ГЛАВА 23
Весной Лупан простудился и слег. Надсадно кашлял, с трудом поднимался с кровати. Со знакомым казаком он послал в Марамыш наказ:
— Передай Устинье, что хотя скончался Евграф, а ее, сноху, старики за дочь считают и ждут с внучкой погостить.
Устинья сразу же собралась в Звериноголовскую. При выезде из города ее задержал патруль. Напуганная солдатами падчерица прижалась к матери. После тщательного обыска и расспросов их пропустили на Звериноголовский тракт.
Обрадованные старики не знали, чем и угостить дорогих гостей. Вечером Устинья сходила на братскую могилу, где был похоронен Евграф, поплакала.
Слышалось мычание коров, возвращавшихся с выгона, и скрип арбы с сеном. Багровое солнце медленно уходило за увал. Тени исчезли, и вскоре маленькие домишки низовских казаков потонули в темноте.
Устинья прислонилась к забору. Грустную тишину степной ночи прорезал чей-то голос:
…Напрасно казачка его молодая
И утро и вечер на север глядит.
Ждет, поджидает с далекого края,
Откуда к ней милый казак прилетит…
— Мой Евграф уже не прилетит! — вздохнула Устинья. — Что мне осталось в жизни?.. — прошептала она уже просветленно. — Григорий Иванович, Гриша, — точно боясь своих мыслей, оглянулась. Далеко за увалом выплывал круторогий месяц.
Недели через две, взяв в попутчики старика Черноскутова, Устинья насыпала несколько мешков с зерном и выехала на водяную мельницу, которая стояла где-то под Усть-Уйской. Но смолоть хлеб там не пришлось: весенним половодьем сорвало мост через Тобол. Устинья с Черноскутовым повернули лошадей на паровую мельницу Фирсова.
— Должно, завозно там, — высказал опасение старик. — С неделю, пожалуй, жить придется. Чем будем питаться? — и, скосив глаза на узелок с хлебом, почесал рыжую бороду.
— Проживем как-нибудь, — махнула рукой Устинья и, соскочив, взялась за тяж, помогая коню вытащить воз из грязи.
Слабосильная лошадь Устиньи с трудом тащила телегу, часто останавливалась. Овса у Лупана не было с зимы.
Поднявшись на косогор, с которого хорошо была видна мельница, Черноскутов покачал головой. В степи, возле построек, точно огромный цыганский табор, виднелись телеги помольцев с поднятыми вверх оглоблями. Из огромной железной трубы густыми клубами валил дым и, расстилаясь черным облаком, висел над рекой. Было слышно, как рокотал паровик. Зоркие глаза Черноскутова заметили среди сновавших казаков в форменных фуражках войлочные шляпы мужиков и меховые шапки казахов.
— Народу собралось — тьма! — кивнул он в сторону мельницы. — Со всех сторон понаехали. Хоть обратно заворачивай.
— Тянуться такую даль с возами и вернуться домой без муки — тоже не дело. Поедем! — заявила Устинья.
К мельничным весам из-за людской давки пробраться было трудно. Перешагивая через мешки, Черноскутов и Устинья остановились недалеко от хозяйского амбара, куда ссыпался гарнцевый сбор.
На широкой поляне против мельницы расположились группами помольцы. Слышался шумный говор. Казаки сидели обособленно, бросая недружелюбные взгляды на остальных. Устинья заметила в их кругу Силу Ведерникова. Поодаль, поджав под себя ноги, о чем-то оживленно беседовали казахи. По отдельным выкрикам, возбужденным лицам мужиков чувствовалось, что пахнет дракой. Вскоре пришел весовщик, угрюмый, нескладный парень.
— Казакам будем молоть в первую очередь, мужикам — во вторую, а казахам — после всех, — объявил он.
— Что это за порядки? — раздался голос из толпы мужиков. — Кто раньше записался на очередь, тому и молоть!
— Я ничего не знаю, — махнул рукой весовщик, — так хозяин велел. Казаки, подходи! — Парень брякнул коромыслом весов и стал подготавливать гири.
Первым шагнул к весам Сила Ведерников.
— Ты когда приехал? — сурово спросил здоровенный мужик, преграждая ему дорогу.
— Вчера.
— А я уже третий день живу на мельнице! Подождешь, не велик барин!
— А ты свои порядки не устанавливай, на это есть хозяин! — Сила сделал попытку отстранить мужика, но тот стоял, точно вкопанный.
— Не лезь, тебе говорю, — сказал он угрюмо и сдвинул густые брови, — моя очередь!
— Отойди, мякинник, — Ведерников двинул мужика плечом.
— Я тебе исшо раз говорю, не лезь, кошомная душа, — произнес тот угрожающе.
Мужики подвинулись к товарищу и зашумели:
— Его очередь! За ним должен молоть Умар. Эй, Умарко, подойди сюда!
Из группы казахов выделился пожилой помолец.
— За кем твоя очередь?
— Вот за этим, — показал он рукой на мужика. — Где такой порядок? Аул ехал давно, теперь опять ждать? Очередь нада!
Возле весов образовалась давка.
— Теперь не царское время! — продолжали шуметь в толпе.
— Нагаечники!
Ведерников разъяренно выкрикнул:
— Совдепщики!
Стоявший рядом мужик рванул его от весов.
— Ребята, бей кошомников! — гаркнул он.
Послышались треск досок ближнего забора, топот, ругань. Кто-то отчаянно засвистел.
Какая-то внутренняя сила подняла Устинью. Заглушая шум начинающейся свалки, она крикнула страстно:
— Остановитесь! Что вы делаете?! Кому нужна ваша драка?! Хозяину! Это его выдумка натравить друг на друга, посеять раздор между мужиками, казахами и казаками! Не удастся! — Устинья потрясла кулаком по направлению хозяйской конторы, из которой в сопровождении Никодима поспешно вышел Сергей.
Увидев молодого Фирсова, Устинья на миг закрыла глаза. Промелькнул окровавленный Евграф, раненый Епиха, спокойное и суровое лицо Русакова. Почувствовав прилив новых сил, она взмахнула рукой.
— Это не пройдет!
Толпа затихла. С подкупающей простотой звучал голос Устиньи:
— Моего мужа прошлой весной зарубили свои же богатые казаки. Он шел за станичную бедноту, за мужиков и голодных тургайцев! А сейчас нас снова хотят столкнуть друг с другом. Ему нужна вражда, — Устинья показала на подходившего Сергея, — но не нам!
— Сойди! — Никодим пытался стащить Устинью с предамбарья.
— Не лапайся, я тебе не стряпка Мария, — гневно сказала женщина. — Если хозяин не отменит свои порядки, молоть не будем. Хватит ему издеваться над нами!
— Правильно! Мужики! Запрягай лошадей, будем молоть на ветрянках.
Толпа крестьян отхлынула к возам. За ними потянулись и казахи.
— Стой! — Сергей вскочил на предамбарье и встал рядом с Устиньей.
— Молоть будете в порядке очереди. Мельницу на ночь останавливать не буду. Зайди в контору, — бросил он поспешно Устинье и, спрыгнув с предамбарья, зашагал к котельной.
Тот душевный подъем, который испытала Устинья во время стычки казаков с мужиками, прошел. Женщина, подойдя к возу, легла на мешки.
Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбища. Устинья долго лежала с открытыми глазами, провожая взглядом медленно плывущие над степью облака. Повернулась на бок и, увидев приближавшегося к ней с уздами Черноскутова, спросила:
— Лошади к воде не пойдут?
— Нет, — ответил тот, — берег крутой, поить придется выше мельницы. — Старик уселся возле возов и, вытащив хомут, стал перетягивать ослабевший гуж. — А смелая ты однако… Кабы не ты, быть бы свалке. В контору-то пойдешь?
— Нет, — коротко ответила Устинья и, помолчав, добавила: — Нечего там делать!
— Смотри, как хошь. А хозяин-то тебе знаком, што ли? — продолжал допытываться дед.
— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.
— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину. Устинья сдвинула брови.
— Подождем, люди раньше нашего приехали. Пускай мелют.
Дед принялся за хомут: «С характером бабочка. Камень. Что задумала, на том и поставила!»
— С хлебом-то у нас плохо, — вздохнул он.
— Не горюй… Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру поправимся… — Увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.
— Салем, — приветствовал тот по-казахски.
Одежда Умара была местами перепачкана мукой, широкое скуластое лицо сияло радостью.
— Похоже, смолол? — спросил дед.
— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай есть… — Вынув небольшую склянку с табаком, предложил Черноскутову: — Маленько жуем?
Дед взял щепоть и заложил за щеку.
— Твоя дочка шибко хороший, — Умар кивнул в сторону Устиньи, — настоящий джигит. Ей бы шокпар в руки и на коня!
Устинья улыбнулась: похвала Умара была приятна.
— Боевая бабочка… На ногу ей не наступишь, — ухмыльнулся Черноскутов.
Умар перетащил к возу Устиньи кипящий чайник. Подошли еще два казаха и мужик, смоловший хлеб раньше Ведерникова.
— Чай мало-мало пьем, потом домой едем, — расставляя чашки на подостланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар. — Шибко хорошо сказал твой дочка, — повернулся он к деду: — Когда всем аулом бросим мельница — хозяин плохо.
— Недолго он тут хозяйничать будет! — мужик повертел головой по сторонам, успокоился, продолжал вполголоса: — Наши, слышь ты, Уфу уже заняли… К Челябе подходят. Скоро крышка белякам…
— У нас батыр Амангельды в Тургае голову клал, — вздохнул Умар. — Теперь Бекмурза хозяином в степи стал.
— Ничего, скоро ему каюк, — произнес мужик.
— Вот это ладно. Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул, соил дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.
— Хорошо, будет время — приеду, — весело тряхнула та головой. — Подготовь соил подлиннее: хозяина мельницы арканить будем.
— Ладно, ладно, — закивал тот головой. — Колчак с Бекмурзой на аркане тащим, собакам бросам, — сказал он уже жестко и стукнул деревянной чашкой о землю. — Твой хорошо сказал: казахский бедняк, русский мужик, безлошадный казак зачем драка? Хозяин нада драка, нам не нада! Приезжай в гости. Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — он почтительно подал руку Устинье и зашагал к своему возу.
Наступил вечер. Над степью пронесся протяжный мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где загорались костры.
Устинья взяла узду и пошла разыскивать лошадь.
— Увидишь моего коня, подгони ближе! — крикнул дед Черноскутов женщине и, привалившись к возу, задремал.
Из-за Тобола поднималась луна. Устинья вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река, и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка. Вскоре она исчезла за изгибом реки. Издалека послышалась песня рыбака:
…Не орел ли с лебедем купалися…
У орла-то лебедь все пытается:
— Не бывал ли, орел, на моей стороне,
Не слыхал ли, орел, там обо мне…
Устинье стало грустно. Она направилась вдоль берега, отдаляясь от мельницы. Послышались чьи-то поспешные шаги, треск старого валежника. Из кустов, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было — бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. На пути к мельнице стоит Сергей и дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, стоит молчаливо, не спуская мрачных глаз с женщины.
— Приятная встреча, — произнес он сумрачно и, криво улыбнувшись, шагнул к Устинье.
— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь. — А то брошусь в реку! — женщина повернулась к обрыву.
— Боишься, нелюб стал? А я вот… — как бы собираясь с мыслями, Сергей провел рукой по лбу. — Забыть тебя не могу… — закончил он глухо и опустил голову.
— А не ты ли в этом виноват? — спросила Устинья, стараясь говорить спокойно.
— Может быть, и я, а может быть, и нет. Ты ведь в душу мою не заглядывала…
— А ты? — Устинья сделала шаг с Сергею. — Ты заглянул в мою душу, когда венчался с постылой? Не ты ли растоптал мою девичью любовь? Видно, богатство дороже моих горьких слез? Знал ли ты, что я, бесталанная, в сырую землю хотела лечь, да нашелся хороший человек, образумил. Нет, Сергей Никитович, разная у нас любовь, разные дороги!
— А где тот человек?
— Знать тебе незачем.
— Кто? — жгучее чувство ревности охватило Сергея. — Говори! — произнес он угрожающе. — Говори, что молчишь?
— Хорошо… — решительно тряхнула головой Устинья. — Помнишь ссыльного коммуниста в нашем городе?
— Ну, дальше что?
— Так вот знай: для меня большое счастье, что я встретила его. Остальное ты должен сам понимать.
Наступило молчание. На мельнице рокотал паровик, в степи кричал одинокий коростель, недалеко от берега плеснулась в воде большая рыба.
— Вот что, Устинья Елизаровна, — нарушил молчание Сергей, — не будем поминать прошлое, кто прав, кто виноват. Одно тебе скажу: если хочешь, все брошу — мельницу, дома, заимку и уеду с тобой в степь, только будь моей женой!
— Нет!
Чувство оскорбленного самолюбия, жажда обладания женщиной все заглушили в душе Сергея. Хищно оглянувшись, он схватил Устинью за руку:
— Не хочешь женой, будешь любовницей!
Устинья вывернулась и, схватив со стуком упавшее из рук Сергея ружье, отпрянула к берегу.
— Стреляй! Мне все равно пропадать, — крикнул он и рванул ворот рубахи. Раздался треск материи. — Раз я недруг тебе, убивай, на! — Сергей обнажил грудь. — Бей только в сердце! — крикнул он истерично и, закачавшись, рухнул на землю.
Бросив ружье, Устинья наклонилась над ним. Сергей дышал тяжело, судорожно царапая землю пальцами.
«Падучка. Должно быть, от разгульной жизни», — подумала она и, тяжело вздохнув, побрела к мельнице.
Дед Черноскутов открыл дремотные глаза и, зевая, спросил:
— Видела ли лошадей?
— Темно. На берегу не видно. Должно, в степь ушли. — Устинья бросила узду под телегу, взобралась на мешки, но долго не могла уснуть.
Перед глазами мелькал берег Тобола, залитый лунным светом, Сергей с протянутыми к ней руками… Выплыл образ Евграфа, и Устинье казалось, что слышится его голос: «Вам меня не убить!»
В кустах пискнула птичка и, качаясь на тонкой ветке, затянула несложную песню. Над степью к реке пронеслась стая диких уток и, с шумом опустившись на воду, поплыла к прибрежным камышам.
Послышался гудок мельницы. Дед ушел разыскивать лошадей. Возле возов сновали помольцы. Весовщик выкрикивал имена записавшихся на очередь.
Под вечер Устинья и Черноскутов, нагрузив мукой подводы, отправились домой. Когда лошади с трудом поднялись на высокий косогор, Устинья еще раз посмотрела на мельницу, где остался Сергей, и вздохнула облегченно. То, что волновало Устинью при встрече с младшим Фирсовым, навсегда исчезло там, за темным косогором.
