Глава 2

В ночь перед походом ему приснился орел.

Это был, без сомнения, тот самый орел, которого дядя Всеволода, византийский император Мануил, велел сажать рядом со своим троном на особую подставку, обшитую алым бархатом — чтобы когтистым лапам птицы было удобнее и они не соскальзывали. Клюв и когти орла были позолочены, что делало его еще более важным и грозным. Это был один из знаков императорской власти, каковым Мануил придавал большое значение. Он мог остаться спокойным, узнав, что венграми разорен какой-нибудь его город и жители убиты, рассеяны и уведены в плен. Но приходил в бешенство, если в одежде, принесенной ему, обнаруживал беспорядок, который мог — пусть и незначительно — принизить владыку в глазах подданных. Впрочем, бешеный гнев дяди никогда не выливался в крики и угрозы, как это бывало у русских князей: лишь глаза его суживались да голос становился тихим, вкрадчивым, так что маленький Всеволод долго не мог понять, отчего мертвеют одинаково лица слуг и приближенных, если Мануил не замахивается на них жезлом и не ругает бранными словами.

Приснившийся орел был тот, да не тот, потому что вместо крыльев у него были человеческие руки, и во сне он манил Всеволода куда-то, и это казалось страшным и непонятным: как поступить? Полететь, что ли, за птицей? Он чувствовал, что если захочет, то полетит, но не на погибель ли зовет златоклювая птица? А если отказаться и прогнать орла, то не будет ли это малодушием? Тем самым малодушием, которого начисто были лишены любимые витязи из сказок. Трусость не приличествует князю, а ведь он теперь — великий князь. Вспомнив об этом, Всеволод проснулся.

За окном едва-едва начинало рассветать. Марии не было рядом. Еще с вечера она удалилась на свою половину, плачущая, потому что знала: под утро за дверью послышатся тяжелые шаги, затем раздастся осторожный, но настойчивый стук в дверь, и низкий, густой голос воеводы Сбыслава скажет, что войско готово, все на ногах и на конях и пора выступать. Мария не хотела слышать этого. Да Всеволод и сам не хотел, что поделаешь?

— Прокша! — позвал он. Мальчишка не отзывался, и Всеволод, стараясь рассердиться, позвал громче: — Прокша, аспид! Спишь, что ли?

Ответа все не было. Босой, в длинной рубахе, поеживаясь со сна, Всеволод подошел к двери, толкнул ее. Мальчишка-слуга, уже вскочив с лавки, на которой спал, преданно смотрел в глаза молодому князю.

— Чего уставился? А ну, живей — умываться, одеваться! Живо у меня!

Прокша, дворянский сын, с такой истовостью кидался исполнять приказания, что Всеволода это неизменно веселило. Вот и сейчас раздражение ушло, и захотелось сказать парнишке что-нибудь строго-шутливое, как обычно. Он готов был с наигранной свирепостью заявить, что вот, мол, по твоей милости опоздаю, а войско ждать не будет. И осекся, вдруг поняв, что великому князю не подобает так шутить, потому как войско у него первое и нет уверенности в том, кто кому нужнее — князь войску или оно князю.

Умываясь, натирая зубы ароматической палочкой, как Марьюшка велела делать, и нетерпеливо помогая Прокше одевать себя, Всеволод думал, что очень многому теперь придется учиться заново и ко многому привыкать.

Юрята ждал его у крыльца, держа в поводу коней — своего и Всеволодова, словно заранее знал: не станет князь дожидаться, когда придут его будить, сам соберется. Всеволод, взглянув на Юряту, в который раз подивился: вот ведь, и годы не берут его. Был Юрята-новгородец для маленького Всеволода дядькой и пестуном, сказочником и защитником, для юноши Всеволода — учителем боевых наук и утешителем в юношеских горестях, поверенным в душевных тайнах. Таким остался и сейчас. Ни жены, ни детей своих не завел, Всеволод-княжич заменил ему семью. А поди, много красавиц вздыхало по нему, да и сейчас, наверное, любая за него пошла бы. Хоть седина в бороде Юрятиной, а стан стройный, как у девушки, плечи могучие, руки железные, взгляд ясный. Только посмотришь на него — и на душе делается легче.

— Здравствуй, княжич, — весело поздоровался Юрята, называя Всеволода так по давней привычке. И, поняв оплошность, смутился: — Прости, государь. Пора ехать, бояре ждут. И войско уж стоит.

Перед тем как помочь Всеволоду забраться в седло — это княжичу-то, который не одного коня объездил! — Юрята любовно оглядел государя. Все было ладно пригнано и хорошо сидело — и короткий, расшитый золотом походный плащ, и серебряные бляхи нагрудного панциря прилегали ровно, без перекосов, и меч в дорогих, усыпанных каменьями золотых ножнах казался в точности по руке. Подставив сведенные вроде стремени ладони под княжеский сапог, он подсадил князя в седло. Потом взлетел на коня сам и уже старался все время почтительно находиться немного позади Всеволода.

Совсем рассвело, когда выехали из главных, Золотых ворот. Великий князь ехал впереди войска в окружении своей дружины. Лица воинов не все были ему незнакомы: многие до него служили покойному брату Михаилу, но немало встречалось и новых лиц. Впрочем, Всеволод знал, что набором дружины, которая будет теперь старшей во всем войске, занимался сам Юрята, а во главе ее поставлен бывалый воин и знатный владимирский горожанин Четвертак, человек прямой и честный. Так что на дружину можно положиться.

Ополчение собралось небывалое. Казалось, половина города, взяв оружие, отправилась в поход с великим князем, а оставшаяся половина провожала войско. Тысячи людей стояли на стенах внешнего города, глядя вслед своим родным и близким. Всеволоду захотелось увидеть — может быть, напоследок — Марию, но он знал, что в числе провожавших ее не было: вчера еще распрощались, и он сам просил ее не устраивать заведенного обычаем прощального обряда с воплями и причитаниями, чтобы не бередить душу. Ему суеверно казалось, что так он вернее возвратится живым и невредимым.

Вслед за старшей дружиной в телеге везли уложенные стяги и хоругви: не до пышности, вчера на совете решено было выступать как можно скорее, чтобы успеть встать в засаду и ударить на неприятеля внезапно. Посланный вчера же утром дозорный отряд донес, что ростовское войско движется к Юрьевскому полю, сам город Юрьев минуя, и в поле-то как раз на них и ударить бы, когда начнут разворачивать походный стан. На том и порешили.

Без своих знамен ехала и боярская конница. Перед угрозой страшного врага, ненавистного всем Мстислава, бояре раскошелились и собрали добрую дружину. Юрята говорил, три тысячи конных в полной справе и с оружием. Да что бояре! Весь народ владимирский последнее готов отдать, чтобы не идти под ростовскую власть, под вероломных и алчных Ростиславичей. Помнили люди короткое да злое правление Ярополка, который с юга привел своих бояр и отроков ненасытных, отдав им город на разграбление и поругание. Никто не был спокоен ни за имущество, ни за жизнь свою. Матери боялись выпускать дочерей на улицу: разве уследишь за овечкой среди голодных волков? И ни защиты, ни справедливости. К Ярополку обращаться за правосудием даже и не стоило: сей князь настолько погряз во грехе, что даже святыню владимирскую — икону Божией Матери — у Соборной церкви отнял да зятю своему, рязанскому князю Глебу, подарил, а церковь ограбил и казну ее себе присвоил. Вот какие были времена. И видно, хочется Ростиславичам те времена вернуть. А ну, верни попробуй!

Широкая Владимирская дорога была как река в половодье — русло еле вмещало людской поток, и протянулся он, казалось, до самого края земли.

Всеволод думал: куда вынесет его эта река? В бурное ли море, где без конца придется скитаться по волнам — от одной битвы до другой, или к Желанному спокойному берегу? В свои двадцать два года он впервые обрел собственный постоянный дом, собственный мир, по которому всегда так тосковала душа его, и потерять все это казалось ему немыслимо, хуже смерти. Поэтому он постарался использовать все способы, чтобы утихомирить Мстислава. Да и способов-то таких всего два: решить дело либо миром, либо войной. О третьем способе — отказе от великокняжеского стола — Всеволод и не думал.

Мир гордый Мстислав отверг, теперь получит войну. За Мстислава — наймиты ростовские, за Всеволода — Бог и вся Владимирская земля. Бивал Мстислава ныне покойный Михаил, побьет и Всеволод.

— Юрята! — позвал он. Подручник тут же возник рядом. — Как думаешь — успеем?

— Должны успеть, государь, — твердо ответил Юрята. — Сбыслав-воевода уж там, поди. Место выбирает. Вон глянь-ка. — Он показал вперед. — Видишь дальний лесок? Сосна еще рядом кривая. Видишь? Вот за леском этим речка, а за речкой уж совсем недалеко.

Он говорил почтительно, но как бы слегка небрежно, вроде хотел сказать: государь, не думай о таких пустяках, люди твои все сделают как нужно.

А вокруг занимался хороший летний день. Медом с лугов пахло, и кузнечики вокруг стрекотали, и в недалекой рощице соловей выделывал коленца да щелкал— видно, с ночи так и не смог остановиться. В такой день поставить бы в саду столы накрытые, посадить рядом Марьюшку да ближних своих — и неторопливо беседовать, государственные дела разбирать. А то пойти на Клязьму, устроиться на бережку в прохладе и смотреть, как в прозрачной воде играет рыба, а жарко станет — разбежаться и нырнуть с берега, распугивая толстых лещей и голавлей. Можно и на охоту отправиться, не ради добычи, нет, сейчас рановато еще — и птица на гнезде, и зверь после зимы жиру еще не нагулял, а просто так — покататься, поваляться на траве.

И в который раз уже Всеволод подумал, что нелюбимый брат Андрей, покойный великий князь, прав был в своем стремлении к единовластию. Пока удельные князья друг с дружкой знатностью меряются, не зная над собой вышней власти единого государя, Руси спокойно не жить. Даже братьев своих выгнал Боголюбский из русской земли — и Всеволода тоже, хотя и мал он был, — чтоб жили в Византии, подальше от соблазнов междоусобия. Обидел, лишил родины, милого крова, вот этой всей красоты, такой, что глянешь — и тихо ахнешь, на всю жизнь обидел, а все же был прав. За то и убили его.

Он, Всеволод, станет единовластным государем! Не зря и имя ему такое дано: всеми володеть станет. Крещеное имя — Димитрий, но ни он сам себя, ни другие его так не называют. Только жена, Мария, любя, зовет Митюшкой, когда рядом никого нет. Христианское имя ей милее.

Другое дело — имя Мстислав. Так будто и отдает призрачной, неверной славою. Сколько себя ни помнит Всеволод— всегда во врагах у него оказывались Мстиславы. Юношей воевал с Мстиславом Изяславичем Киевским. Три года назад, чтобы у Михаила отобрать великокняжеский престол, взяли Всеволода в плен, да осадили Михаила в Торческе трое Ростиславичей, не эти, а другие — Рюрик, Давид и отважный Мстислав же. И нынче — опять биться с Мстиславом. Может, здесь злой рок витает? Вот ведь наваждение: с той или другой стороны, а Мстиславы все приходятся Всеволоду племянниками, только те — двоюродными, а этот, нынешний, — родным. Сколь многочисленно потомство Рюрика, первого отца всех князей русских! С каким упорством Рюриковичи убивают друг друга — есть ли где еще род столь могучий и столь злосчастный? Когда-то Всеволод с упоением старался изучить, запомнить все ветви этого огромного древа: так его поразило, что и он, растущий на этом древе молодым побегом, и остальные, до единого — и мощные, и хилые, — все от одного корня, от одной плоти.

Сейчас же выходило, что великому князю Владимирскому неприлично показывать на людях столь тонкое знание своей родословной. Это дело для худых и бедных, у которых одна радость — тешиться своей причастностью к великому. Сильный должен знать только сильных, а надобно будет выяснить, кто чей родич, так на это слуги есть: разыщут в книгах, разъяснят…

Эти мысли ненадолго отвлекли Всеволода. Однако тревога не унималась. Не хотелось ему этой битвы, ох не хотелось. Только ведь, раз суждено ему начинать княжение с войны, то уж поскорее бы. Поэтому он почувствовал облегчение, когда увидел подъезжавшего воеводу Сбыслава.

Воевода сказал, что место для засады в чистом поле выбрано удачное. За цепью холмов, называемых Авдовой и Юрьевой горами, войско будет невидимым для ростовцев. А они уж идут. Скоро все начнется.

Речка, которую пришлось переходить, называлась по-половецки — Кза. Истомленные жарой воины кидались в нее с удовольствием, стараясь лишь не замочить оружие. Черпали шлемами и ладонями чистую прохладную воду — напивались впрок на целый день.

Когда небо затянулось легкими облаками, владимирская рать уже расположилась в засаде. Всеволод не стал говорить речей: все было отговорено еще позавчера, на вечевой площади, когда владимирцы поклялись верой и правдой служить молодому князю и отстоять ему — княжение, а себе — свободу. Надлежало сидеть смирно, чтобы не увидал враг. Коням ржать позволялось, потому что место это было хитрое: кричи за холмами хоть во всю глотку — там, в поле, ничего не слышно, да к тому же ростовцам станет мешать шум собственного войска.

— Ребята! Сиди, готовься! — крикнул в последний раз воевода Сбыслав. — Повязки у всех есть?! Смотри, погладывай!

Началось томительное ожидание. Всеволод со старшей дружиной находился на правом крыле, там удобнее всего было расположить конницу. Ростовцев уговорились брать сразу всей силой, лоб в лоб, и тогда уже поднять стяги и хоругви, да голосу никому не жалеть и стрелами бить беспрестанно.

Вскоре наблюдатели подали знак. Всеволод оглядел свою дружину. Лица злые, решительные. Он знал, что на него поглядывают: каков, дескать, будет в бою? Ведь ни для кого не было секретом, что такую огромную рать князь возглавил впервые. Молодой, неискушенный. А ему и самому неизвестно было, каков он окажется в бою. Вспомнил Марию. Как она там, одна? Взглянул на воеводу Сбыслава. Воевода выжидающе, не сводя глаз, смотрел на князя.

Господи, благослови. Ну — пора!

Всеволод вытащил меч из ножен и взмахнул им. Боевой клич войска, рванувшегося вперед, оглушил его. Князь ринулся с холма, направив коня туда, где, топчась на месте и мешая друг другу, ожидала ростовская конница. Взглядом выбрал себе противника — большого толстого боярина в панцире, растерянно пучившего глаза навстречу смерти и пытавшегося обнажить меч — что-то ему там мешало. Лицо боярина показалось знакомым, и от этого вся неуверенность, если она и была, исчезла, сменившись злобой: теперь рубить будем таких знакомцев! Всеволод стал отводить меч, примериваясь, но тут его обогнал Юрята, пригибаясь к холке своего гнедого. Миг — и тело боярина со срезанным верхом головы опустило руки и стало валиться на бок, отвесив одинокую нижнюю челюсть. Еще миг — и Юрята уже рубил на другую сторону, отхватив по плечо руку с занесенным коротким копьем у нерасторопного пешца. И слева и справа дружина рубила мечами — копья в такой тесноте были бы бесполезны.

Наверное, изо всего войска молчал один Всеволод. Может, он и крикнул в самом начале битвы, но сейчас молчал — стало понятно, что дружина оттеснила его от врага и больше не подпустит. Исход битвы был ясен — стоило посмотреть вокруг: воины с белыми повязками гнали в поле огромную беспорядочную толпу ростовцев, не оказывающих никакого сопротивления.

«Мстислав! Где?» — вспыхнуло вдруг в сознании Всеволода. Глаза искали соперника. Но Мстислав, если он и был здесь раньше, сейчас находился уже далеко. Дружина его бежала — наверное, это она, плотным отрядом уходящая от погони, виднелась там, впереди всех бегущих. Остывая, Всеволод вложил в ножны ненужный меч и распрямился в седле.

В поле еще шла безжалостная сеча. Лучники расстреливали ростовцев в спины, почти в упор, как загнанных оленей на охоте. Метались без седоков обезумевшие кони. Посреди поля виднелась красная повозка, незапряженная, на повозке кто-то, весь в черном, стоял, воздев к небу руку, в которой что-то поблескивало. Наверное, поп, подумал Всеволод, и ему окончательно расхотелось драться.

К великому князю тем временем съезжалось именитое боярство, еще не отдышавшееся после тяжелой работы. Немного в стороне стоял Четвертак с небольшим отрядом. Подъехал верный Юрята, спешился, взял Всеволодова коня и неторопливо, стараясь не нарушить торжественности, повел его на вершину холма. Там уже выстраивались знаменосцы с хоругвями и стягами. Тяжелые аксамитовые, изукрашенные жемчугом и золотым шитьем полотнища чуть колыхались под слабым ветерком. Шум битвы постепенно перемещался вдаль, затихал. Тут бы и возрадоваться. А на душе у Всеволода нехорошо.

Ни подручнику Юряте, знавшему великого князя с детских лет, ни ближним боярам, в течение последних трудных дней жадно присматривавшимся к новому государю — каков будет? так ли высокомерен и своеволен, как Андрей? так ли добродушен и кроток, как Михаил? — никому из его окружения не было понятно, что же чувствует Всеволод сейчас, при виде полной победы над Мстиславом. А победа была полная. Отсюда, с плоской вершины Юрьевой горы, картина разгрома ростовского войска виделась вся целиком.

Тысячи мертвых тел, лежавших на поле, ждали теперь только одного — погребения. А совсем недавно они были гордыми ростовцами. Каждый ростовец кичится древностью своего города: спроси его про Владимир, так любой, кто бы он ни был — боярин ли, тиун ли боярский, вольный горожанин-ремесленник или бедняк, влачащий жалкую жизнь закупа или наймита, — любой с презрением скажет: «Владимирцы? Это каменщики наши, у нас их и на порог не пускают, а город их — это наш-де пригород». Не гордость это, а гордыня окаянная…

Всякая гордыня неблагословенна, и много уж раз ростовцев от нее отучали. Учили их Андрей Боголюбский и новопреставленный Михаил, который заставил их признать себя великим князем. Не пошла наука на пользу ростовским боярам. Родных племянников Всеволода, Ростиславичей — Мстислава да Ярополка — прельстили, на всю жизнь сделали лютыми врагами своего дяди. Чего добились коварством? Сколько именитых ростовских мужей валяется в чистом поле этом, как падаль, неотпетых, неоплаканных, ни славы, ни богатства не добывших?

Пойди сейчас, пройди по полю, погляди на мертвую рать. Что увидишь? Все те же русские лица увидишь — пожилые и молодые, бородатые и гладкие, не успевшие еще обрасти щетиной. Почему, когда рядил с боярами битву, больше всего думалось не о военных хитростях-засадах, не о том, достанет ли храбрости у владимирцев, и даже не о собственной возможной смерти — кто в нее верит в двадцать два года? Думалось о том, сколько же еще русские будут убивать русских?

Чтобы владимирцы в бою друг друга не побили, чтобы отличали своего от врага, велел Всеволод каждому воину на правую руку белую повязку надеть. Много на это холста беленого ушло. Что же, теперь на такой случай опять холсты запасать?

Великий князь Владимирский Всеволод Юрьевич, сойдя с коня, стоял молча, озирал расстелившееся перед ним широкое поле, отныне ставшее полем его славы. Эта битва для молодого князя была не первой: шестнадцати лет, совсем юным княжичем, ходил он на Киев, на Мстислава Изяславича, в ополчении одиннадцати князей. Правда, не по своей охоте ходил: была на то воля старшего брата, великого князя Андрея Боголюбского. И был тогда Всеволод самым младшим среди князей — одиннадцатым, и войску их за Киев пришлось сражаться больше с погаными торками да берендеями. Но такого побоища ему до сего дня не приходилось видеть. И сколь велика его, Всеволода, вина в этом?

В этот миг неожиданно для себя, растерянного от множества вопросов, Всеволод стал великим князем. Он сел на престол несколько дней назад, но так ясно ощутил свое могущество и величие впервые и сразу. Словно сошло на него озарение. Он знал, что так будет всегда, и один Бог может лишить его величия.

Ощущение было и новым, пьянящим как вино, и давним, привычным, как бы данным ему с жизнью, при рождении. Природный ум подсказывал великому князю, что отныне он будет точно угадывать, когда ему приличествует позволять себе вопросы и сомнения, а когда подобает только править.

Он обернулся к стоявшим подле и увидел, что именно правления княжеского ждут они от него и готовы выполнить любое приказание, каким бы оно ни было.

Умильным восторгом светились глаза Юряты, старшего друга и наперсника. Раньше у него такой взгляд появлялся лишь в храме Божием. У юного Гаврилы Настасича — после смерти своего отца самого богатого и самого молодого из бояр владимирских — щеки алели маковым цветом, как у девушки, впервые увидевшей суженого. Приземистый и грузный Федор Ноздря, у которого всегда при разговоре бегают глаза, теперь смотрел на нового всесильного хозяина ясно и прямо. И даже богатыри Петр Дедилец и брат его Мирон, известные противники всякой над собой власти, необузданные гуляки и сквернословы, стояли почтительно и строго.

— Воеводе сказать, что жду его во Владимире, — негромко произнес великий князь. Это значило, что он со свитой отправляется в столицу всех городов русских, где будет ожидать возвращения войска с добычей и пленными. И ответственность за все ложится на плечи воеводы, а сделать ему предстоит немало, в три дня не уложишься. Изловить всех уцелевших из ростовской знати и еще тех, за кого можно получить хороший выкуп; собрать коней, оружие и всякий скарб. Пройтись по селам боярским — собрать скот и припасы, а главное — в Ростов наведаться, объявить, что великий князь ждет от них посольства. Впрочем, приказы такого рода выполняются войском с особенною охотой.

От холма поскакал в поле всадник — передавать воеводе княжеское повеление. Всеволоду подвели коня, и, оказавшись в седле, он почувствовал, как это сладко — быть уверенным, что все сделают по твоему слову. Свита великого князя спешно седлала коней. Малая дружина Четвертака уж давно была готова их сопровождать. Все было закончено.

А пожалуй, нет, не все.

— Да наказать ему, чтоб шибко не лютовали. Будет с них, — сказал Всеволод и, поворачивая послушного коня, краем глаза еще успел заметить, как от малой дружины кинулся в поле еще один всадник — вслед за первым.