В то утро, когда я выехал в путь, погода испортилась. Влажный ветер, налетавший с реки, безжалостно продувал насквозь мое не по сезону легкое пальто, а небо полностью затянуло плотными, низкими серо-стальными тучами. Я неправильно рассчитал время, когда надо заказать кэб, к тому же движение на улицах было весьма плотным, а потому на вокзал «Ватерлоо» я прибыл в самую последнюю минуту и вынужден был бежать вдоль платформы, а затем вскочить в первое попавшееся купе.

Прозвучал свисток кондуктора, дверь с грохотом захлопнулась, и я оказался один на один с необычного вида женщиной, окруженной чемоданами, саквояжами и шляпными картонками и сидевшей с очень прямой спиной напротив меня. Сняв шляпу, я пробормотал извинения за столь поспешное вторжение, но она лишь слегка наклонила голову и отвела взгляд. Я обратил внимание, как хорошо она одета: длинное, отороченное мехом пальто из темно-лиловой шерстяной ткани с высоким меховым воротником, муфточка, шляпка. Руки ее были сложены на коленях, пальцы унизаны перстнями с крупными бриллиантами и изумрудами, и, тайком разглядывая ее, я пришел к выводу, что это женщина средних лет, богатая и влиятельная.

К моему удовольствию, часть пути, до того как свернуть на другую ветку, поезд ехал вдоль Темзы — мы должны были снова вернуться к ней перед самым концом путешествия. Но это были мрачные пейзажи — предместья Лондона, а потом сельская местность, серая и унылая под хмурым небом, и я довольно скоро отвернулся и стал читать газету. Я снова выглянул в окно из-за того, что изменилось освещение, и, присмотревшись, увидел, что начался снег. Я не сумел подавить возглас изумления и восторга — ведь хотя, возможно, в детстве это и было мне знакомо, но в сознательном возрасте я снега не видел и сидел, завороженный кружащимися хлопьями и белеющими прямо на глазах полями, а поезд тем временем мчался вперед. Потом в вагоне зажглись лампы, и внешний мир сразу словно бы потемнел и отступил, хотя время от времени крупные снежинки бесшумными брызгами падали на стекло, и их тут же сдувало снова.

Мы остановились на станции, потом еще на одной, но никто не вошел в наше купе. Я продолжал читать газету, хотя то и дело отрывался от нее, чтобы посмотреть на снег, и, когда поднял глаза, обнаружил, что женщина напротив пристально на меня смотрит. Я не столько увидел — поскольку я не поворачивал к ней головы и не встречался глазами, — сколько почувствовал на себе ее взгляд, и в конце концов я стал ощущать от этого дискомфорт и уже собрался нарушить молчание, но тут мы как раз остановились на небольшой станции. Никто не стоял на платформе, никто не вышел из поезда и не сел в него, но мы не отъезжали, просто ждали в холоде и тишине, нарушаемой лишь доносившимся сверху поскрипываньем багажной полки. Я выглянул. На платформе не было даже носильщика. Снег над крышами был похож на летящие в небе перья.

— Вернитесь.

Я резко повернулся. Она говорила тихо, но весьма решительно и отчетливо.

— Прошу прощения?

Глаза у нее были совершенно синие, зрачки расширенные и смотрели не столько на меня, сколько в глубь меня — с каким-то странным отстраненным выражением, как будто она видела не меня, а нечто потустороннее.

— Вам нельзя идти. Я чувствую это очень сильно. Вы должны держаться подальше.

В голове у меня прозвучал голос Бимиша: «Оставьте это» — и Вотейбла: «Остерегайтесь», — и я невольно задрожал и вжался в спинку сиденья, подальше от пристального взгляда этой женщины, ощутив внезапный страх от этих явно не связанных одно с другим, но абсолютно недвусмысленных предупреждений. Я отвергал гадания цыганок и прочие подобные суеверия, но здесь было слишком много таинственных намеков и происшествий. Я посмотрел ей в лицо. Внезапно выражение ее изменилось, она вышла из состояния, походившего на транс. Взгляд ее сосредоточился на мне, она улыбнулась и слегка покраснела.

— Я должна принести извинения. Но когда это так ясно, я ничего не могу с собой поделать. Это приходит без предупреждения. С того момента, как вы вошли в купе…

— Сударыня?..

— Меня зовут Виола Куинсбридж. Мой муж — сэр Лайонел — судья.

— Боюсь, я плохо знаком с Англией, леди Куинсбридж, я почти никого не знаю, ни о ком не слышал. — Я протянул ей руку. — Джеймс Монмут.

— Да, разумеется. Вы путешествовали. Вы… — Лицо ее вновь омрачилось. — Но это не прошлое — или не совсем… это — будущее.

— Я должен спросить, что вам обо мне известно.

— Ничего. Я не видела вас и ничего о вас не слышала вплоть до сегодняшнего дня.

В купе висела полная тишина, нарушаемая лишь ее негромким, взволнованным голосом. Мы все еще стояли на пустынной сельской станции. Время от времени до нас доносилось слабое шипение пара или железный лязг от головного паровоза. Я видел, что кромка платформы теперь стала белая от выпавшего снега.

— Это бывает порой очень неловко — замешательство, которое я испытываю — мне нечто говорят — я получаю предупреждения. Я делаюсь такой ужасно осведомленной о… — ах, о надвигающейся смерти, опасности, о сгущающемся вокруг кого-то зле — обычно это человек, которого я не знаю вообще, но очень редко это бывает друг, что еще хуже. Со мной такое случается с самого детства. Я никогда не пытаюсь на это влиять, намеренно вызывать это состояние, даже напротив, но это настолько сильнее меня, что я не могу противиться.

Я понял, что она сказала правду.

— И эти… предчувствия оказывались когда-нибудь верными?

— О да, всегда — когда я знала дальнейшее, они были верны. Конечно, я очень часто не знаю… — Она поплотнее укуталась в воротник. В вагоне становилось чрезвычайно холодно. — Я не выбираю, — спокойно сказала она.

Затем я обнаружил, что заговорил о себе и рассказываю ей — впрочем, поначалу достаточно сдержанно — о тех годах, что провел за границей, и немного о своих последних неделях в Лондоне. В самом конце я кратко и очень прозаично поведал о своих планах на ближайшее будущее и о работе над Конрадом Вейном.

— Именно с этим, — сказал я, — и связана моя сегодняшняя поездка. Я направляюсь в его бывшую школу, в библиотеке которой хранятся бумаги, письма и все такое. Я намерен пробыть там несколько дней и приступить к моим изысканиям.

Ее лицо оставалось таким же омраченным и задумчивым.

— А потом?

— Потом? О, я вернусь в свои комнаты в Челси — если поиски не заведут меня куда-то еще, чего я на данном этапе предвидеть не могу.

— Что вы делаете на Рождество, мистер Монмут?

— Признаться, об этом я вообще не думал.

Это была правда. В минувшие годы в тех странах, где я жил и по которым путешествовал, Рождество значило немного или вообще ничего, и хотя я воспитывался как христианин и посещал миссионерскую школу, я, как только отправился в странствия, отошел от соблюдения обрядов — хотя и не отказался полностью от неких простых, основных верований.

— Этот день пройдет быстро, — сказал я, — не будет ничего интересного.

Она открыла свою сумочку и достала визитку.

— Это наш адрес. Мы живем всего в нескольких милях от школы — мои сыновья, разумеется, учатся там, и мой муж там учился. Если вам что-нибудь понадобится во время вашего пребывания…

Я взял визитку и поблагодарил ее.

— Мне, право же, очень неловко. Я хочу, чтобы вы не упорствовали в этом. Не знаю, почему, но я чувствую это очень сильно.

Я не отвечал.

— Ах, вы думаете, что я сумасшедшая, истеричная стареющая женщина. Я вас смущаю, я вижу это. — Она наклонилась вперед и взволнованно заговорила: — Это уже так давно — с тех пор как это со мной случилось, прошли годы. Уверяю вас, что я весьма спокойная и здравомыслящая во всех отношениях.

— Я верю этому.

— Приезжайте к нам на Рождество. Да, вот ответ! Мы устраиваем настоящий праздничный прием, ваше присутствие будет более чем уместно. Не могу думать о том, что вы останетесь на Рождество один в чужой стране.

— Она не чужая — я никогда не чувствовал себя в большей степени дома.

— Тем не менее.

— Вы очень любезны. Но вы меня не знаете — вы ничего не знаете обо мне.

— Я знаю то, что вы мне рассказали, и мне вполне очевидно, что вы честный человек.

Я вспомнил, что преподобный мистер Вотейбл сказал то же самое.

— Спасибо. Но ваш муж наверняка…

— О, Лайонел возражать не будет, уверяю вас, он найдет вас весьма занимательным, к тому же он всегда полагается на меня в устройстве таких домашних праздников. Приезжайте к нам на Рождество, мистер Монмут. Телеграфируйте о времени вашего прибытия, и я позабочусь, чтобы вас встретили на станции — скажем, в Сочельник?

В это мгновение поезд дернулся и начал медленно двигаться вперед, мы оставили позади холодный полустанок и тут же погрузились в черноту, в которой неистово кружился снег. Леди Куинсбридж, откинувшись на спинку сиденья, достала очки и книгу, а я вернулся к своей газете, и всю оставшуюся часть пути мы читали в приятной тишине. Но я чувствовал внутри себя тепло и радость от ее приглашения. Я нашел друга — первого, начиная с моего прибытия в Англию, и мне это было приятно. Ее таинственные предупреждения и предчувствия я предпочел незаметно отодвинуть в сторону.

Когда поезд снова замедлил ход и подъехал к прибрежной станции, на которой я должен был выходить, она протянула руку.

— Мне предстоит проехать чуть дальше, — сказала она, очень весело и совсем по-дружески всматриваясь в меня поверх очков. — Теперь я буду ждать от вас весточки.

Я распрощался с ней и повернулся, чтобы поставить чемодан на платформу. И когда я уже захлопнул тяжелую дверь купе, она прокричала мне что-то еще, но из-за рева паровоза и лязга колес я не сумел разобрать слов, лишь увидел выражение ее лица, на котором снова были только тревога и мучительное беспокойство — эта картина, ее искаженное отчаянием лицо, будет часто возвращаться ко мне в следующие несколько недель.

В тот момент, впрочем, я был занят тем, чтобы найти выход со станции и понять, в какой стороне школа, которая, как мне сказали, расположена где-то в миле отсюда. Несмотря на непогоду, я отказался от кэба и, выйдя с чемоданом в руках на заснеженную улицу, повернул направо, чтобы перейти по мосту через реку.

Темза здесь слегка изгибалась в ту сторону, откуда я пришел, быстрая и широкая, и я остановился, глядя на воду. Снегопад уже почти прекратился, и сквозь просвет в облаках слабо просачивался лунный свет. Воздух был холодным, снизу, от реки, дул легкий ветерок. Я повернулся. Передо мной протянулась длинная, узкая главная улица, по обеим ее сторонам теснились маленькие домики с покатыми крышами, скошенными под самыми разными углами, покрытыми толстым слоем свежего снега. На тротуарах тут и там сияли фонари, но дорога была белая и пустынная. В воздухе удивительно пахло снегом, у меня было приподнятое настроение — я испытывал возбуждение, как будто вот-вот должно случиться что-то чудесное, — и никаких странных или дурных предчувствий. Мрачные предупреждения леди Куинсбридж в поезде казались сейчас не более чем забавными.

Ко мне, шаркая, подошел старик в длинном, потертом твидовом пальто, укутанный в толстый шарф, и я пожелал ему доброго вечера. Он кивнул, всматриваясь в меня слезящимися глазами. Затем мост и улица впереди вновь опустели.

Я двинулся вперед, аккуратно ступая по снегу, поскольку на мне не было ни подходящих башмаков, ни калош, и держась поближе к витринам магазинов и фасадам домов, где он лежал более тонким слоем. В пекарнях и бакалейных лавках, у сапожников и портных, в пивных — всюду за запотевшими стеклами горели теплые огоньки, и я видел силуэты людей, двигавшихся внутри, но здесь я был совершенно один, держа путь туда, где я уже начинал различать древнее школьное здание, башню, часовню, старые стены, возвышающиеся впереди, темные и внушительные. За пределами газовых фонарей все было темно, тишину нарушало лишь негромкое поскрипывание снега у меня под ногами. Луна вновь скрылась за облаками. Я остановился, поставил чемодан, и дыхание серебристыми облачками пара проплывало у меня перед лицом.

Справа была деревянная калитка с квадратной решеткой, сбоку от нее, в стене, — медная рукоять колокольчика. Я подошел, потянул за рукоятку и услышал бренчание, и пока я ждал, снова пошел легкий снег — огромные хлопья мягко, словно гусиный пух, опускались мне на плечи и на рукава. Это казалось мне невыразимо прекрасным — и холод, и снег, и тихая темнота были для меня родными, давно знакомыми, уютными; я вспоминал все это, оно пробуждало во мне отклик, и я понял, что когда был ребенком, это, наверное, являлось частью моей жизни. Здесь крылась какая-то тайна, почти что непостижимая, ответ на загадку, и я чувствовал, что, если бы смог простоять так достаточно долго, то разгадал бы ее, мне был бы дан ответ, и я бы все понял. Но тут послышался скрежет, и металлическая решетка поднялась. За ней виднелись контуры лица и приглушенный свет.

Я назвал свое имя, услышал, как отодвигается засов, и завеса опустилась снова, тайна так и осталась тайной.

Привратник, который меня впустил, был розовощеким мужчиной, одетым в пальто, с котелком на голове. Он взял мой чемодан и, снова закрыв деревянную калитку на засов, вывел меня из тени домов. Когда мы проходили через его сторожку, я огляделся и увидел уютную тесную комнатку с креслом, придвинутым поближе к каминной решетке, за которой теплился слабый огонек, а рядом спала, свернувшись клубком, черная кошка.

Мы вышли в большой прямоугольный мощеный двор, окруженный с четырех сторон темными зданиями, — когда мы проходили мимо, привратник указывал на некоторые из них, говоря: «Часовня», «Дом школяров», «Канцелярия», и не давая больше никаких пояснений, а потом остановился перед статуей на постаменте в центре двора.

— Король Генри, — коротко сказал он.

Король стоял, величественный и суровый, а на его свинцовых плечах лежал снег. Впереди виднелась башня с часами. «Королевская башня». Я остановился и оглянулся назад. Снег, покрывавший булыжники и каменные оконные карнизы, тускло мерцал, а впереди чуть покачивалось пятно света от фонаря привратника. Все остальное скрывалось глубоко в тени, и теперь мы прошли через сводчатый переход во внутренний двор — здесь тени лежали еще глубже. Галерея с расположенными через равные промежутки арками окружала по периметру заснеженную центральную площадь. Мы прошли по галерее, по трем ее сторонам — шаги наши гулко отдавались от каменного пола, эхо подхватывало их и еще долго звучало вокруг, и мне вдруг очень захотелось что-нибудь громко прошептать и услышать, что оно ответит.

Здесь царил ледяной холод, но наконец мы поднялись на один пролет по каменной лестнице и через обитую сукном дверь прошли в коридор, обшитый деревянными панелями. По одну его сторону было несколько закрытых дверей, по другую — окна в каменных амбразурах, смотревшие вниз, во внутренний дворик. Стены были увешаны портретами, которые, казалось, пристально смотрят на меня, провожая взглядами, и у меня возникло неуютное ощущение, будто со всех сторон, из-за дверей, таясь в углах, отступая в тени, за нами наблюдают лица, они видят, как мы идем, они замечают все. Но когда я оглянулся, никого не было.

Мы остановились перед дверью, и привратник поставил мой чемодан.

— Ваши апартаменты, сэр. Все, что вам может потребоваться. Доктора Дансера до завтра не будет, сэр, но я должен проводить вас в библиотеку после того, как принесу завтрак. Итак, сэр, желаю вам доброй ночи. — Он наклонился в дверной проем и включил свет. — Наверху, через два лестничных пролета, есть звонок, сэр, он проведен в сторожку. Если вам что-нибудь потребуется, позвоните.

— Спасибо. — Я поднял свой чемодан. — Большое спасибо.

Но привратник уже был в самом конце коридора; ухнула, закрывшись, обитая сукном дверь, и я остался один в тишине, которая подобно пыли взвихрилась и стала оседать вокруг меня.

Крутая лестница вела вперед, резко закручиваясь и сужаясь на втором, более коротком пролете, наверху которого была еще одна обитая сукном дверь. Шаги мои тяжело отдавались на голых досках, и я почти ожидал, что приду на какой-нибудь темный чердак, по-спартански меблированный единственной железной кроватью, какие бывают в школьных дормиториях, и без всяких удобств. Здесь было все так же мучительно холодно, и повсюду, проникая во все щели, гуляли сквозняки. Я подумал о том, что с тех пор как прибыл в Англию, только и делаю, что поднимаюсь по лестницам в незнакомые комнаты, задаваясь вопросом, что меня ждет впереди, и — после множества странных, выбивающих из колеи событий — становлюсь все более напряженным и настороженным. Я не должен быть таким.

Резким толчком открыв дверь, я сразу оказался в самой уютной и приятной гостиной. Светились лампы, в камине ярко горел огонь, рядом стояли медное ведерко, наполненное углем, и поленья, аккуратно сложенные с обеих сторон. Письменный стол, изящный столик красного дерева, глубокие кресла, полки с книгами, красивый персидский ковер, блюда с фруктами и орехами на буфете — у меня возникло такое ощущение, будто комната ждала меня, как старый друг, и я сел прямо в пальто, закрыл глаза, и невольно из самых глубин моего существа поднялся глубокий вздох облегчения и удовлетворения, а вместе с ним на выдохе ушли вся усталость и беспокойство, весь страх — да, это был своего рода страх, столь сковывавший и мучивший меня весь этот день, как и несколько предыдущих.

И пока я сидел, из-за крыш донесся нежный колокольный звон, а потом пробили часы, и звук был сладким, еще более убаюкивающим и успокаивающим.

Остальная часть апартаментов — когда я встряхнулся, чтобы их исследовать, — состояла из небольшой ванной комнаты и спальни, обставленной более просто, но тем не менее со вкусом. Напротив окна на стене висело высокое зеркало в резной золоченой раме. При виде него я вздрогнул. Я уже видел когда-то это зеркало, оно было мне настолько знакомо, что я мысленно вернулся через все минувшие годы в бунгало моего опекуна, спрашивая себя, возможно ли, чтобы там висело нечто подобное, — однако я был уверен, что ничего такого не было: в этом скромном маленьком доме не было ничего настолько вычурного. Я вновь озадаченно уставился на зеркало, прослеживая взглядом каждый завиток и орнамент, уверенный, что уже делал это прежде множество раз, исследуя глубины моей памяти. Но, не найдя ни намека на то, где я все это видел, вынужден был сдаться.

Я раздвинул тяжелые бархатные шторы, закрывавшие окно гостиной, и посмотрел вниз, но смог различить лишь заснеженные сады и площадки для спортивных игр, простирающиеся вдаль, в темноту. Спальня же выходила на главный двор, мощенный булыжником, статую короля и боковую стену высокой часовни.

На столике лежали сегодняшние газеты и несколько журналов, стояли графины с хересом и портвейном. Я распаковал вещи, умылся и, устроившись поудобнее в халате и домашних тапочках, согрелся стаканчиком у огня.

Я захватил с собой чистые блокноты и набор новых карандашей и сейчас выложил их, не сомневаясь, что на следующее утро меня первым же делом отведут в библиотеку, покажут архив Вейна, и я, взяв на себя бремя ученого и биографа, буду спокойно и размеренно работать следующие несколько дней. Это видение полностью захватило меня — ведь, несмотря на то что я очень долго был путешественником, даже искателем приключений, и редко останавливался надолго где бы то ни было, я читал, учился, пытался восполнить пробелы в своем образовании и даже написал — наверное, в подражание Вейну — несколько небольших обзорных статей о востоке и моих тамошних странствиях. Сейчас, сидя у яркого огня, я видел в мечтах свое имя, тисненное золотыми буквами на корешках солидных томов, слышал, как обо мне говорят: «Джеймс Монмут, ученый», «Монмут, писатель».

Мои безобидные фантазии были ненадолго прерваны привратником, который принес поднос с ужином — простой и очень вкусной пищей, приготовленной, как он сказал, им самим: «Школа сейчас пустует, сэр, и поэтому повара нет». Кроме того, он принес письмо от доктора Дансера, полученное с последней почтой.

Чуть позже, вытаскивая часы, чтобы завести их, я наткнулся на маленькую визитную карточку, которую несколькими часами ранее спрятал в свой жилетный карман.

Ее встревоженное лицо, глядящее из окна вагона, всплыло у меня в памяти, и, сидя в кресле, у камина, я спокойно размышлял над ее необычными предупреждениям и предчувствиям, о которых она мне говорила, но по-прежнему находил в них не больше смысла, чем в подобных же предостережениях из других источников, да и вообще не мог в этой уютной, безопасной обстановке воспринимать их серьезно. Однако же я решил принять ее приглашение на Рождество, потому что она была мне приятна, и я был равно и польщен, и признателен, но в первую очередь потому, что я чувствовал: настало время войти в английское общество и постепенно стать там своим.

Как правило, я всегда был человеком воздержанным, но в тот вечер, выпив лишнюю рюмку портвейна, погрузился в полудрему у горячего камина, а когда поднялся, чтобы пойти в постель, почувствовал мгновенное головокружение. В спальне было холоднее, я настежь открыл окно, и от запаха свежего, наполненного снегом ночного воздуха голова моя быстро прояснилась. Когда я чуть высунулся наружу, толстый пласт снега внезапно рухнул вниз, во двор.

Нигде не было ни огонька, дома вокруг меня были погружены в тишину. Небо очистилось, ярко сияли звезды.

Когда я был маленьким, опекун рассказывал мне порой о днях, проведенных им в Кембридже, и в уме у меня сложились образы, дополненные гравюрами и картинками из книг, — древние стены и внутренние дворики, спокойные, тихие места, посвященные занятиям, но при этом наполненные отзвуками оживленных голосов и быстрых юношеских шагов, и, возможно, хотя я не был ни слишком умным, ни чрезмерно начитанным ребенком, меня втайне тянуло туда, — и эта тоска так и не покинула меня окончательно, она оставалась по-прежнему, скрытая от всех и полузабытая. Сейчас она ожила вновь — я узнавал в этой школе многие характерные черты старых университетов и долго стоял так, глядя вниз на заснеженный дворик, вспоминая своего опекуна, счастливый тем, что стал наконец частью этого мира.

Раздевшись, я принялся размышлять о докторе Валентайне Дансере, с которым мне предстояло познакомиться на следующее утро, и о стопке черных блокнотов на моем столе, о том, что должно было их заполнить, и испытывал в равной мере радость и предвосхищение. Это будет хороший день. Я ждал его с нетерпением. Я считал себя счастливым человеком. Но тут по двору внезапно пробежал порыв холодного ветра, задул в мое открытое окно, я вздрогнул и закрыл его, теперь уже вполне готовый лечь и заснуть.

Когда я повернулся от окна, в зеркале на противоположной стене мелькнул проблеск света, и я поднял глаза, ожидая увидеть собственное отражение. Однако там не было ничего и никого — лишь расплывчатые темные контуры. Зеркало — вероятно, вследствие какого-то атмосферного явления — полностью запотело. Но, подойдя поближе, я совершенно ясно увидел сквозь туман мои собственные глаза, пристально глядевшие, сверкающие, обезумевшие от страха и тревоги, даже от ужаса, которых я никоим образом в себе не ощущал. Кровать была широкой, аккуратно застеленной, с высоко взбитыми подушками, но когда я скользнул между туго натянутыми простынями, они оказались холодными-холодными, словно саван, и их прикосновение ощущалось будто текущая вода, хотя, когда я их снова откинул, они оказались хрустящими и сухими на ощупь. Я опустил голову на подушки, и они с легким дуновением опали. Часы снаружи пробили половину — отчетливый двойной удар, эхом отразившийся в мое окно.

Я лежал, весь дрожа, сна ни в одном глазу, и ощущал лишь ужасное расстройство и гнев: душевное спокойствие и приятные ожидания оказались для меня как будто запретны, и всякий раз, стоило мне почувствовать себя убаюканным теплом и уютом, меня непременно выдергивали из этого мира и покоя, нервы мои натягивались до предела подобно струнам марионетки; мне не дозволена была передышка, и я вынужден был вновь и вновь испытывать испуг, потрясение, впадать в состояние паники и замешательства, ощущения неизвестности и ужаса из-за какого-нибудь мелкого, но зловещего и нелепого события. Я видел бледного, оборванного мальчика — то здесь, то там, то позади, то чуть впереди меня; я столкнулся с неприятием, меня предостерегали, чтобы я оставил это, вернулся, был осторожен. Меня дразнили — я видел конкретные предметы и сцены, которые безо всяких очевидных причин пробуждали во мне ужас и желание спасаться бегством, я слышал пение и плач, а после — тишину в пустом доме. Зеркало запотело.

Меня приняли так радушно, я провел здесь такой безмятежный и счастливый вечер, о каком только мог мечтать, и тут… я едва не разрыдался во внезапном порыве отчаяния. Я чувствовал себя пойманным в ловушку, я не знал, ни что со мной происходит, ни что — как предполагается — я должен делать.

Были ли эти события связаны между собой или полностью случайные? Были ли они значимыми? Не видел ли я связей там, где их попросту не существовало? Имелся ли в них какой-то смысл? Имелось ли в них вообще что-нибудь? Призраки, дурные предчувствия, моменты страха — приходили ли они извне, или я терял здравый рассудок? Не был ли окружающий мир лишь отражением моего воображения?

Я лежал, окоченевший, между ледяными простынями и слушал, как часы отбивают следующий час, и еще следующий, и видел бледный отсвет снега, отраженный в зеркале, и стены, и покрывало кровати, и наконец, успокоившись немного, сказал себе, что непривычное вино и усталость вывели меня из равновесия и разогрели мне кровь, и, уверившись в этом, стал уплывать в сон.

Но сон этот был тревожный и беспокойный, опутывающий тонкими сетями фантастических видений. Я словно бы путешествовал, перемешался, блуждал, не в силах ни остановиться, ни отыскать дорогу, ни различить что-либо вокруг меня. Я услышал странные крики, затем вопль, мне показалось, что я падаю, покрываюсь испариной, проваливаюсь куда-то в темный, бурный, затягивающий водоворот — весь этот бред лихорадки и кошмара.

Проснулся я с полной уверенностью, что пение или плач вновь заполняют комнату — или же мою голову.

Но были только сладкая и мирная неподвижность и тишина, а за полузадернутыми шторами падал снег. Часы пробили два. Губы у меня потрескались, во рту пересохло, горло воспалилось. Мне хотелось пить, я знал, что так просто снова не засну и не хотел лежать долгие часы, делаясь добычей для новых видений и фантазий, а потому решительно встал, оделся и вышел в гостиную.

В самой глубине камина еще теплился огонек, я подбросил угли и аккуратно разворошил их, сделав выемку, из которой скоро появились язычки пламени и пошло небольшое тепло. Какое-то время я сидел, съежившись, в темноте, поближе к огню, и пил из стакана воду. Постепенно самообладание вернулось ко мне, последние следы кошмара померкли и развеялись прочь, и я вновь ощутил в себе прежние силы и даже некую бодрость. Это было странное ощущение дежа-вю, как будто когда-то после нервного приступа и депрессии я уже обретал новые силы и возвращал самоконтроль. Я никогда не был подвержен столь полным и разительным переменам настроения и даже физического состояния. Но — главным образом затем, чтобы доказать самому себе, что я снова мужчина, — я решил совершить обход всех своих комнат, исследовать, куда ведут коридоры, и составить для себя более четкое представление об окружающем. В конце концов, повредить мне это не может, никто не станет мне препятствовать, и эта мысль, стоило ей прийти в голову, всецело захватила меня, я был исполнен нетерпения, возбужден и почти по-детски взволнован. Я обулся, надел пальто, памятуя о снеге, на случай, если рискну выйти из дома, и, подняв оставленный мне фонарь, тихо вышел, спустился по крутым ступеням на один короткий пролет и через дверь ниже попал в длинный, обшитый панелями коридор.

Царила полнейшая тишина. Я стоял неподвижно, ощущая вокруг себя стены и окна старых зданий, и думал, что почти могу слышать сам воздух, пока он вновь успокаивается после того, как я закрыл дверь. Напротив меня серебристый свет проникал сквозь витражные окна в каменных амбразурах, и теперь я заметил, что на полках стоят большие старинные книги. Я открыл наугад одну, потом другую, но они были на греческом, латинском и еврейском языках, для меня полностью недоступных, а пожелтевшие страницы пахли плесенью. Я задумался, сколько времени прошло с тех пор, как их последний раз держали в руках.

Портреты, которыми были увешаны стены, были чуть более интересны — пожилые мужчины с суровыми ястребиными чертами лица, и кроткие клирики. Впрочем, были один или два субтильных красивых молодых человека со струящимися локонами и глазами печальной оленихи — поэты, которые учились в Элтоне и умерли романтически юными.

Здесь не было никого, кто мог бы увидеть или услышать меня, но под воздействием обстановки я пригасил фонарь и шел осторожно, почти что на цыпочках. Это полночное приключение меня даже слегка забавляло. Я попробовал открыть нескольких дверей, которые, как я предположил, вели в апартаменты наподобие моих, но они были заперты, как и те, на которых висели медные таблички «Казначей», «Капеллан», «Ректор».

Я утратил интерес и уже собрался вернуться, когда в самом конце второго длинного коридора увидел дверь — «Старая библиотека» — и тут же направился к ней.

Это случилось, когда я был в нескольких шагах от двери: ощущение, что за мной наблюдают — наблюдают и бесшумно сопровождают меня. Я резко повернулся и осветил фонарем пространство позади себя — окна здесь уже закончились, и в коридоре царила непроглядная тьма. Там никого не было. Я тихо прошел несколько шагов назад, остановился и стал ждать, напряженно вслушиваясь в тишину. То ли это проседала время от времени старая древесина, то ли поскрипывали доски. Толи вообще ничего. Я выждал еще, а потом сказал приглушенным голосом: «Кто здесь?» Ответа не последовало, и, побуждаемый своими грезами, я в нетерпении повернулся и снова подошел к двери библиотеки.

Я ожидал, что она будет заперта, как и все остальные, но в ответ на мое прикосновение дверь медленно распахнулась, и я невольно отпрянул. Ощущение тою, что за мной наблюдают, сделалось еще более сильным, нервы мои были на пределе, и я отругал себя за глупость, что не остался в своей кровати, где я бы давно уже мирно спал. Но любопытство пересилило — я жаждал обследовать библиотеку, в которой планировал провести за работой следующие несколько дней, и меня уже начинала очаровывать мрачная, освященная веками красота этого древнего места.

Я шагнул внутрь и остановился, позволяя глазам привыкнуть к темноте. Я оказался в помещении, простиравшемся далеко вперед и терявшемся во мраке. Впрочем, отраженного от снега мягкого света, проникающего сквозь высокие окна, хватало, чтобы разглядеть галерею, которая шла вокруг всей залы под сводчатым потолком, покрытым искусной резьбой. Я испытывал не страх, а скорее некий благоговейный трепет, как если бы я зашел в церковь или часовню.

По обе стороны от центрального прохода стояли рядами дубовые книжные шкафы, между ними — письменные столы, и, приглядевшись, я заметил еще стеллажи с книгами, возвышавшиеся на галерее, к которой тут и там вели железные винтовые лестницы.

Подойдя к окну, я увидел, что библиотека расположена в северной части строений, обрамляющих двор, перпендикулярно часовне.

Я повернулся и тихо пошел между книжными шкафами, с трепетом оглядываясь налево и направо, на материальные свидетельства такого великого знания, такой великой учености, какая далеко превосходит уровень мальчишек-школяров. Я останавливался, рассматривая книги по литературе и классике, истории науки, философии и богословию, потом я наткнулся на ряды переплетенных в кожу школьных архивов, журналов, ведомостей, справочников, списков. Где-то в них, я знал, будут упоминания о Вейне, но сейчас я ничего не снимал с полок, я бродил по библиотеке с нарастающим забавным ощущением, будто я король в некоем заброшенном королевстве, с доступом ко всей вековой мудрости — такие странные напыщенные мысли проносились у меня в уме под влиянием величественной обстановки и одиночества в глухие ночные часы.

Это случилось, когда я приблизился к последним секциям полок, — какой-то звук, сначала я решил, что в дальнем конце помещения мягко закрылась дверь, однако звук продолжался, однообразный и мерный, будто дыхание кого-то спящего, вздохи, которые, казалось, доносились из воздуха у меня над головой, как если бы вся эта огромная зала была неким живым существом, дышащим вокруг меня. Я поднял взгляд на галерею. Там кто-то был, я не сомневался в этом. Скрипнула доска. Шаги. Я находился в самом дальнем конце от спасительной двери, меня, возможно, заманили в ловушку, одного, в этом пустынном месте — но кто? что?

— Никто, — громко, отчетливо проговорил я с насмешкой — и тут же вздрогнул от звучания собственного голоса. — Ничто. — Я двинулся к ближайшей винтовой лестнице и начал подниматься, мои шаги отзывались в неподвижности резким эхо.

Галерея была темной, высокой и узкой — проход между стеллажами для книг и деревянными перилами помещения всего фут или два шириной. Я погасил свой фонарь. Воздух здесь был более холодным, но в то же самое время странно безжизненным и спертым, словно бы пыль веков, пыль книг, учености и размышлений, заполнила всё, исключая любую свежесть.

Тихое дыхание донеслось снова, из другого места, в темноте прямо передо мной; я начал медленно продвигаться вперед, потом остановился, еще несколько шагов — и опять остановка, но оно каждый раз оказывалось вне досягаемости. Я посмотрел в огромную полость лежавшего внизу помещения. Каждая тень походила на припавшую к земле съежившуюся фигуру, каждый угол скрывал нечто, наводящее ужас. Там не было никого. Не было ничего. Было все, что угодно.

— Кто здесь? — сказал я. — Что вы от меня хотите? — Или сказал бы, если бы мне не перехватило горло, а язык не прилип к нёбу так, что я не мог издать ни единого звука. Я хотел бежать, но не мог, и знал, что это именно то, что и предполагалось, меня должно было испугать ничто, мои собственные страхи, мягкое дыхание, скрип половицы, сама атмосфера, таившая угрозу.

Но, простояв какое-то время молча и неподвижно, я призвал достаточно сил и нервного равновесия, чтобы медленно, шаг за шагом, двинуться вокруг галереи, то и дело оглядываясь, но ничего не видя, пока не дошел до последней лестницы и по ней снова спустился вниз. Когда я вернулся в коридор и закрыл за собой дверь библиотеки, я заметил свет, беспорядочно перемещавшийся на противоположной стене, и, заворачивая за угол, поймал краем глаза одетую в темное фигуру, медленно двигавшуюся с фонарем в руках — привратник, предположил я, совершает свой обход, и почувствовал волну облегчения, настолько сильного, что у меня подкосились колени и пресеклось дыхание, и я был вынужден несколько секунд простоять, прислонившись к стене, так у меня закружилась голова.

Это был он, он наблюдал за мной, он за мной следовал, возможно, стоял внизу, в темноте библиотеки; исполняя свой долг и заподозрив, что это воры, подошел, тихо и незаметно, чтобы проверить. Узнал ли он меня, видел ли он меня вообще — выяснить этого я не мог, но если и так, он решил предоставить меня самому себе, и я был ему за это признателен — я испытывал некоторую неловкость из-за того, что бродил здесь, пробуя двери, входя без приглашения в комнаты, а потому предпочел, не заговаривая с ним, тихо вернуться в свои апартаменты.

Он вышел в обитую сукном дверь еще до того, как я достиг поворота коридора; я больше не видел его мерцающего фонаря. Все было спокойно. Портреты безучастно взирали на меня со стены, пока я шел мимо них, но у меня больше не было ощущения, что за мной наблюдают.

А потом я услышал что-то еще. Оно донеслось из-за двери, дубовой двери, расположенной в углублении, за зеленым занавесом, который был наполовину задернут и частично скрывал ее.

Я встал рядом с ней и подождал, прислушиваясь. Звук донесся снова, слабый, откуда-то изнутри, очень издалека, и был вполне узнаваем. То, что я услышал, было плачем маленького мальчика — всхлипы, то слегка приглушенные, то отчетливые, как если бы он поднимал голову, а потом снова закрывал лицо, порой, в промежутках, дыхание его прерывалось словно от одышки, а затем он вновь продолжал плакать. Это был плач, столь безутешный, исполненный такого одиночества и отчаяния, что я почувствовал возмущение и гнев и порыв срочно спасти его, успокоить, помочь, защитить. Я потянулся к ручке двери, готовый распахнуть ее и ворваться туда, но замок не поддался: дверь была заперта, и хотя я толкал ее и тряс ручку и даже дважды принимался колотить изо всех сил, я не добился никакой реакции, а плач все продолжался и продолжался, не стихая, и я не мог больше этого выносить. Я не сумел прорваться туда, к нему, но был человек, который, несомненно, это сумеет.

Я бросился по коридору к обитой сукном двери. В школьном дворе толстым слоем лежал мягкий снег, и его поверхность, тускло мерцающую голубым в лунном свете, не нарушали никакие следы или отпечатки ног. Было чрезвычайно холодно, воздух потрескивал от мороза. Я пребывал в таком беспокойстве из-за страданий невидимого мальчика, что в тот момент даже не задумался о девственно чистом состоянии снега, только ринулся прямо через него, увязая в сугробах и прокладывая себе путь с немалым трудом. Я запыхался и отчаялся найти привратника — надо бы для начала поискать его в сторожке, и я молился, чтобы он уже вернулся туда, — в противном случае он мог быть где угодно среди этих незнакомых зданий, продолжая свой ночной обход.

Сторожка стояла темная. Я подошел поближе и заглянул внутрь через маленькое оконное стекло: дрова в камине сложены так, чтобы наружу не проникали ни отблески, ни пламя.

Я дважды настойчиво постучал в дверь, а потом повернулся и огляделся вокруг, лихорадочно пытаясь наметить план, куда идти дальше. Раскачивающегося пятна света от фонаря нигде не было видно, главные ворота, через которые я вошел на территорию школы, закрыты и заперты. Куда же тогда? Куда пойти? Мой разум был в смятении. До сих пор у меня не было передышки для того, чтобы спросить себя, кем мог быть этот мальчик; в школе каникулы, он, должно быть, ребенок кого-то, кто здесь живет, наставника или служителя, я понятия не имел, да и в любом случае это не важно, он испытывал такие ужасные страдания, и единственное, о чем я думал, это — прорваться к нему, успокоить, спасти его, не знаю от чего. Справа от меня была часовня, впереди — дорога во внутренний дворик и к верхнему коридору. Значит, я должен пойти налево, попытать счастья, не отыщется ли какая-нибудь дверь или проход к тому, что привратник назвал «Домом школяров». Но пока я снова поднимал воротник пальто, готовясь пробираться назад через сугробы, я услышал, как за моей спиной заскрежетал в двери засов, и, обернувшись, увидел в сторожке свет.

— Сэр? Мистер Монмут, это вы? Вы так колотили в дверь, что даже мертвый проснется.

Я уставился на него. Привратник стоял передо мной, взъерошенный и заспанный, в накинутом поверх ночной рубашки стареньком пальто. Было абсолютно ясно, что несколько минут назад, когда я стучался, он спал.

— Сожалею, что потревожил вас, когда вы только что вернулись в постель, — мне следовало поспешить нагнать вас…

— Сейчас четыре часа утра, сэр!

И верно, пока он говорил, куранты на башне начали бить, и в отдалении, тут и там, другие часы стали вторить им в холодном застывшем воздухе. Мы молчали, пока не отзвучали последние удары, эхо их замерло, и кругом снова воцарилась тишина.

— Что вы подумали, сэр?

— Подумал? — тупо переспросил я.

— Время, сэр. Почему я должен был только что лечь спать?

Я не ответил, и он посмотрел на меня с терпеливой улыбкой.

— Четыре часа, сэр, — повторил он, словно бестолковому ребенку. — Я спал крепким сном последние шесть часов!

Когда он это сказал и до меня дошел смысл его слов, я обернулся, посмотрел на единственную цепочку следов, идущую по снегу, и осознал, что это мои собственные следы и никаких других больше нет: снег передо мной лежал непотревоженный, никто другой не ходил этой дорогой уже много часов — и уж конечно, не привратник, совершавший свой рутинный ночной обход с фонарем в руках.