5
Клуб «Атенеум»
Пэлл-Мэлл
Дорогой Монмут!
В дополнение к нашей встрече и беседе. Школьный архивариус — доктор В. В. Дансер. Я говорил с ним, и он предоставит вам доступ к тем материалам, которые находятся в нашем распоряжении. Если вы пожелаете связаться с ним, он сделает все необходимые приготовления относительно вашего посещения.
По другому вопросу — припоминаю ваше высказывание, что вы ищете комнаты вблизи реки. Я случайно услышал о тех, которые могли бы вам подойти. Они находятся в доме номер 7, Прикеттс-Грин, Челси, Ю. З., каковые здания являются частью владений, принадлежащих школе.
Я много размышлял об опасном предприятии, которое вы задумали, и со всей тщательностью пересмотрел в уме все, о чем мне упоминали или что давали понять. Это неприятные вещи, репутация этого человека была темной, и в определенных местах еще живы печальные воспоминания. Но если, как я полагаю, вы не остановитесь, то я вновь призываю вас: будьте бдительны, будьте осторожны.
Начиная с сегодняшнего дня я не буду доступен в течение нескольких недель и хотел бы, чтобы вы поняли, что я предпочитаю не интересоваться далее этими вопросами.
Ваш и т. д.
Арчибальд Вотейбл
Я сидел в тишине у окна моей комнаты, распечатанное письмо лежало передо мной на столе. Снизу, из промозглого гостиничного двора, доносились звук воды, с грохотом льющейся в ведро, и короткие указания, которые давал хозяин.
Ректор школы не вышиб меня из колеи как человека слабого или легко поддающегося настроению, но письмо выдавало его страхи. Он не желал более иметь ничего общего ни со мной, ни с моим предприятием, потому что он говорил с кем-то о Вейне и, вероятно, услышал больше, чем знал ранее, и услышанное испугало его.
Я не остановился, но предупреждение заставило меня сделать паузу и впервые рассмотреть весь вопрос в целом несколько более серьезно. Я по-прежнему знал очень немного — и это лишь пробуждало еще больший интерес. Какова была предполагаемая опасность? От чего меня предостерегали? Какой природы были истории, слухи, намеки о Конраде Вейне, человеке, который был мертв уже около двадцати лет? Я чувствовал себя так, будто на ощупь иду сквозь туман, слыша неясный свист и адресованные мне тихие крики, чтобы я остерегался, держался настороже, но не дающие никакой подсказки о том, чего я должен остерегаться или с какой стороны опасность.
Во дворе заскулила собака — раз, другой, и внезапно снова повисла тишина.
А потом в мыслях у меня возник образ покойного опекуна, человека, который воспитывал меня с детства и помогал мне формировать и укреплять характер. Что бы он сделал? Какой совет дал бы сейчас? Я понял сразу — и понял без всяких сомнений, — что последовал бы ему. Я продолжил бы свои планы с осторожностью, не пренебрегая полученными предупреждениями, пусть даже неясными, без всякой ложной бравады. Мой опекун был человеком смелым и отважным. Кроме того, он был осмотрительным. Я не мог сделать ничего лучшего, чем попытаться подражать ему.
А пока я собрался посетить дом номер 7, Прикеттс-Грин, Ю. З.
Я нашел ряд трехэтажных оштукатуренных зданий, расположенных позади принадлежащего им прямоугольного парка, со всех сторон обсаженного вязами и выходящего на широкую набережную и на Темзу. Была вторая половина чудесного морозного и ясного дня, солнце клонилось к закату, окрашивая небеса глубоким темно-бордовым цветом и посылая золоченые стрелы, отражавшиеся от черной речной глади.
Я проделал весь путь пешком, следя, чтобы Темза все время была слева, и упиваясь гармоничной красотой неба и реки, голых деревьев и элегантных домов.
Дальше к востоку движение на дороге было оживленным, но когда я подошел к Челси, оно стало более тихим. Много раз я останавливался и, облокотившись на парапет набережной, смотрел вверх и вниз вдоль реки, в восторге от всего, что я там видел, а затем оборачивался и обводил взглядом дома, восхищаясь изысканными пропорциями и красивыми контурами крыш. «Лондон», — мысленно говорил я себе, осознавая, как все сильнее и сильнее люблю его. «Лондон».
Небо над головой — прозрачное как эмаль. В тот день я был счастлив.
Номер 7 по Прикеттс-Грин стоял в конце маленького ряда домов, смотрящих на запад. Рядом с ним, по другой стороне изгороди из вязов, продолжались дома Чейни-вок.
Здание выглядело не слишком ухоженным. Облупившаяся краска, немытые оконные стекла, да и весь ряд домов в сравнении со своими фешенебельными соседями казался заброшенным, но эта запущенность странным образом внушала мне доверие, и я решил, что не стоит отказываться от дальнейшего изучения. Я встал спиной к реке на противоположной стороне улицы. Здания сейчас были в тени — черные окна, пустые глаза, — в то время как в других сияли огни ламп и люстр, занавески ниспадали элегантными складками, и, думая о людях в этих комнатах и о тепле очагов, веселье и уюте, я ощутил, как волна одиночества и уныния поднялась и захлестнула меня. Я задрожал, ссутулился и глубже втянул голову в воротник пальто. Это продолжалось всего несколько секунд, но нарушило мое душевное спокойствие и оставило меня встревоженным и более всего тоскующим по компаньону.
Я поспешил перейти дорогу и отодвинул засов на низких железных воротах, через которые можно было войти в парк Прикеттс-Грин.
В записке, пришедшей от школьного казначея, были адрес дома и имя мистера Сайласа Тридголда, смотрителя, который пустит меня. Но после того как я дважды потянул звонок, и он тоненько забренчал где-то в глубине коридора, довольно долго стояла полная тишина, и поскольку дом стоял темный и в нем царила та неопределенно печальная атмосфера, что наводит на мысли о пустоте, я уже почти готов был уйти, подумывая, не проверить ли еще черный ход, однако потянул звонок еще раз, и наконец услышал в ответ раздраженный голос, призывающий иметь терпение, и шаркающие по каменному полу шаги.
Точный возраст мистера Сайласа Тридголда угадать было невозможно — ему с равным успехом могло быть и пятьдесят лет, и девяносто. Он был тощим, скрюченным и искореженным, как древнее дерево, с согбенной спиной, в грязном белье и засаленной одежде. Он открыл мне парадную дверь и, не сказав ни слова, отступил в сторону, так что после заминки я вынужден был счесть этот жест за приглашение и шагнуть в вестибюль. Света внутри не было, но старик повернулся, все так же ни слова не говоря, захромал впереди меня и у подножия старой лестницы отвернул газ, который едва осветил ступени.
На первом лестничном марше, сквозь узкое окно, я взглянул на небо, догоравшее в своем последнем великолепии, «красное, как всякая кровь».
Голые половицы гулко отзывались на наши шаги. Все двери, которые мы проходили, были закрыты.
— Я так полагаю, этот дом пустует, — сказал я, останавливаясь, чтобы перевести дыхание.
— Уж во всяком случае, кроме подвала.
— В котором живете вы?
Он кивнул, но больше никак не ответил, а затем отпер дверь и, ворча себе под нос, отступил, пропуская меня вперед. Я вошел — и не сумел сдержать возглас радостного удивления.
Комната протянулась по всей длине дома, футов на тридцать или около того, и в ней было три ниши с высокими окнами. Я подошел к ним. Внизу лежала река, теперь почти абсолютно темная, но от ее поверхности все еще отражались отблески последнего света с неба. И пока я смотрел, вдоль набережной один за другим стали зажигаться фонари, и их свет сотворял на реке золотые омуты и создавал оазисы на пешеходной дорожке.
Я был вровень с вершинами деревьев, которые росли слева от меня, и сквозь черные ветви видел мост, протянувшийся над водой к противоположному берегу. О таком великолепном виде я даже и мечтать не смел — хотя бы только поэтому комнаты были прекрасны, и я знал, что сниму их, несмотря ни на что, — впрочем, они были более чем неплохо меблированы, разве что запущенные, а все мелкие предметы обихода я мог бы, если потребуется, купить. Кроме главной гостиной, здесь были еще три помещения, включая небольшую гардеробную, которая тоже выходила на реку и в которой я задумал устроить себе спальню.
Тридголд исчез, не сказав мне ни слова, тяжело ступая по лестнице. Я услышал, как где-то далеко внизу хлопнула дверь.
Я решил написать в школу, принимая предложение, и уже запланировал перевезти свои вещи из «Перекрещенных ключей», если получится, на следующий день, поскольку, несмотря на пустоту остальной части дома и непривлекательность его смотрителя, я знал, что могу наконец осесть; номер 7 по Прикеттс-Грин станет мне домом.
Я вернулся к окну и увидел, что свет на небе уже полностью померк.
И тут я понял, что, когда посмотрю вниз, увижу его, и я точно знал, где он будет, съежившись, прямо под фонарем. Я ощущал, как покалывает кожу, словно все мои чувства обострились. Я ждал. В доме царила мертвая тишина.
Я не боялся, это был не тот случай, хотя я начал волноваться. Более чем что-либо другое я ощущал печаль и некое странное близкое родство с мальчиком.
Почему я постиг истину в этот момент, я не понимаю, но я принял это сразу и не испытывал сомнений, хотя ничего подобного в моей жизни прежде не случалось, и я весьма мало разбирался в таких материях.
Он стоял, бледный, оборванный, полностью неподвижный в круге искусственного света, и когда я посмотрел прямо на него, он поднял голову, повернул ко мне лицо, ища меня глазами. И так мы стояли, будто застыв в каком-то ином времени и месте, — я, Джеймс Монмут, в темной комнате наверху, и призрак мальчика внизу на холодной улице.
А потом я испугался — странным, очень тихим страхом, который заледенил меня так, что почти остановил ток крови в моих жилах. Я был еще и растерян, и все же меня по-прежнему тянуло к нему, словно бы невидимым лучом неодолимой силы. Взгляд, который он направил мне, был настолько исполнен муки и страдания, отчаяния и мольбы, и еще — какого-то непонятного укора, что я не испытывал ни злости, ни раздражения, как прежде, но лишь ощущение глубокой вины, как если бы он был мне знаком, и я предал его. Я знал, что нет никакого смысла отходить от окна, выбегать из дома и устремляться к нему, потому что, когда я достигну фонаря, он, конечно же, исчезнет. Я ничего не мог сказать, ничего спросить. И все же было что-то, что я непременно должен для него сделать, именно это — я был уверен — и означали его появления. Но что? Как? И как я мог это выяснить?
Огни баржи, спускавшейся по реке, заискрились на воде. Я смотрел на них, пока они не скрылись из виду, а потом медленно перевел взгляд обратно. Но он шагнул прочь из круга света и исчез.
Я склонил голову, закрыл глаза и несколько секунд горячо и отчаянно молился, прося направить и защитить меня.
Два дня спустя я договорился, чтобы мой багаж забрали со склада пароходной компании и перевезли из «Перекрещенных ключей» — с которым я распростился со всей поспешностью — в комнаты дома номер 7 на Прикеттс-Грин. В течение нескольких дней я приобрел кое-какие дополнительные предметы мебели и постельное белье, договорился с Сайласом Тридголдом о ежедневных завтраках и нашел хорошую кофейню на расстоянии полумили, в которой я мог обедать по вечерам. Погода держалась морозная, ясная и солнечная, и настроение у меня оставалось приподнятым.
Мальчика я больше не видел и, более того, при помощи некоего таинственного шестого чувства, которое, похоже, у меня развивалось, знал, что не увижу. Все было открытым, радостным и обыкновенным. Я был слишком занят своими домашними делами, чтобы слишком много думать о Конраде Вейне, но я планировал устроиться на новом месте, а потом поехать в школу и провести там несколько дней, положив начало моей работе.
Я приобрел стол и стул, которые поставил у одного окна, и кресло с подголовником, которое подвинул поближе к другому, и, сидя там или там, провел в течение тех первых дней много часов, просто наблюдая реку, ее течение, игру солнца и тени на воде, движение волн. На прохожих, идущих вдоль набережной, я обращал меньше внимания, но и в них тоже была своя доля развлечения и интереса, так что я никогда не уставал на это смотреть.
Остальная часть дома, как я по-прежнему полагал, пустовала — по крайней мере я не видел никого, кроме мрачного Тридголда. Была ли у него жена или какой-то другой компаньон в подвале, я не спрашивал.
Я удивительно хорошо и крепко спал каждую ночь, просыпаясь каждое утро после рассвета, не раньше семи, и тут же шел смотреть на реку и небо и ждать, пока мне принесут завтрак, который я тоже съедал у окна.
Но на пятую ночь я вдруг резко проснулся задолго до наступления утра и, поскольку немного замерз, сразу же встал, думая поискать, чем бы еще укрыться на кровати.
Занавески я, как обычно, оставил незадернутыми, и лунный свет струился внутрь, ложась на пол косыми серебристыми лучами. Я подошел к окну. Фонари не горели, но лунный свет лежал на водной глади, тихой и прекрасной, и пока я смотрел, какое-то маленькое темное суденышко скользнуло через лунную дорожку и озарилось на миг, прежде чем снова слиться с темнотой.
Я так замерз, что не мог заставить себя вернуться в постель, но стоял какое-то время, с глубокой радостью глядя на все, что я видел. А потом я услышал поющую женщину. Звук, казалось, идет откуда-то издалека, возможно, с нижних этажей дома, я не мог бы сказать точно. Это был мягкий, приглушенный, печальный, журчащий голос, слегка напоминающий тот, каким убаюкивают ребенка или же тихо причитают, поглощенные горем.
Я напрягся, чтобы расслышать получше, но не смог и в конце концов, подойдя к двери, открыл ее. На площадке и на лестнице было темно, царила полная тишина. Внизу не было вообще никого, я был совершенно уверен, я не слышал ни скрипа половиц, ни дуновения в затхлом воздухе. На мгновение я задумался, не прокрасться ли вниз, а там останавливаться и слушать у каждой двери, но в итоге просто вернулся к себе в комнату. Там, стоило мне остановиться, я снова услышал женский голос, и тут я немного испугался, но голос пробудил во мне что-то еще, некую глубинную тоску, какое-то воспоминание, столь давнее и поблекшее, что оно сделалось нечетким, и распознать его было невозможно.
Я пошел выглянуть в окно, но ни на ближнем, ни на дальнем тротуаре, ни на широкой дороге между ними, ни в парке не было никого, никакого движения ни в жутковатом застывшем лунном свете, ни среди теней.
Что со мной происходило, почему я видел мальчика, а сейчас услышал пение, почему я сделался такой легкой добычей для столь многих эмоций? Я не понимал, но странно, когда я стоял там среди ночи, один в комнатах, я был вполне спокоен и безмятежен, лишь недоумевал и испытывал некую отстраненность от себя самого и своих ощущений.
Прошло довольно много времени, прежде чем я, дрожа, вернулся в свою кровать, заснул и крепко проспал до утра, разбуженный смотрителем, стучащим в дверь.
Я чувствовал себя отдохнувшим, какой-либо определенной цели у меня не было. События минувшей ночи не померкли у меня в голове, но я был уверен, что должен дать себе что-то, что полностью займет меня, и решил отнести как свои видения мальчика, так и звучание поющего женского голоса (когда я был уверен, что никакой женщины поблизости не было) на счет своего рода нервного напряжения, причину которого я не мог постичь, но с которым следовало бороться, энергично погрузившись в работу. Я был слишком праздным, слишком поглощенным собой, слишком много часов провел, бесцельно бродя по окрестностям или бесцельно глядя в окно.
Итак, быстро позавтракав, я отправился, чтобы сделать приготовления.
