Книга: Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл.
Назад: Глава первая
Дальше: Глава третья

Глава вторая

1

 

Это десятилетие изменило многое и на Руси.
Осенью 1173 года, убежав по подземному ходу из кремля, Чаргобай и Владимир-Яков подались на Волынь. Вновь нашли прибежище в Луцке. Вскоре туда прибыла из Польши Ольга Юрьевна с Поликсенией, Гошкой и родившимся незадолго до этого Гришкой. Луцкий князь Ярослав Изяславич обещал им выделить волость, чтобы жили себе в спокойствии и зализывали нанесённые Осмомыслом раны.
Но правитель Галича справедливо считал, что мятежники нанесли ему раны покрупнее. И весной 1174 года бросил к Луцку несколько полков во главе с Избыгневом Ивачичем (вместе с ним воевали наёмники из Польши). Испугавшись разорения своего города, Ярослав Изяславич вежливо, но настойчиво попросил Долгорукую и её родных удалиться. Те бежали на юго-восток, через Чёртов Лес мимо Киева, и прибились к младшему брату Ольги - Михаилу Юрьевичу, правившему в городке Торческе, рядом с Переяславским княжеством.
Всё бы ничего, и Михалка (так в семье называли князя) принял сестру с подобающим пиететом, а племянника с удовольствием потчевал собственным домашним вином; но Владимир поссорился с Чаргобаем, и нормальная жизнь пошла наперекосяк. Главное, повздорили из-за ерунды - Ростислав обозвал Якова горьким пьяницей, двоеженцем и недоумком, Яков же Ростислава - выродком и дубиной. Завязалась драка, и конечно же сын Берладника страшно отметелил сына Осмомысла: поломал ему челюсть, два ребра и подбил оба глаза. Ольга Юрьевна с братом Михаилом не могли стерпеть: по её наущению Долгорукий-младший приказал Чаргобаю убираться из Торческа.
Янкин брат решил отправиться в город Туров, где сидел Святополк Юрьевич. (Раненный в сражении за кремль в Галиче, тот лишился ноги и едва не умер; Осмомысл пожалел увечного и позволил слугам увезти его восвояси.) Но до Турова Чаргобай не доехал: по дороге был захвачен гридями Избыгнева Ивачича и доставлен пред ясны очи Ярослава. Зная о его роли в мятеже и в сожжении Настеньки, галицкий правитель повелел отрубить ему голову. (Подавляя восстание, князь казнил многих непокорных, в том числе и предателя Кснятина Серославича).
Но за Чаргобая неожиданно вступился давний друг последнего - князь смоленский Давыд…
Тут необходимо сделать отступление.
Если помните, много лет назад старший сын Долгорукого - Андрей Боголюбский, не терпевший мачеху - византийку Елену, выставил её со своей Суздальской земли, и она с младшими детьми подалась на родину в Константинополь. Ну, так вот: в 1173 году самый юный из детей Долгорукого - Всеволод Юрьевич - возвратился на Русь. Он ни у кого не нашёл прибежища - ни в Галиции, полыхавшей распрями, ни у старшего брата в Суздале. Поскакал к Михаилу Юрьевичу в Торческ, но нежданно-негаданно угодил в лапы к Давыду Смоленскому, враждовавшему с Боголюбским.
Но теперь Давыд предложил Осмомыслу обменять Чаргобая на Всеволода, благо тот - брат его супруги. Ярослав вначале повелел отказаться (Ольга Юрьевна находилась в бегах - надо ли вообще помогать её родичу?), но потом решил совершить, словно в шахматах, комбинацию в два хода. Первый - отдать Чаргобая и заполучить себе Всеволода. А затем выменять его на скрывающегося в Торческе сына Якова…
Несколько месяцев длились переговоры. Ольга Юрьевна требовала заочно у мужа клятвы на кресте, что не сгубит их отпрыска, а позволит жить, как и раньше, в Болшеве, под «домашним арестом». Осмомысл обещал, но поставил своё условие: чтобы сын приехал один, без поповой жены и её детей.
В результате обмен состоялся. Чаргобая отпустили в Смоленск. Всеволод Юрьевич оказался в Торческе и припал к груди Ольги Юрьевны. А Владимир-Яков отправился в Галич. Он, конечно, огорчался от разлуки с матерью, Поликсенией и ребятами, но надеялся скоро вырваться на свободу или же забрать их к себе в Болшев.

 

 

2

 

Зимний Галич встретил Якова мокрым снегом и раскисшей грязью. Кое-где виднелись остатки прежних пожарищ, но за целый 1174 год многое отстроили - начиная с крепостной стены и кончая боярскими дворами. Ярослав уничтожил оппозицию беспощадно. И боярские сынки, чьи отцы были казнены, от одной мысли о возможном бунте приходили в трепет. Но забыть не забывали. Час придёт, и они ещё припомнят правящему семейству смерть своих родных…
А тогда Осмомыслу было сорок четыре. Он сидел у горящей печки, завернувшись в шубу, и глядел на огонь скорбными глазами; перед ним трещали поленья, князь же видел Настеньку…
Доложили о прибытии княжича Владимира.
- Пусть войдёт, - разрешил правитель безразличным голосом.
Перейдя порог, сын остановился, не решаясь посмотреть на родителя. Только поздоровался. Но отец не ответил, продолжая наблюдать за горящим пламенем. Наконец он проговорил:
- Так она горела… По твоей вине! Изменившись в лице, Яков пробормотал:
- Тятенька, я что? Я ведь ехал ещё из Червеня. В городе меня не было. Мне потом только сообщили…
- Не оправдывайся, подлец, - оборвал его князь. - Всё равно виновен. Кто затеял бучу? Кто стоял во главе смутьянов?
- Да, ей-богу, не я! Вонифатьич главный тать. Кснятин Серославич тож. Чаргобайка да Святополчишка…
- Цыц! Молчать! Лишь бы отвертеться. Не умеешь ни выигрывать, ни проигрывать. Извиваешься, будто уж! - Кочергой закрыл дверцу печки. - Убивать я тебя не стану. Слишком много чести. Убирайся в Болшев и живи, как барсук в норе. Под охраной, под караулом! И пределы дворца покидать не смей.
- А охота? Прогулки? - жалобно спросил тот.
- Никаких прогулок. Ты мой узник. И не вздумай порываться бежать: вот тогда милостей не жди.
Сын склонил голову и стоял убитый.
- Всё, ступай, - приказал отец. - Нет, постой, я хочу сказать кое-что ещё. Мной подписан указ, по которому, в случае моей смерти, править будет Олег. В случае его смерти - твой законный сын Ярослав-Василий, опекуншей которого назначается Болеслава. Я тебе отказываю в наследстве при любых обстоятельствах.
Страшно побледнев, отпрыск закричал:
- Лучше б ты убил меня, отче! Осмомысл криво усмехнулся:
- В этом и состоит моё наказание. Вот теперь иди. - Проводив его взглядом, глухо проворчал: - Олух Царя Небесного. Нет, моя надежда - Олег.
Характерно, что раздавленный горем Владимир, уезжая в Болшев, даже не проведал сына и жену. Впрочем, и она не хотела бы встретиться с мужем. Что сказать ему? Что давно любит Осмомысла и уже полгода, как его наложница? И с тех пор ни разу не ходила на исповедь, опасаясь признаваться в грехе? Ведь узнай подобную новость супруг, или духовник, или кто-то ещё, снова князя будут мазать грязью, называть «снохачом», распутником и грозить отлучением - от престола и Церкви. Лучше уж молчать. Сохранить в себе.
Да, она любила его давно, не решаясь признаться даже себе. Уважала, восхищалась взглядами галицкого князя, образованностью, умом. Слушала советы. И завидовала Настасье - но не потому, что хотела оказаться на её месте, а вообще, в принципе, - что у той такая красивая, яркая любовь, поклонение такого неординарного мужа; а в её, Болеславовой судьбе, нет подобного человека. И, наверное, никогда не будет.
Тут случились события осени 1173 года. Ярослав остался один, победивший врагов на деле, но разгромленный внутренне - без любимой женщины, без семьи, без друзей. И тогда Болеслава протянула ему руку помощи, сделалась его любящей дочерью, сестрой и поклонницей. Управляла всем дворцовым хозяйством. Хлопотала о еде и напитках. Иногда, по особо секретным делам, выполняла обязанности писаря. И заботилась об Олеге, о его занятиях. Сделалась незаменимой для Осмомысла. И однажды летом, жарким июльским вечером, стоя на крыльце и любуясь звёздами, услыхала, как он вышел из палат и остановился бок о бок. Ласково спросил:
- Что, красиво, да? Болеслава кивнула:
- Дух захватывает порой. Мироздание! Бездна! Чувствуешь себя мелкой блошкой по сравнению с ними.
Князь ответил:
- Мы и есть блошки, муравьи, таракашки. Строим из себя всемогущих, пыжимся, кричим. А на самом деле - пыль. Никому не нужны на свете, кроме нас таких же, брошенных в этот мир. - Повздыхав, продолжил: - Копошимся, убиваем себе подобных, мучим друг друга. А в финале что? Чёрная могила, мрак и небытие.
- А загробная жизнь? Ты в нея не веришь? Галицкий правитель помотал головой:
- Я не знаю. И никто не знает. Я про эту, земную юдоль. Странно всё, если разобраться. Кто мы суть? Боги или звери? И чего в нас больше - духа или плоти? Отчего боимся мы жизни духа, подавляем его вином и дурманом, чтоб побыть зверьми? Зверем быть проще. Голос плоти примитивнее голоса духа…
- Бог вдохнул в нас душу…
- Для чего? В тленной плоти нетленная душа? Сознающая, что её плоть должна погибнуть? Дух, живущий во плоти, каждодневно питающейся другой плотью - мясом, рыбой, растениями? Как сказали бы греки - парадокс ! Мы едим говядину, а коровы едят траву, а трава растёт на навозе, на останках иных животных, насекомых, червей… Стало быть, питаемся падалью? Мы, сосуды души, созданные по Образу и Подобию? Как сие понять?
- В чём же смысл нашей жизни, княже? - трепетно спросила она.
- Каждый решает для себя. Я считаю так: надобно понять, кто ты в этом мире, для чего пришёл, осознать своё место и не рваться занять чужое. Смысл - в гармонии данного тебе Богом и твоими поступками. Потому как гордыня у букашки-таракашки смешна. «Бо из праха вышли и во прах уйдём»! Смысл жизни - в простоте и любви. В помощи друг другу. Коли так случилось, что мы родились, что без нашего спроса оказались мы в сём безжалостном земном царстве, наш священный долг помогать таким же, как мы, несчастным не пропасть до срока. Остальное, как сказано в Екклезиасте, «суета суетствий».
Посмотрев на него снизу вверх, та взволнованно прошептала:
- Я тебе помогу. Я твоя.
Он приобнял её за талию и прижал к себе:
- Девочка моя золотая… Это невозможно. Ты моя сноха. Стало быть, как дочь.
Но она продолжила:
- Дочь, сестра, жена. Я желаю быть всем для тебя. Дабы ты не чувствовал себя одиноко в сём безжалостном земном царстве.
Осмомысл поцеловал её в щёку:
- Любушка-голубушка… Нет, нельзя, нельзя.
- Знаю, что нельзя. Но каков мой брак? Лишь одно название. Да и твой не лучше. Отчего же мучить себя глупыми запретами? И бояться подарить себе хоть частицу счастья?
- Ты смущаешь меня.
- Я сама в смятении. Но моя любовь выше всех преград.
Взяв её за плечи, заглянул в глаза:
- Славушка, родимая! Да неужто любишь?
- До беспамятства, княже, до самозабвения.
- Хочешь быть моею?
- Я твоя раба.
Он сомкнул объятия и затрясся, плача. Испугавшись, она спросила:
- Ты не рад? Я тебя задела? Ярослав, рыдая, ответил:
- Ничего, ничего… Пустяки… Просто не ожидал… что ещё найду родственную душу…
- Значит, таково расположение звёзд…
Так они сошлись, несмотря на статус и большую разницу в возрасте - двадцать лет. Привязались друг к другу сильно. И старались скрыть от окружающих эту криминальную связь. Но известно: шила в мешке не утаишь…
В Торческе узнали осенью 1174 года. Ольга Юрьевна, поражённая этой вестью, долго не могла успокоиться, проклинала мужа и всё время спрашивала брата, Всеволода Юрьевича:
- Как сие возможно? Как земля ещё его терпит?
Погруженный в свои заботы, молодой человек отвечал невнятно:
- Да, нехорошо… Не уйти ему от кары Господней…
- В Галич не вернусь боле никогда! - объявляла княгиня. - Можно мне с тобой поселиться, в Суздале? На родной сторонке?
Он не возражал:
- Сделай милость, сестрица. Буду очень рад, коль поедем вместе. И живи сколь захочешь. Я люблю большую семью…
Дело было вот в чём. Святослав Всеволодович Черниговский - Болеславов отец - сделался в то время князем великим киевским. До него стольный град много раз переходил из рук в руки, посидели в нём и смоленские князья, и суздальские, постоянно ведя взаимную войну; наконец 29 июня 1174 года в Боголюбове был убит глава рода Долгоруких - Андрей Юрьевич Боголюбский. И, воспользовавшись сумятицей, при поддержке «чёрных клобуков» Святослав занял главный трон на Руси.
Чтобы примириться с суздальцами, он женил старшего своего сына на дочери Михаила Юрьевича и позволил Всеволоду Юрьевичу возвратиться в родную вотчину. Тот как раз и ехал, глядя в зиму 1175 года.
- Ну, а мне как быть? - хныкала Поликсения. - Мне к кому прибиться с малыми ребятами?
Ольга успокаивала её:
- Ничего, как-нибудь уладим. У меня есть одна задумка. Напишу-ка Яшеньке. Мы найдём управу на Ярославку!
И действительно. Вскоре Осмомыслу привезли из Болшева грамоту. Сын ему сообщал, что извёлся от одиночества, но согласен впредь стойко переносить муки заточения, если Болеслава к нему приедет. Ведь она супруга! Разлучать жену с мужем не по-христиански!.. Впрочем, продолжал княжич (судя по всему, наученный матерью), зная кое-какие детали жизни галицкого кремля, он вполне понимает, что родитель не отпустит сноху от себя; пусть тогда хотя бы позволит возвратиться поповне. И в таком случае обе стороны разойдутся с миром…
- Негодяй, - вышел из себя отец, - он пронюхал о нас с тобою и теперь играет на сём! Я велю бросить его в яму!
- Успокойся, княже, - ласково смотрела на него Болеслава. - И не обостряй. К чему? Он ея любит, и у них детишки. Разреши Поликсении возвернуться. Так для всех будет лучше.
Ярослав смягчился и уступил:
- Да, права, права! Мне, живущему во дворце из стекла, грех бросаться каменьями. Ты мой добрый ангел. Что бы я делал без тебя! - И отдал распоряжение: - Подготовь, голубушка, грамоту Володимеру. С положительным ответом на его просьбу. Ну, да ты сама знаешь. Я ея подпишу.
Так поповна приехала в Болшев, а сестра и брат Долгорукие возвратились в Суздаль. Вроде бы конфликт был исчерпан. Но внезапно вспыхнула ссора на другой стороне: Игорь Святославич Новгород-Северский (Осмомыслов зять) окончательно повздорил с нынешним киевским князем Святославом Всеволодовичем. Эта распря навсегда вошла в русскую историю - породив собой «Слово о полку Игореве».

 

 

3

 

Фросина семейная жизнь складывалась неплохо. Выйдя замуж в 1165 году, родила за десять лет пятерых детей. Старший, Владимир, был похож на неё (и одновременно - на деда, Осмомысла) - тихий, вдумчивый, аккуратный; хорошо учился и невероятно любил древние сказания, старые гимны; обладая замечательным музыкальным слухом и приличным дискантом, с наслаждением пел под гусли разные былины, удивляя всех. «Будет новым Бонном», - ласково пророчили слышавшие его. Он смущался и убегал. Но в душе лелеял мечту - сочинять красивые песни. Даже делал первые опыты - а потом говорил, что они чужие якобы слышанные от дворни. Игорь в восхищении верил, а зато Ярославна догадывалась: дело тут нечисто, но высказывать сомнения не хотела, не желая вгонять сына в краску.
Следующим ребёнком был Олег, на три года младше Владимира. Названный в честь Олега Гориславича, основателя клана Ольговичей, он и унаследовал семейные черты Игорева рода: вспыльчивость, капризность и властолюбие. В драку лез без сомнений. А когда боролся, портил воздух с такой силой, что противник тут же поднимал лапки кверху, лишь бы побыстрее унести ноги с поля боя.
Третьим родился Святослав, получивший имя деда по отцовской линии. Года в два его напугала здоровенная сторожевая собака, и с тех пор мальчик заикался. Но когда пел, подражая старшему брату, то не дёргался и произносил согласные плавно.
Наконец на свет появилась девочка, и её в честь бабушки нарекли Ольгой. Впрочем, по счастью, ни в характере, ни во внешнем облике Долгорукие в ней не проявились: худенькая, бледненькая и невозмутимая, дочка Ярославны большей частью молчала и вела себя смирно, скромно, подчиняясь взрослым без возражений.
Пятым стал снова мальчик - Ростислав. Игорь не знал о давней влюблённости Фроси в сына Берладника и, когда она предложила это имя, не почувствовав подвоха, согласился. Карапуз чуть не умер от лихорадки в полтора года, но, как говорится, Бог миловал, и малыш рос вполне здоровым, радуя родителей беззаботностью нрава.
Мать едва успевала с ними, пятерыми, справляться, несмотря на многочисленных нянек. Няньки няньками, а она хотела уделить каждому больше ласки, нежности и внимания, квохтала над ними, как заботливая наседка. А тем более что отец, обожая своих детей и гордясь женою, занимался больше политикой, отношениями с соседями, тяжбами, раздорами, войнами. В Новгороде-Северском появлялся от случая к случаю, непрестанно с кем-то сражаясь.
Помогал смолянам и суздальцам в их борьбе против волынян за киевский трон. С Боголюбским братался, а со Святославом Всеволодовичем (собственным двоюродным братом!) постоянно был на ножах. Но порой мирился и с ним, выступая заодно против половцев. А порой вместе с половцами нападал на русских князей-соседей…
Как мы знаем, половецких ханов тоже было много. Часть из них вела более оседлый образ жизни (берендеи, турпеи, ковуи), а другие кочевали и устраивали набеги на Русь. (Что, однако, не мешало им, в промежутках между набегами, выдавать своих дочек за русских князей.) Во второй половине 70-х годов ряд кочевых племён слился под началом хана Кончака. Войско его стало очень сильным, боеспособным; в Византии был закуплен «греческий огонь» вместе с метательными орудиями, а ещё нападавшие половцы применяли огромные луки-самострелы на телегах (тетиву каждого из них приходилось натягивать до пятидесяти воинам вместе). И однажды, в союзе с Кончаком, Игорь ходил на Киев, где тогда правил Рюрик Смоленский. «Чёрные клобуки», поддерживавшие Рюрика, приняли первый удар на себя и, не выдержав натиска, побежали. Но тогда смоляне-киевляне дали главный бой под городом Долбском и разбили половцев в пух и прах. Игорь уцелел чудом, впрыгнув в лодку убегавшего по реке Кончака.
А когда на киевском троне оказался Святослав Всеволодович, он призвал Игоря под свои знамёна против половцев. Общерусский поход намечался в конце марта 1184 года: ратники плыли на челнах-надсадах, конница же шла берегом. Ждали Игоря с новгород-северской дружиной, но она не пришла… Святослав Всеволодович, обозлясь, подумал, что двоюродный брат - предатель и не хочет биться против прежнего своего союзника. Игорь же оправдывался тем, что была весна, гололёд и его конница не смогла вовремя пройти к месту сбора русского ополчения… В общем, обошлись без него. Поражение половцев оказалось грандиозным: пленены 7 тысяч воинов, в том числе 417 князей, среди них - Кобяк и два его сына, Башкорд, Корязь и тесть Кобяка - Турундай. Захватили также осадные луки-самострелы и, как указывает летопись, «бусурманина, сведущего в стрельбе живым огнём».
Ну, а что же Игорь? То ли позавидовав шумному успеху Святослава, то ли в доказательство, что он не предатель, а Кончак ему больше не союзник, год спустя решил выступить один, небольшими силами, с братом Всеволодом и двумя старшими сыновьями… Но об этом - чуточку ниже. Надо предварительно рассказать, как случилось, что в поход провожали Игоря не только Евфросинья-Ярославна, но и её родной брат Владимир-Яков…

 

 

4

 

Ольга Долгорукая умерла в женском монастыре в Суздале в феврале 1183 года.
Поселившись в доме младшего брата, Всеволода Юрьевича, помогала его молодой жене в воспитании маленьких детей - та была беременна постоянно и рожала практически каждое лето. Многим из племянников тётка стала крестной матерью. Но потом заболела неизлечимой женской болезнью, и однажды ночью ей привиделся ангел, возвестивший: если она пострижётся в монахини, хворь отступит. Ольга так и сделала, несмотря на протесты брата; но недуг не прошёл, и княгиня галицкая отдала Богу душу, не дожив трёх дней до Великого поста.
Погребли её на кладбище той же обители.
А когда скорбное известие докатилось до Болшева, княжич горько плакал, проклиная судьбу, что не смог с матерью проститься. Даже написал грамоту отцу, где просил отпустить его ненадолго в Суздаль - поклониться свежей могиле и поставить свечи за упокой. Осмомысл ответил, что поставить свечи можно и дома, а могилам кланяться нечего, если ты лиходей и сидишь под охраной.
Это шёл уже восьмой год пребывания Якова в качестве арестанта. И теперь он не снёс обиды.
Хорошо разговевшись в ночь на Пасху, угостил караульных с княжеского стола - загодя подсыпав в вино сонный порошок. Тех сморило быстро. Ольгин сын усадил в повозку Поликсению и детей, сел на облучок и погнал из Болшева на север - в сторону Волыни. Православные праздновали Пасху, и никто не заметил их пропажи.
Ярослав узнал о бегстве через сутки. В первое мгновение он вспылил и велел высечь всю охрану. Во второе - вызвал Миколу Олексича, чтобы тот бросил добрых молодцев по пятам преступников. В третье - успокоился, отменил предыдущие указания и махнул рукой: «Да пускай катится на все четыре стороны. Этот пьяница и блудник мне не страшен. Ничего не может, ни на что не способен. Станет жить как знает».
Между тем беглецы пробирались во Владимир-Волынский. В светлое время ехали, ночевать набивались в монастыри по дороге. И на третий день добрались до цели. Но Роман Мстиславич, князь волынский, не желая портить отношения с Осмомыслом, их не приютил. Посоветовал вернуться домой, помириться с тятенькой, а спустя, скажем, три-четыре года, засылать сватов - чтобы поженить княжича Василия с дочерью Романа - Феодорой. Обозлись, Яков ничего не ответил и поехал дальше - в город Дорогобуж, где сидел двоюродный брат Романа - Ингвар Ярославич. Тот, узнав о приезде опального галичанина, да ещё с любовницей и побочными детьми, моментально сказался хворым и не вышел даже навстречу. Отдохнув на постоялом дворе, бедные изгнанники потащились в Туров на Припяти, к давнему приятелю - Святополку Юрьевичу.
Прежний союзник сильно изменился. Похудел, усох и передвигался на деревянной ноге с трудом, постоянно морщась от боли. Появлению княжича и поповны с ребятами не обрадовался ничуть. А наоборот, начал вспоминать старые обиды: как могло случиться, что ворота Галича не замкнули перед войском Избыгнева Ивачича, кто виновен в сём? Скрежетал зубами и кричал, хрипя: «Мы могли бы выстоять, сохранили бы город, я бы не лишился ноги!» Разговаривать с ним было бесполезно. А тем более - жаждать поселиться под одной крышей и обречь себя на бесчисленные попрёки. Беглецы предпочли уехать побыстрее.
Двинулись тогда в сторону Смоленска - там ведь жил Чаргобай, тоже давний товарищ по сражениям за галицкий трон, и Давыд Смоленский, не любивший Владимирова отца. Но и тут ситуация повторилась: князь навстречу не вышел, а Берладников сын появился рассерженный, неприветливый, весь в своих заботах. Говорил со злостью: дескать, сам живу на птичьих правах, предоставить кров не могу без указа повелителя, а ему до вас дела нет.
Что ж, тогда оставалась одна дорога - в Суздаль к Всеволоду Юрьевичу. Слава Богу, солнце припекало по-летнему, грязь подсохла и болота реки Москвы можно было по гатям пересечь безбоязненно. Да и дядя встретил племянника лучше остальных: обнял, расцеловал и посетовал: «Горе-то какое - Ольгушка преставилась. Царствие ей Небесное! Хоть и своенравная была женщина, но сердиться долго не умела и добром отвечала на добро. Бог ея и взял - не иначе как в райских кущах ныне пребывает». - «Мучалась бедняжка перед смертью-то? » - спрашивал Владимир. «О, вельми! Исхудала вся, почитай что кожа да кости. Чёрная лицом. Но молилась истово, и в глазах просветление великое. Всех простила нас. И тебя особо. Кроме Ярослава. Даже на краю разверстой могилы не желала забыть обиду». - «Оттого что любила сильно». - «И любила, и ненавидела, у таких натур, сильных духом, это всё едино».
Княжич посетил монастырь, постоял и поплакал у креста, на котором значилось имя матери с датами её жизни, исчисляемыми не от Рождества Христова, а от Сотворения Мира, как тогда было принято. Заказал заупокойную службу и поставил свечки. А затем напился до такой степени, что, себя не помня, приставал к беременной жене Всеволода, делая ей гнусные предложения; та едва отбилась.
Протрезвев и узнав, что сиятельный дядя в гневе и желает скорейшего отъезда племянника, попытался исправить положение и молил о прощении. Но наследник Юрия Долгорукого изменять волю не хотел. Надо было покидать Суздаль.
Погрузились в возок в середине мая. Миновали город Владимир, отдыхали в монастыре Иоанна Предтечи на реке Москве у села Коломны, а затем перебрались в Тулу. Здесь застряли на две недели, так как заболел Гришка, и, остановившись в доме приходского священника, ждали выздоровления одиннадцатилетнего мальчика. Наконец в середине июня поскакали дальше - мимо Мьченска (ныне - Мценска) и Севска до реки Десны. Там-то и стоял Новгород-Северский, где жила сестра Фрося с мужем - князем Игорем. «Коли уж она мне откажет, ехать дальше некуда, - сокрушался Яков. - В Киеве тесть мой, Святослав Всеволодович, видеть меня не с собственной дочкой, Болеславой, а с другой женой не захочет. А к отцу в Галич не вернусь ни за какие коврижки. Лучше головой в реку!» - «Ох, несчастные мы, разнесчастные, - плакала Поликсения. - Всё кругом христиане, а никто не подаст руку ближнему». Княжич усмехался: «Да какие мы христиане! Многоженцы, язычники… Ничего святого. Вот нас Бог и не жалует».
Впрочем, опасения не сбылись: Ярославна при виде брата с криком радости бросилась его обнимать, тискать, целовать, и детей облобызала, как собственных, и поповну приветствовала по-родственному. Так сказала: «Можешь оставаться, сколько ни захочешь. Мой дом - это твой дом. В честь тебя мы назвали первенца. Вы наверняка с ним подружитесь. Ну, а с Ксюшей мы сойдёмся по-бабьи, и она мне поможет с малыми моими ребятками». (Фрося родила ещё и шестого отпрыска - мальчика Романа, и ему уже шёл пятый год.)
Игорь тоже отнёсся к шурину неплохо. Нет, скорее, просто безразлично: он был озабочен будущим походом на Кончака, а поскольку Яков ничего не смыслил в военных делах, сразу потерял к нему интерес. Если Фросе по сердцу, пусть живёт, не жалко. Лишь бы не мешал.
А Владимир действительно очень хорошо отнёсся к тёзке-племяннику. Несмотря на близкое восемнадцатилетие, тот пока ходил холостым и готовился переехать в Путивль - вотчину, выделяемую ему отцом. Игорь обещал: «Сходишь со мной в поход, ратного духу понюхаешь, переломишь копьё на краю поля половецкого, выпьешь донской воды из шелома - станешь настоящим мужчиной. А тогда женишься и вступишь во владение собственным наделом». Юноша со всем соглашался. Он по стати напоминал Осмомысла - тонкокостный, высокий, с удлинённым лицом. Но славянская северская кровь сделала его ярче, колоритнее - рыжеватые вьющиеся волосы, не усы и не бородёнка, а пока редкая щетина, изумрудно-зелёные радужки глаз. Улыбался, как Фрося, - ясно и немного застенчиво. «Не страшишься похода-то?» - спрашивал его дядя. «Так, слегка, - отвечал он правдиво. - Интерес превышает страх. Стану при отце летописцем. И сложу песнь о его победе над степняками». - «Ну, а как степняки вас побьют?» - дружески подтрунивал Яков. «Быть того не может, - обижался молодой человек. - Мы наследники ратной славы предков. Поражения не допустим. Примем смерть от врага, но не побежим!» - «Ну, дай Бог твоими устами мёд пить», - искренне желал родственник.
Игорь брал с собой и второго, четырнадцатилетнего Олега. Выразили желание также примкнуть к кампании: Всеволод - Игорев родной брат, князь трубчевский и курский; Святослав - Игорев племянник, князь рыльский; а ещё - черниговские ковуи под началом Ольстина Олексича. Сам поход был намечен на конец апреля 1185 года.

 

 

5

 

Холостым оставался и другой молодой человек, нам не безызвестный, - галицкий бастард Олег Настасьич. К двадцати четырём годам превратился он в хорошо развитого мужчину, рослого, широкоплечего, с пышной каштановой шевелюрой и короткой, но густой бородой. Говорил рокочущим басом, а смеялся, как покойная Настенька, звонко и заливисто.
Не имея склонности ни к чему особенно, занимался всем понемногу - и скакал на лошади мастерски, и умело орудовал саблей, и со ста шагов попадал стрелой в яблоко; вместе с тем владел тремя иностранными языками (половецким, греческим и венгерским), изучал древних авторов, мог вести богословский спор; петь не пел и на гуслях не играл, но в народных танцах был большой мастак и плясал на чужих свадьбах залихватски. Только вот своей свадьбы не спешил справить. И не то чтобы он чурался женского пола (потерял невинность лет в пятнадцать и водил к себе девушек из дворни довольно часто), но венца избегал всячески. А отец не настаивал: знал, что женитьба без сердечной склонности ни к чему хорошему не приводит. Осмомысл вообще очень трепетно относился к младшему сыну, пережившему в детстве страшное потрясение - Настенькину смерть на костре, - и боялся его обидеть хоть словом, хоть делом. Баловал, конечно, но в меру.
И Олег обожал родителя, а ещё - тётку Болеславу, заменившую ему мать, и наставника Тимофея, от которого не имел секретов. И когда Тимофей однажды сказал: «Батюшка тебя к столу просят», - попросту велел:
- Да наври что-нибудь. Словно голова у меня разболелась и лежу, отдыхаю. Не хочу обедать. Переел малины, аж живот трещит.
- Нет, никак нельзя не ходить, - возразил слуга. - Бо у князя гости. Хочет познакомить тебя.
Княжич недовольно поморщился:
- Кто такие?
- Так покуда ты шастал по малинникам, аки мальчуган желторотый, прибыла твоя троюродная сестрица Иоанна с детями.
Он попробовал вспомнить:
- Иоанна, говоришь? Это из каких же?
- Незаконная дочь Ивана Берладника, пусть ему земля будет пухом. Близкая подруга маменьки твоей. Вместе они учились в монастырской обители в Василёве.
- Те-те-те, мне она говорила - точно! Жили под одной крышей в Царе-граде.
- Вот оттеда она и следует. К брату своему Чаргобайке, во Смоленск.
Молодой человек нахмурился:
- К этому паскуднику? Я его участие в гибели моей матушки хорошо знаю. И сестрица небось такая же. Не желаю видеть!
- Да при чём тут одно с другим? - продолжал спорить Тимофей. - Женщина приличная и благообразная…
- …все они, Берладники, одним миром мазаны! Не хочу!
- …а уж дочка у нея раскрасавица - ни словами сказать, ни пером описать, - я таких никогда не видывал.
Юноша взглянул на наставника с любопытством:
- А не брешешь? Хочешь заманить меня на обед под таким предлогом? Поклянись, негодник!
Тот перекрестился:
- Не сойти мне с этого места!
- Да чего ж такого в ней красивого, объясни?
- Всё красиво. Стройная берёзка. Волосы - как смоль. А глаза - точно васильки. Губки - вишенки, кожа побелее лебяжьего пуха. Нос прямой, как у папеньки ея.
- Папенька-то кто?
- Нешто ты не знаешь! Давний твой знакомец - грек Андроник Комнин, бывший императором, а теперь покойный.
- Да ведь он маменьку увёз! - чуть ли не подпрыгнул Олег. - Я его помню смутно: борода курчавая да орлиный взор… Леший его возьми!
- Взял ужо недавно.
- Так ему и надо, распутнику. Нет, представь, Тимофеюшка, кровь какая у этой девки: смесь Берладника и Андроника! Обожжёт «греческим огнём»! Нет, не выйду. Ни за что не выйду. Можешь не просить.
- Ну, как знаешь, княжич. - Тимофей повернулся к выходу из клети. - Токмо неудобно. Кто бы ни были, всё же гости.
- Тоже мне, подумаешь! Гости не мои, а отцовы. - Посмотрел, как слуга удаляется, и в последний момент спросил: - Лет-то этой девушке сколько?
Усмехнувшись, наставник проговорил:
- Чай, не маленькая ужо. Думаю, что двадцать.
- И не замужем? Как такая прелестница может быть не замужем?
- Ты ж, такой прелестник, не женатый пока?
- Я - другое дело. Я вообще - мужчина! Нам жениться не поздно никогда. Женщинам - другое, им рожать пристало.
- Ну, так что - поглядеть пойдёшь? Вроде нехотя, молодой человек поднялся:
- Ох, разбередил ты мой интерес. Так и быть, взгляну. Но учти, голубчик: коли ты солгал насчёт красоты, я тебя побью.
- Поступай как хочешь. Токмо несомненно: ты ещё мне «спасибо» скажешь!
В гриднице сидело княжеское семейство: Осмомысл во главе стола, сильно поседевший за последнее время и с большой белой бородой, с диадемой на голове; справа от него - Болеслава и её единственный отпрыск Василий Яковлевич, худощавый подросток лет тринадцати, маловыразительный, молчаливый; слева - кое-кто из бояр, вновь назначенных Ярославом на важные должности после событий 1173 года. Наконец Олег увидел гостей: невысокую полноватую даму с голубыми ясными очами и действительно необыкновенно яркую, вызывающе красивую девушку; рядом с ними сидели отроки - девочка и мальчик. Княжич поздоровался, приложив руку к сердцу.
- Вот и младшенький, - улыбнулся князь. - Что, похож на Настю?
Янка рассмотрела его придирчиво:
- Да не так, чтобы очень сильно. Губы, цвет волос…
- От меня - лоб высокий да глаза… Тоже не один в один… Ты в кого ж такой уродился, сыне?
Молодой человек с ходу пошутил:
- Ни в кого: самородок я!
Гости засмеялись, а красавица удостоила его продолжительным взглядом.
- Но зато моя Зойка - вылитый Андроник, - сообщила дама. - И с таким же норовом: никого не слушает. Столько женихов было - всех отвергла. При такой-то пригожести засидеться в девках грешно!
- Да, пора, пора, - с некоторой игривостью поддержал галицкий владыка. - Ну, так мы жениха ей сыщем. Вот хотя бы Олежка: чем жених плохой?
Юноша, усевшийся рядом с Болеславой, укоризненно ответил отцу:
- Что ты, тятя, право! Не смущай гостей. Им ведь неудобно тебя обидеть, хоть и в мыслях не держат выдавать Зою за меня.
Неожиданно Янка заявила:
- Ты напрасно так думаешь, милый. Если дочка не станет против, я почту за честь породниться с князем галицким и с любезной моему сердцу Настенькой - Царство ей Небесное!
Ярослав спросил:
- Ну, а что невеста?
Было видно, что девушка взволнованна, но ответ свой произнесла без запинки и обычного в таких случаях прысканья в ладонь; только голос немного дрогнул, да и русская речь ей давалась непросто - мыслила по-гречески, а потом переводила в уме:
- Коль Олег мне сделает предложение, как положено, я, возможно, приму его с благосклонностью.
Все присутствующие одобрительно загудели.
- Слово за наследником, - развивал наступление на сына отец.
Тот сидел с красными ушами и смущённо водил ложкой по тарелке:
- Это всё внезапно… Не готов сказать…
Вдруг его перебил племянник - Болеславов Васька; петушиным ломающимся голосом он воскликнул:
- Да чего жеманишься, точно баба? Счастье в руки лезет! Я б и сам женился на ней, будь слегка постарше!
Гости грохнули дружным смехом. Виновато подняв глаза, княжич произнёс:
- Дайте хоть обмолвиться с нею несколькими словами. Мы ж совсем не знаем друг дружку!
- Что ж, обмолвитесь, это правильно, - согласился князь. - Янка погостит у нас до конца недели. Время есть у вас.
Было бы неплохо молодым отправиться на прогулку - там и поболтать; но осенняя погода не позволяла, зарядил непрерывный дождь, и соваться из дворца не хотелось вовсе. И тогда Олег выбрал библиотеку родителя: пригласил дочку Янки посмотреть на старинные фолианты в кожаных переплётах, многие окованные железом. Полки занимали три стены снизу доверху, и любитель чтения мог бы впасть в экстаз от такого богатства. Девушка действительно изумилась, хлопала ресницами:
- О, да здесь, я смотрю, лучшие греческие авторы… богословы и знатоки римского права… Сочинения Анны Комнины, эпистолография!.. А вот это что? - указала пальчиком на другой стеллаж.
- Латиняне и древние иудеи. Чуть повыше - половецкие и варяжские руны. И совсем наверху - руны руссколанские.
- Не слыхала про них.
- И немудрено: Церковь не одобряет чтение по-язычески, до кириллицы. И почти все пергаменты уничтожены. Кое-что сохранилось чудом. Например, «Велесова книга» и «Волховник».
- Магия, наверное? - испугалась та.
- В том числе и магия… Знаешь, что матушку мою на костре сожгли как колдунью?
- Да, мне говорили. - Зоя перекрестилась. - Страх Господень! Нешто это правда и она колдовала?
- Нет, конечно. Недруги ея опорочили. Те, которые желали тятеньку сместить… Но тебе признаюсь: у меня бывают моменты, вроде просветления, и могу точно угадать, что произойдёт в следующий миг. Колдовство ли это? Не ведаю…
Улыбнувшись, византийка спросила:
- А сейчас предскажи, что произойдёт в следующий миг? Улыбнувшись в ответ, он кивнул:
- Предскажу наверное.
- Что же?
- Я тебя поцелую. - Быстро привлёк девушку к себе и как будто бы отпил с жадностью из её уст.
Зоя отстранилась рассерженно:
- Вот ещё, придумал! Сам хотел вначале поговорить…
- Я и говорю: будь моей супругой!
- Ну, ты распалился, дружочек! - засмеялась она. - То не мог глаз поднять, на меня посмотреть в упор, а теперь погнал лошадей галопом! Нет, давай постепенно… Почитаем книжки, поведём умную беседу… Говорите ли вы по-гречески, сударь? Как относитесь к мистической теологии и возможности высшего познания?
Молодой человек вспылил:
- Не дразни меня! Книжки почитаем потом. Выйдешь за меня - сможешь приходить сюда каждый Божий день. Стать хозяйкой во дворце и во всём нашем княжестве. Я - наследник папенькиного престола! Сделаешься княгиней галицкой! Ну, согласна?
Дочка Янки сохраняла молчание и водила рукой по тиснёному корешку одного из томов. Вроде бы раздумчиво задала вопрос:
- Если соглашусь, твой отец выделит для маменьки и сестрицы с братцем городишко в кормление?
- Разве же она к Чаргобайке не едет? - удивился Олег.
- Коли мы поженимся и мои родные обретут вотчину, не поедет.
- Надо потолковать с князем. Думаю, ответит согласием.
- Значит, потолкуй. При таком условии я пойду под венец. Он схватил её за руки:
- Зоинька, голубушка! У меня от счастья всё перед очами плывёт, словно бы напился вина! Подари мне ещё один поцелуй!
Но красавица увернулась:
- Больно ты шустёр! Погоди чуток. Нацелуемся мы ещё. - И, захохотав, быстро вышла вон, предоставив Олегу в одиночестве осознать сказанное и сделанное.

 

 

6

 

Войско князя Игоря вышло из Путивля во вторник, 23 апреля 1185 года. Город провожал ратников торжественно, с колокольным звоном, выносом из церквей икон и хоругвей. Рядом с князем ехали оба сына и его племянник, чуть поодаль - половец-ковуй Ольстин. Настроение было лёгким, праздничным. Пели песни, отпускали шуточки, балагурили. У Владимира Игоревича накануне болел желудок, он боялся, что в походе часто станет бегать под куст, вызывая улыбки прочих воинов, но живот вроде успокоился, только вялость в членах осталась и какая-то противная сухость во рту. Старший брат немного завидовал младшему, Олегу: несмотря на пятнадцать лет, тот как будто бы родился в седле, вёл себя уверенно и невозмутимо, правил конём умело, подпевал в полный голос, и отстёгнутая тетива лука колыхалась за его спиной легкомысленной ниточкой. А зато у Владимира точно камень лежал на сердце. Он пытался отвлечься, наблюдая природу, степь, зеленеющую после зимней спячки, вспархивающих дроф; а в мозгу всё равно всплывала картина: плачущая маменька, грустный дядя Яков - чуть хмельной, как всегда; братья и сестричка машут ладошкой вслед… Плохо расставаться! Скоро и земля русская закончится - за холмами уже будет половецкая, неприятельская, чужая… Да какие ж, с другой стороны, половцы чужие? Ведь его, Владимирова прабабка - половецкая ханша. И Ольстин - тоже половец, хоть и ковуй, союзник. И давно ль отец братался с ханом Кончаком, прыгал к нему в лодку? Только год назад. Для чего ж тогда это выступление, неминуемо несущее половцам и русским новые мучения, плен или даже смерть? Непонятно, странно. Вон былинные герои знали, для чего бороться. И Боян пел о них пусть и велеречиво, слишком многословно, растекаясь мыслью по древу, но зато справедливо, подобающе их подвигам. А какой может выйти гимн у Владимира об Игоревом походе? Да и место ли гимну здесь? Или даже песни? Может, и не выйдет вообще ничего хорошего, если они погибнут в сражении…
Не успели к 1 мая появиться на берегу Донца, не успело солнышко выйти из верхней точки, как его яркий диск начал вдруг темнеть, гаснуть, затухать, и кругом степь оцепенела, притихла, погружаясь в сумерки. Самая темь пришла в половине четвёртого пополудни. Ужас, недоумение! Ополченцы крестились и читали молитвы. Кое-кто бубнил: знак беды, знак беды! Не к добру помрачается Хоре Красно Солнышко. Лучше бы вернуться… Но потом темнота рассеялась, и опять золотые лучи светила брызнули на землю. От души вроде отлегло. Игорь заявил: сё не знак беды, а всего лишь предупреждение - «будьте начеку!». Вот соединимся с братом Всеволодом, и сам черт будет нам не страшен!
Ждали Всеволода два дня, стоя на берегу Оскола. Эту речку назвали в честь старинного киевского князя, убиенного Вещим Олегом (по-славянски - Оскол, по-варяжски - Аскольд). Та далёкая смерть означала захват Киева Рюриковой родней. Но не Рюриковичи подчинили себе полян и древлян, а древляне с полянами постепенно растворили собой варяжскую кровь, стали только крепче. Так что смерть Оскола и Дира не была напрасной. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним!
Дядя Всеволод прибыл со своей ратью вовремя. Был он таких же статей, что и братец Олег, - оба крепыши, чем-то напоминали диких быков, только дядя - заматерелый, ярый, а Олег ещё молодой, неокрепший бычок. Вместе двинулись дальше - к речке Сальнице. Думали застать половцев врасплох, но разведчики, высланные «для разгляда», возвратившись, сказали, что противники готовятся к бою, удалив подальше от становищ вежи, и оставили только воинов - лучников и конников. Шепоток пошёл между русскими: может, вернуться, пока не поздно, и не лезть на рожон? Но у Игоря честолюбие победило разум: лучше умереть, он сказал, чем покрыть себя позором! Эта мысль оказалась гибельной.
Впрочем, поначалу нападавшим вроде везло. Ехали всю ночь и к обеду следующего дня у реки Сюурлия встретились с неприятелем. Выстроились напротив половцев - шесть полков. В центре - Игорь, у него по правую руку - Всеволод, а по левую - Ольстин с ковуями и княжичем Владимиром. Первыми с обеих сторон действовали лучники - обменялись тучами стрел. Неожиданно степняки развернулись и побежали. Русские от изумления замерли, лишь ковуи начали преследование, и небезуспешно - взяли много добычи, в том числе и пленных. Вечером и ночью праздновали победу, а зря: войско Кончака применило излюбленный свой приём, усыпило бдительность, заманило врага на свои земли и уже рано утром бросилось в атаку. Что тут началось! Никакого боевого порядка, никаких красных стягов и белых хоругвей, общее невообразимое месиво. Падавшие кони давили пеших. Всадники рубились со звериными рыками. Груды окровавленных тел покрывали траву. И казалось, половцам несть числа: как у сказочного Змея Горыныча вместо одной отрубленной головы появлялись две новых, так и здесь - вслед за уничтоженными бойцами возникали новые, вдвое крепче прежних. Несколько суток пробивался Игорь с полками к Донцу, чтобы напоить лошадей и самим напиться, и не смог. Раненный в правую руку, он уже не сражался, только отдавал указания. Видя, что ко-вуи с Владимиром отступают, бросился за ними, даже шлем стащил с головы, чтоб его узнали, но предотвратить бегства не сумел. Ольстина убили, а несчастного княжича захватили в плен. Выручая его, Игорь пал с коня, выбившись из сил от потери крови; тут и его тоже окружили, потащили в шатёр к хану Кончаку. Всеволод, сражаясь, как былинный герой, был бессилен помочь им. Поражение оказалось чудовищным. Мало кто остался в живых. Вся кампания получилась самоубийственной, вздорной и нелепой…
А в шатре у Кончака спорили о жизни и смерти Игоря и Владимира: умерщвлять обоих, или только князя, или же оставить в плену? Громче всех кричал хан по имени Гзак; маленький и юркий, вылитая крыса, он махал кулачками и свирепо скалил длинные жёлтые зубы:
- Никакой пощады! Год назад в Киеве Святослав не помиловал хана Кобяка, тоже взятого в плен. Мы обязаны отомстить. Кровь за кровь!
Многие ему возражали:
- Поквитаться, разумеется, надо, но тогда казнить только Игоря. Сына мучить нельзя, от него опасности никакой.
Наконец последнее слово взял Кончак. Круглолицый, степенный, хан неторопливо огладил бороду и сказал:
- Добивать раненых - не в моих правилах. Надо побеждать в чистом поле, чтоб сражаться на равных, а лежачих не бьют. Трогать вьюношу тоже мы не станем. Пусть живёт у нас и выхаживает отца. А потом решим. Перед нами задачи посерьёзнее - отомстить Святославу Киевскому. И не только за Кобяка, но и за предков наших - ханов Боняка и Шарукана, погибших от русов. Я иду на Киев. Кто со мной?
Гзак ответил зло:
- Ты не хочешь внять моим доводам, я не хочу твоим. Если оба руса не заплатят нам жизнью, мы с тобой воевать заодно не станем, а пойдём отдельно. Одному мне больше достанется пленных - женщин и детей.
- Ну, как знаешь, хан, - отвечал Кончак неприязненным тоном, - но твоей кровожадности потакать я не стану. Войск у тебя немного, и решающего значения они не имеют. Можешь уезжать за своими пленными. Я отправлюсь к Переяславлю-Южному с собственными силами.
Ссора вышла крупная. Оба расстались молча и не пожелали друг другу удачи, как того требовал обычай. Эта размолвка повлияла на следующие события.

 

 

7

 

Весть о разгроме русских и пленении Игоря с Владимиром докатилась до Путивля к середине мая. Город находился в южной оконечности Новгород-Северского княжества, на реке Сейме, Фрося с братом Яковом и его семейством провожала отсюда сына и мужа в поход и ждала их возврата. А вернулся только Олег с тысяцким Рагуилом - бледные, измученные, потрёпанные. Услыхав о беде, женщина упала на руки Якова, и её с трудом привели в сознание; после этого она долго плакала и кляла судьбу, многие боялись за рассудок княгини. Но потом дочка Осмомысла постаралась взять себя в руки и сказала брату:
- Надо выручать княжича и князя. Кто поедет помочь им бежать?
Тот слегка растерялся и проговорил:
- Как сие возможно, сестрица? Храбрецов поймает первый же разъезд степняков. Это верная гибель.
Но безумная в своём горе Ярославна слушать не хотела:
- Я пошлю таких, кто не попадётся. Ловких да смекалистых, из ковуев-половцев! - Думала какое-то время, а потом воскликнула: - Есть один такой - Овлур. Он проворный гридь. Матушка его русская, а отец - ковуй. Настоящий витязь, а Десну переплывал в несколько саженок. Сватался недавно к дочке Рагуила, да ему отказали по причине его незнатности. Лучшего найти трудно!
Кликнули Овлура - он пришёл, смуглый, узкоглазый, чересчур серьёзный. Поклонился, спросил, что за надобность приключилась в нём. Фрося объяснила. Молодой человек стал ещё серьёзнее, но отказываться не стал, только пожевал нижнюю губу:
- Сколько дашь подручных?
- Впятером управитесь?
- Больше и не надо. Тут не силой придётся брать, но сноровкой. - И насупил брови, размышляя сосредоточенно.
Ярославна решила его умаслить:
- В случае удачи, Овлуре, я не поскуплюсь на награду! Гридь пробормотал:
- «В случае удачи, в случае удачи…» Я не за награду служу, матушка, мой свет, а за совесть.
- Тем не менее. Князь тебе пожалует болярство и просватает за тебя дочку Рагуила.
У него вспыхнули глаза:
- Да, награда достойная… За нея и жизнью рискнуть не грех!
Фрося покивала:
- Вот и с Богом. Я молиться стану за вашу удачу - днём и ночью.
Опустившись на правое колено, он припал к руке женщины и заверил:
- В чистом поле лягу костьми, но доставлю княжича и князя пред твои очи ясные.
Потрепав плечо витязя, Осмомыслова дочь сказала:
- Поспешай, дружочек. Медлить не должно.

 

 

8

 

А условия половецкого плена оказались для Игоря и Владимира несуровыми: их не держали взаперти, а напротив, позволяли ездить верхом и участвовать в соколиной охоте, вечерами сидеть у костра, слушать песни девушек и питаться не хуже, чем сам Кончак. Но при узниках постоянно находилась охрана - двадцать сторожей. И сбежать было невозможно.
Рана князя быстро затянулась под воздействием половецких бальзамов из степных трав. Пользоваться правой рукой он пока не мог, но довольно ловко управлялся левой.
У Владимира и вовсе жизнь повернулась удивительным образом. На охоте он заметил симпатичную молодую половчанку: та скакала верхом не хуже мужчин и свистала в два пальца, заложив их колечком под язык; иногда бросала на княжича любопытные взгляды. «Кто такая?» - показал на неё своему охраннику Фросин отпрыск. Тот прижал ладони к груди: «О, сиятельный рус! Разве ты не знаешь молодую ханшу Аюль, дочку нашего великого господина Кончака?» - «Дочка Кончака? - удивился он. - Как, без мамушек и нянюшек, без особой свиты?» - «А зачем бояться? Ведь никто не посмеет ея обидеть. Если вдруг отважится - вмиг получит секир-башка!» Юное дерзкое личико Аюль, стройная фигурка, серебристый голос - взволновали княжича. Он искал с нею встречи - и довольно быстро нашёл, побывав у ночного костра в степи, около которого пели и плясали девушки и парни, жарили барашка, пили кумыс и потешили друг друга страшными историями. Неожиданно Аюль сама к нему обратилась, протянув пиалу с молоком кобылы:
- А теперь пусть рус что-нибудь расскажет или споёт. Молодой человек с благодарностью принял напиток, опрокинул в себя, не поморщившись, вытер губы и произнёс:
- Я спою вам о моём знаменитом деде, галицком князе Ярославе, по прозвищу Осмомысл, что по-половецки значит «Сериз-кырлы».
- О, Сериз-кырлы! - засмеялась ханша. - Очень хорошо.
Юноша откашлялся и запел, как бы мы сегодня сказали, «а капелла»:
- Как во граде во Галиче на высоком златокованом престоле восседает Ярослав, столь же мудрый, как Ярослав Мудрый, столь же всемогущий, как Рюрик! Он своими железными полками горы подпёр Унгорские, заступив дорогу королю Беле, затворив Дунай и Карпаты. Он грозит, если надо, Киеву, он грозит, если хочет, бусурманскому султану Саладину. Трудны были годы его. А особенно однажды, как болярство взбунтовалося, захотело князя известь, бросило его самого в темницу и сожгло на костре Ярославову ненагляду Настасью… Горькими слезами плакал Осмомысл. А потом поднялся, аки сам Сварог, и взмахнул перстами, аки сам Стрибог, и из одного его рукава заскакала конница - дети Сварожьи, а изо второго - рать побежала, внуки Стрибожьи. И побили смутьянов, и низвергли в Тартар.
И опять блистает князь на престоле, молится за потомков своих. Я молюсь в ответ за его здравие, моего дорогого деда, и горжусь, что течёт в моих жилах кровь его горячая, буйная!
Слушатели засвистели в знак одобрения. А молоденькая ханша сказала:
- Ты поешь, словно жаворонок в небе! Половецкие акыны - очень уважаемые у нас люди. И, должно быть, у себя на родине ты, Володимере, пользуешься всеобщей любовью?
Он смущённо ответил:
- Нет, на родине мало кому известно, что я пою. Только самым близким.
- Отчего же так?
- Для меня это развлечение, не боле. И тягаться с самим Бояном совестно.
- Ну, не скромничай. Можешь вполне считаться его наследником. Приходи к нам в круг завтра. Мы послушаем тебя с удовольствием.
Так у них завязалась дружба, вскоре переросшая в нечто большее. Ну, во всяком случае - у Владимира. Он влюбился в Аюль со всей страстью поэтической натуры и однажды признался в этом выздоравливающему отцу. Игорь поддержал его выбор:
- Вот вернётся из похода Кончак, я к нему пойду свататься. Отчего бы нет? Породниться с Ольговичами почётно. А коль так, мы из пленников превратимся в родичей хана. И тогда беспрепятственно возвратимся на родину - ты, понятное дело, с молодою женою.
Но подобному плану сбыться было не суждено: потерпев поражение под Переяславлем-Южным, хан вернулся рассерженным на всех русских, и ходили слухи, что на этот раз Гзак одержит верх и добьётся казни княжича и князя. Положение их заметно ухудшилось, им не разрешали кататься на лошадях и кормили более простой пищей. А однажды вечером, под покровом сумерек, Фросиному сыну передали записку от Аюль: «Тятенька желает выдать меня за Гзака. Я сего не желаю, я хочу за тебя. Сделай что-нибудь!» У Владимира голова пошла кругом. Побежав к отцу, он застал его тоже чрезвычайно взволнованным. Оказалось, из-за Донца тайно сюда пробрался гридь Овлур - предлагает бежать из плена этой ночью. Главное - пересечь реку: там стоят наготове кони. Князь вначале ответил отказом: мол, позор улепётывать, как трусливый заяц; но теперь, в свете предстоящей женитьбы Гзака и Аюль, пленников действительно могут умертвить, и побег выглядит уже благом. Игорь заключил:
- Собирайся, сыне. В полночь поползём. Неожиданно Владимир промолвил:
- Отче, я останусь. Тот вначале не понял:
- Как - останешься? Что ещё за речи? Сын сказал упрямо:
- Без Аюль я не вижу жизни. Или помешаю свадьбе с Гзаком, или с равнодушием приму смерть от руки безбожников.
Как ни уговаривал его князь, он стоял на своём. Но тогда и муж Фроси объявил наследнику:
- Значит, я останусь с тобою. Вместе победим или вместе погибнем. Как я посмотрю в глаза матери, если возвращусь без тебя? И не возражай!
- Стану возражать, - произнёс Владимир. - Ты вернёшься на Русь, обратишься к соседям, к Святославу Киевскому, - вместе нападёте на степняков и вернёте себе воинскую славу. Коль останусь жив - и меня спасёте. Ты Руси нужнее, чем я.
Ни о чём не договорились. Рассердившись, его родитель крикнул сгоряча:
- Леший тебя возьми! Не желаешь - не надо! Побегу один.
- Вот и слава Богу, - хладнокровно отвечал юноша. - Помолюсь за твоё спасение.
Перепив кумыса, в эту ночь охранники захрапели быстрее, чем обычно, предоставив пленных самим себе. Игорь приподнял полог вежи, слез с телеги и змеёй юркнул в ковыли. Облака то и дело закрывали луну, так что темень была приличная, прямо для побега. Новгород-северский правитель, пробираясь сквозь осоку возле реки, оцарапал скулу и кисть, но не обратил на это никакого внимания. Бултыхнулся в воду и поплыл что есть силы к противоположному берегу. Рана на руке сразу заболела. «Не хватало ещё утонуть посреди Донца, - промелькнуло у него в голове. - То-то же позор выйдет!» Стиснув зубы, продолжал грести, фыркая и сплёвывая. Наконец почувствовал песок под ногами. По-утиному крякнул - подал для Овлура условный знак. Тут же появились посланные Фросей ковуи. Мокрому князю сохнуть было некогда - быстро оказался в седле и сдавил пятками конские бока.
- Где же Володимер? - удивился Овлур.
Ничего не ответив, князь махнул рукой и понёсся в ночь. Вслед за ним поскакали другие гриди.

 

 

9

 

Справедливости ради надо отметить, что ни за какого Гзака выдавать дочку замуж хан не собирался. Это была маленькая женская хитрость. Ведь Аюль понимала, что Владимир с отцом может убежать - разумеется, без неё, - и тогда их брак точно не свершится. А она очень привязалась к именитому русскому, так красиво поющему собственные песни. И ладонь у него оказалась такая мягкая, явно без мозолей от меча или булавы, значит, никого не убил и не запятнал себя кровью половецкой. Как не захотеть за такого замуж?
И когда разнеслось известие, что владыка Новгорода-Северского скрылся один, без сына, девушка возликовала от счастья: получается, он её действительно любит! И отправилась говорить с Кончаком. Но момент выбрала плохой: тот не отошёл от недавнего поражения под Переяславлем, а ещё, как на грех, сбежал пленник, и пока неизвестно, смогут ли брошенные в погоню половецкие всадники отловить его снова. В общем, к появлению дочери отнёсся равнодушно.
- Знаешь, из-за чего Володимер остался? - обратилась она к нему.
- Потому что дурак, - отозвался хан. - Я теперь за голову княжича выкуп такой потребую, что придётся собирать и свозить богатства с половины Руси.
- Ты не сделаешь этого, - нагло сказала дочка.
- Как - не сделаю? Что ты говоришь?
- Он остался из-за любви. Я ему солгала, будто ты намерен выдать меня за Гзака, и прошу спасти.
Рассмеявшись, Кончак ответил:
- Я ж и говорю, что дурной. Сосунок. Сопляк. Как он мог бы тебе помочь, если б я задумал действительно породниться с Гзаком?
- Да какая разница - мог не мог? Главное, остался! Оттого, что не чает во мне души. Кстати, и я в нём тоже.
- Вот ещё - придумала!
- Да, люблю. И хочу выйти за него. Половец скривился:
- Выбрось из головы. Лучше уж за Гзака. Хоть и старый, да свой.
- Русич не чужой тоже - он праправнук хана Осолука. И со стороны Осмомысла тоже половецкая кровь. Только это второстепенно. Мы с ним заживём ладно, замечательней голубка и горлицы. Или ты не хочешь счастья собственной дочери?
Тот мизинцем поковырял в ухе, вытащил комок рыжей серы и стряхнул его на ковёр, выстилавший юрту. Буркнул озабоченно:
- Гзак меня не поймёт. И другие ханы возропщут с ним.
- Да подумаешь - Гзак! - взорвалась Аюль. - Лысый старикашка. Вредный мухомор. Как-нибудь сама разберусь, от кого мне рожать детей! И советов Гзака слушаться не стану.
Он взглянул на неё теплее:
- Необъезженная ты лошадка… Мастерица взбрыкивать… Володимирке достанется своенравная жёнушка…
Девушка хихикнула:
- Ничего, поладим, я думаю…
Вскоре сыграли свадьбу - по обычаям половцев, обводя жениха и невесту вокруг идолов («половецких баб»). А крещение Аюль и венчание в церкви отложили на более позднее время - ехать за ближайшим священником было далековато.

 

 

Назад: Глава первая
Дальше: Глава третья