За чаем Дороня рассказывал о своих «мытарствах».

— Значит, в позапрошлом году забрали меня в Красную Армию. Потом, чую, тятеньку раскулачили и до братьев стали добираться. Что делать? Подался я из Красной Армии до «зеленого прокурора». Целую весну скрывался, где попало. На днях услыхал, что голубая армия где-то здесь в лесах скрывается, дай, думаю, пойду, может, сподобит господь встретиться. — Дороня вздохнул.

— Обмундировку-то где достал? — спросил пытливо хозяин.

— От братца осталась. У Колчака он служил.

— Тэк, тэк… — Толстопятов отставил недопитое блюдце.

Воодушевляясь, Дороня продолжал:

— Помню, как красные хлеб у нас искали. Все перерыли, а найти не могли.

— Похоже, умная голова — твой родитель, — одобрительно промолвил хозяин, — прятать хлеб надо умеючи, чтоб на глаза «товаришшам» не попал и в земле не сопрел.

— Стало быть, и тут смекалка нужна?

— А как же! — Толстопятов степенно разгладил бороду. — Ежели, к слову, прятать на гумнах, люди и скотина постоянно там бродят, в низине — может вода подойти. Надежнее всего — бор. Выкопал яму на бугорке в песочке, сложил мешки, забросал землей и сверху сосной привалил. Пойди-ко поищи. Так добрые люди и делают.

«Потом мы тебя заставим этот бугорок поискать», — пронеслось в голове Дорони. Как бы охваченный воспоминаниями, он продолжал с жаром:

— Помню, в позапрошлом году пришла к нам комиссия из сельсовета, скот и машины брать на учет. А в конюшне под стропилами лежали клубки шерсти: мамонька туда их положила, штоб глаза советчикам не мозолили. Ладно. Заходит эта комиссия в конюшню. Вывели воронка во двор (жеребец у нас племенной). Записали все приметы и ведут обратно. Конюшню, говорят, нам придется на время своим замком запереть. Мамонька к комиссии: «Ваша власть, запирайте, только шерсть я в дом перенесу. Носки да варежки вязать надо». Полезла за клубками да и уронила один. Тут подскочил паренек из комиссии, хотел его поднять. Мамаша к нему: «Не трожь!» А парень уже к председателю: «Что-то тяжел клубок-то, посмотреть бы». Председатель на мамашу: «Дай-ко, гражданочка, остальные». Мать с клубками из конюшни, парень за ней. Начал отнимать, а мамонька хлестать его по голове. Шире-дале, принесли клубки в сельсовет, размотали. А родители золото да царские деньги в них спрятали, так тысячи на две.

Толстопятов хлопнул себя по колену:

— Ах ты, грех какой, не так надо бы сделать!

— А как?

— Поблагодарить комиссию, назвать каждого по имени, отчеству, а когда бы все утихомирилось, выбрать ночку потемнее, подождать в переулке этого самого паренька да обушком его по башке — раз! — Хозяин энергично взмахнул рукой и, наклонившись ближе к Дороне, прошептал зловеще: — Или ножичком — чик! — и готово.

Дороня невольно отодвинулся от заимщика: Толстопятов дышал тяжело, не спуская мрачных глаз с собеседника.

— Живьем бы их в землю закопать, штоб шевелилась она от нечестивых тел, так, бывало, говаривал Никита Фирсов. Упокой, восподи, его душу, — заимщик истово перекрестился.

— Дорофей Павлович, отправь ты меня, ради бога, в голубую армию, душа не терпит! Взял бы саблю острую, перерубил бы их всех, христопродавцев, — воскликнул Дороня и для убедительности заскрипел зубами.

Хозяин сумрачно посмотрел на него.

— Ладно, — после короткого раздумья произнес он, — вижу свой человек, хоть и молод. Сумлевался в тебе я наперво, а теперь так и быть, отвезу. Поедем в ночь. Днем-то милиция шнырит да казачишки, что победнее, перекинулись к красным…

Ночь была теплая. Луна скрылась. Тишина.

Через полчаса, свернув с большака на проселочную дорогу, заимщик пустил коня шагом.

Кругом стоял молчаливый лес, и от этого ночь казалась еще гуще. Порой тарантас кидало на ухабах, железные ободья скрежетали по камням. В одном месте так тряхнуло, что Толстопятов, чертыхнувшись, ухватился за передок сиденья.

— Не дорога, а маята, — проворчал он сердито.

Проехали какую-то поляну. Под копытами коня захлюпала вода.

«Болото», — пронеслось в голове Третьякова.

— Закрой глаза, а то выхлещет тальником, — послышался спокойный голос заимщика. — Вишь, какая темень.

Кустарник кончился, и ночных путников вновь окружил густой бор.

— Ты сиди, а я поведу лошадь в поводу. — Заимщик слез с тарантаса и, петляя между вековых сосен, медленно повел коня за собой. Стали попадаться коряги и бурелом. Тарантас кидало из стороны в сторону. Боясь вывалиться, Третьяков крепко ухватился за край плетеного коробка. Ночной мрак постепенно рассеивался. Деревья выступали отчетливее.

— Скоро будем на месте, — влезая в тарантас, заговорил Толстопятов.

Откуда-то потянуло дымком. Сосновый лес оборвался неожиданно, и впереди открылась широкая поляна. На опушке виднелся шалаш, покрытый хвоей. Возле него, наблюдая за приезжим, лежали два человека.

«Место выбрано неплохо. Видать, вожак банды — опытный военный…» — Размышления Третьякова прервал зычный голос заимщика:

— Эй, караульщик. Уснули, что ли?

— А ты не пяль хайло-то, — послышалось в ответ. — Без тебя службу знаем. — Поднявшись с земли, двое бандитов подошли к тарантасу. — А это что за хрухт? — тыча пальцем на Дороню, спросил один.

— Помощника вам привез, — отозвался Толстопятов. — Сам-то где?

— Спит еще. Вчерась Лукерья приехала. Гуляли целый день. Как с табачком?

— Привез маленько, — передавая листовой табак, ответил Толстопятов. Помолчав, спросил: — Как сама-то?

— Лютует. Точно ее собака бешеная укусила. На всех кидается, нагайкой хлещет, по скуле тычет… Чисто ошалела.

— Может, лучше и мне не показываться ей на глаза? — неуверенно спросил Толстопятов.

— Ничего, поезжай. Может, сменит гнев на милость.

— Ладно, так и быть поеду, да и человека надо представить Семену Викуловичу. — Заимщик взялся за вожжи.

Вновь потянулся бор. Под колесами мягко оседала хвоя, и через редкие просветы деревьев просачивались первые лучи восходящего солнца. Воздух был наполнен запахом смолы и увядавших трав. За ночь хлопотливые паучки сплели на них тончайшие паутинки и утренняя роса, переливаясь, сверкала, разноцветными красками. Дороня зорко оглядывался, стараясь запомнить местность. В полкилометре от заставы он увидел неширокую поляну, на ней несколько шалашей, покрытых травой. Возле них суетились люди.

«Бандиты», — промелькнуло в голове Третьякова. Часть «спасителей» была одета в казачью форму, но без погон, иные — в штатское платье, на третьих висели дырявые татарские халаты, обнажая давно немытое тело. Всем этим сборищем распоряжался атлетического сложения человек, одетый более прилично. Толстопятов с поспешностью, которой не ожидал от него Дороня, выскочил из тарантаса и, подбежав к главарю, низко склонил стриженную под кружок голову.

— Семену Викуловичу нижайшее почтеньице.

— Здорово, — пробасил тот и сунул ему огромную пятерню.

— С прибытием супруги вашей. Как ее здоровьице? — лебезил заимщик.

Тот махнул рукой.

— Спит. А это кто с тобой? — настороженно спросил он.

— Дезертир один. Парень, похоже, надежный.

— Позови, — главарь уселся на пенек и, не спуская глаз с подходившего Третьякова, неожиданно гаркнул:

— Стоп! — Дороня остановился. — Левое плечо — кругом! — Поднявшись, Великанов подошел к Дороне и, обшарив, вытащил из его кармана револьвер.

— Так-то лучше, — осклабился он. — Где служил?

— В тридцатой дивизии штаба пятой армии.

— Когда утек?

— Нынче весной.

— Где скрывался?

— По пашенным избушкам, а когда и у своих.

— Револьвер где взял?

— У брательника. Он мне и обмундирование дал.

Начали подходить другие бандиты.

— Женат? — продолжал Допрос главарь.

— Холост.

— Не горюй, найдем невесту с французским приданым.

Среди приближенных Великанова послышался смех.

— Шашкой умеешь владеть?

— Никак нет. В кавалерии не служил.

— Выходит, дед твой был казак, отец — сын казачий, а ты… а ты… — обхватив живот руками и колыхаясь от утробного смеха, атаман закончил под хохот: — хвост собачий.

— Ой, умора, — в упоении выкрикнул один из бандитов и схватился за бока.

— Хи-хи-хи! — заливался дробным смехом Толстопятов и, вытирая клетчатым платком слезы, промолвил подобострастно: — Ну и скажет же Семен Викулович. Глико-сь, как отмочил. За его языком не поспеешь и босиком!

Великанов самодовольно погладил усы и подмигнул приближенным: дескать, потешим новичка.

По мере допроса в душе Дорони нарастала глухая злоба:

«Ах, гады, была бы граната, угостил бы вас, сволочи».

— Семен! Что за сход? — послышался женский голос. Придерживаясь рукой за верхнюю перекладину шалаша, показалась Луша. Великанов вскочил. Бандиты поспешно разошлись по местам. Слегка покачивая бедрами, играя нагайкой, Луша подошла к мужу и, смерив холодным взглядом с ног до головы Третьякова, спросила небрежно:

— Что за человек?

— Это я-с привез вам пополнение, Лукерья Егоровна. — Толстопятов сорвал с головы картуз и низко поклонился.

— А-а, Дорофей Павлович, ты здесь! Вот не знала, — певуче произнесла жена атамана. — Милости прошу к нашему шалашу.

Третьяков точно застыл от изумления: женщины такой величественной красоты он не встречал.

Заметив восхищенный взгляд Дорони, Луша повернулась к мужу:

— Куда думаешь зачислить? — кивком головы она показала на Дороню.

— К Ваське к Хохлаткину. Эй, Вась! — помахал Великанов рукой. — Подь сюда.

Придерживая на ходу шашку, к нему подбежал небольшого роста черный, как жук, казак.

— Прими в свой десяток, поставь на вещевое довольствие, — распорядился атаман.