Глава 18

— Не плачь, Любавушка, — говорил Юрята, гладя вздрагивающее плечо жены. — Пора им учиться ратному делу, не маленькие.

— Как это не маленькие? — Снова вскинулась Любава, на этот раз не забыв прикрыть одеялом груди. — Бориске двенадцать только, а Добрыне и того нет. Пропадут они там!

И опять уткнулась в подушку, всхлипывая. Юрята поморщился: ему казалось, что весь этот плач жена завела не потому, что так уж переживала за мальчишек, а чтобы лишний раз показать, что ее голос в доме не последний.

Как ни была хороша семейная жизнь Юряты, а все же он порой с грустью вспоминал преимущества прежней холостяцкой жизни. Особенно когда насыщался Любавой, недолгое время после этого. Или когда она проявляла свой нрав, пытаясь ему перечить в пустячных, на его взгляд, делах. Сейчас эти два условия как-то совпали, что случалось очень редко. Непонятно, почему нужно объяснять женщине то, что она все равно не уразумеет своим бабьим умом, а должна принимать, потому что ей так положено. Испокон веку сыновья с отцами на войну ходят, а матери дома плачут. Ну и плачь себе тихонечко! Ругаться-то зачем? Лежали тихо-мирно, уже совсем засыпать было начал — и на тебе, завела разговор со слезами.

— Кто сказал, что пропадут? Ничего им не будет, — все еще примирительно пытался говорить Юрята. — Я за ними не пригляжу, что ли? Ждан тоже присмотрит. Добрынюшка от него и не отходит, когда тот не с князем. Да и не пустит их никто в бой. Смотреть будут. Я в их годы вон уже с войском на литву ходил, а был как Добрыня ростом. И ничего со мной не сделалось.

Любава между тем всхлипывала все реже. Полное, атласное плечо, выглядывавшее из-под одеяла, понемногу успокаивалось.

— Дело недолгое, — продолжал Юрята, — ничего с ними не случится. Ночи сейчас теплые. Да хоть бы и зима была — пусть привыкают. Им возле князя быть, глядишь — воеводами станут. И князь говорит, чтобы я их с собой взял.

— Князю, конечно, своих сыновей хочется, — вдруг не сварливым, а каким-то жалеющим бабьим голосом произнесла Любава. — Родных-то деток он бы, чай, не брал на войну.

— Да что ты? Князь только об этом и мечтает. Сколько раз говаривал: дочек на коней не посадишь.

— Все бы вам на коней да на коней. Ну, спи.

Юрята сразу закрыл глаза, но почувствовал, что сна нет. А ведь собирался заснуть — завтра вставать чуть свет, готовиться к походу. Коней посмотреть, сбрую. Мальчишек собирать дольше, чем себя. Им дело незнакомое, а надо, чтоб собраны были честь по чести.

— Спи-и, — протянул Юрята. — Сама взбулгачит, а потом спи ей. Что ты эти разговоры завела на ночь глядя? Ведь говорено-переговорено. Весь сон теперь порушила.

Любава помолчала, потом снова начала вздрагивать. Юрята пригляделся: не плачет ли? Нет, смеется. Ну вот — теперь смешно ей стало. Что будешь делать с бабой? Впрочем, известно, что с бабами делают.

Юрята просунул руку под одеяло и прошелся ладонью по привычному и милому пути: по спине к мягко раздвоенным ягодицам. Любава коротко и сладко вздохнула, переворачиваясь на спину, позволяя мужу раскрыть себя.

После уже не ругались и заснули. До расставанья им еще оставалась одна ночка — завтрашняя.

Утром начались сборы. Когда Юрята спустился из опочивальни, мальчишки уже ждали его. Проснулись ни свет ни заря, бегали, наверное, коней своих смотреть, не случилось ли чего с ними за ночь?

Дело, которое Юрята назвал недолгим, было еще и обычным — предполагалась осада города Торжка. Сей город, восстав из пепла, вновь посадил у себя князем Яро-полка Ростиславича. Увы, Господь, послав в свое время князю Ярополку чудесное прозрение, по ошибке, наверное, вставил ему волчьи глаза. Этими глазами Ярополк неустанно глядел в сторону Владимирской земли и вел себя вполне по-волчьи. Действительно как волк возле деревни: всех жителей не съест, а овцу утащит. Новое зрение, видимо, застило Ярополку ум. Тревожа беспрестанно рубежи Всеволодовых владений, каждый раз получал отпор: великий князь заботливо охранял свои границы. С малой дружиной, какую только и мог содержать разоренный Торжок, на что надеялся князь Ярополк? Новгород ему не помогал и не обещал помощи — требовал лишь охранять Новгородскую землю, а не воевать с могущественным соседом. Неоткуда было ждать помощи Ярополку, и все же он снова и снова нападал на села по реке Тверце, ходил к Угличу, жег и грабил все, что можно, и каждый раз еле успевал унести ноги, преследуемый, точно волк, до первого леса.

Князю Всеволоду, наслаждавшемуся покоем и радостями мирной жизни, Ярополк очень досаждал. Если бы еще кто другой! Но этому своему заклятому врагу великий князь спускать новые обиды не собирался. Не собирался и уговаривать его одуматься и прекратить вражду, как поступил бы с другим князем, будь то хоть сам Святослав! В середине лета Всеволод объявил поход на Торжок.

Можно было не ходить самому — послать Ратишича с дружиной или Юряту — да хоть кого, потребовав, чтоб Ярополк был доставлен на простой телеге и в цепях. Всеволод решил идти во главе войска, и княгиня Марья даже не отговаривала его, понимала, что великий князь должен сам покончить с племянником.

Добрыня и Бориска, молодые Юрятичи, как их уже стали многие называть, давно просились на войну. Но война войне рознь, и в такое дело, которое могло обернуться большой кровью, Юрята сам бы не взял их и даже пригрозил отодрать ремнем. Этот же поход, по общему мнению, не обещал быть сколько-нибудь трудным. А мальчишки выросли довольно крупными, особенно Добрыня, уже достававший Юряте почти до плеча. Так что сынам было объявлено, что они будут участниками настоящей осады. От счастья Добрыня покраснел, а Бориска даже забыл выкинуть какую-нибудь забавную штуку, которые из него обычно так и сыпались.

У мальчишек, чтоб им быстрее привыкалось к воинской жизни, все должно быть как у настоящих ратников. Вместе ходили на княжескую кузню, где работал со своими сыновьями с виду страшный, но добрый кузнец Медведко. Заказывали шлемы по размеру, нагрудные щитки, кольчужки, наконечники, поножи. Мечей и сабель у кузнеца было — только выбирай. Бориска сразу вцепился в легкую сабельку, изогнутую наподобие персидской. Добрыня же, как верный ученик немого Ждана, не захотел изменить раз и навсегда полюбившемуся оружию и выбрал меч себе по руке, тут же возле кузницы похваставшись перед Медведковыми сыновьями своим искусством.

До настоящего владения мечом еще было далеко, но Добрыня уже не раз удостаивался одобрительного кивка Немого, потому что сразу понял главное — меча не надо бояться, не надо к нему относиться как к постороннему предмету в твоей руке, а надо считать его продолжением руки, ощущать живым, управлять его поведением и знать, что мечу нравится, а что — нет.

Меч требовал сильной кисти, мощного запястья, подвижного плеча. Этого в достаточной мере у Добрыни пока не было, но он усердно выполнял наставления Немого и каждый раз чувствовал, что сегодня тяжелый меч самого Немого казался вроде бы легче, чем вчера.

Бориске же прямой меч казался скучным, хотя и грозным оружием. Ему по ночам снились кривые сабли, как у приезжающих ко владимирскому торгу купцов из далеких полуденных стран. Девичья гибкость сабли, таящая в себе и смертельный змеиный укус, и скрытую мощь удара, завораживала Бориску, и, прицепив любимое оружие к поясу, он сам стал казаться себе красивее и умнее.

Юрята не мог налюбоваться на своих мальчишек. Вырастали воины. Коней он им подарил, каких просили: Добрыне — гнедого, а Бориске — вороного с белой звездочкой на лбу. Теперь к мальчишескому запаху примешивался неистребимый запах конского пота и седельной кожи — пахли, как и положено ратникам.

Нынче, в последний день перед походом, нужно было проверить все снаряжение, и Юрята вдруг подумал, что впервые увидел сыновей в полном боевом облачении и на конях. Отчего-то вспомнился день, когда он нашел Добры-ню, связанного, в разгромленном половецком стане. Мог ли он тогда думать, что малыш, доверчиво прижавшийся к нему, так прирастет к сердцу, так переменит его жизнь? Ведь во многом благодаря Добрыне появился у него и второй сынок — Бориска, появилась жена Любава. А так бы жил себе да жил бобылем при князе.

Мальчиков одолевало нетерпение: скорей бы завтрак кончился и можно было бы начать сборы.

— Ну-ка ешьте! — прикрикнул он на ребят. — Ратник перво-наперво должен быть сыт. В походе не знаешь, когда поесть удастся. Так что первая заповедь — наедайся впрок.

— Пока пузо не лопнет, — невинно сказал Бориска.

Добрыня прыснул молоком, которое при словах отца начал послушно пить, и закашлялся, стараясь делать вид, что ему не смешно.

— Ладно, вострые вы языки, — засмеялся Юрята. — Посмотрим, что в походе запоете, третий день не емши.

— А мы зверя застрелим или птицу, — тут же нашелся Добрыня.

— А ну как зажарить времени не будет? Сырыми жевать станете? — Теперь Юряте пришла охота пошутить, и он блаженствовал, стараясь оттянуть миг, когда надо будет вставать и приниматься за дела.

— Ну и что? Можно и сырыми. Вон Ласкинич Сбышко на спор лягушку живую съел. И ничего. Только в животе три дня квакало. — Бориска чуть хихикнул.

— Будет тебе, балабон, — засмеялась Любава, маша руками на Бориску. — Три дня квакало! Скажет же!

Добрыня упал лицом на стол и трясся, не в силах остановиться. Он пытался заставить себя прекратить глупый смех — ведь воину перед походом не пристало, но только ему начинало казаться, что живот, сведенный смехом, понемногу отпускает, как в воображении вставал Сбышко Ласкинич, долговязый, тощий, но с выпуклым животом, и словно наяву виделись его выпученные глаза, а из пуза слышалось «квак» — и снова смех валил его на стол. Один Бориска, похоже, не находил в сказанном ничего смешного и сидел даже слегка хмурый, только каждый кусок, подносимый ко рту, почему-то начинал подозрительно осматривать, будто сам опасался проглотить лягушку. Наконец, отсмеявшись, Юрята встал из-за стола, перекрестился. Все перекрестились вслед за ним.

— Пойдем, что ли.

Любаве тоже сегодня предстояли хлопоты. При осадах да и вообще в походе дружина ест из общего котла, для чего припасы возятся за войском. Но какая жена, мать или сестра упустит возможность наготовить своим мужикам в дорогу разных вкусных вещей — чтобы жизнь походная казалась им слаще, чтоб ели да вспоминали, кого оставили в родных домах. Юрята просил Любаву не слишком стараться, потому как пища воина должна быть простой, но Любава и слушать не хотела. Тем более и тесто поставлено было с вечера, и уже из новой, недавно пристроенной к дому кухни доносились запахи стряпни — там Ульяна с двумя девками, отобранными из полона и подаренными Любаве самой княгиней Марьей, занимались приготовлениями к большому печению пирогов со всевозможной начинкой.

Мальчишки во всем снаряжении были отведены Юрятой к воеводе Ратишичу и вписаны в охрану обоза. Немного было обидно — почему не в большой полк, поближе к звону сабель и свисту каленых стрел? Но воевода, перемигнувшись с Юрятой, обстоятельно объяснил молодым воинам, что обозы в войске — едва ли не самое опасное место, потому что неприятель, сознавая их важность, первым делом ударяет как раз по ним, и охрана обоза доверяется обычно самым опытным и надежным бойцам. Мальчики удивленно уставились на груженые телеги, что должны были завтра составить обоз, а пока занимали всю левую половину просторного княжеского двора. Мальчишки больше не обижались, их будущая служба показалась им вполне достойной.

У воеводы Ратишича сыновей не было — одни дочки, и он, к общей досаде Добрыни и Бориски, завел с Юрятой долгие рассуждения о том, как хорошо иметь взрослых сыновей, и как в этом смысле повезло Юряте, и что он, Ратишич, уже, наверное, сыновей не дождется, но очень надеется дождаться внуков и в связи с будущим рождением этих внуков возлагает большие надежды на Добрыню и Бориса Юрятичей, потому что именно они должны будут, женившись на красавицах дочках Ратишича, произвести этих внуков в большом количестве на радость деду.

Впрочем, Бориска вроде бы не очень и досадовал: вопрос будущей женитьбы казался ему вполне уместным и важным, только показывать это ему не хотелось. Тем более из пятерых дочерей Ратишича три были уже почти взрослыми и все три ему нравились страшно. Добрыня же о дочерях воеводы и думать не хотел: обе пленные девушки, подаренные княгиней Марьей, — звали их Неданка и Малява — занимали его сердце. Добрыня знал, каково быть полонянином. И пусть обе девушки были довольны своей жизнью в доме княжеского подручника, все равно Добрыня решил, когда подрастет, жениться на обеих, а потом отпустить их на свободу.

Удалось мальчишкам в этот день увидеть и самого великого князя. Юрята, и желая похвастаться перед Всеволодом своими сыновьями, и смущаясь своего отцовского счастья перед государевым, которое пока не спешило дарить Всеволоду сыновей, все же проехал с мальчишками мимо княжеского крыльца как раз в то время, когда на крыльце стоял князь.

Всеволод окликнул Юряту, подозвал всех поближе, одобрил снаряжение юных ратников и сказал, что будет лично следить за воинскими успехами ребят. Лицо великого князя было немного грустным, но ласковым, и при взгляде на него сразу чувствовалось, что это не простой человек, даже не простой князь, а великий, почти святой, вроде тех, кто изображен на иконах. А рядом с великим князем стоял немой Ждан, смотрел на мальчишек и улыбался во весь свой молчаливый рот, даже подмигнул. Много впечатлений оставил этот день.

Вечером в доме пахло пирогами, а было невесело. Даже Бориске не хотелось веселиться, как давеча за завтраком. Любава то и дело вытирала слезы концом платка, Юрята жевал сосредоточенно, будто что-то разглядывал перед собой. Мальчишки вдруг осознали, что это значит — последний вечер в родном доме перед уходом на войну.

Юрята с Любавой ушли спать рано, сперва заставив лечь мальчишек. Добрыня думал, что не сможет заснуть в эту последнюю ночь, будет думать о том, как бы не струсить в бою, представлял себе будущего врага, с удивлением каждый раз вспоминая, что враг окажется русским и, наверное, успеет что-то сказать перед тем, как Добрыня его убьет. Но он тут же уснул и всю ночь видел этого врага, пытаясь узнать знакомые русские слова, а они почему-то не узнавались, и это было самое странное.

Утро оказалось совсем не таким, как вчерашний веселый день, хотя событий за это утро произошло не меньше. Другим был и Юрята — суровым, сдержанным. Мальчики видели его таким не впервые, но теперь суровость отца их тоже касалась: из детей, одетых в боевые доспехи, мальчики превратились в настоящих воинов, и для того, чтобы это превращение завершилось, недоставало самого простого — битвы. К битве и смерти были готовые все вокруг — от Ратишича и Юряты до обозного мужика, надевшего по этому поводу шлем.

Но никто не боялся вокруг мальчиков, и это чувство общего презрения к возможной смерти виделось мальчикам едва ли не самым главным в предстоящем походе. Они изо всех сил старались быть похожими на всех дружинников сразу, — и когда войско кричало славу князю Всеволоду Юрьевичу, и когда тронулись вместе с возами, и когда двигались по дороге, обжигаемые горячим солнцем. В войске было еще несколько мальчишек, видимо так же, как Добрыня и Бориска, взятых отцами или старшими братьями, но к ним не хотелось приближаться, чтобы этим случайно не выделиться из общей силы.

Миновали город Дмитров, чернеющий обгорелыми бревнами стен. Здесь великий князь, шедший впереди войска, велел сделать остановку. Ему захотелось осмотреть то, что осталось от города. Осталось немного, но судя по тому, что встреченные возле Дмитрова поселяне, падавшие на колени перед великим князем, почти все везли на телегах бревна, город собирался отстраиваться. Остановка была недолгой, двинулись дальше, чтобы до вечера успеть встать на большую стоянку в одном дне перехода до Торжка.

Юрята, редко бывший с мальчиками, потому что его всегда требовал к себе князь Всеволод, как взрослым, объяснил им, что сначала хотели взять Торжок наворотом, с налету, неожиданно выдвинувшись из леса. Да вот беда — посланный загодя вперед отряд дозорных доложил, что город закрыт и ворота заложены. Каким-то образом князь Ярополк разведал о приближении войска, и князь Всеволод даже думает, нет ли у Ярополка соглядатая во Владимире?

— Вот, сынки, — сказал Юрята, ужиная вместе с мальчиками. — Один человек может такое большое дело сорвать. Если б не предупредил кто-то князя Ярополка, мы завтра бы город взяли и домой уже собирались. А нынче придется долго воевать. Так вот, запомните, что одно только слово может битву выиграть. Запомните и держите язык за зубами, лишнего не говорите никому.

Бориска тут же, конечно, горестно вздохнул, как бы сожалея о том, что предстоит всю жизнь помалкивать. Но Юрята знал, мальчики поняли, что он хотел им сказать, как и всегда понимали его.

С виду город Торжок словно похож был на князя Ярополка, каким Добрыня себе его представлял: ощетиненным, глядевшим исподлобья узкими, безжалостными глазами. Городские стены, недавно отстроенные, казалось, из всего, что попалось строителям под руку, тем не менее выглядели неприступно, в прорезях бойниц под самыми скатами крыши иногда можно было разглядеть затаенное движение. Ни жители Торжка, ни князь Ярополк с дружиной не ждали ничего хорошего от войска владимирского князя и, видимо, собирались биться крепко.

О быстром взятии города нечего было и помышлять. Великий князь велел разбить стены, начинать осаду. Из Торжка вели две дороги, обе были тут же надежно перекрыты. Город брался в кольцо — численность войск Всеволода позволяла это сделать. Два больших отряда встали невдалеке от тех и других городских ворот — отразить в случае чего вылазку Ярополка, пока устраивается стан: из бревен и телег возводится укрытие для припасов и запасных коней; раскидываются на пригорке шатер великого князя, шатры воевод и знатных бояр, считавших ночевку у костра под телегой недостойной для себя; размещаются старшая дружина князя и полки воевод и бояр; устраиваются котлы для приготовления пищи; даже роются колодцы для чистой воды. Всеволод считал, что осажденные, глядя на уверенно, по-хозяйски располагавшееся войско неприятеля, потеряют свой боевой дух.

На сей раз великий князь ошибся. Когда на следующее утро владимирцы пошли на приступ, молчавшие до этого стены встретили наступавших многоголосым ревом, каменным градом, дождем из стрел. Многие были ранены, их с трудом удавалось выносить из-под стен, прикрываясь деревянными щитами — двое держали щиты, отбивая удары камней и стрел, двое несли раненого. В стане Всеволода раздавались стоны и крики умиравших, священник еле успевал отпевать усопших, а со стен Торжка неслись победные крики осажденных.

Пороков Всеволод с собой не захватил. Помня опыт прошлого, когда его дружина с легкостью взяла этот город и сожгла его, он не думал, что Ярополк сумеет так быстро и надежно укрепиться и осада будет долгой. Собрав совет, великий князь предложил послать за пороками во Владимир. Можно было послать и за кузнецами и за железом, чтобы попытаться сделать пороки прямо здесь, на месте, но этот путь казался еще дольше. И воеводы, и бояре заявили, что справятся и так. На завтра был назначен новый приступ.

Добрыне и Бориске, как и другим мальчикам, пришлось потрудиться за эти дни. Забыв свое оружие и доспехи в телеге, где помещался их семейный припас, они взялись помогать лекарям. Лекарей было двое, оба из немецкой земли, они плохо говорили по-русски, и для них надо было делать много всякой работы; носить и греть воду, помогать в самых простых лекарских делах — промывании и перевязывании ран, стирать кровавые тряпки, чтобы снова пустить их на перевязку, бегать по разным поручениям. Вот что такое была настоящая война: расколотые черепа, выбитые и выколотые глаза, неправдоподобно распухшие, посиневшие сломанные руки и ноги.

Новый приступ был таким же неуспешным, как и первый. Правда, теперь раненых и убитых было гораздо меньше — береглись. Пробовали поджечь стены — неудачно, горожанам всякий раз удавалось погасить огонь. Всеволод велел прекратить попытки взять город боем, и началась осада.

Теперь Юрята стал чаще бывать с сыновьями. Сидел с ними у костра во время обеда и ужина. Брал с собой в объезд городских стен, показывая мальчикам, как они устроены и что надо делать, чтобы на них забраться. Несколько раз посылал обоих в ночные дозоры вместе с дружинниками. В осаде жизнь мальчиков ничем не отличалась от жизни взрослых воинов. Так прошли три недели.

Объявляя долгую осаду, князь Всеволод надеялся, что в городе мало съестных припасов. И действительно, откуда бы им взяться — подвоза из Владимира не делалось уже давно, а крестьянские поля в разоренных самим же Яро-полком окрестностях лежали в запустении, поросшие полынью и лебедой. В этом была видна вся сущность князя Ярополка, знавшего в жизни одно: напасть, ограбить, а думать просто о жизни с ее заботами и хлопотами считавшего делом, недостойным князя. Не стоило, значит, Ярополку обижаться на то, что судьба в конце концов загнала его в ловушку, и пусть он еще огрызается, но дни его сочтены.

В Торжке начался свирепый голод. Во время обеда в стане великого князя все население поднималось на стены и смотрело сквозь прорези бойниц голодными глазами. Жители Торжка больше не выкрикивали обидных слов. В городе не топились печи — кончилось зерно, и печь хлеб стало не из чего.

Однажды Добрыня увидел поразившую его картину: со стены кто-то сбросил веревку с крюком на конце и, подцепив валявшийся уже несколько дней под стеной раздутый труп лошади, пытался втащить его наверх. За веревку сильно тянули, но лошадь на полдороге сорвалась с крюка и упала вниз, лопнув и, очевидно, подняв такую вонь, что больше ее не беспокоили. Наверно, жители так оголодали, что хотели ее съесть, подумал Добрыня, и сам себе не поверил. Рассказал обо всем увиденном Юряте. Тот, несмотря на такое страшное дело, даже будто обрадовался.

— Что ты, сынок? Неужто правда? — спросил Юрята и, перекрестившись, добавил: — Ну, слава Богу, теперь, значит, скоро осаде конец. Домой поедем. Надо государю доложить. — И направился к княжескому шатру.

Было ясно: долго Торжку не продержаться.

На исходе следующей недели жители перевязали дружину князя Ярополка и его самого и открыли ворота. Страшно было глядеть на толпы голодных людей, хлынувшие из городских ворот к стану владимирцев просить хлеба. Остановить их смогли только выставленные копья. Многие с радостью соглашались стать пленниками в обмен на миску пищи, хлебную корку. Их кормили, связывали и готовили к отправке во Владимир. В плен брали, однако, не всех, а тех, кто покрепче, их было более тысячи. Остальных жителей ждала не менее суровая участь — они оставались зимовать в Торжке, сожженном по приказу Всеволода почти до основания. Великий князь был разгневан на город, оказавший ему такое упорное сопротивление, он приказал разрушить и сжечь внешнюю стену, а от нее уже огонь пошел по всему Торжку, и тушить пожар было некому.

Князь Ярополк, как и хотел Всеволод, был закован в цепи и посажен один в телегу на солому, даже не прикрытую дерюжкой.

Сворачивали стан, грузили добычу, взятую в Торжке. Неожиданно много оказалось серебра, дорогих тканей, посуды, женского узорочья, камней — все это, несомненно, было плодом разбойной деятельности Ярополка и хранилось в подвале его дома. Не только месть великому князю, значит, заставляла Ярополка браться за оружие — грабил он и купцов на торговых путях, и беззащитные селения на своей же земле. Пока укладывали все это, порешив делить во Владимире, минуло три дня.

Добрыня и Бориска в эти дни были предоставлены сами себе. Все дела, связанные с добычей, касались только взрослых, и мальчиков гоняли от возов, чтоб не мешались под ногами. Они от нечего делать сколотили мальчишечью ватагу, в которой Бориска, хоть и не был самым старшим, тут же стал предводителем. Вместе лазали по окрестным лесам, объедались ягодами и орехами, стреляли из луков, ходили смотреть на пленных и князя Ярополка.

Юрята появлялся редко — был при князе. В последний день перед отправкой обозов во Владимир появился особенно озабоченный. Объявил мальчикам, что они пойдут домой с товарами и полоном, потому что пришли вести тревожные: новгородское войско движется к Торжку. Это грозило настоящим сражением, не то что сидеть в осаде, поэтому Юрята сказал сыновьям, что на этот раз воинской науки с них достаточно.

По правде говоря, мальчикам и самим уже хотелось домой. Жизнь среди воинов, занятых погрузкой добычи, наскучила им, и предстоящее сражение почему-то не казалось тем событием, что развеет эту скуку, а вызвало чувства не очень определенные, похожие на страх. Тем более что в сознании мальчиков войско, идущее на выручку осажденному городу, плохо увязывалось с образом врага. Сборы в дорогу не заняли много времени, и на следующий день обоз тронулся — сотни возов с добром и пленными, припасами и оружием.

Добрыня и Бориска были при своих возах. Войско под началом великого князя должно было двигаться следом, прикрывая отход.

Дорога домой всегда радостнее, чем дорога на войну. Пусть она кажется более длинной, пусть ее омрачает легкая досада, что тебе по малости лет не довелось сразиться с настоящим противником, пусть, встречаясь глазами с кем-нибудь из пленных, чувствуешь перед ними вину непонятно за что — все равно радость от скорой встречи с родными местами заглушает все другие чувства.

Пять дней заняла переправа через Волгу. На ладьях перевозили пленных, товары, ставили по нескольку возов на плоты. Переправившись на свой берег, снова рядили обоз, не трогаясь дальше, потому что великий князь приказал не дробиться на отдельные части, а идти всем вместе. На третий день переправы подтянулось войско Всеволода, не встретивши по пути никаких новгородских полков. Опять ненадолго стали станом на волжском берегу и, окончательно переправившись и урядив возы, двинулись уже к Владимиру.

Разговоры о новгородской рати, будто бы шедшей выручать попавшего в беду князя Ярополка, понемногу утихли. Великий князь ежедневно посылал дозорных на заход солнца — в ту сторону, откуда следовало ждать новгородцев, и каждый день посланные возвращались, докладывая, что никакой угрозы не видно.

Это могло быть хорошим знаком, а могло быть и плохим. Новгород мог простить великому князю Торжок и Ярополка, а мог, науськиваемый Святославом, собирать сейчас большое ополчение и, стало быть, надо скорее возвращаться домой и принимать меры. От Волги двигались уже поспешно и вскоре прибыли во Владимир.

В город вступили, встречаемые с великим торжеством. Казалось, все население приветствовало великого князя: толпы людей стояли вдоль дороги, ведущей к Золотым воротам, на городских стенах махали шапками тысячи людей. Звонили колокола надвратной церкви, и над всем городом плыл торжественный звон, какой бывал только во время больших праздников. Несмотря на возникшую опасность войны с Новгородом, великий князь и все его войско пребывали в радостном состоянии духа. Всеволод приветливо кивал горожанам, падавшим на колени перед своим государем. В толпах встречавших дружинники узнавали знакомых, родных. Вроде бы полки не ломали строя и никто не смешивался, но многие, пройдя через ворота, оказывались уже крепко навеселе. Впрочем, в такой день ни сотники, ни воевода не обращали на это внимания.

Добрыня с Бориской тоже наслаждались встречей. Они конечно же надели на себя, невзирая на жаркий день, все свои доспехи и оружие и ехали рядом, удостаиваясь по дороге многих одобрительных замечаний, иногда весьма смущающих.

Два юных красивых отрока на красивых конях действительно вызывали у жителей и особенно жительниц, встречавших войско, большое любопытство. Одна молодуха, например, указав подружкам на Бориску, громко объявила, что у такого хорошенького ратника наверняка и сабелька такая же. Бориска покраснел и долго потом оглядывался на смеющихся девушек, пытаясь разглядеть получше ту, которая такое про него сказала.

Добрыня же все такие лукавые замечания принимал просто за выражение народной любви. Ему казалось, что все вокруг должны сейчас чувствовать то же, что и он: ту самую знакомую дрожь в горле от сознания себя единым целым со всеми, любовь ко всем и счастье, что ты русский и этого никто и никогда у тебя не отнимет.

Юрята, когда войско с обозом втянулось в город, оставил великого князя и присоединился к сыновьям: ему хотелось, чтобы они подъехали к дому все вместе. Поскольку Всеволоду тоже не терпелось скорее увидеть княгиню и дочерей, он отпустил подручника, которому хотел было поручить распорядиться добычей.

Следовало разместить пленных жителей Торжка и взятые товары на княжеском дворе, переписать все ценное для дальнейшего дележа: каждый дружинник, участник похода и осады должен получить равную со своими соратниками долю. Дележ назначил великий князь на послезавтра, и об этом было сообщено дружине. Распорядителем имущества и пленных Всеволод взамен Юряты назначил кравчего Захара. Кравчий с радостью встретил государя на княжеском дворе и весьма доволен был поручением. Тут же собрал подчинявшуюся ему дворню и послал в город за многочисленными родственниками, чтобы помогали. Может, так и вправду было лучше, чтобы одни брали добычу, а распоряжались ею другие.

На послезавтра был назначен и большой пир великого князя с дружиной и боярами, а также угощение горожан. Захару Нездиничу предстояло много дел, и он занялся ими с великим рвением.

Дружинники разошлись по домам. Великий князь уже в княгининых покоях наслаждался встречей с женой и дочерьми. На какое-то время кравчий Захар становился самым главным в окрестностях княжеского дворца. Он тут же начал пользоваться этим главенством: до самого вечера размещал пленных, скот и добро, а с наступлением сумерек уселся со своей родней составлять общую опись добытого, без стеснения обсуждая, сколько он может присвоить лично себе и сколько дать родственникам. Нездинич не знал, что опись добычи уже была у Юряты. Тот нарочно не сказал об этом кравчему, чтобы после, желательно в присутствии великого князя, сравнить оба списка — свой и Захаров. Юряте не нравился кравчий Захар, пользовавшийся расположением Всеволода. Раньше великий князь не терпел рядом с собой людей, подобных Захару — всегда стремившихся угодить, а на деле угождавших только себе, й подлинную службу великому князю полагавших только в непрестанной лести.

Юрята с мальчишками уже был дома и готовился пойти в баню. Сидел на широкой лавке возле печи, сняв доспехи, оружие и сапоги, думал, как лучше: сначала помыться с Любавой, а потом запустить Добрыню с Бориской, или пожертвовать супружеским удовольствием ради отцовского — попариться с сыновьями, а потом сесть за стол. Решил, что Любава подождет, и выбрал мальчишек.

Через час они уже втроем охлестывались дубовыми вениками, крякали и охали от жара, смывали с себя многодневную походную грязь, хохотали над шутками Бориски, смущением Добрыни, когда он, выскочив на минутку остудиться в предбанник, наткнулся на Маляву, молодую девушку-рабыню, которая принесла им бадейку с квасом.

А в доме готовилось праздничное угощение, полагавшееся ратным людям, вернувшимся с войны. Счастливая Любава вместе с девушками и Ульяной накрывали стол скатертью, уставляли его всевозможными закусками и, хотя скоро блюда ставить было уже некуда, расстраивались, что вроде многого еще не хватает для такого праздничного случая. Хлопоты прекратились только тогда, когда Юрята, Бориска и Добрыня степенно, как и подобает мужчинам, уселись за стол, помолившись, и воздали должное вкусной домашней пище. Любава влюбленными глазами глядела на то, как весело едят ее мужички. Ради удачного возвращения сам Юрята налил мальчикам по чаше меда, велев, однако, как следует поесть сначала. От выпитого хмельного напитка ребята слегка осоловели, но бодрились, особенно старался Бориска, все порывавшийся рассказать о девушке, так смешно говорившей о нем сегодня у городских ворот, но так за весь вечер и не решился, удивлялся только про себя, что воспоминание об этой девушке стало особенно ярким, когда выпитый мед побежал по рукам и ногам и ударил в голову, и само это воспоминание тоже было как хмель.

Бориска пообещал себе, что найдет эту девушку, и тут же почувствовал, как слипаются глаза. Добрыня тоже сидел, борясь со сном, и даже не обращал внимания на Маляву, прислуживавшую за столом и украдкой поглядывавшую на него. Наконец Юрята заметил, что сыновей одолевает сон, и отправил их спать. Вскоре и Любава поднялась к себе в спальню. Юрята посидел еще немного, выпил меду, закусил ядреным моченым яблоком, подождал, пока уляжется пища и пройдет немного времени, пока Любава там, наверху, приготовит постель, и только тогда поднялся к ней.

— Соскучилась я без вас, — спустя час говорила Любава, устало прижавшись к плечу мужа. — Без тебя соскучилась. Теперь-то надолго ли ты вернулся? Не будет ли опять войны?

— Разное говорят, — отвечал Юрята. Ему было так хорошо, что не хотелось сообщать жене о предстоящей войне с Новгородом.