Со стороны степного Тургая дул теплый весенний ветер. Бурно таяли снега, на озерах показались первые широкие проталины. Пахло прелыми травами. В дремотной тишине степи было слышно, как плескались о берег мутные волны Тобола. В заводях и протоках за высокой стеной камыша мягко крякал селезень, ожидая подругу. В густой траве кричали дрофы и, вытягивая шею, беспокойно топтались на месте. Над лугами в чистом прозрачном воздухе заливались жаворонки.

Перед домиком Истоминых, купаясь в песке, лежали куры. Неожиданно с высокого плетня раздалось тревожное кудахтанье петуха, и куры шмыгнули в подворотню. Со стороны моста послышался дробный стук копыт, и большой отряд вооруженных конников с гиком промчался по улице, направляясь к станичному исполкому.

Работавшая в огороде Устинья посмотрела на улицу и, узнав в одном из всадников Поликарпа, в тревоге опустила лопату. Отряд бешеным аллюром ворвался на станичную площадь, затем, спешившись, окружил исполком.

Устинья метнулась к Лупану, который тесал на дворе чурку.

— Тятенька! — крикнула она, задыхаясь. — Какой-то отряд проскакал к исполкому! Не дутовцы ли?

Старый Истомин молча воткнул топор в чурку, торопливо зашагал в горенку, снял со стены шашку и, надев форменную фуражку с синим околышем, проходя мимо снохи, бросил:

— Из дома не отлучайтесь.

Молодая женщина стала перебирать лежавшее на лавке шитье. Все валилось из рук. И вдруг, точно ножом полоснула мысль: «Убьют они Евграфа!» Устинья поспешно накинула платок.

У исполкома уже шла свалка: Евграф с группой фронтовиков рубился с дутовцами на широком крыльце исполкомовского дома, пытаясь пробиться на улицу. Лупан и несколько низовских казаков отчаянно отбивались от наседавших на них атаманцев.

— Я тебе припомню Донки, старый разбойник! — орал Ведерников, клинком пытаясь дотянуться до Лупана.

— Гадюка! Еще грозить вздумал! — Истомин поплевывая в ладонь. — Ребята, дай-ка дорогу!

Раздался звон скрещенных клинков.

Дрались два опытных боевых казака. Силы казались равными. Рыхлый Ведерников — на голову выше Лупана — в совершенстве владел шашкой. Сухой, жилистый Лупан изворотливее. Вскоре Ведерников начал слабеть. Отразив стремительный удар, он пытался скрыться за спину атаманцев, но, получив новый удар в предплечье, выпустил шашку из рук.

Через лязг клинков и площадную ругань Устинья услышала, как старый Лупан крикнул Евграфу:

— Сын, руби подлых!

Молодой Истомин, разъяренный, врезался в толпу дутовцев.

Сжав виски, Устинья стояла окаменело, не спуская глаз с мужа.

Очистив крыльцо исполкомовского дома от врагов, Евграф со своей группой стал пробиваться на помощь низовским казакам.

Рубаха на нем порвана. С правой щеки текла тонкая струйка крови, заливая давно не бритый подбородок. Устинья сделала было шаг навстречу, но оглушенная неожиданным ударом, упала. Последнее, что промелькнуло в ее сознании, это звук тревожного набата и звенящий голос мужа:

— Вам меня не убить!

«Нет, Евграфа им не убить», — перед глазами женщины поплыл туман.

Очнулась Устинья, когда площадь перед исполкомовским домом опустела. Стоял вечер. На верхних улицах, где жили богатые казаки, были слышны песни и топот гулявших дутовцев.

Молодая женщина провела рукой по затылку, нащупала под волосами сгусток крови, шатаясь, точно пьяная, побрела.

За печкой нудно скрипел сверчок, в углу беспокойно ворочался привязанный на веревку теленок. Под навесом пропел петух, завозились куры. Старуха и падчерица, напуганные белоказаками, ушли ночевать к соседям. Устинья выглянула в окно. Посредине безлюдной улицы тесной кучей спали овцы и, точно комья нерастаявшего снега, белели дремавшие гуси. Шумел Тобол, и в его ровном рокоте было что-то успокаивающее. Поднялась луна. Где-то нудно завыла собака. Тоскующие звуки понеслись над площадью и замерли в полутемных переулках Низовья.

Промелькнул образ брата, за ним Осипа, точно живой показался Сергей. Он был так ощутимо близок, что Устинья зажмурилась. «Уйди!» — прошептала она, как бы отгоняя призрак, подошла к кровати и уткнулась в подушку. Раздался стук в дверь. Устинья, приподняв голову, прислушалась. Стук повторился, настойчивый и властный.

— Открой!

Женщина узнала голос Поликарпа. Он был не один. Раздался пьяный смех и грязная ругань. Схватив лежавшую на столе бритву, Устинья стояла не шевелясь.

— Эй ты, комиссарша, открой!

«Живой в руки не дамся», — подумала Устинья и, спрятав бритву за кофточку, подошла к двери.

— Что надо? — спросила она твердо.

— Открой, обыск! — раздался незнакомый голос.

«Будь, что будет!» — решила женщина и отодвинула засов. В избу вошли казаки.

— Зажги лампу, — распорядился один, на кителе его были нашивки вахмистра.

Дутовцы обшарили углы, выбросили из сундуков белье, встряхнули кровать, заглянули в подполье.

Пьяный Ведерников сделал попытку обнять Устинью. Резким толчком та отбросила его и, выхватив бритву, прислонилась к печке.

— Еще раз подойдешь, полосну по горлу, — произнесла она тихо.

Глупо ухмыляясь, Поликарп сел рядом с вахмистром.

— Ожегся? — спросил тот с усмешкой.

Замечание дутовца точно подбросило Ведерникова. Снова шагнул он к Устинье и произнес с угрозой:

— Завтра же уматывайся из станицы, а то свяжем подол на голове и поведем по улицам! Поняла?

Побледнев, женщина промолчала. Нет, этого надругательства она не вынесет!

Дутовцы гурьбой вывалились из избы. Утром Устинья направилась в казачью управу. Там сидел Сила Ведерников с перевязанной рукой.

— Что тебе? — спросил он сурово.

— Похоронить бы Евграфа… — сдерживая готовые хлынуть слезы, сказала Устинья.

— Пускай валяется, пес, — угрюмо произнес Ведерников.

Не разрешили и свиданье с Лупаном, сидевшим, как и многие низовские казаки, в станичной каталажке.

Никогда не чувствовала себя Устинья такой одинокой. Она металась по избе от окна к окну, чего-то ждала, а то, сидя на лавке, закрывала глаза, боясь темноты углов, боясь звуков.

В голову лезли пустые мысли и, не задерживаясь, уходили: «Одна я… одна, нету у меня друга милого… Некому утешить меня, грудью от ветра прикрыть…»

Перед ней возникло лицо Русакова.

«Да… да… был бы рядом Григорий Иванович… Он бы меня защитил! — Неизвестно откуда пришедшая мысль укрепилась, вытесняя все остальные: — Да, да… он бы за меня жизнь отдал. — С силой сжав глаза, она вспоминала подробности их встреч. С какой грустью смотрел он на нее, как смягчалось его лицо, разглаживались на лбу складки, как менялся его голос.

Вдруг новая мысль обожгла Устинью:

— Да ведь он любит меня! Любит! И как я раньше итого не поняла!

Устинья открыла глаза и снова заметалась по избе.

Через час, взяв часть вещей, Устинья выехала в Марамыш. Город находился во власти белых.

В отцовском доме ее ожидало второе горе: отец тоже был арестован, брат скрывался, а о Русакове ничего не было слышно.