Тихо дремлют молчаливые сосны. Спит, опустив ветви, черемуха. Ярко-красными рубинами сочных ягод красуется ветвистая калина.

Белоснежными арками высятся над чуть заметной тропой отдельные березки. Редкие деревушки смолокуров притулились избами к лесу. Едва заметные тропы тянулись в глубь Куричьей дачи, петляли среди болот, бурелома и обрывались возле глухих оврагов.

Из Марамыша вышел человек, одетый в рваную домотканую сермяжку. Голову спутника прикрывал облезлый заячий треух. За спиной под сермягой горбилась заткнутая за опояску самодельная балалайка. Через час он свернул с тракта на проселочную дорогу и, взглянув на солнце, прибавил шагу. Это был кривой Ераска, возвращавшийся после очередной разведки в Куричью дачу, где был партизанский отряд.

В тот вечер, когда чехи подошли к Марамышу, Ераска разыскал старое охотничье ружье, которое заряжалось крупной гусиной дробью, и явился в отряд матроса. Увидев своего подчиненного, Федот выругался:

— Зачем тебя лешак принес?

Ераска снял ружье с плеча и с решительным видом заявил:

— Ежели барышни, которые печатают на машинках, разбежались, стало быть, и я должон тягу дать? Никуда отсюда не пойду! — стукнул он о землю своим «гусятником». Из дула посыпалась сначала ржавчина, потом засохшие тараканы и пыль. Люди дружно захохотали.

— Стоп! Лечь обратным курсом в трамот. Привести в порядок артиллерию и не пускать никого! — распорядился матрос и добавил более мягко: — Ты из своего кубрика, Герасим, пока не вылазь до моего прихода. Понял?

Ераска козырнул и, взвалив на плечо «гусятник», побрел обратно в трамот, уселся на крыльцо и, приподняв ствол ружья до уровня глаза, посмотрел через него на солнце. Затем разыскал за печкой шомпол, которым ковырял когда-то угли, и принялся яростно чистить ружье.

Утром он проснулся от настойчивого стука в дверь. Не выпуская «гусятник» из рук, через потайное окошечко увидел чеха и за его спиной несколько вооруженных солдат.

— Чаво тебе?

— Я — чешский комендант, — произнес тот на ломаном русском языке. — Мы искайт ваш бургомистр!

— Такой фамилии у нас нет. — Ераска захлопнул окошечко.

— Открывайт!

— Вот привязался, халудора, говорят тебе, что Бурмистрова у нас нет. Был секлетарь Кукушкин, да сбежал, чухня! — выругался Ераска.

— Открывайт! — чех застучал прикладом в дверь.

Ераска огляделся. На одном из окон, едва держась на шарнирах, болталась старая рама без стекла, выходившая в палисадник.

Дверь под ударами прикладов затрещала. Ераска приоткрыл оконце и, просунув кончик дула, нажал спуск. В трамотских комнатах глухим эхом прокатился гул выстрела. За дверью стало тихо. Ераска вторично зарядил ружье и, не целясь, бахнул в окошечко.

Кто-то упал. Чехи с руганью сбегали с крыльца. Ераска прыгнул с ружьем через окно в палисадник и, пробежав по переулку к гумнам, зарылся глубже в солому.

Когда на небе показались звезды, выбрался из укрытия и, сторонясь дорог, направился к Куричьей даче. На заставе наткнулся на Шемета, который проверял посты.

— Тебе что, Герасим?

— Федота Поликарповича найти, своего командира.

Часа через два, перевалив лесные овраги, Ераска вышел на небольшую поляну, сплошь заставленную подводами. Здесь были женщины, старики и дети — семьи коммунистов и партизан. Горели костры, валились деревья, наспех строились землянки и шалаши. Ераска нашел Федота в кругу командиров.

— Для того, чтобы партизанская группа была боеспособной, прежде всего, товарищи, нужна железная дисциплина. Как ни тяжело мне говорить, но обоз будет сковывать наши действия, короче говоря, мешать. Нужно подумать о семьях. Белые нагрянут в Куричью дачу. А она не так-то велика, — озабоченно говорил Русаков. — Выход один: нужно устроить семьи по дальним глухим деревням. Подвергать их опасности мы не можем. Останутся мужчины, способные носить оружие. Ваше мнение?

— Но и в деревнях есть кулаки, которые могут выдать наших жен, — заметил кто-то осторожно.

— Что предлагаешь? — глаза Русакова испытующе посмотрели на говорившего.

— Пробиваться на соединение с Красной Армией.

— С этим табором? Ты в своем уме или нет? — вскочив с места, крикнул запальчиво Батурин. — Нас завтра же накроют и перерубят. Я поддерживаю план Григория Ивановича. Зауралье велико. В деревнях беднота за нас. Каждый даст приют семье.

На следующий день из Куричьей дачи по редким проселочным дорогам потянулись одиночные подводы партизанских семей.

Лагерь принял военный вид. Под руководством Батурина и Шемета проводили строевые занятия. Партизаны обучались искусству владеть оружием в полевых условиях.

В начале зимы на одном из разъездов Южно-Уральского пути потерпел крушение поезд, груженный боеприпасами. Путь был разобран на протяжении сорока метров.

Недели через две после крушения был обстрелян воинский эшелон каппелевцев.

Участились налеты на расквартированные в деревнях и селах части колчаковцев. В сводках колчаковской разведки появилось новое имя партизанского командира по кличке «Седой». Это был Григорий Русаков.

Торопливо бегут по небу серые неласковые облака. На старом засохшем дереве дремлет одиноко ворона. Унылая, хватающая за сердце, лесная тишь.

За оврагами вился чуть заметный дымок, расстилаясь, окутывал землянки и, переваливаясь через бурелом, повисал над молодым сосняком. Все потонуло в белесой мгле.

В большой землянке докрасна накалилась железная печурка.

Сбросив кожанку, Русаков рассказывает партизанам о годах ссылки Владимира Ильича Ленина. Перед слушателями встает глухое сибирское село Шушенское, занесенный снегом дом и склоненный над столом Ленин.

— Тяжело было Владимиру Ильичу в ссылке, но царизм не мог сломить его глубокую веру в победу пролетариата, — закончил беседу Русаков.

— Сказывают, когда товарищ Ленин приехал в Питер, господа, которые у власти стояли, перед ним хвостом виляли. Пожалуйте, говорят, Владимир Ильич, с нами чайку попить. Насчет квартиры не сумлевайтесь, лучший дом отведем. А Ленин в ответ: «Меня братья да сестры ждут, к ним пойду». А много ли их у вас? — спрашивают. Он показал на площадь, где народ дожидался и отвечает: «Посмотрите, если мало кажется, прибавьте моих брательников со всей пашенной Расеи». Подхватил тут народ Ленина и вынес на руках к броневику. Поднялся Ленин на машину, взмахнул кепкой, крикнул: «Да здравствует социалистическая революция!» Услыхали это господа и… дуй-дери кто куда от такого гостя.

Слушатели заулыбались. Улыбнулся и Григорий Иванович.

— А вы знаете, о чем говорил тогда Ленин?

— Не слыхали, а ну-ка расскажи, — партизаны подвинулись к командиру.

Русаков рассказал об Апрельских тезисах Ленина.

Разрозненные отряды партизан двух районов Зауралья были объединены под командованием Русакова. Штаб по-прежнему находился в лесах Куричьей дачи.

Неожиданно мысли Григория Ивановича были прерваны дружным смехом партизан. Это Епифан тянул к себе чьи-то торчавшие из-под нар ноги и, вытащив полусонного Ераску, усадил его возле печурки.

— Ну-ка, Герасим, сыграй что-нибудь, — попросил он и подал балалайку.

Настроив инструмент, тот вопросительно посмотрел на партизан:

— Что сыграть?

— Узника…

В землянке наступила тишина. Зазвенели струны. Усевшись на нары и подперев рукой щеку, Григорий Иванович затянул мягким баритоном:

Батурин подхватил:

В хор партизанских голосов влился тоскующий тенор Шемета:

Под сводами землянки, как призыв, пронеслось:

Туман исчез. Ночное небо прояснилось. Через редкие разрывы облаков виднелись звезды.

Русаков медленно пошел по лагерю. В крайней землянке слышался плач ребенка. Перешагивая через спящих вповалку людей, Русаков остановился возле стола, на котором стояла лампа.

Женщина, укладывая в постель ребенка, тянула:

Русаков узнал Лоскутникову. За ее спиной, растянувшись в проходе, спал Ян.

— Здравствуй, Федосья, — поздоровался Русаков, улыбаясь. — Ивана пришла попроведать?

— Ага. Вот только Василко отдохнуть не дает, — показала она глазами на ребенка. — Два года скоро, а все неспокойный, — вздохнула женщина.

— В отца, — улыбнулся Григорий Иванович, — непоседа.

После войны с немцами Ян вступил в партию коммунистов. Старый Лоскутников умер. Хозяйство легло на плечи Федосьи. Русаков при встрече с нею всегда вспоминал жестокую расправу Пашки Дымова над Яном. Пытливо глядя на женщину, думал: «Любит, видать, своего Яна».

— Не боялась к нам идти?

— Нет. Сказала соседке, что иду к сестре, в Узково. Ты, Григорий Иванович, моего-то Ивана сохрани, — слабо улыбнулась женщина.

— Сохраню, Федосья, сохраню, вот прогоним беляков, вернется домой.

— Скорей бы. Плохо без мужика в хозяйстве, все валится, да и Пашка Дымов лютует. Убить, говорит, тебя надо за то, что за пленника вышла, да к тому еще коммуниста.

Отряд спал. Григорий Иванович тихо пробирался к своей землянке, когда его остановил пожилой партизан:

— Погоди. Так, стало быть, товарищ Ленин сказал, чтобы землю передать мужику?

— Да, об этом он говорил и раньше.

— Ну, а Колчаку по своей партизанской доброте мы, так и быть, отмеряем три аршина. Хватит ему!

— Он, говорят, длинный Колчак-то, — усмехнулся кто-то.

— Ничего ноги ему подвернем!