Откашлялся, отдышался кое-как, но не вернулся в избу. Плотно запахнув облезлый тулуп, обеими руками прижимая бороду к груди, воротник сидел, сгорбившись, на завалинке и пережидал, не приступит ли опять к горлу несносная перхота. В глазах стояли выбитые кашлем слёзы.

Он много лет болел грудью и привык к этим одиноким ночным сидениям. В такие часы яснее думалось, и притом всегда о самом, как ему казалось, нужном.

Самыми нужными он считал мысли о детях. Ему было приятно, что все они — на своих ногах, давно уж едят свой хлеб и от отца не зависят. Но, как всем старым родителям, ему представлялось, что его два сына и дочь, все трое уже немолодые и многосемейные, никак не могут обходиться без его советов. Дети терпеливо выслушивали отцовские настойчивые советы, но почти никогда им не следовали. Все их неудачи старик объяснял их непослушанием отцу, а все удачи приписывал своим советам:

   — Я ж те говорил!

Воротник, пока не сломила его хворь, был кузнецом. А кузнецов принято было считать людьми, сведущими во всём и многоопытными, почти знахарями, а то и колдунами. Когда у соседей случалась какая-нибудь пропажа, его просили помолиться кузнецким святым Кузьме и Демьяну. Старух, которые жаловались, что у них к сердцу подкатывает желвак, он охотно лечил, давая им пить мутную воду из-под точильного круга. И старухи уверяли, что от этого легчает. Его уважали, да и сам он привык считать себя человеком особенным, безошибочно умным.

Старший сын воротника, большак, как звал его отец, жил здесь, на Москве, и, как отец, как дед и прадед, был кузнецом. Этому сыну приходилось часто терпеть огорчения, виновником которых был главным образом княжой огнищанин. Кузница стояла, по словам огнищанина, на княжеской земле (об этом шёл долгий спор, для кузнеца, видимо, безнадёжный), и огнищанин требовал поэтому, чтобы воротников большак работал на него даром. А в кузнецкой работе у ястребка (так втихомолку звали огнищанина все на Москве) всегда была великая нужда, потому что, торгуя лошадьми, огнищанин держал огромный табун и был, кроме того, большим любителем всяких домашних хозяйственных затей и новинок. Он первый на Москве понавесил у себя на всех дверях трубчатые замки с потайным вырезом. Светцы для лучины требовались ему каждый год новые, всё более и более замысловатые. А пуще всего он любил всякие ковчежцы, большие и малые, с затейливой железной оковкой. На удовлетворение этих прихотей молодой кузнец тратил уйму времени. Но он был вынослив, чудовищно силён, превосходно владел молотом и зубилом, а сторонних заказов было довольно, и его семья жила безбедно.

Благополучие большака объяснялось, по мнению воротника, тем, что он поступил по отцовскому совету: Поставил кузницу на самом прибыльном месте — на выезде, на Можайской дороге. А если даровая работа п.! огнищанина была убыточна, то виноват в этом был уж не отец, а сын: не послушал отца, расположился направо, а не налево от дороги. Левую сторону, как думалось почему-то воротнику, никто бы не посмел назвать княжеской.

О единственной дочери старик воротник всегда размышлял с досадой. Она против воли отца вышла за простого сироту-хлебопашца, чего горожанке, да ещё кузнецкой дочери, делать не следовало. Вот и расхлёбывает.

Правда, муж её был человек старательный и тихий, жену берёг и тестю не грубил. Правда и то, что их крохотная подмосковная деревенька за ручьём Ольховцом была не княжая, не боярская, а вольная. Да беда и том, что как-то, в недородный год, когда ниву побило I радом, их сельский мир, оставшись ещё до Рождества без хлеба, с отчаяния ударил челом хромому посаднику. Гот поломался, но всё-таки выручил, дал сиротам лежалого, посолоделого жита. Однако с тех пор, вот уж седьмой год, деревенька дорого расплачивалась за посадничью помощь, и этой расплате не видать было конца. Летом работали на посадничьем поле всем миром по четыре дня в неделю, а зимой приводили на посадничий двор ярок , яловиц , гусей, носили холсты, полотенца, хмель, сыр, беличьи шкурки, яйца, овчину, посаднице же ещё и белых голубей.

У дочери воротника было восьмеро детей. Когда бабка таскала внучатам украдкой от мужа за пазухой ржаные лепёшки, воротник прикидывался, что ничего не видит, а в груди у него начинало клокотать, и он заливался кашлем.

Утешали зато мысли о меньшом сыне. О нём старик думал чаще всего и охотнее всего.

Меньшак вышел весь в родимого батюшку: такой же настойчивый и всегда уверенный в своей правоте.

У отца с сыном из-за этого в былые, давнишние годы дня не проходило без громкого крика. Как только у сына начала пробиваться борода, он сбежал из родительского дома во Владимир.

Отца подкосила сыновняя дерзость: вскоре после того он и начал болеть грудью. Воротник долго бушевал и каждый день грозился, что силой вернёт сына. Но года через два стороной дошла весть, что сын во Владимире не скоморошит, а трудится с великим усердием и с таким искусством, что стал известен в кругу тамошних знаменитых ремесленников. Старик поехал проверить, так ли. И убедился, что его не обманули.

Он попытался было уговорить дитятю вернуться в Москву: вдвоём, отец с сыном, чего бы наработали и какая лёгкая выдалась бы тогда старость им, родителям! Но сломить молодого упрямца не удалось. Побранившись, подумавши, повздыхав и накашлявшись вдосталь, отец решил, что дитяти так, пожалуй, и лучше: ремесло у него такое, что на Москве не найдёт спроса, какой бывает на богатой Клязьме.

На том старик и уехал из Владимира и сразу после того, продав кузницу, ушёл в воротники, потому что ослабевшая рука уж не справлялась с молотом.

В воротники его пристроила Кучковна — через посадницу.

На одном всё же ему удалось настоять: по его уговору сын перебрался из Владимира в Боголюбово и стал с этих пор рукодельником уже не посадским, а княжеским. Помог в этом стольник Иван Кучкович, с детства хорошо знавший всю их семью.

Воротник думал и говорил с гордостью, что именно эта им подсказанная и им же осуществлённая перемена в жизни сына была основой теперешнего счастья его меньшака.

Меньшак не изменил семейному обычаю: молился тем же кузнецким угодникам Кузьме и Демьяну, но был не простым кузнецом, а златокузнецом, или, как называли его книжные люди, «хитрокознецом».

Его изделия — пряжки, перстни, височные подвески, нашейные гривны, оклады для икон, — приухорошенные всякими кознями, измышлениями и догадками, резко отличались от работы дешёвых льятелей серебра и золота. Никто не мог сравниться с ним в искусстве тянуть тонкую, как детский волос, золотую проволоку, свивать её в безупречно ровный жгут, или (как чаще говорили) в скань, и укладывать эту скань прозрачным, каждый раз новым узором.

Он чуть ли не первый в Суздальской земле научился лить расплавленное золото и серебро через мокрую метлу, разбрызгивая на мельчайшие капли, и усаживать этой зернью своё узорочье с такой, как выражались те же книжники, измечтанной красотой, что оно выходило похоже на золотовоздушный цветник, который будто даже чуть колыхался, как тот прозрачный пар, что подрагивает в летние дни над согретыми солнцем полями.

Но князь Андрей, взыскательный и многоопытный ценитель златокузнечного дела (боголюбовское и владимирское узорочье славилось не только на всю Русскую землю, но было известно и за её пределами — в Булгарии, в Венгрии, в Польше, в Швеции), — князь Андрей Юрьевич особенно ласкал своего рукодельника за его умение нежно сочетать белое серебро с любимой князем яркой позолотой. По части этого художества московский хитрокознец, успевший к тридцати пяти годам отрастить почти такую же, как у отца, длинную и узкую пламенно-рыжую бороду, не знал соперников.

Нынче ночью, в самую грозу, когда стольник Иван Кучкович с кем-то ещё (воротник в потёмках не разглядел, с кем) вломился в Москву, прискакал с боярином и его конюх. Он приходился воротнику племянником-братаничем и ночевал у дяди в избе. Дядя, само собой, накинулся на него с расспросами про рыжебородого дитятю, и боярский конюх, пока обсушивался и ужинал, успел кое-что порассказать.

В Боголюбове да и во Владимире было, по его словам, много толков про боевой топорик, утворенный недавно сыном воротника для князя. Конюх рассматривал вещицу ещё в работе и теперь подробно объяснял старику, как его меньшак насекал стальную щёку топора зубильцем, как обкладывал её серебром, как старательно сковывал это серебро во все щербинки стали, как резал по серебру узор и как расцвечивал его позолотой. На обушке и на одной стороне лезвия первая буква княжого имени — «аз» — и та вырезана не просто, а по-книжному, в образе крылатого змия, прободённого мечом. А на оборотной щеке — раскидистое древо живота, и около него — две райские птицы: два сирина.

Персидский гость, оглядев топорик, всплеснул руками и сказал, что нигде такой красы не видывал.

Князь и сам не налюбуется: наградил художника, кроме жёлтой ящерки, ещё гнедым жеребцом из своего табуна.

   — Какой такой ящерки? — с недоумением спросил воротник.

Конюх объяснил, что у тамошних кузнецов так зовётся самородное, необделанное золото. И добавил, что прежде у князя были в особой чести златокузнецы, которых привели из разгромленного им Клёва, а теперь на первом месте — воротников сын.

   — Как бы люди не позавидовали, — помотал головой старик.

   — Посадские-то кузнецы ещё как завидуют! — ответил конюх. — Ящерка-то им, чай, тоже нужна для дела, да щипчиков, да зубилец, да молоточков целый набор. А даром ничего не достанешь. Вот и лезут в долги. А твоему когда что надобно, — от князя всё получит так. Да ещё когда выберет времечко, старается и не на князя: скупщикам сдаёт, а те развозят куда требуется для продажи. Как ему не завидовать? Бывает, что и до драки дело доходит.

   — А дома у него каково?

   — С домашними разве только ночью словом перебросится: недосуг. Ведь работает-то не одинком: двое помогают да четверых учит. А за всеми шестью какой нужен пригляд! Хоть он с ними и крутенек (обычай, сам знаешь, у него тяжёл), а всё норовят понапакостить.

Вот эти-то новые рассказы отец и перебирал сейчас в памяти, сидя ночью на завалинке и обдумывая на все лады, что бы посоветовать сыну. Как бы не растряс накатившего счастья! Да и многодетной сестре — хоть богатый брат её и не забывает — мог бы почаще пособлять.

Воротник в последний раз видел своего меньшака прошлым летом, когда тот со всем боголюбовским полком шёл походом на Клёв. Про этот-то второй, неудавшийся киевский поход и говорил со злорадством Иван Кучкович. Андрей собрал тогда огромное войско со всех северорусских княжеств. Боголюбовские пешцы поджидали на Москве дмитровцев, и сын прогостил у отца двое суток. В кругу полковых товарищей, таких же, как он, ремесленников, он выделялся чистотой одежды и щегольством вооружения: ни у кого кожаный щит не был окован так прочно и так легко, никто не мог похвастать такой удобной и так вычурно оправленной боевой рогатиной.

В голове у воротника только стала мерцать какая- то мудрая, как ему сдавалось, мысль насчёт советов сыну, когда до его слуха донёсся странный звук.

Он насторожился, вытянул шею, поднял лицо.

Вот опять что-то. То ли подкова цокнула о камень, то ли ножны меча брякнули о стремя. Где-то ещё, в другом конце, будто протопотал табунок лошадей. А тут ближе, за городской стеной, словно шаги и тихие людские голоса.

Что за чудо? И в такой час: чуть взбрезжило.

Теперь уж вполне отчётливо, совсем близко — за воротами напольной, Неждановой башни — коротко, с низкой хрипотцой проржал конь.

Воротник, путаясь в долгополом тулупе, зашагал к боковой дверке башни, где был ход на верхние её связи. Угодив чёботом в оставшуюся от грозы лужу, старик, пока поднимался ощупью в темноте по сосновым ступенькам, бормотал про себя:

«Держат десятерых сторожей, а все десятеро, взаместо того чтоб стоять по башням да город беречь, стерегут посадничий горох! А ты за них по лестницам лазь день и ночь! Тоже, посадник! Княжое око!..»