Весеннее солнце заливало сверкающим теплом котловину города Марамыша.

Легкий ветер приносил с полей еле уловимый запах свежих трав.

Накануне восстания чехов председатель уездного комитета Коммунистической партии большевиков Григорий Русаков сидел в маленьком рабочем кабинете и просматривал почту. Вести были тревожные: в Тургае появилась банда Бекмурзы Яманбаева.

Плохо было в Зверинке: задерживалась сдача хлеба.

Лупан ходил хмурый. Однажды он сказал Евграфу:

— Седлай коня и езжай в Марамыш к главному партийному человеку. Скажи, что уполномоченный упродкома на поводу у богатых идет. У Силантия Ведерникова днюет и ночует. Бедноте ходу не дает.

Лошадь Евграфа с трудом вытаскивала ноги из липкой грязи. Над озерными камышами стоял неумолчный гомон птиц, в тихой заводи плескалась рыба. От земли шел пар. Поля нежились под солнцем после суровой зимы. Кое-где на пригорках показалась первая зелень.

Евграф подтянул повод, приподнялся на стременах. Кругом лежали свободные от снега поля и луга. В далекой дымке яркого дня блестела водная гладь. За ней шли казачьи и мужицкие покосы.

«Придется часть лугов отрезать нынче донковцам, — подумал Евграф, — да и выпасами поделиться. Хватит всем…»

Зимой Евграф был избран председателем станичного исполкома.

Василий Шемет — начальником уезда милиции и, по слухам, гонялся за бандой Бекмурзы где-то в верховьях Тобола.

Евграф только к ночи добрался до города. Марамыш спал. В здании укома светился огонек, и, проезжая мимо, Евграф подумал: «Разве заехать к Григорию Ивановичу? Похоже, что работает: отдохнуть человеку некогда».

На осторожный стук Русаков ответил:

— Заходите!

Истомин вошел, козырнул по военной привычке. Лицо председателя выглядело усталым.

— Садись, Евграф, рассказывай, как дела в Зверинке.

— Плохо, Григорий Иванович: упродкомовцы самовольничают. Уполномоченный пьянствует с богатыми казаками, поблажку им дает. Вызывали на ячейку, куда там! — Истомин махнул рукой. — Я, говорит, подчиняюсь только своему упродкомиссару.

Русаков нервно поднялся:

— Комиссаром в упродкоме теперь Епифан Батурин. Уполномоченный из Зверинки отозван. Тебе, Евграф, придется помочь исправить зло, которое он нанес.

Русаков подошел к Истомину и, положив руку на плечо, заговорил не торопясь:

— Видишь ли, Евграф, враги одни открыто идут с оружием в руках, другие прячутся под личиной друзей. И теми и другими руководит ненависть к молодой Советской республике. Нужно бороться с теми, кто мешает нам… Вернешься домой, расскажи фронтовикам и бедноте, что списки плательщиков будут пересмотрены, — помолчав, неожиданно спросил: — Как здоровье Устиньи Елизаровны?

— Бегает помаленьку, — ответил тот, улыбаясь.

Проводив Истомина, Григорий Иванович подошел к окну, распахнул створки, облокотился на подоконник и долго смотрел на усыпанное звездами небо. Веяло свежестью наступающего утра. В темной выси курлыкали невидимые журавли, недалеко от палисадника, пересекая падающий на улицу свет лампы, прошли парень и девушка. Григорий Иванович долго стоял в тяжелом раздумье.

Начало светать. Над бором, окружившим котловину города, поднималась розовая полоска света.

Увидев зятя, старый Батурин поспешно открыл ворота и, взяв коня за повод, кивнул головой в сторону крыльца.

— Заходи.

За чаем Елизар спросил гостя:

— Как там Устинья?

— Покою мне Не дает, — улыбнулся Евграф. — В женкомиссии верховодит. Организует казачек, — Евграф оживился: — Прошлый раз приходит ко мне в исполком и говорит: так, мол, и так, Евграф Лупанович, когда будет решение Совета насчет покосов вдовам да безлошадным казачкам? А то, говорит, в Марамыш поедем жаловаться на тебя. Пришлось, слышь ты, созвать исполком, решить дело с покосами в их пользу. Такая настойчивая стала, просто беда, — усмехнулся он, довольный.

В соседней комнате, где жила когда-то Устинья, проснулся Епифан. За годы войны он возмужал. Между бровей легла суровая складка, голос стал тверже, и темно-карие глаза глядели строже. Поздоровавшись с зятем и наскоро позавтракав, молодой Батурин стал собираться в упродком.

— Зайди, Евграф, в исполком. Новый секретарь, Христина Ростовцева, вчера о тебе спрашивала. Помнишь учительницу из Кочердыка?

— А как же, помню, зайду обязательно!

Через час, поднимаясь на крыльцо исполкомовского дома, Истомин неожиданно столкнулся с кривым Ераской. Донковский бобыль был одет щеголевато. В новых кирзовых сапогах, военной гимнастерке, брюках галифе, с перекинутой через плечо полевой сумкой, он был похож на ротного каптенармуса. Только простодушное лицо с козлиной бородкой по-прежнему смотрело на мир с детской доверчивостью.

— Сорок одно вам с кисточкой! — ухмыляясь, Ераска протянул шершавую ладонь.

— Здравствуй, здравствуй, Герасим! — весело заговорил Истомин. — Как она, жизнь-то?

— Лучше всех, — блеснув глазом, Ераска выставил ногу, смотри, дескать, обут, одет — и, помолчав, произнес с достоинством: — Теперь, Евграф Лупанович, я при должности.

— Какой?

— Мы с Федотом Поликарповичем Осокиным трамотом управляем. Он, значит, у меня командиром, а я бумажки разношу насчет мобилизации конного транспорта.

— Ого, ты, оказывается, большим делом ворочаешь, — улыбнулся Евграф.

— А как же, — оживленно продолжал тот. — К слову доведись, потребовалась тебе подвода. Куда сунуться? К нам с Федотом Поликарповичем — мигом коня достанем. Вот только с гидрой плохо, — вздохнул Ераска. — Прихожу прошлый раз к Никите Фирсову. Сам-то старик больной, на ладан дышит. Молодого хозяина не было. Встретил меня их доверенный Никодим Елеонский. Сидит за столом, как бугай, сердитый.

— Бумажка, говорю, вам из трамота, товарищ.

— Стало быть, вы мне — товарищ? — прищурил он на меня глаза: — Вы что, тоже духовную семинарию окончили? Изучали, как ее рит-рит… риторику, будь она неладная, — воскликнул Ераска обрадованно, вспомнив незнакомое слово. — Потом, значит, спрашивает: — Может, вы Гомера знаете?

— Нет, мол, не знаю такого. Был у нас в татарской слободке торговец Гумиров Ахмет, да сбежал. А насчет Гомера не слыхал. А он, контра-расстрига, схватился за бока и давай ржать, как жеребец.

— Забавный ты, говорит, человек. Гомера в трамотских списках потерях, — и опять за свое, — гы-гы, ха-ха!

— Балясы, говорю, точить мне с тобой некогда, а коня представь к девяти часам утра.

Взял у меня бумажку, прочитал, потом поставил ребром на стол и пальцем — чик! Бумажка — на пол.

— Какое ты, мол, имеешь право нашу директиву щелкать? Ежели, говорю, за эту самую бумажку Федот Поликарпович тебя из леворвера может стукнуть, тогда как?

— Уходи, говорит, человече, и без тебя тошно, — махнул рукой, облокотился на стол, уставил глаза в угол и бормочет: — Уподобился я пеликану в пустыне, стал, как филин на развалинах дома сего.

Христину Истомин узнал с трудом. Окруженная крестьянами, приехавшими из соседних деревень, женщина в чем-то горячо их убеждала. Увидев Евграфа, она показала ему взглядом на стул. И как только закрылась дверь за последним посетителем, спросила:

— Как там казаки?

Евграф рассказал о настроении казачества. Одно только беспокоит: идут разговоры о восстании атамана Дутова. Поликарп Ведерников, захватив оружие, уехал с группой зажиточных казаков неизвестно куда. В Зверинской на заборах появились прокламации дутовцев. В степи неспокойно.