослав. — И довольно об этом.
— Как так довольно? — уперся вдруг Константин. — Не ты только перед Новгородом в ответе, я не менее тебя. Ты сидишь тут, обложился варягами, а меня едва в кудельницу только что не спихнули — и все за твой грех.
Константин Добрынич надел шапку и вышел.
— Надо было спихнуть, — проворчал Ярослав. Однако, взяв грамоту Блуда, перечитал ее, задумался. Есть отчего задуматься.
«Эх, пришла б она хоть на день-два раньше, — кряхтел князь, — разве бы затеял я с этими старостами. А теперь что? Полк-то из новгородцев сбирать надо. Вот тут и почешешь потылицу. Выпрягутся славяне после вчерашнего и правы будут. Эх!»
Вечером Ярослав позвал к себе Вячку посоветоваться: что делать? Знал — этот не станет попрекать, что-нибудь присоветует.
— Да, — согласился Вячко, — новгородцы это не скоро забудут. Надо тебе, князь, самому за варягами ехать, их нанимать.
— Нанимать? А на какие шиши? Сколько у тебя в казне?
— Около четырех тысяч. А ежели точно, три тысячи семьсот сорок семь гривен. В Киев-то не посылали, теперь богатые мы.
— Богатые, — усмехнулся Ярослав кисло. — Мне еще два раза по столько надо, чтоб варягов звать.
— Проси у вятших.
— Просить? А как? Знаешь, что они мне ответят?
— Вече припугнуть надо, князь, припугнуть. Скажи, ежели киевляне придут, весь город вдвое-втрое обложат, а то еще и пожгут. Они, наши-то, чай, еще не забыли крещение с красным петушком.
Но после резни в сенях княжеских оказалось не так просто созвать вече на Дворище. Никто из бояр не хотел являться на вече, отговариваясь кто болезнью, кто занятостью, а кто просто уезжал из города в свою деревню И там отсиживался. Если подвойским опасались говорить о причине отказа, то меж собой бояре были откровенны:
— Этому кровопивцу да в лапы? Ну его к лешему.
— Сказывают, кровь в сенях доси отскрести не могут. Вечером полы отскребут, а утром являются, а они опять в крови. И опять скребут.
— А все потому, что кровь-то невинная.
— Не князь, а прям упырь у нас. Надо б кланяться такому и путь указать.
— Попробуй укажи, у варягов мечи, чай, не зазубрены. Да и другой явится, думаешь, лучше будет?
На призывы Ярослава явились к нему лишь посадник и тысяцкий. Ну, эти по должности должны были.
— Они что, вятшие, сговорились? — возмущался Ярослав.
— Боятся, Ярослав Владимирович, — вздыхал тысяцкий Вышата.
— Сам виноват, — более откровенно говорил посадник, и уж князь на эти откровения перестал огрызаться.
Но время уходило, надо было что-то делать. И Константин все же подсказал:
— Вели боярам собираться на вече в подворье епископа и сам туда приезжай, да без своих головорезов.
И побежали подвойские по концам новгородским скликать людей вятших на вече к епископу Иоакиму.
Сам Ярослав приехал туда загодя и, удалившись с епископом в его малую горенку, слушал старика не прекословя.
— Вижу, сын мой, как метется твоя душа и страдает от зла содеянного и ищет утешения и сочувствия, но не находит его в окружении. Молись, сын мой, и проси прощения у Всевышнего, и, если ты осознаешь глубину падения своего и будешь искренен в покаянии своем, Бог простит тебя. Но пусть случившееся послужит тебе уроком.
«Но не я первый начал», — хотел сказать Ярослав свою отговорку, но смолчал. А старик словно услышал ее.
— Каждый из нас отдаст отчет Богу о деяниях своих, сын мой. А сейчас помолись, сын мой, ангелу-хранителю своему.
— Как, святый отче?
— Повторяй за мной, сын мой:
«Святый ангеле, предстояй окаянной моей души и страстной моей жизни, не остави мене грешнаго, ниже отступи от меня за невоздержание мое…»
— «…окаянной моей души… — бормотал Ярослав, чувствуя, как к горлу подступает горечь слез, — отступи от меня за невоздержание мое…»
А Иоаким продолжал, осеняя себя крестом:
— «…Не даждь места лукавому демону обладать мною, укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения…»
Ярослав слово в слово повторил за епископом всю молитву, и, когда произнес «Аминь», слезы уже градом катились по его щекам.
Епископ был доволен этим: слезы очищают душу грешника.
— Святый отче, — тихо заговорил князь. — Научи меня, как мне выйти сейчас к вечу, что я должен сказать им, чем оправдаться?
— Сын мой, не мое дело в мирские дела соваться, но скажу тебе, выйди к ним с любовью в сердце своем, ибо кто не имеет любви, в том нет пользы. И помни, любовь долго терпит, милосердствует, не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Любовь не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, все переносит. Выйдешь к людям с любовью — они поймут тебя, сын мой.
Святой старец, которому Новгород был обязан крещением своим, окрылил грешного князя. И когда он вошел в большую горницу, куда собрались вятшие люди по его призыву, все увидели в глазах его блеск слез и поняли, что это были не слезы слабости, а слезы искренней печали и раскаянья.
— Братия, Бог наказал нас за наше ослепление, — заговорил Ярослав. — Ах, кабы можно было воротить их, веривших мне, кажется, отдал бы за это все, что имею на этой земле. Но не поворотится солнце назад, а Волхов не потечет вспять. Ныне я прибегаю к вам коленопреклоненно. За то, что освободил я Новгород навсегда от дани Киеву, готовится на нас гроза с юга, и без вас, без вашей помощи не смогу я отвести ее.
Молча сидели бояре по лавкам, слушали князя, даже не переглядываясь меж собой, как обычно.
— Вот грамота из Киева от верного человека, — продолжал Ярослав, подняв руку с пергаментом, — который предупреждает нас об этой грозе и советует готовиться, чтобы не оказаться еще в большем рабстве у Киева. Вот я и спрашиваю вас, дорогие братья, что нам делать? Опять ли отправлять наше состояние ненасытному Киеву или употребить его на защиту от притязателя?
Ярослав хоть и мало еще княжил здесь, но уже знал вольнолюбие новгородцев и их ревность к Киеву и уж догадывался, что будет ответом.
— Нет Киеву, — сказал кто-то от дальнего окна.
И все подхватили дружно:
— Нет, нет, нет.
— Спасибо, братья, я не ждал иного от вас, — молвил Ярослав, у которого уже слезы из очей исчезли.
Надо было давить дальше на «братьев», дабы под это «нет Киеву» ухватить их за калиту и если не ополовинить ее, то хотя бы немного облегчить.
— Ныне хочу я отъехать к варягам в королевство Олафа, нанять там новую дружину, с которой мог бы сам грозить Киеву, но для этого, сами понимаете, нужны куны, и немалые.
— Оно, конечно, с малой дружиной супротив Киева не устоять, — заговорил боярин Иван Тимошкинич, — но опять же, чем больше варягов в городе, тем больше насильников над нашими девицами.
— Насильников я буду судить и этих бы судил, ежели бы остались живы, — отвечал, хмурясь, Ярослав. — Но ежели киевляне возьмут Новгород на щит, насильников будет целый полк, и к тому же неподсудных. Разве тебе это не ясно, Иван? И потом, варягов я приведу не для сидения в городе, а для рати в поле. Победим Киев, я их Отпущу.
Тут подал голос староста Жирослав:
— Княже, нам все ясней ясного. Надо разложить сбор на всех новгородцев.
— А что с мизинных возьмешь, дырку от калача? — усомнился Сбыслав.
— Почему «дырку»? Две-три куны и у нищего сыщутся. Не гляди на лохмотья его, он бывает и чисто одетого побогаче.
Тут заелозили вятшие по лавкам, заспорили, с кого по скольку собирать. О том, что собирать надо со всех новгородцев, — это было бесспорно, но вот по сколько?
— С мизинных надо по десять кун.
— Многие не потянут десяти. Надо столько, чтоб никто не отговорился бедностью.
— Сколько?
— Ну хотя бы по пять.
— Ежели вече приговорит, все потянут.
Долго спорили вятшие о сборе с мизинных и наконец приговорили по четыре куны. С бояр положили по восемнадцать гривен, столько же и с купцов.
Тут же написана была грамота с приговором веча, которую завтра же на Торге должны читать народу бирючи. За сбор кун отвечали старосты кончанские и уличанские: сдавать собранное княжескому казначею Вячке, и главное — не медлить со сбором, чтобы Киев не застал Новгород врасплох.
