По дороге к себе наверх, в тёмных сенях, Кучковна приметила, что окна уже засинели: значит, недолго до рассвета. Она решила не ложиться, чтоб не проспать, и вышла на те самые крытые переходы, по которым пробегала час назад за пивом.

Дождь не шумел больше. Было очень холодно и сыро. Половицы на переходах не успели ещё просохнуть; от них пахло грибами. Очертания ближних деревьев и соседних кровель становились уже отчётливы. Великий луг и леса за ним были завалены густым туманом. Он закрывал весь противоположный берег едва белевшей внизу реки, которую можно было принять теперь за край широкого озера или даже моря. А небо, беззвёздное, большое, окрасилось так, что нельзя было различить, ясное оно или в тучах.

За день и за ночь Кучковна услыхала столько нового, неожиданного, частью и непонятного, что никак не могла собраться с мыслями и решить, как она любила решать, что же хорошего, что плохого, а из плохого — что самое страшное.

Хорошего не было, кажется, ничего. Разве только, что дочка Груня ещё жива и цела. А страшного... Одно другого страшней! Кучковне вспомнилось, с какой неестественно злорадной улыбочкой Иван приговаривал перед сном: «Поглядим... поглядим...» — и как нехорошо усмехнулся, когда она спросила про Анбала.

Только что отголосили третьи петухи — и у неё на дворе, и у соседей в городе, и в посаде, и — очень глухо — за рекой. Последним прокричал хриплый молодой петушок в поповском птичнике, и после этого водворилась полная ночная тишина, которую нарушало только всё то же необъяснимое, чуть слышное сокотанье.

Потом залился дробным кашлем воротник у Неждановой башни. Этот кашель был давно знаком Кучковне. Она знала, что старик, когда зайдётся ночью таким кашлем, выходит из избы, чтобы не разгуливать спящую жену. Ей ясно представилось, как он, кашляя, давится, захлёбывается, таращит глаза и дрожащими руками прижимает к впалой груди свою необыкновенно длинную и узкую бороду.

И опять, как тогда вечером, перед грозой, когда глядела с вышки на паром, набитый усталой челядью, Кучковна почувствовала жгучую зависть: откашляется, отдышится, уляжется и заснёт со спокойной душой. А она...

Она смотрела, как туман — где плотной стеной, где бродячими клочьями, — всё больше накрывая реку, подползал к городу, и думала, что, видно, на своё несчастье родилась она в богатой боярской семье, где все речи и мысли были всегда только о наживе, где в каждом видели соперника и врага, где никому не верили, никого не жалели, ни с кем не дружились и оттого никогда на знали покоя.

И не потому ли так крива, уродлива, а чаще всего и по-настоящему страшна жизнь во всех богатых семьях, с какими приходилось ей знаться?

Её жизнь с Петром — разве это жизнь?

А распутный брат Яким с никогда его не любившей, жадной Милушей?

А вдовый, озлобленный, простоватый Иван с дочкой-дурочкой?

Посадница... Кажется, и весела и смешлива, а ведь только одна Кучковна знала, во что обходится этой здоровой, беззаботной на вид женщине её житье с хворым мужем, ревнивцем и скрягой, который попрекает её каждым куском.

Огнищанин, ястребок, с челядью лют, не раз своей рукой засекал холопьев до смерти. А в семье и он несчастлив. Сварливей его жены в округе нет. Кучковна плечами передёрнула, припомнив нестерпимый женский визг, который доносился каждое утро с огнищанинова двора. И все три сына вышли у них один другого хуже: старшой со зла заколол меньшого на охоте, когда травили на Яузе лосей, а средний взломал отцов сундук, забрал казну и ушёл в вятические леса разбойничать, угнав с собой шесть лучших коней.

То ли дело Нежданова большая степенная семья или семья того же воротника. Бедны, слов нет. Не всегда сыты. Часто обижены боярской ли, княжеской ли скорой рукой. Но друг друга не грызут, и у каждого, по пословице, своя избушка — свой простор. И у всякого своё, малое, ему положенное дело. Сбыл свой урок, и на совести чисто.

Теперь уж заметно просветлело. Ползучие хлопья тумана затянули всю реку и ниже насели на леса. Сплошную белую пелену прорывали только кое-где макушки самых высоких деревьев. Оплетённые туманом, они были похожи на редкие курганы. С небывалой величавой суровостью обозначился вокруг Кучковны треугольный город: въевшиеся в землю слепые срубы чёрных стен с пятью тоже чёрными пнями коренастых башен.

«А ведь из таких малых дел, как у Неждана или у воротника, — из них-то и выходит большое, — подумалось Кучковне. — Пожалуй даже, только из них. Да и как называть их малыми? Чьими руками рублены степы? Кто ставил башни? Кто расчищал леса и сушил болота? Кто сеет хлеб? Кто косит луга? А мы... Отец... Уж он ли не размахивался на большое? И что от него осталось?..»

В ушах сокотало всё так же назойливо, совсем по-сорочьи, и Кучковна всё не могла придумать, на какие воспоминания наводит этот тревожный звук.

Потом вдруг ей показалось, что из-за того прясла городской стены, которое приходилось между её садом и посадничьим тыном, кто-то быстро выглянул и сразу исчез. Наверно, примерещилось с бессонья.

Она вздрогнула от холода и, низко опустив голову, пошла к себе.