День выстоял без дождя.

Крутые тучки, обеспокоившие давеча Кучковну, так и прокурчавились на окраинах неба, не причинив вреда; только под вечер, будто отдохнув и обдумав, что делать, сползлись все к одному боку, в одну широкую глыбу. Подступая к Москве, туча становилась всё выше и темнее, пока не задёрнула лиловым пологом весь закат. Из-за её края выставился упругий бок другой, ещё с ветлой тучи. Весь в перехватах и в нежных тенях, он был похож на кусок живой человечьей плоти. Было ясно, что там-то и копится гроза. Уж несколько раз недобрым голосом бормотал ещё очень далёкий гром. Ласточки, сникая почти до самой земли, кроили воздух тонкими серпами неподвижных крыл. А понизу бегал ветерочек, закручивал пыль на дороге и перебирал в канавах незабудки.

Кучковна, сложив пряжу, поднялась к себе наверх и глянула в окошко на Занеглименье. Рытый бархат лесов показался ей неестественно зелен. За провалом Пресни он начинал уж синеть по-ночному, а там, где паль замыкалась трёхгорбым урочищем, только узкая огневая щель отделяла её от олова отяжелевшей тучи.

Когда боярыня взошла на вышку своих хором, в эту щель брызнуло заходившее солнце и празднично озарило Великий луг. В их, боярском, клину вершили последний стог. Красная рубаха стогомёта горела на солнце подвижным жгучим пятнышком. Посадничья пойма была вся исполосована яркими тенями от множества мелких копен. Там уж кончили работать, и народ, торопясь домой, толпился у телег. А на княжом краю ещё шла суета, и па свежей зелени скошенной пожни тускнели большие острова раскиданного сена.

Кучковна глянула вниз. Резные коньки её хором приходились у неё под ногами. С вышки вся внутренность города была как на ладони. Видно было, как пастух загоняет на посадничий двор запоздалое стадо; как долгобородый воротник у Неждановой башни закладывает на ночь ворота; как попадья и четыре поповны допалывают у себя на огороде репу, а поп стоит над ними меж гряд, в белом подряснике, отмахиваясь от мошкары; как старуха проскурня снимает с верёвки белье; как княжой огнищанин, задрав голову, разглядывает верхи своих палат и, показывая рукой на новую резьбу, толкует что-то столярам. Своё-то сено небось всё убрал, ястребок, а ежели половину княжого сгноит, велика ли беда? Князь на Москве когда ещё побывает?

Князю не до москворецкого сена, размышляет Кучковна. Она привыкла думать, что он не только по внешности, но и мыслями и желаниями не похож на других людей. Будто затем и рост ему дан непомерный, чтобы поверх чужих голов засматривать синими глазами в такие дали, куда не проникает простой человеческий взор.

Когда ей случалось наблюдать Андрея — всегда издали — в кругу ростовских и суздальских бояр, тех, к кому больше всего льнул её муж Пётр и на чей лад старался устроить свою и её жизнь, Кучковна, не слыша, о чём беседа у князя с боярами, угадывала, что им вовек не столковаться.

Ей ли, боярской жене, не знать, что у бояр на уме да на совести? Только обидчивая спесь да ненасытная забота, как бы чужим добром поживиться, а своё уберечь. Дальше своего тына не видят. Да и сама, хоть слывёт жалостливой, разве не такая же? Яблочко от яблоньки недалеко откатывается...

А он, Андрей... Нет, он не такой!

Она его совсем не знает. Что сказал тогда, зимним вечером, когда столкнулся с ней невзначай лицом к лицу у ворот её владимирского дома? И ещё потом, недели две спустя, здесь, в Москве, на замерзшей Яузе? Она не запомнила слов. Да и по таким мимоходным словам как узнать человека?

А то, с чем от его лица приезжал Прокопий, этого она, конечно, не забыла. Но это было так не похоже на правду и так похоже на сон! А снам можно ли верить?

Среди тех, с кем зналась Кучковна, князя никто не любил и не хвалил. Есть ли у него друзья? Едва ли. Кругом одинокий. Как она...

Великий луг опустел. В княжом клину ещё кое-где суматошились, а боярская и посадничья челядь скопилась уже вся у перевоза и перекликалась с товарищами на пароме, который, накренясь, весь набитый народом, только что отвалил от берега. Предгрозовой ветерок набрасывал на светлую воду там и сям беглые полосы тонкой ряби, точно задевая речную гладь острой тёркой. До Кучковны доносились вместе с запахом свежего сена звуки весёлых молодых голосов.

От томного ли сенного духа, от речных ли вечерних звуков, знакомых с детства, ей вдруг стеснил грудь такой приступ тоски, что Кучкова дочь даже застонала.

Смуглые руки, перехватывая тугую, намокшую вервь, подтягивали паром к московскому берегу. У обросших зелёной плесенью боков парома похлюпывала тёплая вода. От неё поднимался свежий рыбный душок, какой услышишь только в ту короткую пору, когда вода цветёт.

На клочковатом пуху тёмной тучи жёстко вычерчивался город. С реки он казался необычайно высок. Плывшие домой московляне не отрывали от него усталых, очарованных глаз. Скользнув взглядом по невзрачным соломенным кровлям своих глубоко врытых в землю избёнок на подгородном берегу и над Кулижками, они пристально любовались сильным очерком дозорных башен, стрельчатыми макушками княжого терема и чёрным мхом древних сосен.

Верхи посадничьих голубятен торчали кривовато, вразброд, как недовколоченные гвозди. Рядом с ними над резными коньками боярских палат уходила в небо лёгкая остроконечная вышка. В самом верхнем её проёме был виден неподвижный женский облик. Боярские рядовичи и холопы хоть и не различали издали, с парома, отдельных черт, а всё узнали свою госпожу.

Но никому из них не приходило в голову, что она, богатая, холёная, сытая, свободная и праздная, глядя со своей прохладной вышки на них, оборванных и потных от подневольной, даровой работы на её лугу, — что она им завидует. Завидует всем — даже тому лохматому парню, который, облокотясь на перила парома, поплёвывает в воду и раздумывает, что пора бы жениться, да кто за него пойдёт, когда у него за душой ничего нет! В его руке — трёхрогие деревянные силы. Этими вилами он нынче весь день подавал боярское сено на стог. Даже вилы и то не свои, а боярские.

Солнце зашло. Всё разом померкло. Из-за реки ударил ветер — туче в лицо. В зашатавшихся соснах пошли такие вздохи да шумы, что лучше бы их и не слыхать. А туча вырастала всё выше, захватив уж полнеба, и вся, снизу доверху, обметалась, как ссадинами, последними багровыми отсветами ненастного заката.

...Ночью над Москвой долго бесновалась гроза.

Дождь хлестал по бревенчатым стенам банным веником. При каждой молнии полыхали белыми зеркалами мокрые скаты крыш на всех пяти башнях. Гром катался в ярости по небу из конца в конец: то глухо колотился обо что-то, то раздирал огромные полотнища, то рассыпался мелкими трескучими осколками. Было уж около полуночи, когда сквозь вой ветра, сквозь ровный шум ливня, сквозь непрерывные раскаты грома Кучковна различила вдруг ещё какой-то новый звук, от которого сразу упало сердце.

Кто-то настойчиво бил кулаком в ворота её двора.